Текст книги "Фридрих Шиллер"

Автор книги: Лия Лозинская

Его гонят отсюда не только крушение надежд на обновление Мангеймского театра, но и тягостные личные переживания. Шиллер полюбил женщину, действительно незаурядную и ответившую ему горячим чувством. Но Шарлотта фон Кальб – так звали любовь поэта – была замужем; порвать тяготивший ее брак она не смогла.

Портреты и воспоминания современников рисуют облик оригинальный. Рыжеволосая, с огромными черными глазами на круглом, неправильном по чертам большом лице, Шарлотта привлекала своей одухотворенностью, сочетанием женственности с умственной энергией, редким для немецкой женщины того времени из высших слоев общества.

«У нее два великих достоинства: большие глаза, каких я никогда не видал, и великая душа», – шутливо пишет о Шарлотте Кальб ее друг, талантливый сатирик Жан Поль Рихтер.

Связанная происхождением с феодальной верхушкой, Шарлотта Кальб на примере собственной семьи научилась презирать тот мир, из которого вышла. Она поклонница просветителей, Руссо, Клопштока, «бури и натиска». Впервые Шиллер встретил женщину, которая умственно и душевно была ему по плечу.

«…Он слушал меня со вниманием и сочувствовал моим идеям», – рассказывает Шарлотта о своем знакомстве с поэтом. В этот вечер давали «Коварство и любовь», и Шиллер ненадолго ушел в театр. Позднее Шарлотта узнала, что он просил актеров не упоминать имени «Кальб», которым назван в пьесе один из наиболее отрицательных персонажей. «…Вскоре он возвратился веселый; радость сверкала в его глазах. Не стесняясь, говорил он откровенно, с чувством, с убеждением – мысль следовала за мыслью, речь его лилась свободно, как речь пророка…»

На этой любви – отблеск времени. В ней ощутимо горячее дыхание эпохи «бури и натиска» с ее защитой прав сердца, культом оригинального, с ее высокой патетикой, энтузиазмом, клятвами, восторженными слезами…

Много лет, то прерываясь, то снова возобновляясь, продолжалась привязанность Шиллера к Шарлотте Кальб.

Надолго суждено было этой женщине пережить поэта. В старости, ослепнув, она сама попробовала свои силы в литературе. Шарлотта Кальб – автор мемуаров «Шарлотта» и известного в свое время романа «Корнелия». Но живой облик ее великого друга не возникает в этих воспоминаниях; это скорее страницы какой-то сентиментальной повести…

Памятью о встрече двадцатипятилетнего Шиллера с Шарлоттой Кальб остались два его лирико-философских стихотворения – «Борьба» и «Отречение». Их тема – спор горячего человеческого чувства с догматами религиозной морали. Поэт, по его собственным словам, полон негодования против «корыстной добродетели христиан», которая обещает воздаяние после смерти за отречение от счастья на земле.

 
Что у тебя Минута отобрала.
То никакая Вечность не вернет, —
 

так заканчивается стихотворение. Его идея – право человека на реальное, земное, а не выдуманное, «потустороннее» счастье.

Шиллер отстаивает это право всем своим юношеским творчеством.

И снова в трудную минуту на помощь поэту приходит дружба. На этот раз это дружба особенная. Шиллер никогда не встречал своих новых друзей, и они не знают его. Но зато они хорошо знакомы с Верриной, Фердинандом и Карлом Моором и сумели разглядеть за образами героев-мятежников облик автора-свободолюбца.

Творчество Шиллера близко им, выражает их стремления. Они решают написать автору письмо, поблагодарить, а если надо, и поддержать его.

«В то время, когда искусство все более унижается до положения трусливого раба богатых и могущественных сластолюбцев, особенно благодетельно для общества, если находится великая личность, которая показывает, на что еще способен человек. Передовая часть человечества, которая болеет за свое время и стремится к чему-то лучшему, утоляет в его созданиях свою жажду, испытывает душевный подъем, находит новые силы на своем тяжелом пути к высшей цели. Как хотелось бы пожать его руку, увидеть на его глазах слезы радости и вдохновения, ободрить его, если в минуты усталости он усомнится, достойны ли его современники того, чтобы он трудился для них…»

Так звучало это письмо, которое получил Шиллер летом 1784 года.

