Текст книги "Забытые письма"

Автор книги: Лия Флеминг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Они затихли. Возразить было нечего.

Глава 7

Гай перегнулся через поручень войскового судна и глядел, как огни Саутгемптона тают вдали. Погрузка шла невероятно долго. Поговаривают, готовится большое наступление. Ходили слухи и о морском сражении, но эскадренный миноносец, что разрезает волны перед ними и ведет их на юг, к французскому берегу, действовал на Гая успокаивающе.

Наконец-то он едет за границу! Трудно не испытывать волнения после стольких месяцев ожидания. И все же его кололо чувство вины перед родными – он оставляет их, когда им так отчаянно тяжело. Энгус ни строчки не написал ему о своем загадочном комиссовании, зато мама подробно рассказала о визите к доктору на Харли-стрит, о том, что тот прописал полный покой, и о том, что за Энгусом нужен постоянный догляд. Она суетилась вокруг сына, а тот наверняка ненавидел каждую минуту этой навязчивой заботы. Что ж, ему нашли какую-то работу в школе, по крайней мере, он может отвлечься.

По молчанию брата Гай чувствовал его унижение и ярость, негодование, что из-за этих приступов он беспомощен, что он уже не может так же свободно стремиться к своей мечте, служить. Но он пообещал себе, что будет писать Энгусу самые подробные отчеты, чтобы хоть и не своими глазами, но он все-таки увидел и прожил каждую минуту здесь.

Разбередило душу ему и печальное письмо Сельмы с новостями о гибели Ньютона и ее решении помогать отцу в кузнице, пойти к нему подмастерьем. Сказать по правде, его обескуражил ее поступок. Разве может хрупкая девушка выполнять такую тяжелую работу? Это совсем не место для женщины, но Сельма так решительно настроена, старается изо всех сил… Какая же она чудесная – храбрая, решительная… Ну как ею не восхищаться?

Война идет уже почти два года, а впереди никакого просвета. Если слухи все-таки верные, то скоро мы зададим им жару, сдвинем положение с мертвой точки – что-то уже разворачивается на севере, и его полки станут частью общего большого дела. Гаю просто не терпелось оказаться в самой гуще событий. Его йоркширцы готовились именно к такой битве, и он был горд вести своих солдат. А чем скорее они вышибут венгров на восток, тем скорее он сможет вернуться домой и разобраться с Энгусом. Другой брат Сельмы тоже вернется домой и освободит ее, и все они заживут нормальной жизнью, как прежде.

Забавно, конечно, но армейская жизнь уже кажется ему нормальной. Всеми этими традициями и правилами она так напоминает школу, этакий мирок в большом мире, живет по своим законам…

Настал черед испытать их ученье боем. Он лишь надеялся, что отвага не изменит ему, когда грянет наступление.

– Лейтенант Кантрелл! Сэр! – унтер-офицер прервал его размышления. – Беда, сэр. Молодой Босток будто умом тронулся, сэр. Кричит как безумный… Что он больше никогда не увидит своих малышей и что все мы погибнем.

Да уж, только паники в войсках не хватало, подумал Гай.

– Приведите его сюда, на свежий воздух. Я поговорю с ним.

Рядовой Босток был исполнительным, аккуратным солдатом, никакого особого беспокойства прежде не выказывал, такое отчаянье совсем на него не похоже.

Спустя несколько минут рядовой подошел к нему, отдал честь, но вид у него был совершенно растерянный.

– В чем дело? Не ожидал, что вы станете сеять панику! – Гай старался держаться сурово, хотя и видел, что мужчина явно удручен до крайности.

– Я ненавижу воду, сэр. Не переношу качку. Я родился в долине, вырос в долине. Море вселяет в меня ужас, страх божий, сэр… У меня дурное предчувствие. Ноги дрожат, кружится голова, и меня мучают видения, – рапортовал рядовой, стараясь унять дрожь.

– Какие видения? – переспросил Гай.

– Что я смотрю на моих товарищей, сэр. И у меня дурное чувство… Ни один из нас не вернется. Они все лежат на земле, разорванные на куски… Как в аду. Никто из нас не вернется домой целым.

– Довольно! Я не могу позволить вам распускать хандру. Вредно для боевого духа. Нервы – странная штука. Если у вас столько свободного времени, что вы так взвинтили себя, ступайте помогите мне на палубе. Мне надо проверить вот этот список, весь, полностью. Пометьте каждый пункт. А потом перепроверьте еще раз все сначала. Вперед!

– Да, сэр. Спасибо, сэр.

– Кругом, марш!

Гай надеялся, что поступил правильно. Отделить этого мрачного прорицателя от остальных просто необходимо. Без здорового боевого духа нам крышка, я должен укреплять уверенность и решимость. Хотя слова Бостока и его заставили похолодеть… А вдруг он прав? Увидим ли мы еще когда-нибудь Саутгемптон?

* * *

Снова ярмарочный день – вереницей тянутся повозки. Заодно фермеры хотят подковать лошадей, уже выстроилась целая очередь. Сельма ведет список, кто за кем. Огонь в кузнице разожгли с раннего утра, за ним надо следить. Сельма уже привыкает к едкому запаху дыма, жару и всей рутине. Но ей еще столькому надо учиться, сколько же всего она прежде не замечала… К концу дня у нее теперь всегда болят плечи. Но сегодня утром она осмелилась надеть старые рабочие бриджи Фрэнка – тускло-коричневые, потертые, они съезжают чуть не до щиколоток. Но в юбке только путаешься, да и опасно в ней в кузнице. Вот только что скажет на это отец?

Несколько лет назад девушки в брюках считались чересчур легкомысленными. Война, конечно, все переменила.

– Надеюсь, папу не огорчит мой новый наряд? – тихонько шепнула она матери.

– Для чистого духом всё чисто. Нет ничего постыдного в том, чтобы одеться разумно. Если, конечно, ты не собираешься разгуливать так по окрестностям, – ответила Эсси.

Но Эйса даже не заметил ее нового облачения. Он был слишком занят: Пейтли вот-вот должен был привести своего коня – ох и норовистого жеребчика.

– Главное, не дай ему понять, что ты напугана. Он почует, что ты новичок, и будет проверять, кто кого. Мы накинем ему веревку на шею и позовем маму, она поможет задние ноги спутать… Он быстро просечет, кто тут первый, так что, пока он здесь, постарайся, чтобы все инструменты были у меня под рукой. Ну а когда управимся, займешься метками для бараньих рогов… О, а вон той лошадке особые подковы нужны, видишь, колени у нее внутрь смотрят? Есть у нас смола?

Сельма вздохнула.

– На полке. Жестянка с бальзамом, наполовину полная.

Да, день будет долгим… Прошло несколько недель, и новизна ощущений от того, что она пожертвовала своей карьерой, сменилась унылыми буднями кузнечного подмастерья. Даже ей пришлось признать, что как ни старайся, а физической силы ей не хватает – столько всего приходится поднимать, опускать, окунать, обстукивать и прилаживать. От такой нагрузки мускулы становились все жестче и постоянно мучил голод.

После известия о гибели Ньютона никто дома не хотел есть, но постепенно жизнь брала свое, приходили все новые и новые похоронки, и черная одежда стала такой же привычной, как и задернутые шторы на окнах и панихиды в церкви. Ни один дом беда не обошла стороной. У викария погиб сын, и его жена ходит в глубоком трауре, как и все остальные.

Поначалу все были в недоумении: спору нет, занятие это важное, да только как же можно молоденькую девушку допустить в кузницу? Но потом вспоминали и другие примеры – и прежде случалось, что на место мужа заступала жена. И вскоре фермеры перестали замечать Сельму, словно и не она вовсе держала вожжи, поглаживала нервных лошадей… Волосы она убрала наверх и спрятала под шапку, соорудив что-то вроде грелки на чайник, так что выбивалось лишь несколько прядок. Да, она ничем не отличалась от щупленького деревенского паренька.

Мэриголд, встретив ее на днях, смотрела с ужасом и жалостью.

– Ты же испортила фигуру! И руки… Да ты просто с ума сошла! Как можно променять работу в школе на вот это! Ты же никогда не наверстаешь… Тебе меня не догнать теперь.

Как всегда, она сначала тараторила, а потом думала. Быстро же она позабыла о том, как флиртовала с Ньютом. Теперь она пишет письма какому-то юноше из Совертуэйта.

Сельму не особенно беспокоило людское мнение, она знала, что Ньют гордился бы ею. Фрэнк присылал наспех нацарапанные каракули о том, что он ухаживает за офицерскими лошадьми, служит в кавалерии. Она надеялась, он попросит разрешения вернуться домой, но, судя по всему, он не собирался этого делать – что ж, значит, ей остается оттачивать мастерство и постараться не испортить все дело.

Единственной радостью стали письма Гая – раз в неделю они мягко шлепались на коврик у порога. Он писал много, подробно рассказывая о своей жизни. Они теперь воевали на побережье, а однажды он прислал ей открытку с видом Руанского собора. Он так забавно описывал своих солдат и их чудачества, что она то и дело прыскала в голос. Рассказывал о том, как исполнительный Босток стал его ординарцем, как он теперь умеет гадать по кофейной гуще, словно бабка, зато вечно проигрывает в карты. Какое счастье, что он не видит ее такой замухрышкой, но такая уж у нее теперь форма.

Изредка она случайно ловила свое отражение в зеркале на туалетном столике – спутавшиеся волосы, железная пыль, въевшаяся в щеки, – и ей хотелось рыдать. Как же я устала от войны, что же эта проклятая война сделала с нами со всеми!.. А надо держаться, сохранять лицо, хоть с каждым днем это все труднее и труднее.

Работать с отцом было непросто – то брюзжит, то молчит угрюмо, погруженный в свои мысли. А то вдруг рявкнет на нее, будто ждет, что она сама угадает, что надо сделать. Однажды у нее не получилось выпилить квадратное отверстие точно по размеру – он молча выхватил у нее заготовку и сделал все сам, ясно давая понять, что она лишь жалкое подобие его любимого сына.

Сельма, хотя и понимала, что Фрэнк выполняет свой долг, все равно кляла его за то, что он оставил кузницу, бросил ее здесь одну. Все так перемешалось. С ног на голову перевернулось, и так страшно теперь…

В деревне они словно отрезаны от мира. Новости доходят с опозданием в несколько дней, остается полагаться только на местную газетенку. Бродят слухи о крупных морских сражениях, истории о храбрых мальчишках из нашей деревни. Но на другую сторону весов все опускаются одна за другой похоронки, и разговоры о победе уже не приносят радости. Никто достоверно не знал, что же там происходит, и даже Гай старался подбирать слова осторожно. Он наконец побывал в настоящем бою, под огнем неприятеля, и его нацарапанные карандашом слова резко отрезвляли.

«Здесь просто мясорубка, сотня моих людей отправилась в мир иной, и, боюсь, даже не успев сколь-нибудь серьезно повоевать. Я должен теперь написать эти кошмарные письма их матерям, которые возненавидят меня за одно лишь то, что я принес им эти ужасные известия. Мы провели несколько дней на марше и все время слышали, как гулко бьют поодаль снаряды – разрывая наших ребят на кусочки. Трудно поверить, что где-то сейчас весна и поля покрыты цветами. У линии фронта все перемешано в коричневую жижу – грязь, талый лед, обломки деревьев, искореженное железо. На них мы присаживаемся покурить, поговорить, насладиться на несколько минут миром и тишиной – пока германские орудия не ударят новым залпом, и мы бросаемся в укрытие, совсем как огромные крысы, которые тут повсюду.

Сам я весь грязный, заскорузлый, швы кителя и брюк кишат живностью. Босток, как может, помогает мне сохранять приличный вид, пытается выжигать их горящей свечой. Мама точно отказалась бы от меня, если б увидела, как я выгляжу. Но грязь стирает различия, и я сейчас ничем не отличаюсь от своих солдат, а они замечательные преданные ребята. Каждый вечер мне приходится проверять их ноги и заставлять менять носки, иначе пальцы у них загниют самым отвратительным образом. Так что попроси дам из Вест-Шарлэнда, пусть продолжают вязать носки: чем больше, тем лучше. Когда сыро, я надеваю сразу три или четыре пары.

А ночами я люблю смотреть на звезды и вспоминать прогулки, когда мы перебирались через Ридж, старую Джемайму, солнце… Я лежу и думаю, что пока мы крепко бьемся здесь, никто не коснется нашей зеленой прекрасной земли. Мне даже бывает неловко от своей сентиментальности – что посреди всего этого кошмара я мечтаю о такой красоте.

Будь храброй, мой маленький дружок, и не забывай писать мне. Я от души смеялся, когда ты написала, как Элви Бест дурным голосом фальшивила на том концерте в помощь доблестным бельгийским солдатам, и зрители аплодировали, надеясь поскорее прогнать ее со сцены, а она поняла это как знак восторга и решила выступить на бис, а тебе пришлось пережить этот позор снова. Я не теряю рассудка только благодаря тебе и тому, что ты олицетворяешь.

Всей душой твой друг Гай».

Сельма никому не давала читать этих писем. Это была ее драгоценная ниточка, связывавшая ее с его ужасным миром. Каждую ночь она смотрела на небо, пытаясь представить, как Гай пробирается по траншее, по дощатому настилу, осматривает своих солдат; вот он сидит, сжавшись в комочек, и пишет ей письмо, думает о ней, глядит на те же звезды. Его письма придавали ей силы, помогали пережить отчаяние отца и его воркотню.

Бартли, соберись, скомандовала она себе. Твои трудности – пустяки. Встань и иди выполнять свой долг, хватит причитать. Твой фронт – это молот и наковальня, а не ружье. Ну так иди же.

* * *

Хестер вынуждена была признать, что возвращение Энгуса домой не принесло ей той радости, какой она ожидала. Нельзя сказать, что он отказался давать уроки в Шарлэндской школе – нет, проводил, как договорились. Но вкладывал в них лишь холодный рассудок. Как выразилась жена директора, Мод, он «не берет пленных». Совершенно не терпит малейших отступлений от дисциплины или чуть небрежного шага в строю. Но здесь же мальчишки, не армия… а он иногда набрасывается на них с такой яростью… Недаром его совсем не любят, и даже начали поступать жалобы от родителей.

Энгус никогда не общался с деревенскими парнями и сыновьями фермеров, а теперь всячески старался притереться к ним, стал завсегдатаем «Оленьих рогов», рассуждал там о делах на фронте и выступал с советами, как выиграть войну. Затеял драку, когда Джек Плиммер, сын хозяина заведения, вернувшись на побывку домой, предложил ему заткнуться и засунуть свои деньги себе в пасть, а он-де по горло сыт вояками, видавшими окопы только с дивана и не нюхавшими пороху по ту сторону Ла-Манша… Завязалась потасовка, и Энгуса выпроводили как зачинщика.

А когда приходили письма от Гая, Энгус превращался в бешеного медведя; читал их и рвал в клочки.

– Это нечестно! Торчу тут, как болван расписной!

Чем чаще случались приступы, тем более он мрачнел, и доктор Мак выписал ему успокоительное.

– Паренек только и делает, что терзается своей участью. Найдите ему работенку потяжелей, чтобы времени у него не оставалось себя жалеть! Он выкарабкается. Господь дает нам ношу по силам. Просто нужно время.

У них не очень-то получилось последовать совету доктора, но Хестер старалась нагружать сына работой в саду. Потом отправила его к Чарльзу, в их лондонскую квартиру. Но полковник вот-вот должен был отправиться с лордом Китченером на север по какому-то сверхсекретному заданию и не мог уделять мальчику много времени. Энгус вернулся еще более жалким и беспокойным. Он еще раз совершил попытку пройти медицинскую комиссию, но его снова забраковали.

Своими огорчениями Хестер поделилась с Вайолет Хант. Но та после гибели Арнольда в одночасье превратилась в старуху, лишь суета в Женском институте и преподавание в воскресной школе удерживали ее на ногах. Сердце разрывается, когда видишь, как такая сильная женщина тает на глазах, и Хестер понимала, как же ей повезло, что хотя бы один из сыновей сейчас рядом с ней. Но так продолжаться больше не может. Если бы они были в силах хоть что-нибудь изменить…

Мысль ей подала леди Беллерби. Однажды утром, когда их группа, как обычно, собралась для шитья, она предалась рассуждениям:

– Мы открыли в доме временный госпиталь для раненых офицеров. Деревенский воздух поможет им быстрее поправиться. Сад, поля вокруг – тишина и покой помогут сбросить напряжение, восстановить силы. Я знаю, командование ищет такие же дома, где есть свободные комнаты. Они дадут сиделок и весь персонал. Если начистоту, для меня это ниспосланное свыше облегчение, не дает затонуть моему древнему кораблю… Ухаживать за ранеными вам самим не обязательно, достаточно предоставить помещения. Ватерлоо-хаус идеально подошел бы – не слишком большой, недалеко от станции, родным будет удобно навещать своих. Вы же вдвоем сейчас? Одни в доме? Как горошинки в барабане… Чарльз сопровождает лорда Китченера… – Стоило Дафне Беллерби разойтись, ее было уже не остановить. – Ах, он один что целый линкор, правда? Какой великолепный пример всем нам! И придет час, и придет человек… Вы должны гордиться, что Чарльз рядом с ним.

Хестер кивнула, размышляя. В самом деле, возможно, Энгус сможет увидеть вещи в ином свете – увидит, что кому-то гораздо хуже, чем ему. Сможет разговаривать о войне с такими же офицерами, как он. Разве он не такой же раненый, как они? Да, стоит об этом подумать! Но в Ватерлоо-хаус набьются чужие люди… Впрочем, офицеры ведь джентльмены, они уважительно отнесутся к ее дому, а командование выделит необходимую прислугу, чтобы готовить еду, следить за порядком… Возможно, Дафна права – они действительно живут в доме, который может послужить фронту.

В долине весна стояла в самой прекрасной своей поре – пышно зазеленели буки, розоватыми точечками цвела птичья вишня[14]14
  Черемуха.


[Закрыть]. Природа не ведала, что где-то гремит война, и повсюду разбрызгала привычные краски – живые изгороди, поля, рощицы вспыхивают алыми маками, пурпурным ятрышником. В мае повеяло ароматом диких гиацинтов. Разве может созерцание такой красоты не поднимать настроение? Яркие краски вселяют веру в скорые перемены. Аромат розовой клумбы летом принесет новое успокоение, самый поникший дух воспрянет в новой надежде. Даже в «Оленьих рогах» стало повеселее. Неужели ее молитва услышана? Что ж, быть может, покой и мирная тишина нашего Шарлэнда, этой заброшенной деревеньки, помогут приблизить победу…

* * *

Эсси наконец собралась навестить Рут – свою сестру, жившую в пригороде Брэдфорда. Она не могла вспомнить, когда же в последний раз ездила к ней вот так, купив билет на поезд к югу, но Эйса настоял: ей необходимо развеяться, сменить обстановку. Заодно отметит и свое сорокалетие. Они выпьют чаю где-нибудь в кафе, а потом посмотрят какое-нибудь дневное представление. Рут придумала всю программу, за все платила она, и июньский день был прекрасным, трубы над домами и темные улицы вечером плыли в совершенно летнем зное. Эсси была в своем лучшем сером платье, на рукаве пришита черная ленточка в память о Ньютоне. Сельма соорудила модную прическу, сверху приколола лучшую шляпку из черной соломки.

Но радостная легкость не приходила. Эсси никак не могла поверить, что Ньют больше никогда не вернется домой. Казалось, он где-то рядом. Как же ей снова хотелось услышать голос сына.

Однажды утром Молли Фостер шепнула ей в церкви, что знает одну женщину в Совертуэйте, которая умеет разговаривать с духами ушедших. Ей становилось спокойнее, когда она знала, что там, за пеленой скорби, ее сын Сирил счастлив в мире ином. Дама подробно описала его, сказала, что юноша смотрит на нее и называет мамой. Молли напрягла весь свой слух, но Марта Холбек ответила, что голоса могут слышать только отмеченные перстом божьим.

Что думать по этому поводу, Эсси не знала. Вряд ли Эйсе это понравится, не говоря уж о пасторе Ратбоуне, но Молли явно воспрянула духом, снова ходит на встречи Женского института. Если женщина выходит в общество, это хороший знак.

Они обсуждали, как лучше готовить домашнюю птицу и кроликов для рагу, как употреблять картофельную муку – а британская пшеница пусть лучше послужит для армии. Кто-то принес вязальную машину – носки и подшлемники с нее вылетали просто как пирожки, и дамы по очереди осваивали ее. Потом однажды миссис Хант пригласила леди, славившую либеральную политику – она рассуждала о том, как право голоса изменит их жизнь, как важно, чтобы избираемое правительство слышало их голос. Эсси на эти разговоры хотелось лишь закричать: «Да остановите вы эту кровавую войну, пока больше никто не погиб!»

Все говорили о каком-то крупном морском сражении в Северном море – затонуло много кораблей, множество погибших, но армия все же отбросила врага к Ютландии. Она думала обо всех этих мужчинах, лежащих теперь на дне моря, так и пролетел день. Как быстро все забывается – вот и ячменные лепешки, и чай с вареньем у Рут, и экскурсия по ее дому серого камня – половине традиционного особнячка на две семьи, с гостиной, столовой и маленькой кухонькой с газовой плитой, даже туалет у них в доме.

Жизнь Сэма и Рут шла своим размеренным чередом – детей у них нет, никто не шалит, и беспокоиться не о ком. Дом казался таким молчаливым, пустынным, словно даже и нежилым – все так ровно, аккуратно, ни одной вещицы не на своем месте. Забавно, но Эсси ни капельки не завидовала хорошенькому домику своей сестры. Что ж, детишек Господь им не дал, а домик – хоть какое-то утешение взамен, размышляла она.

Рут подарила ей хлопчатобумажную блузку – сиреневую, с мелкими складочками-защипами, и миленький вязаный кардиган для Сельмы, чей день рождения тоже не за горами – в августе.

Сэм Бродбент целыми днями пропадал на фабрике, проверяя качество пряжи и сортировки. С виду дела шли хорошо, но работников не хватало. Почти все молодые мужчины ушли на фронт. Сэм начал уже беспокоиться, удастся ли когда-нибудь восстановить производство. Кое-кто из его коллег – немцев по происхождению, – отсидев небольшой срок, торопился теперь покинуть страну: многие уезжали в Америку, вместе со своими знаниями и деньгами. В Брэдфорде шили форму, ткали сукно. Жизнь здесь была совсем не такой, как в Шарлэнде, – все быстрее, гремят трамваи, шумят дороги, кругом словно какой-то дым. Эсси не терпелось дождаться поезда, который наконец повезет ее обратно на север – туда, где ее дом.

Нет, Рут совсем не походила на городскую мышь, привечавшую деревенскую мышку, в ее отношении к сестре ничто не напоминало известную сказку. Просто Эсси было очень неуютно в таком непривычном для нее месте, она чувствовала себя затерявшейся здесь, невидимой.

Сэм читал «Телеграф», каждый день приносил последние новости. Богатство сделало Рут не такой аскетичной, хотя она по-прежнему следовала их вере. Но вокруг столько соблазнов – кинематограф, театры открыты каждый день, кроме воскресенья, на каждом углу публичные дома, тут и там аромат свежей рыбы с картошкой. Фабричные трубы нависали над городом, давили на Эсси, она чувствовала себя крошечной и ненужной, и куда ни обернешься – кругом одинаково печальные лица и траурные повязки.

Только они успели попрощаться через окно вагона, как на свободное место в купе ворвался молодой мужчина, размахивая газетой.

– Вы слышали? Невероятно! Это просто кошмар! – Все молча глядели на него, а он продолжал потрясать газетой. – Лорд Китченер! Он погиб!.. Подорвался на мине! На дне моря!

Женщина, сидевшая напротив Эсси, в ужасе перекрестилась.

