Текст книги "Литературная Газета 6229 (25 2009)"

Автор книги: Литературка Газета

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Блюсти равновесие

РЕЗОНАНС

Александр МЕЛИХОВ, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Подняты важные проблемы: нет чёткой разграничительной линии между конституционными принципами "светского" государства и "свободой совести" верующих граждан, а главное, не обеспечено право атеистов "на материалистическое мировоззрение и на научный поиск".

Хотя без материалистического мировоззрения нет и не может быть никакой науки "как предельно точного знания о действительности". Тогда как лишь такое знание обеспечивает научно-технический прогресс и помогает создавать "более безопасные и более комфортабельные условия существования людей".

Здесь тоже есть неточность: научно-технический прогресс создаёт возможности для более безопасного физического существования людей. Но он же создаёт и самые страшные возможности для самоистребления – равно как и массовый спрос на антидепрессанты, которые не так уж редко используются для вечного успокоения. Девятнадцатый век – век сказочных успехов науки – был также и веком стремительного роста самоубийств (во Франции их количество удваивалось каждые двадцать лет). Ибо даже при самом роскошном росте безопасности и комфортабельности в самом главном жизнь остаётся смертельно опасной – она заканчивается смертью, как правило, мучительной, так скоро, что любой комфорт оказывается отравленным этим экзистенциальным ужасом.

Тем более что, какими бы семимильными шагами ни нарастал комфорт, наши потребности, наша изнеженность всё равно будут бежать впереди шагами десятимильными. Поэтому психологическая потребность в утешении, в забвении собственной хрупкости и мимолётности всегда останется неизмеримо более важной, чем все аэропланы и мобильные телефоны, без которых вполне можно обойтись. Но наука, подарив человеку европейской цивилизации сытость и относительное долголетие (всё равно микроскопическое в сравнении с вечностью), отняла у него веру в собственную значимость для каких-то высших сил, веру в какую-то высшую справедливость, в некое посмертное воздаяние

Впрочем, кое-что человек ухитрился-таки придержать. Не вступая с наукой в прямой конфликт, но, напротив, стараясь, подобно ласковому теляти, сосать всех маток разом: сдать ткань на гистологический анализ, потом поставить в церкви свечку, а для надёжности заглянуть ещё и к знахарке – кашу маслом не испортишь.

А тем несчастным, кто не способен следовать сразу всем отрицающим друг друга метафизическим системам, на помощь придёт софистика, как мы обычно называем не устраивающую нас чужую логику. Хотя и у самых умных, и у самых глупых логика есть служанка утешительной мечты. А потому ей под силу и обосновать совместимость религии даже с самой наинаучнейшей из наук, что бы по этому поводу ни думали десять или даже тысяча академиков.

В пользу науки говорит лишь сама наука – в пользу подсудимого свидетельствует лишь сам подсудимый. Правда, он ещё и предъявляет массу полезных (и такую же массу опасных) приспособлений, но чего стоит правота, подкреплённая взяткой? Если истинность измерять способностью делать людей счастливыми, религии могут предъявить суду дары неизмеримо более драгоценные – надежду на бессмертие, на посмертное воздаяние Да и чего стоит одна лишь уверенность, что ты живёшь правильно?..

В конце 80-х, когда интеллектуалов изумляла склонность "традиционного человека" цепляться за совершенно не касающиеся его собственной жизни иллюзии ("если Ленин не делился последней коркой с беспризорными детьми, я не знаю, зачем жить"), мне пришлось много заниматься как теоретической, так и практической суицидологией. И оказалось, что за брежневское идиллическое двадцатилетие число самоубийств в Советском Союзе удвоилось. Зато в первые годы горбачёвских надежд – вместе с падением безопасности и комфорта – оно упало почти на треть. И только с падением новой веры снова поползло вверх – тогда как войны, почти полностью отнимающие комфорт и безопасность, но дающие уверенность в оправданности страданий, обычно резко снижают число самоуничтожений.

Думаю, что ценность всякой метафизической системы, как теистической, так и атеистической, именно в том, чтобы освободить человека от груза сомнений: утратив монополию, она становится почти бесполезной. А потому, если человек хочет сохранить свою уверенность в неприкосновенности, ему лучше всего не обсуждать её с теми, кто эту веру не разделяет.

Иначе не избежать мучительных сомнений и тайной ненависти к тем, кто эти сомнения несёт, ибо важнейшая функция нашей психики – самооборона (и пламенно верующие обычно пребывают либо в повышенной изоляции, либо в повышенной конфликтности с социальной средой).

Я подозреваю, что наилучшая политика метафизического примирения – апартеид, раздельное проживание. И светский свой характер государство должно проявлять именно в том, чтобы по возможности расселять метафизические коммуналки – уменьшать количество сфер, где бы инаковерующие приходили в столкновение друг с другом. Давая по носу экстремистам всех лагерей, пытающимся нарушить сложившееся равновесие в свою пользу.

О, бурь заснувших не буди – под ними хаос шевелится!

В открытой борьбе, неизбежно порождающей озлобление, пострадают именно верующие – атеистам-то терять нечего, кроме своей безнадёжности. А вот религия, прибегающая к государственному принуждению, для подавляющего большинства, и без того верующего не слишком уверенно, утратит всё своё обаяние.

Предлагаю поискать в русской литературе доброе, поэтическое описание уроков Закона Божьего – а заодно задуматься: не был ли российский рационалистический нигилизм, а с ним и воинствующий атеизм реакцией на принуждение к вере? И нужен ли нам их рецидив?

Беспокоюсь я, повторяю, не о себе – моё дело пропащее: слова «мир создал творец» вызывают у меня лишь новые вопросы – «а кто создал творца?», «откуда уверенность, что он его создал для нашего блага?» – но я рад за тех, у кого подобные вопросы не отнимают отрадных мечтаний, – не надо осквернять их политической грызнёй.

И науке они в сегодняшнем своём нетребовательном виде нисколько не мешают: наука не отрицает творца как первопричину, она всего лишь исключает его как неиспользуемую гипотезу ради «экономии мышления».

Но не надо отнимать удовольствие у тех, у кого больше ничего нет. Сами-то учёные в большинстве своём находят в науке не только кусок хлеба, но и метафизическое утешение – она один из самых сильных наркотиков, она и дарит забвение ужасов жизни, и даёт чувство причастности чему-то великому и бессмертному, – но нельзя же думать только о себе! Аристократам духа не пристала логика плебса: у меня квартира уже есть, значит, жилищное строительство пора прекратить. Нельзя, проводя жизнь в опьянении, требовать трезвости от других.

Тем более что результат будет ровно обратный – перестроечный всплеск религиозности и был реакцией на десятилетия принудительного атеизма.

Преподаватель-атеист отказал верующим студентам в праве на положительную отметку по философии и сам угодил под статью. В. Мухачев ("ЛГ", N 21, 2009 г.) поднимает конфликт на принципиальную высоту: "Уголовным правом по атеизму", хотя уголовное право в данном случае бьёт не по атеизму как мировоззрению, а по использованию служебного положения для навязывания этого мировоззрения, вернее, для навязывания его имитации.

2009-06-24 / Александр МЕЛИХОВ

Родная речь ndash; дарованное благо;

РУКОПОЖАТИЕ

Поэт и прозаик Лариса ВАСИЛЬЕВА – частый и желанный гость на страницах «ЛГ». Она всегда в движении, в поездках. И ей всегда есть что рассказать.

– Лариса Николаевна, вы недавно приехали из Болгарии, с фестиваля "Славянское объятие". Но у этой поездки есть предыстория. С Болгарией вас связывают давние отношения

– Да. Бывала там много раз в советские годы. В середине 60-х активно действовал болгаро-советский клуб молодой творческой интеллигенции. В нём состояли значительные люди из поколения шестидесятников. С нашей стороны – Лариса Шепитько, Савва Кулиш, Юрий Ильенко, Резо Амашукели, Вячеслав Овчинников, Валентин Распутин, с болгарской – Любомир Левчев, Владимир Башев, Христо Канов, Георги Константинов, другие. Все «клубники» и «клубнички» (так называли девушек) ездили по городам и весям Болгарии и Советского Союза, выступали с огромным успехом.

Шло время, ломались общественные структуры, и это повлияло на отношения между людьми: прежняя живая творческая связь с Болгарией была во многом утеряна. У меня там в разные годы выходили на болгарском «Книга об отце», сборник стихов «Зимняя дуга», «Кремлёвские жёны». С презентацией «Жён» я была в Болгарии в 1996 году. Встречалась с друзьями. По их настроению понимала – перемены горчат. Но поняла и прочувствовала иную Болгарию только сейчас.

– Расскажите о своей недавней поездке.

– Весной на минуту забежала я в Болгарский культурный центр в Москве и попала в объятия поэтессы Ёлки Няголовой, она пригласила меня на фестиваль «Славянское объятие», организованный ею и Академией поэзии в Варне. Там собрались поэты из разных стран, говорящие и пишущие на славянских языках.

Среди приехавших на фестиваль гостей были Мичо Цветич, Ристо Василевски, Лиляна Стейич, Виктор Шечеровский из Сербии, Весна Ацевска и Санде Стойчевски из Македонии, Диана Буразер и Ружица Стейнбур из Хорватии, Ольга Василенко и Анна Багряна с Украины, Борис Нилов из Словакии, Марат Каландаров, русский писатель из Риги, Олег Михалевич, белорус, тоже из Риги, Александр Навроцкий, поэт из Польши. Александр успешно выступал на русском языке: русский более-менее понимают все. Певица и поэтесса Наташа Барабанщикова из Молдовы пела по-русски, ей аккомпанировал болгарин Милен Тотев. Были также Иван Голубничий, Елена Исаева, Елена Иванова-Верховская, болгаристка Ольга Решетникова, лингвист, главный редактор альманаха «Другие берега» Галина Гусева и я – из России.

Фестиваль проходил в третий раз. Были приветствия от Иллариона, архиепископа Волоколамского, от председателя Совета Федерации Сергея Миронова, от председателя Союза писателей России Валерия Ганичева, приветствия от писателей разных стран. Представлял свою новую книгу генеральный консул РФ в Болгарии Анатолий Щелкунов. Мэр Варны Кирилл Йорданов не покидал фестиваля «Славянское объятие», был на всех наших вечерах. Приехала Станка Шопова, легендарная общественная деятельница Болгарии.

Мы с Еленой Исаевой, Еленой Ивановой-Верховской, Иваном Голубничим были отмечены изящными наградами.

Много общались, выступали, читали стихи. В первые минуты встречи явилось ощущение: «Ничего не понимаю, хотя это славянская речь». Уже к вечеру понимала всё.

В славянских странах в советское время русский язык учили в школах. Теперь учат английский. Сегодня в Болгарии, когда выходишь за пределы «Славянского объятия», замечаешь: старики русский забывают, а молодёжь его уже не знает. Радовать это может тех, кто хотел таких перемен. Однако у Болгарии особое отношение к России, освободившей её от турецкого ига, и оно не изменилось. Сразу же, как узнают, откуда ты, люди озаряются улыбками, но, возможно, русский язык скоро совсем забудут.

Наши выступления всегда проходили при полных аудиториях. Ёлка Няголова управляла всеми вечерами. У неё три таланта: поэтический, организаторский и человеческий.

Был вечер, посвящённый болгарскому поэту Димчо Дебелянову. Было чтение стихов у памятника Ивану Вазову, где каждый читал по четверостишию на своём языке. Я прочитала последнюю строфу из пушкинского «Пророка», решив, что она имеет отношение и к болгарскому классику: «глаголом жги сердца людей». Было много музыки, выступали самые известные музыканты Болгарии. Приезжал знаменитый болгарский поэт Любомир Левчев – наш «клубник». Самым замечательным оказался День славянской письменности. Мы вышли на улицы Варны, на площадь, запруженную народом. Танцы, песни. Этот праздник в Болгарии самый любимый.

– Болгары же первыми стали его отмечать.

– Да. Болгарские учёные, бывшие на фестивале, напоминали нам, что славянская азбука была дана Климентом Охридским, учителем Кирилла, назвавшим её кириллицей в честь своего ученика. Это особое явление нашего времени: люди стараются всё и всех вспомнить и «омузеить». Во всём мире музейный бум. