Текст книги "Фридрих Шиллер"

Автор книги: Лия Лозинская

Его давно привлекает Веймар, город, уже прославленный в то время именами трех корифеев немецкой литературы: Гердера, Виланда, Гете.

Один из них, земляк Шиллера Виланд, приглашал его сотрудничать в журнале «Немецкий Меркурий». Шиллер решает воспользоваться этим предложением, поехать в Веймар хотя бы ненадолго, на несколько недель, самое большее – месяцев.

Так думали друзья, расставаясь.

Но поэт не вернулся в домик Кернера на лошвицском винограднике. Веймар и расположенная в трех милях Иена становятся его постоянным местом жительства.

Шиллер приехал в Веймар вечером 21 июля 1787 года.

Перед ним открылся маленький неопрятный городишко на реке Ильм. Жителей всего шесть тысяч. По узким улицам гонят скот… Действительно, «нечто среднее между столицей и поместьем», как окрестил Веймар ворчун Гердер, обосновавшийся здесь, вслед за своим любимцем Гете, десятилетие назад.

Расстояния так невелики, что излюбленное средство передвижения местной знати не кареты, а крытые носилки с креслом, некое подобие восточного паланкина.

Впрочем, город соответствует микроскопическим масштабам герцогства, громко называющегося Великим герцогством Саксен-Веймар-Эйзенахским, в котором и всего-то тридцать четыре квадратных мили и сто тысяч жителей. Промышленность почти не развита, как и всюду в тогдашней Германии. По совету Гете возобновлены разработки заброшенного серебряного рудника. В городке Апольде, неподалеку от Веймара, – чулочная мануфактура. (Рабочие голодают. В 1784 году здесь были открытые волнения, они снова вспыхнут под влиянием революционных событий во Франции в 1793 году.) Но основное занятие жителей – сельское хозяйство, примитивное, как и в прадедовские времена. Зато в «великом герцогстве» есть свой двор, армия, духовные и светские власти – все, как в любом «порядочном» европейском государстве. Только все как бы игрушечное, карликовое. Внушительны здесь только чины и звания; должно быть, без них титулованные и нетитулованные веймарские обыватели не сумели бы испытывать чувство уважения к своим великим писателям. Гете – министр, тайный советник, Гердер – генерал-суперинтендант; Виланд – воспитатель наследного принца.

Повсюду следы того же мелкокняжеского деспотизма, с которым Шиллер познакомился на своей родине.

В одном из писем отсюда к Кернеру Шиллер рассказывает о событии, взволновавшем город. Некий гусарский майор по имени Лихтенберг приказал наказать гусара. За какую-то незначительную провинность бедняге дали семьдесят пять шомполов, так что стали опасаться за его жизнь.

«Происшествия такого рода здесь еще в новинку, – пишет Шиллер, – и случай этот вызвал всеобщее негодование… Неизвестно точно, знает ли обо всем герцог, но, признаться, я опасаюсь, что он вряд ли поведет себя в этом деле достойно: к несчастью, такой Лихтенберг, отличный солдат, для него сейчас незаменимей любого из его министров. Я описываю тебе эту историю как своего рода наглядную антитезу к прошедшей эпохе веймарской жизни, когда вертеризировали в государственном совете».

Да, безвозвратно прошли времена «вертеризирования», когда, под влиянием только что переехавшего в Веймар Гете, восемнадцатилетний Карл Август помышлял о безыскусной жизни на лоне природы и близости со своими подданными. Мечты Гете поднять экономику и культуру Веймарского герцогства, – а ради них и согласился автор «Вертера» стать веймарским министром, – не сбылись. Здесь та же, что и в других немецких княжествах, игра в солдатики, та же ненависть ко всему «иностранному», то есть к культурной жизни других немецких государств, сочетающаяся с пристрастием к французскому придворному классицизму. Те же дорогие увеселения, приемы. Те же интриги, сплетни, пересуды, сотрясающие узкий придворный мирок, надменный, чванный, томящийся от скуки… Гете уже не выдержал этого духовного застоя, против которого бессильной оказалась даже его гениальная натура: летом 1786 года он бежал в Италию. Шиллер по приезде не застал Гете в Веймаре.

Не оправдало надежд и знакомство с Виландом и Гердером, хотя оба радушно его приняли. Оказалось, что Гердер имеет о Шиллере самое смутное представление, никаких его произведений не читал.

«У Виланда необыкновенная страсть жить вблизи государей», – пишет поэт Кернеру в одном из первых писем из Веймара; этого наблюдения было достаточно, чтобы Шиллер не смог дружески сойтись со знаменитым романистом.

Уже первые встречи с «веймарскими исполинами» заставляют Шиллера усомниться в существовании при дворе мецената Карла Августа какой-либо литературной жизни и творческой среды.

Оба одиноки – и Гердер и Виланд, каждый по-своему. Живут замкнуто, в семейном кругу. То ли действительно чудачествуют, то ли выглядят чудаками в обывательских пересудах.

О Гердере Шиллеру сообщают, что он ссорится с женой и мирится только после того, как она начинает цитировать его произведения, добавляя: «Тот, кто написал это, – бог, а на бога не сердятся».

О Виланде – что он привержен к старой герцогине Анне Амалии, этой веймарской «королеве-матери», из-за того, что может позволить себе при ее дворе полную свободу – даже спать на софе в ее присутствии, да к тому же еще под собственным мраморным изваянием.

«Говорят, что он уже не раз яростно прекословил ей и однажды швырнул ей в голову книгой. За достоверность последнего не ручаюсь, шишки уже не видать, – шутливо сообщает Шиллер Кернеру. – Да и вообще о здешних великих умах слышишь все больше вздора».

Но за обывательскими пересудами поэт с возрастающей горечью видел мелочность духовных интересов прославленного Веймара.

Изменить эти печальные наблюдения не могли встречи с несколькими интересными Шиллеру людьми. Среди них – снова Шарлотта Кальб, женщина, о которой поэт вскоре окажет, что «у нее нет таланта быть счастливой»; подруга Шарлотты – известная певица и талантливая драматическая актриса Корона Шретер; философ Карл Леонгард Рейнгольд, один из первых страстных поклонников Канта. Удивительна судьба этого человека: до того как ему стать профессором философии и эстетики в Иенском университете, он был иезуитом и членом духовной коллегии в Вене, откуда, бросив духовный сан, бежал в Веймар («…он уверяет, что через сто лет слава Канта сравняется со славой Иисуса Христа…» – сообщает Шиллер Кернеру, также поклоннику Канта); под влиянием Рейнгольда Шиллер впервые начал знакомиться с произведениями этого философа.

Провинциальность веймарской жизни Шиллер ощущал даже в праздном интересе к его собственной особе, в бесцеремонности незваных визитеров, любопытствующих посмотреть на приехавшего нового писателя. Он жил в Веймаре не более трех дней, когда в гостиницу «Наследный принц» пожаловал первый из них, так насмешивший поэта, что в письме к Кернеру он целиком воспроизводит это краткое происшествие:

«Стук в дверь.

– Войдите.

И вот входит маленький тщедушный человечек в белом фраке и зелено-желтой жилетке, сутулый и изрядно сгорбленный.

– Кажется, я имею счастье, – произносит человечек, – видеть перед собой г-на советника Шиллера?

– Да. Это я.

– Я услышал, что вы находитесь здесь, и не мог побороть в себе желания увидеть человека, пьесу которого, «Дон Карлос», я только что смотрел.

Ваш покорный слуга. С кем имею честь?

– Я не имею счастья быть вам знакомым. Мое имя Вульпиус.

– Весьма признателен за внимание, сожалею лишь, что я зван в один дом и как раз (к счастью, я был одет) собирался уходить.