– Значит, мы проиграли войну, – заголосила она. – Что же теперь станется с нами?!

Убедившись, что завладел всеобщим вниманием, мужчина принялся читать вслух:

– «Стало известно, что крейсер напоролся на мину неподалеку от Шотландии. Экипаж покинул судно… шестьсот пятьдесят погибших. Среди них его светлость. Ночь была очень темной, штормило. …Из шлюпок доносились ужасные крики. До скалистого берега добралась лишь горстка людей. Для выяснения обстоятельств гибели судна будет проведено специальное расследование…»

Новость оглушила пассажиров, от станции поезд отъехал при полном молчании. Эсси колотила дрожь. Лорд Китченер – тот самый, который увез от нее сыновей, военный министр, погиб в море. И тут она вспомнила, от кого в прошлый раз слышала это имя: леди Хестер обронила на собрании Женского института. Так, может, и ее муж был с ними?..

* * *

В гостиной Ватерлоо-хауса капеллан, которого Хестер прежде никогда не видела, что-то сочувственно бормотал, и его голос обволакивал, затуманивал разум. Он приехал на утреннем поезде из Лондона в сопровождении старшего офицера сообщить ей подробности этой ужасной трагедии.

Энгус сидел рядом, держа ее за руку. Известие о гибели отца потрясло его, но он старался задавать осмысленные вопросы. Хестер не могла говорить, только кивала, глядя, как губы собеседников беззвучно открываются и закрываются, будто во сне. Этого не может быть. Это просто ночной кошмар. Но многолетняя выучка взяла свое, и она приняла их соболезнования, как и положено жене офицера, – в черном бомбазиновом платье, бисерную вышивку на котором кое-где уже требовалось починить, она сидела с совершенно прямой спиной, держась учтиво и с достоинством.

Теперь она вдова. Чарльз покоится на дне Скапа-Флоу. Гибель моряка, не пехотинца. Как странно… Когда волны сомкнулись над его головой, были ли его последние мысли о них или он был раздираем одной только паникой и жаждой сделать спасительный вдох, дышать?

– Нет ли… вероятности, что еще кому-то удалось спастись? – спросила она, вспомнив о «Титанике» и зная, что шлюпки может разметать на многие мили.

– Это была жуткая ночь, леди Хестер. Волны вдребезги разбивали шлюпки, а крейсер от взрыва разломился надвое. «Хэмпшир» затонул за несколько минут. Выжило лишь двенадцать человек, их шлюпке удалось добраться до берега. Очень сильный ветер, ледяная вода… Воды вокруг Брох-оф-Бирсей очень коварны.

– Зачем же они вышли в море в такую погоду? Как глупо выдвигаться в шторм! – в гневе вскричал Энгус.

– Если бы мы знали… Но нам известно лишь, что они направлялись в Архангельск на какие-то важные переговоры с высшим российским командованием. Германская подводная лодка оставила мины около Скапа-Флоу, но их все обнаружили и обезвредили. Вышло просто невероятное совпадение. Если бы они не повернули назад из-за бури… Если бы погода не была столь беспощадной… Мы никогда этого не узнаем.

Хестер не желала более выслушивать соболезнования. Ничто не вернет ее мужа домой. Это тяжкое известие навсегда переменило их жизнь. И Гай идет в бой, пока они тут беседуют.

– Я благодарна вам, что приехали рассказать мне обо всем. Никакое письмо или телеграмма… не могли бы так пощадить мои чувства… Но теперь я была бы признательна, если бы вы позволили мне остаться наедине с сыном.

– Конечно, леди Хестер, – понимающе кивнул капеллан. – В Лондоне пройдет поминальная служба, как положено. Мы будем держать вас в курсе, если появятся какие-то новости.

– Благодарю вас, – ответила она, поднимаясь и чувствуя, как дрожат колени. – Энгус проводит вас до дверей.

И она рухнула на диван как подкошенная, разом лишившись последних сил от проносящихся в голове картин: несущие гибель тяжелые волны, разбитый корабль, обломки шлюпок, крики раненых, страх обреченных, натягивающих пробковые жилеты в надежде на спасение. Какой, должно быть, там царил хаос… А надежды не было.

О, Чарльз, какая гибель – утонуть, помогая лорду Китченеру вскарабкаться в шлюпку, цепляясь за жизнь, забыв о достоинстве… Они уцелели при взрыве, но не одолели бушующего моря.

Если бы она могла разрыдаться, нареветься вволю, стало бы чуть легче, но глаза были сухи, не вышло ни слезинки. Внутри все окаменело. Никогда больше она не увидит его, не услышит его громогласных рассуждений… Их брак никогда не был романтической страстью, в основе его были уважение и дружба, надежная спокойная супружеская любовь. В последние годы каждый из них жил сам по себе, объединяла их преимущественно забота о мальчиках, но такой смерти она не пожелала бы никому. И все это как раз тогда, когда они начали задумываться о спокойной жизни на пенсии, как вдруг разразилась война, а теперь вот…

– О, Чарльз… – только и повторяла она. В ушах звучал его голос, она закрывала глаза и снова видела его, ослепительно красивого в парадной форме. Высокий, элегантный, такой длинноногий… «Зададим им пороху…» Кантрелл, бедный, дорогой мой, бедный Чарльз, лежит на дне моря, превратившись в корм для рыб.

Довольно, прекрати! Хестер попыталась подняться и выйти из комнаты. Есть лишь одно место, где на нее снисходит покой, – это ее огороженный садик, где первые июньские розы уже начали раскрывать бутоны навстречу солнцу.

Хорошо бы им успеть побыть несколько часов вдвоем, прежде чем новость разлетится по деревне и начнется формальное выражение соболезнований. Несколько часов в тишине, просто сидеть спокойно и смотреть на другой берег Риджа. «И подниму глаза свои к холмам, и придет мне с холмов избавление»[15]15
  Из Библии, см. псалом 121:1.


[Закрыть].

Свежая зелень видневшихся вдали болот успокаивала, и покой приносил облегчение. Я теперь такая же, как все, солдатская вдова. Наша семья приняла свою долю страданий, как семья Вайолет. Мы расплатились. И, к ужасу своему, она втайне вздохнула с облегчением при мысли, что, значит, Гаю ничто не грозит.

* * *

Никогда не получал Гай столько сочувственных писем от, в сущности, чужих ему людей – написал и прежний директор школы, и викарий, и офицеры, служившие с Чарльзом Кантреллом в прошлом. С каждой почтой ему приходило все больше и больше весточек об отце, и он по-новому смог увидеть его военную карьеру, его друзей, товарищей по клубу; было даже письмо от дамы, назвавшей себя его особенным другом, – некой миссис Эми Трикетт из лондонского предместья Бэлем. Столько знаков уважения от людей, которых он никогда не встречал… Мама была немногословной, прислала коротенькую записку, в которой говорила, что отец желал бы, чтобы он выполнил свой долг, и как он гордился бы тем, что сын служит в йоркширском полку. Энгус написал, что деревня прислала венки, а на прощальную службу в церкви собралась толпа. Все прошло очень пышно, так красиво пели и читали молитвы – но очень странно, потому что не было ни похорон, ни гроба, только фотография отца в центре венка.

Мама старается не поддаваться хандре и решилась открыть крыло Ватерлоо-хауса для раненых офицеров, так что теперь она от усталости валится с ног, засыпает в неожиданнейшие минуты – например, между закуской и десертом или за своим шитьем, будь оно проклято. Он, Энгус, конечно, будет следить за всеми этими новыми порядками.

«Как бы я хотел поменяться с тобой местами. Каждый день я мечтаю о том, чтобы стать тобой.

Говорят, в ясный день в Лондоне можно слышать залпы союзников с того берега Ла-Манша, и ты теперь единственный Кантрелл, который «задаст им пороху». Так давай же. И удачи тебе!»

Письмо от Сельмы было коротким и простым. Она прислала засушенные цветы с сенокосных лугов, спрашивая, растут ли такие на французских полях. Вложила рисунок – Джемайма на фоне реки Ридж – и копию текста поминальной службы ему на память. Как странно, но он почти ничего не чувствует, только оцепенение какое-то.