Его авторы – молодой юрист, философ и литератор Христиан Готфрид Кернер; будущий дипломат Губер, наполовину француз, сын маленького литератора из кружка Дидро, и их невесты – Минна и Дора Шток, дочери лейпцигского гравера, у которого двадцатью годами раньше учился гравировальному мастерству студент Гете.

К этим-то людям, близким ему по воззрениям, одушевленным той же мечтой о демократическом будущем родины, решает ехать Шиллер из Мангейма.

«…Великие музыканты нередко узнаются по первым аккордам, великие художники – по небрежнейшему мазку кисти, благороднейшие же люди – большей частью по одному какому-то порыву. Но умничать по поводу своих чувств мне неохота. Ваши письма пришли, и мы стали друзьями. За вас предстательствует ваш первый добровольный шаг… За меня, если хотите, Карл Моор на берегу Дуная, – пишет поэт своим новым друзьям 10 февраля 1785 года. – Ежели вы в состоянии полюбить человека, который вынашивал в своем сердце великое, а совершил малое… который, любя, страшно много требует и до сих пор еще не знает, много ли он в силах совершить, но зато умеет любить многое больше, чем себя, и не ведает горя более жгучего, чем то, что он так мало похож на того, кем хотел бы быть, если такой человек может стать вам дорог и мил, то наша дружба нерушима во веки веков, ибо я – этот человек».

Строя планы совместной жизни с новыми друзьями, Шиллер просит только об одном: не снимать квартиру с окнами на кладбище.

«Я люблю людей, а следовательно и людскую сутолоку. Если нельзя так устроить, чтобы мы столовались все вместе… то я стану довольствоваться на постоялом дворе, ибо я всегда предпочитал лучше уж поститься, нежели есть без компании».

Он не в состоянии долее оставаться в Мангейме, где у него «нет ни души, ни единой души…, нет ни подруги, ни друга, а от того, что еще могло бы быть дорого, отделяют условности, обстоятельства».

Время до дня отъезда кажется ему «томительно долгим, как уголовный процесс». Закончив свои дела в театре, он едет к новым друзьям в настроении душевной приподнятости; он полон ожидания счастья, верой в то, что наконец-то оно осуществимо и близко:

«За всю свою жизнь не могу припомнить такой глубокой пророческой уверенности, какой я одержим теперь, что в Лейпциге я буду счастлив… До сих пор судьба разрушала все мои планы. Мое сердце и моя муза должны были смиряться перед необходимостью…»

ОБНИМИТЕСЬ, МИЛЛИОНЫ

«Итак, в путь, в добрый путь, милый странник, решившийся, как брат, как верный друг, сопровождать меня в моем романтическом путешествии к правде, к славе, к счастью!»

(Шиллер. Из письма к Кернеру)

В Девятой симфонии Бетховена в момент героической кульминации раздается величественная, ликующая хоровая песня. Она написана на слова оды Шиллера «К радости»:

 
Радость, пламя неземное,
Райский дух, слетевший к нам,
Опьяненные тобою,
Мы вошли в твой светлый храм.
Ты сближаешь без усилья
Всех разрозненных враждой,
Там, где ты раскинешь крылья,
Люди – братья меж собой.
 
 
Обнимитесь, миллионы!
Слейтесь в радости одной!
 

Как мощный народный гимн, призыв к братскому единению человечества звучит в симфонии плавная и энергичная «тема Радости».

В годы юности композитора, когда впервые услышал он шиллеровскую оду, она была одним из самых популярных поэтических произведений Германии; Шиллер с правом мог говорить, что она «удостоилась чести сделаться некоторым образом народным стихотворением».

Более тридцати лет искал Бетховен музыкальное воплощение вдохновившей его темы. «Стихи Шиллера чрезвычайно трудны для музыканта, – сетует он в разговоре с композитором Черни. – Музыкант должен уметь взлететь гораздо выше поэта… А кто может тягаться с Шиллером?»

И в самом деле, шиллеровская ода «К радости» была поэтическим выражением такого высокого полета духа, такого поразительного сочетания чистой юношеской восторженности с философичностью, каких немного в мировой литературе.

Она возникла в самый счастливый период жизни поэта, под влиянием его дружбы с Кернером, дружбы, продолжавшейся всю жизнь, но особенно тесной и плодотворной в первые годы знакомства, в первые часы радостного взаимного узнавания общности взглядов и интересов – «слияния душ», как говорили в те времена.

Знаток истории, эстетики, философии, Кернер становится для Шиллера незаменимым советником. Он на три года старше поэта; когда они познакомились, Кернеру минуло двадцать восемь лет. Это человек вполне установившийся по взглядам и характеру, уравновешенный, доброжелательный. Он много читал и изучал, много видел; ему довелось совершить длительное путешествие по Германии, Англии, Франции, Швеции. Сыну профессора, человеку обеспеченному, Кернеру не пришлось, подобно Шиллеру, с юношеских лет бороться за хлеб насущный. С радостной готовностью и редким тактом освобождает он любимого поэта от материальных забот.

Впервые в жизни Шиллер может безоглядно отдаться творчеству.

«Благодарите небо за лучший дар, который оно вам подарило, за этот счастливый талант к воодушевлению», – писал Кернер Шиллеру в одном из первых писем, сетуя на то, что сам он мало способен к творческой деятельности. «Все, что история произвела по части характеров и ситуаций и что еще не исчерпано Шекспиром, все это ждет вашей кисти. Это вполне верный заказ».

Когда в последующие годы случалось, что Шиллером овладевали сомнения в его поэтическом призвании, Кернер всегда уверенной рукой возвращал друга на истинный путь.

Шиллер мог с правом утверждать, что эта дружба своей внутренней правдой, чистотой и постоянством стала частью их существования. «Твоя жизнь вошла в мою, обогатила и украсила ее», – вторит поэту Кернер.

Итак, поэт попадает в новый для него мир.

Через Кернера знакомится он с лейпцигской и дрезденской интеллигенцией, в частности с книготорговцем Гешеном, который взял в свои руки издание «Талии» (так решено было называть теперь бывшую «Рейнскую Талию» Шиллера).

«Наиприятнейшим отдыхом служит мне посещение рихтеровской кофейни, где собирается половина Лейпцига и где я расширяю свои знакомства с местными жителями и с приезжими, – сообщает Шиллер Христиану Шванну в Мангейм. – Странная это штука – писательская репутация, дорогой мой. Немногих достойных и значительных людей, заинтересовавшихся писателем, чье внимание ему приятно, роковым образом оттесняет целый рой таких, что вьются вокруг него, как навозные мухи, рассматривают его, словно диковинного зверя, а если у них за душой к тому же оказывается несколько накляксанных листов, то они еще именуют себя его коллегами. Многие никак не могут взять в толк, что человек, написавший «Разбойников», по виду ничем не отличается от других сынов человеческих. Считается, что у него уж по меньшей мере должна быть в кружок остриженная голова, ботфорты на ногах и арапник».

Эта полушутливая жалоба на обывательский интерес к его персоне, пожалуй, единственная минорная нота в письмах Шиллера из Лейпцига. Настроение поэта светлое, как никогда. Его не омрачает даже то, что терпит неудачу очередное сватовство, – на этот раз к Маргарите Шванн, дочери мангеймского издателя.

Предчувствие счастья не обмануло поэта. Первые же месяцы так сблизили маленький кружок – «пятилистник», как называл его Шиллер, что решено было не расставаться. Вместе проводят лето в деревне, неподалеку от Лейпцига, а когда Кернер с женой переезжают в Дрезден, где Кернер стал советником консистории (правительственного учреждения по делам образования), Шиллер следует за ними. Поэт находит пристанище в загородном домике на винограднике Кернера, в деревне Лошвиц.

Почти два года живет Шиллер в Лошвице и Дрездене.

«Во второй половине 1785 года в Дрездене, а быть может, в Лошвице, среди холмистых виноградников, омываемых Эльбой, под теплым крылом нежной Дружбы, в доме верного Хр. Готфр. Кернера, написал Шиллер свою «Lied an die Freude» [6]6
  «Песню к радости»


[Закрыть].

 
Кто сберег в житейской вьюге
Дружбу друга своего,
Верен был своей подруге, —
Влейся в наше торжество.
 

После предшествующих горестных и скорбных лет братское отношение дрезденских друзей вновь вернуло Шиллеру вкус к жизни; и сразу вспыхнула его огромная, но подавляемая вера в идеал, – он призывал все человечество в свои объятия. Радость рассеяла гнетущий пессимизм. Радость, Любовь – двигатели жизни, «мощная пружина вечных мировых часов…»

 
Радость двигает колеса
Вечных мировых часов,
Свет рождает из хаоса,
Плод рождает из цветов…
 

Чтобы хорошо понять оду, нужно вновь пережить то жгучее чувство радости и молодости, что всколыхнуло душу Шиллера, упоенную любовью и дружбой и дарившую страстный поцелуй всему миру: «Diesen Kiss der ganzen Welt» [7]7
  «Этот поцелуй – всему миру».


[Закрыть]. Немецкое общество, современники Шиллера, с восторгом ответили на этот поцелуй…»

Так интерпретирует Ромен Роллан оду «К радости» в своей книге о Бетховене.

Но ода «К радости» Шиллера никогда не удостоилась бы чести сделаться народным стихотворением, если бы поэт выразил в ней только свои чувства.

В этом лирико-философском стихотворении, где Шиллер воспевает мир и дружбу как залог устранения всех социальных пороков, всего, что мешает наступлению эры человеческого счастья, Германия конца XVIII столетия, как и гений ее Бетховен, услышала не только «биение горячего сердца». Это был призыв к единению, к борьбе, прославление деятельного человеческого разума, ода грядущей гармонии – свободе человечества.

«…То был голос, которого ждали, – пишет Ромен Роллан, – он провозглашал то, что пытались выразить тысячи людей нового поколения…»

 
Братья, встаньте, пусть играя
Брызжет пена выше звезд!
Выше чаша круговая!
Духу света этот тост!
Стойкость в муке нестерпимой,
Помощь тем, кто угнетен,
Сила клятвы нерушимой —
Вот священный наш закон!
Гордость пред лицом тирана
(Пусть то жизни стоит нам),
Смерть служителям обмана,
Слава праведным делам!
 

По своей высокой гражданственности, мужественному оптимизму шиллеровская ода в лучших строфах перекликается с «Вакхической песней» Пушкина, с ее бессмертным прославлением Разума и Свободы: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!»

Существует предположение, что первоначально ода «К радости» имела другое название: «К свободе!», но автор изменил его по цензурным соображениям.

Вот два небольших отрывка; сравнение их в какой-то степени подтверждает эту догадку. Первый взят из драмы «Дон Карлос», над которой в те же годы работал Шиллер. Поэт объявляет здесь Свободу законом самой природы. Второй, одинаковый по мысли, – из оды «К радости», только здесь вместо Свободы естественным проявлением природы названа Радость.

 
I. Всмотритесь в жизнь природы,
Ее закон – свобода. Все богатства
Дала свобода ей…
 

 
II. Мать-природа все живое
Соком радости поит.
Все – и доброе и злое —
К ней влечение таит…
 

Но если и несправедливо подобное предположение, если Радость – это не зашифрованное обозначение Свободы, все же ода Шиллера остается одним из самых ярких памятников предреволюционной эпохи.

Она была поэтическим воплощением тех же благородных идеалов Свободы, Равенства и Братства, которые станут лозунгами Французской резолюции 1789–1794 годов.

Высоко взлетела в поэзии Шиллера искра революционного энтузиазма конца XVIII столетия; не вина, а беда поэта, что не довелось ей разгореться на его родине в пожар.

И все же, хотя ода «К радости» несет на себе приметы породившего ее времени, как и все великие произведения, она выходит за его пределы.

Когда Бетховен писал Девятую симфонию (1822–1824), революционный подъем в Европе был уже позади. Шиллеровской оде «К радости» на гениальную бетховенскую музыку (при всем своем благоговении перед поэтом композитор по-своему перемонтировал текст, подчеркнув его гражданское содержание за счет философского) суждено было впервые прозвучать в Вене 1824 года, центре меттерниховской реакции. Но Девятая симфония и ее гениальный хоровой финал прозвучали и звучат поныне не воспоминанием о прошлой героической эпохе. Тема Радости у Бетховена, как и у Шиллера, обращена в будущее, она льется, как «…бессмертное свидетельство о великой Мечте, всегда таящейся в сердцах людей…».

«…Поражает, что именно народ, а не избранные, отводит особое место Девятой симфонии, выделяя ее из всех музыкальных произведений», – пишет Роллан. А в сноске к этому месту добавляет: «Уж не собрались ли они вытащить ее на баррикады революции», как «Свободу» Делакруа! Вагнер передает меткое выражение одного из дрезденских повстанцев 1848 года, который крикнул ему, стоя перед старым зданием оперы, охваченным пламенем: «Господин капельмейстер, это прекрасная искра Радости подожгла его».

Прошло несколько десятилетий, и другой гений мировой музыки вдохновился шиллеровской «Радостью».

Это был двадцатипятилетний Петр Ильич Чайковский.

Заканчивая Московскую консерваторию, Чайковский написал выпускную кантату на стихи «К радости». Он снова вернется к поэзии Шиллера в годы зрелого мастерства, чтобы создать одну из величайших своих опер – «Орлеанскую деву».

Думал ли Шиллер о всенародной славе, которая ждет его «Радость», когда летом 1785 года ода впервые была спета на скромную мелодию, сочиненную Кернером, в тесном дружеском кружке?

Если всмотреться в портрет, который той же осенью начал писать с Шиллера один из приятелей Кернера, крупный немецкий художник того времени Антон Граф, хочется утвердительно ответить на этот вопрос.

Автор оды «К радости», глядящий с этого портрета, не юный бунтарь, каким впервые предстал он перед немецким народом. На лице печать нелегких лет и раздумий: уже подкрались морщины – перерезали светлый лоб и залегли складками под глазами, взгляд серьезный, чуть испытующий. А во всем облике та спокойная уверенность, та душевная гармония, которая приходит к художнику вместе с верой в высокую Радость-Свободу и с сознанием того, что его творчество приближает час ее прихода.

Без них, как без компаса, нельзя пускаться в путь, в романтическое путешествие «к правде, к славе, к счастью».

РЫЦАРЬ ГУМАННОСТИ

«Мы завтра же найдем, быть

может, путь.

А до тех пор не забывай, мой

Карлос:

«Коль высший разум за людское

благо

Ведет нас в бой, пускай сто тысяч

раз

Наш замысел постигнет неудача —

Мы складывать оружье не должны».

(Шиллер. «Дон Карлос»)

Самые беззаботные внешне годы жизни Шиллера – самые тяжелые, быть может, в его творческой биографии. Это годы перелома, болезненного, мучительного.

Как его лихорадит! Какая смена проблем, жанров, интонаций!

Большое теоретическое сочинение – «Философские письма», где в образе двух юношей, сентиментального и восторженного Юлия (прообраз его – сам Шиллер) и скептика Рафаэля (Кернер), автор сталкивает противоположные философско-нравственные принципы и высказывает свои мысли о природе, о назначении человека, религии, искусстве…

Новелла «Преступник из-за потерянной чести» – история жизни и гибели предводителя одной из разбойничьих банд, которые орудовали в Вюртемберге в середине XVIII века. Должно быть, Шиллер узнал эту историю еще в Карлсшуле от профессора Абеля. В драматически напряженной, написанной на одном дыхании новелле – плебейская ненависть к Германии князей и вельмож; здесь снова слышен страстный и протестующий голос автора «Разбойников» и «Коварства и любви».

«За то, что ты подстрелил нескольких кабанов, которым князь дает жиреть на наших пашнях и лугах, они затаскали тебя по тюрьмам и крепостям, отняли дом и трактир, сделали тебя нищим. Неужели дошло уже до того, брат, что человек стоит не больше зайца? Неужели ты не лучше скотины в поле?..» – вот мысль, пронизывающая эту новеллу.

В Дрездене Шиллер создает новый финал «Заговора Фиеско». Убив властолюбца Фиеско не с глазу на глаз, а публично, Веррина отдает себя во власть революционного народа – так заканчивается драма в новом, дрезденском варианте. Он не был напечатан при жизни автора и не случайно увидел свет лишь через полтораста лет после его смерти. Только недавно, в 1955 году, в Германской Демократической Республике нашли далекие потомки это свидетельство живой, беспокойной мысли поэта, его веры в силы народа.

В эти же годы пишет Шиллер и большое по объему прозаическое произведение – роман «Духовидец». Он начал работать над ним в 1786 году, печатал отрывки в «Талии», но, несмотря на огромный успех у читателей, так и не довел до конца.

Фарсом и маранием называет он свой роман в одном из писем.

В основе этого остросюжетного и, пожалуй, слишком сурово оцененного автором произведения лежит просветительская идея – разоблачение заговора мракобесия против передовых идей XVIII столетия.

На фоне распада феодально-аристократического общества, в годы, предшествовавшие французской буржуазной революции 1789 года, расцветали всевозможные тайные братства религиозно-мистического толка, становилось повальным увлечение поисками «философского камня», «жизненного эликсира» и прочих «универсальных средств». Даже изобретенные в то время электростатические машины и проекционные фонари, попав в великосветские салоны, превращались в орудия мистификации в руках шарлатанов, спекулировавших на достижениях науки.

Таковы реальные приметы времени, которые воспроизводит Шиллер в своем романе.

Внешним толчком к написанию романа послужил, очевидно, нашумевший процесс о краже ожерелья французской королевы Марии Антуанетты, в котором был замешан знаменитый мистик-шарлатан Калиостро. Калиостро пользовался огромной популярностью в аристократических кругах Германии. К началу печатания шиллеровского «Духовидца» он еще находился на свободе. Процессом были живо заинтересованы в кружке Шиллера – Кернера, так как история с ожерельем разорила одного из соседей и приятелей Кернера, ювелира Бассанжа. Черты Калиостро, несомненно, присутствуют в двух персонажах романа: в обманщике-сицилианце и в его «шефе» – таинственном армянине, который оказывается, как можно заключить по наброску финала, одним из важнейших деятелей ордена иезуитов.

Параллельно с «Духовидцем» Шиллер начинает работу над крупным историческим сочинением «История отпадения Нидерландов», задумывает другое – «История Тридцатилетней войны».

И одновременно со всеми этими столь разнообразными занятиями драма «Дон Карлос» – главная забота поэта…

Как никогда раньше, он разбрасывается, перескакивает от одного замысла к другому. Какая-то растерянность ощутима в самой этой смене интересов, даже в разнообразии жанров.

Он недоволен собой, неудовлетворен.

В письмах к друзьям сквозь шутку нередко прорывается голос тоски. Достаточно легкого недомогания, скверной погоды и невозможности совершать привычную ежедневную прогулку («…а когда я, моциона ради, прыгаю у себя в комнате, дом дрожит, и хозяин в испуге осведомляется, что я изволю приказать…»), чтобы он чувствовал себя выбитым из колеи.

Оггерсгейм в Пфальце, гостиница «Скотный двор».

Театр в Мангейме,

Шарлотта фон Вольцоген, первая любовь поэта.

Домик в Бауэрбахе, где жил Шиллер в 1783 году.

Все чаще посещает его «черный ангел ипохондрии». Он борется с ним, не разрешая себе оторваться от упорного систематического писательского труда, начинает свой рабочий день в пять часов утра. Он непрестанно ищет. Новую тематику… Новые формы…

Для Шиллера эти творческие поиски были неотделимы от поисков путей переустройства общества.

Казалось бы, только что, в оде «К радости», удалось ему создать своего рода гимн единению, равенству, свободе. Но поэт с горечью видит, как воодушевлявшие его революционные идеалы нередко вырождаются в благодушную обывательскую болтовню об этих идеалах, в милые сердцу немецкого филистера высокопарные декларации, лишенные действенного смысла, – даже у тех же самых людей, которые распевают его «Радость».

А Шиллер, как и прежде, мечтает действовать, бороться за свободу человечества.

«..Думается мне, что отрочество нашего духа окончилось, так же как медовый месяц нашей дружбы, – пишет он Фердинанду Губеру в октябре 1785 года. – Пусть же теперь соединятся наши уже зрелые сердца для того, чтобы меньше мечтать и больше чувствовать, меньше прожектерствовать и тем плодотворнее действовать. Энтузиазм и идеалы, дорогой мой, страшно низко пали в моих глазах. Обычная наша ошибка – расценивать будущее, исходя из мгновенного мощного прилива сил, и все вокруг рассматривать в свете наших идиллических часов… Энтузиазм – это смелый, сильный толчок, подбрасывающий в воздух ядро, но дурак тот, кто подумает, что ядро будет вечно сохранять то же направление и ту же скорость. Оно описывает дугу, ибо сила его иссякает в воздухе. Но в сладостный момент зарождения идеала нам свойственно принимать в расчет только движущую силу, а не силы притяжения и сопротивляемость материи. Не пренебрегай этой аллегорией, мой милый, она не только поэтическая иллюстрация…»

Каковы же они, реальные пути для воплощения мечты человечества о свободе, которые помогли бы преодолеть «сопротивляемость материи» в современной Шиллеру Германии – политическую аморфность, косность бюргерства, инертность народа?

Поиски их были тем более настоятельны для поэта, что во второй половине восьмидесятых годов он переживает трагическое разочарование в «штюрмерстве».

Его не привлекает больше герой – ниспровергатель, мятежник, подобный Карлу Моору. Такой герой не способен переделать несправедливый социальный порядок. Чем больше растет запас наблюдений поэта, тем прочнее овладевает его сознанием эта мысль.

Впрочем, для Шиллера она не была абсолютно нова.

Разве не отдает себя в руки правосудия Карл Моор, убедившись, что нельзя «беззаконием закон установить»? А Веррина, каким создал его Шиллер до дрезденской переработки пьесы?.. Разве в заключительной реплике этого несгибаемого республиканца – «Я иду к Андреа» – не сквозит горькое признание: родина не созрела еще для того, чтобы стать свободной республикой?.. И даже Фердинанд, связанный с миром президента только рождением, не протягивает ли он преступному отцу перед смертью свою холодеющую руку?..

В политически неразвитой Германии эпохи Шиллера попытки революционной борьбы были обречены на неудачу, в подавляющем большинстве они заканчивались компромиссом с существующим строем. Мог ли поэт не ощущать эту историческую трагедию лучших людей его времени? Она отразилась в финалах первых шиллеровских драм, хотя, конечно же, не пессимистические заключительные аккорды определяли собой их звучание.

Шиллер остро ощущает трагическую неизбежность поражения Карла Моора и Фердинанда. Но причину этого поражения поэт ищет не в том, что протест подобных героев оставался бунтом одиночек, не в неразвитости общественных отношений современной ему Германии, а в моральных качествах самих этих героев.

Не было ли возмущение феодальными порядками студента Моора и сына президента Вальтера вызвано их личным столкновением с несправедливостью существующего строя? Не борются ли они за свое собственное право и счастье? За «тени отцовских рощ»? За «предначертания небес во взоре моей Луизы»? А если так, не эгоистичен ли их бунт по самой своей природе? – спрашивал себя Шиллер. И может ли «штюрмерский» бунтарь осуществить мечту о свободном общественном строе?

В «Дон Карлосе» Шиллер хочет утвердить своего нового героя, такого, который был бы бескорыстно предан общественному благу, героя-альтруиста, заботящегося не о своем счастье, а только о счастье человечества.

«За человечество, за мир, за счастье всех грядущих поколений то сердце билось», – говорит о мальтийском рыцаре Родриго Позе его друг инфант Карлос.

Высоко над буднями жизни, над обыденностью мещанского существования должен, по замыслу поэта, стоять такой герой. Шиллер не видел и не мог видеть личность, подобную Позе, в окружающей его жизни. Чтобы воплотить ее, поэту надо было создать условный мир, и он подчеркивает этот намеренный отказ от бытового правдоподобия, перейдя, впервые в драме, от прозаического языка к стихотворному. «Дон Карлос» написан пятистопным ямбом, размером классических трагедий; им была написана и последняя драма Лессинга – «Натан Мудрый», и «Ифигения в Тавриде» Гете.

Целых пять лет отделяют этот окончательный вариант драмы от первых сцен, написанных еще в Бауэрбахе.

 
В Мадрид, мой конь! – и вот Мадрид.
О смелых дум свобода!
Дворец Филиппа мне открыт,
Я спешился у входа… —
 

так писал Шиллер в одном шуточном стихотворении, сочиненном в доме Кернера, жалуясь, что стирка на кухне перебивает его вдохновенье.

 
За дверью стирка. В сотый раз
Кухарка заворчала.
А я – меня зовет Пегас —
К садам Эскуриала..
 

Но, как ни торопил поэт своего Пегаса, работа над «Карлосом» затянулась. И причина не в том, что в Мангейме он «чуть было вовсе не утратил любви к драматургии…». И не в отсутствии уверенности в своих силах, хоть у него «все еще так кружится голова», как только он подымет взор «на гиганта Шекспира».

В написанной позднее статье «Письма о «Дон Карлосе» Шиллер сам исчерпывающе говорит о том, почему так трудно рождалась на свет его четвертая драма.

«Дело в том, что за время работы над нею… многое изменилось во мне самом. В различных превратностях, которые претерпел за это время мой образ мыслей и чувств, неизбежно должно было принять участие и это произведение. То, что по преимуществу увлекало меня в нем вначале, в дальнейшем действовало уже слабее, а к концу почти совсем не волновало. Новые идеи, зародившиеся во мне, вытеснили прежние…»

Первоначально Шиллер предполагал обработать историю Карлоса в духе драматургии «бури и натиска».

Еще в Бауэрбахе он познакомился с новеллой французского писателя и путешественника XVII века аббата Сен-Реаля. Она рассказывала о романтической любви принца Карлоса к его мачехе Елизавете Валуа, второй жене короля Филиппа. Елизавета была раньше помолвлена с Карлосом, но король Филипп, овдовевший тем временем, влюбился в невесту сына и посватался к ней сам. Заподозрив сына и жену в измене, он казнил обоих, и только после их гибели убедился в их невиновности.

Эта новелла далека от исторической достоверности. Подлинный Дон Карлос, типичный отпрыск династии Габсбургов, кретин, урод и распутник, вряд ли был способен испытывать душевную привязанность к кому бы то ни было и тем более быть любимым. Но во времена Сен-Реаля да и в эпоху Шиллера испанские государственные архивы были недоступны; они тщательно охранялись от посторонних взоров. Ранняя смерть инфанта Карлоса (кажется, в действительности она произошла от обжорства) окружила его имя поэтической легендой, проверить которую было нелегко. Впрочем, в годы начала работы над «Карлосом» историческая достоверность интересовала поэта в последнюю очередь. В новелле Сен-Реаля он увидел острый сюжет. На материале семейной трагедии, разыгравшейся в Мадридском дворце, Шиллер намеревался создать произведение, обличающее феодальный произвол. В центре драмы должна была встать история любви Карлоса и Елизаветы и их гибель.