– Прошу покорно извинить меня. Весьма рад был повидать вас.

С этими словами человечек откланялся, и я продолжаю письмо… Нечто подобное случается каждый день».

Впрочем, на этот раз можно было, пожалуй, извинить любопытство непрошеного гостя его причастностью к литературе. Имя, которое ничего не говорило Шиллеру, прогремит вскоре по всей Германии, да и за ее пределами. Обладатель бойкого пера Христиан Август Вульпиус, автор массы драм, опер, романов и повестей, станет знаменитостью благодаря одному произведению. Это роман «Ринальдо-Ринальдини, атаман разбойников» (1797 г.), переведенный почти на все европейские языки. Неправдоподобное, чрезмерно сентиментальное, но захватывающее по сюжету, это произведение станет своего рода литературной модой.

Но Шиллер еще за несколько лет до появления «Ринальдо-Ринальдини» услышит имя Вульпиус. Сестра «человечка», маленькая фабричная работница Христиана – подруга и жена самого короля поэтов, министра и тайного советника Гете. Почти двадцать лет прожил с ней Гете в гражданском браке, прежде чем сочетался браком церковным, – событие, немало потрясшее светских веймарских обывателей.

От сих последних Шиллер старается держаться подальше. Он наносит визит вежливости старой герцогине и тут же сообщает друзьям в Дрезден, что ему «не нравится ее лицо», да и сама она «чрезвычайно ограниченна».

Бывать при дворе для поэта тяжелое испытание. Серьезный, легко воодушевляющийся, как только речь заходит о предметах, для него интересных, он не может приспособиться к стилю легкой, пустой застольной беседы; ему претит светское циничное острословие; среди придворных шаркунов он по-швабски тяжеловесен и неловок в своем старомодном камзоле, сшитом далеко не у самого дорогого портного.

«Дело даже не в том, что у меня нет подходящего платья: я сам не создан для этого мира, где я должен был бы выступать в оскорбляющей мою гордость роли незначительного бюргера, попавшего в дворянское общество…» – пишет он Губеру.

Когда вернулся отсутствовавший герцог, Шиллер ограничился тем, что доложил ему письменно о своем прибытии.

Первые послания к дрезденским друзьям из Веймара полны жалоб на «здешних пустоголовых дворян». Следуя местным традициям, поэту приходится «тратить дни самым нелепым образом»: развозить свои визитные карточки дворянским и видным бюргерским семьям. «Можете себе представить мое огорчение. Мне грозит опасность кое-где быть принятым!..»

Он сетует, что вынужден убивать драгоценное время на «неизбежное зло, в которое ввергли его отношения с Шарлоттой», вроде прогулок в большой и знатной компании: «Сколько же здесь встречается пустоголовых людей!»

Вскоре после приезда Шиллер присутствует на празднестве в честь дня рождения Гете – 28 августа 1787 года. Необычный это был день рождения! Его устроили почитатели поэта в отсутствие Гете, в саду его дома.

Только год спустя вернулся Гете из Италии.

В напряженном труде прошел для Шиллера этот первый год его жизни в Веймаре. «История отпадения Нидерландов», продолжение «Духовидца», статьи и рецензии для «Талии» и для «Всеобщей литературной газеты». Все это не дает ему особой радости. Плодами «прилежания, >а не творчества» считал сам Шиллер свои исторические сочинения, литературной поденщиной – журнальные статьи.

Душевные силы поэта принадлежат в это время впервые раскрывшемуся перед ним во всей своей неувядаемой красоте миру античного искусства.

«Только античные писатели доставляют мне теперь истинную радость. Они в высшей степени нужны мне, чтобы очистить мой собственный вкус, который из-за натянутости, искусственности и остроумничанья начал весьма удаляться от подлинной простоты», – пишет он Кернеру. Ах, если бы мог он свободно читать по-гречески! Но проклятая Карлсшуле не дала ему достаточных знаний. Он углубляется в латинские и французские переводы греческих трагиков. Пытается переводить с французского сам, делясь радостью открытий с новыми друзьями.

Новые друзья – две молодые женщины, Лотта и Каролина Ленгефельд, дальние родственницы Генриетты Вольцоген.

В деревушке Фолькштедт близ Рудольштадта, где поэт провел лето 1788 года, долгое время показывали туристам одноэтажный домик неподалеку от фарфоровой фабрики, принадлежавший местному учителю пения, и «комнату Шиллера», с простой деревянной конторкой, за которой он работал.

Отсюда по вечерам, оторвавшись от работы над историческими сочинениями и статьями, Шиллер шел тропинкой, извивающейся вдоль реки, навстречу сестрам Ленгефельд; они уже ждали его обычно на мостике, вблизи места, где речушка впадает в Заалу. Все вместе направлялись в город, слушать любимых поэтов.

«Шиллер читал нам вечерами «Одиссею», – вспоминает об этом времени Каролина, – и нам казалось, что около нас журчал новый жизненный источник…»

Из этих чтений, происходивших на французском языке, возникли переводы трагедии Еврипида «Ифигения в Авлиде» и отрывков из «Энеиды» Вергилия, которые Шиллер начал делать, как утверждает Каролина, для того, «чтобы сильнее запечатлеть в наших душах речь, чувства и образы греков…».

Нередко случалось, что затягивались такие литературные вечера, и Шиллер возвращался из города поздно ночью. Обеспокоенный хозяин высылал ему навстречу людей с фонарями, да и сам возглавлял процессию. Искать охотников встречать Шиллера не приходилось: в деревне любили «ученого молодого человека» и долго еще после его отъезда вспоминали его приветливость и деликатность, его «бледное и умное лицо, длинные светлые волосы, не напудренные, как у других столичных господ» [9]9
  Цит. по книге: Иоганн Шерр, Шиллер и его время.


[Закрыть].

Перевод «Энеиды», памятника древнеримской эпической поэзии, дал основание Кернеру настоятельно советовать другу написать самостоятельную эпическую поэму, построив ее на немецком материале.

Несколько лет собирался Шиллер приступить к осуществлению этого замысла. Как ни серьезно было его увлечение античностью, как ни манила его мечта о воскрешении на немецкой почве классического искусства, Шиллер не сомневался, что только на национальном материале может развиваться творчество писателя.

«Ни одному писателю, будь он каким угодно «другом человечества», в своих представлениях не убежать от своей родины», – пишет он Кернеру в ноябре 1791 года. Однако Шиллер решительно отвергает предложение Кернера сделать героем эпической поэмы прусского короля Фридриха II, которого официальная историография изображала в виде национального героя немецкого народа. Поэта «никак не вдохновляет этот характер», он уверен, что «никогда не сможет его полюбить».

Поэтическими памятниками увлечения Шиллера античностью в первые веймарские годы остались два его стихотворения – «Боги Греции» и «Художники», высокие образцы лирики мысли, которая станет вкладом Шиллера в мировую поэзию.

«Боги Греции» – элегия на гибель великой культуры античного мира. Поэт скорбит об исчезновении счастливого гармонического общества, где, как кажется ему, не было угнетения и нужды, где не знали христианской ханжеской морали, где царили правда и поэзия.

 
Где ты, светлый мир? Вернись, воскресни,
Дня земного ласковый расцвет!
Только в небывалом царстве песни
Жив еще твой баснословный след.
Вымерли печальные равнины,
Божество не явится очам;
Ах, от знойно-жизненной картины
Только тень осталась нам.
 

Яростные нападки реакционеров вызвало это стихотворение, впервые опубликованное в 1788 году в журнале «Немецкий Меркурий».

Некий граф Фридрих фон Штольберг – в юности он примыкал к движению «бури и натиска», а позднее перешел в лагерь католической реакции – публикует статью, более похожую, впрочем, на донос, где обвиняет поэта в атеизме и оскорблении христианской церкви.

Но прогрессивная немецкая интеллигенция с интересом встретила «Богов Греции» и «Художников». Она услышала в этих стихотворениях критику современных общественных отношений, дисгармоничного, в равной мере враждебного искусству феодального и складывающегося буржуазного общества.

Великий немецкий мыслитель Фридрих Гегель назовет «Богов Греции» Шиллера «религией красоты».

С отповедью Штольбергу выступил один из самых смелых политических и культурных деятелей Германии XVIII столетия, немецкий якобинец Георг Форстер.

Закономерно, что именно Форстер и его друзья «с восторгом читали и перечитывали» стихотворение Шиллера. В эпоху, предшествующую буржуазной революции во Франции, как и в годы ее расцвета, к античности обращались передовые идеологи бюргерства. Они видели в ней не только мир духовных богатств, но и политический и гражданский идеал – пример общественного устройства, при котором достигнуто гармоническое сочетание интересов государства и каждого отдельного человека.

Иллюстрации к драме Ф. Шиллера «Коварство и любовь». Гравюры на меди Д. Ходовецкого.

Шарлотта фон Кальб.

Христиан Готфрид Кернер. Рисунок Доры Шток.

Стихотворение «Боги Греции» Шиллера заканчивалось в первой редакции призывом к созданию подобного общества, к воскрешению мира гармонии и красоты. Но, несмотря на выступление Форстера в печати в защиту «Богов Греции», поэту пришлось изменить эти последние строфы.

И все же самым горьким разочарованием, которое ждало Шиллера в Веймаре, стала встреча с Гете в доме Ленгефельдов в сентябре 1788 года.

«Мало кто из смертных интересовал меня, как он», – признается Шиллер в письме к Кернеру. Но встреча обоих поэтов не привела в то время к сближению.

Шиллер увидел в Гете баловня счастья, свободного от забот о хлебе насущном, неотступно преследующих его самого; человека, для которого с юных лет была открыта сокровищница мировой культуры, столь длительное время недоступная питомцу Карловой школы.

«…Этот человек, этот Гете стоит мне поперек дороги, и он часто напоминает мне, как круто судьба обошлась со мной! Как легко был вознесен его гений судьбой, а я до этой самой минуты еще должен бороться! Всего упущенного мне уже не наверстать…» – пишет он Кернеру вскоре после встречи с Гете в Веймаре.

Каждый из поэтов – и окруженный всеми почестями веймарский министр, только что вернувшийся из солнечных лавровых рощ Италии, от искусства к мелочным придворным обязанностям, и нищий певец богов Греции – переживал, каждый по-своему, тяжелые кризисные годы, которые приведут их к выводам, во многом сходным.

Оба они усматривали в то время в античности творческий образец, оба все более укреплялись в мысли, что, только черпая из родника античного искусства, может искусство современное выполнить свою высокую миссию воспитателя человечества.

Но при первых веймарских встречах не проявилась еще эта общность воззрений, да, быть может, и не могла проявиться: Шиллер еще только вступал в период классицизма.

Уходя от Ленгефельдов, Гете заметил случайно лежавший на столе номер «Немецкого Меркурия», где были напечатаны «Боги Греции», спрятал в карман и попросил разрешения взять с собой.

В этом маленьком эпизоде, который воспроизводит в своих мемуарах Каролина Ленгефельд, уже заключался залог будущих, более счастливых встреч обоих поэтов.

Но прошло еще шесть лет, прежде чем сошлись их пути. Единственным следствием встречи 1788 года было содействие Гете назначению Шиллера в Иенский университет.

В докладной записке веймарского министра герцогу сквозь официальный тон не прорывается нота сердечного участия, в бумаге нет даже указания на литературные заслуги Шиллера. «…Так как он не имеет никакой службы и должности, то представляется правильной мысль о назначении его в Иену… Тем более, что он примет это место без жалования…»

Так оказался Фридрих Шиллер в Иене, в университете, носящем ныне его имя.

Здесь мечтает он найти кусок хлеба и духовную независимость, возможность жить и творить без опеки двора. Особое положение Иенского университета – то, что власть над ним поделена между четырьмя князьями, «превращает его в довольно свободную и независимую республику, в которую нелегко просочиться угнетательству», – радостно делится он с Кернером своими мыслями.

Это преимущество Иены – его «выхваляли все профессора, с которыми мне довелось разговаривать», – особенно привлекает Шиллера. «Профессора в Иене – люди почти что независимые, ни с какими величествами им считаться не приходится…»

Но преподавание не могло надолго удовлетворить поэта.

Оно не изменило его бедственного материального положения, напротив – только ввергло его в новые расходы: надо было платить за магистерский диплом; даже за наем аудиторий в те времена платил сам лектор.

Что же касается денежного вознаграждения, то внештатный преподаватель, каким был Шиллер, никакого жалованья не получал – только жалкие гроши, которые собирали со слушателей-студентов.

Герцогам Веймарскому, Готскому, Кобургскому и Мейнингенскому лекции профессора Шиллера не стоили ни единой копейки.

Зарабатывать на хлеб Шиллеру надо было по-прежнему изнурительным и чрезвычайно низко оплачиваемым писательским трудом.

А между тем университетские занятия отнимают немало времени и сил. Не полагаясь на свою слабую память, Шиллер почти дословно записывает свои лекции. Он тратит на подготовку к ним целые дни, создавая свой, оригинальный историко-философский курс всемирной истории. (На следующий год к историческому курсу прибавились еще лекции о трагической поэзии.)

Десять, двенадцать, четырнадцать часов ежедневного непрерывного труда. При этом живет иенский профессор, как признается он сам, «по-студенчески»: нанимает маленькую комнатенку и питается грошовыми обедами, которые отпускает ему квартирная хозяйка.

Но тяжелей всего было другое.

В письмах к Кернеру Шиллер признается, что надежды найти в Иене «свободную и независимую республику» не оправдались. Ему «претит университетский быт»: завистливая, мелочная академическая среда, низкий уровень студентов.

Он с горечью убеждается, что «между кафедрой и слушателями высится барьер, через который трудно перешагнуть».

Когда любопытство студентов было удовлетворено и остыл интерес к профессору – автору «Разбойников», аудитория его тает. От четырехсот человек остается тридцать-сорок…

В январе 1791 года после тяжелого приступа болезни Шиллер без сожалений прекратил преподавательскую деятельность в университете.

Но занятия Шиллера историей не прошли для него бесследно: огромную роль сыграли они в его творческом развитии. Исторические сочинения оказались той рудой, из которой будет плавить поэт образы своих новых драм.

Во многих вопросах Шиллер стоял значительно выше уровня современной ему исторической науки. Но потому именно, что Шиллер-историк был прежде всего великим поэтом-человеколюбцем, поэтом-гуманистом. Он считает, что любые конституции «хороши лишь постольку, поскольку они дают развернуться всем силам, заключенным в человеке», что «государство само никогда не является целью, оно важно только как условие, при котором может быть выполнена цель человечества, а эта цель заключается не в чем ином, как в развитии всех сил человека, в прогрессе». И хотя философия истории Шиллера была идеалистической в своей основе, она позволила ему увидеть антигуманную сущность «государства нужды», как называет он современное ему общественное устройство.

Во всех поздних драмах Шиллера, к каким бы историческим эпохам ни обращался поэт, звучит тема враждебности феодального и буржуазного государства человеку, несовместимости этого государства с нормами гуманности, которые – Шиллер, историк и художник, вдохновенно верил в это – должны победить в будущем.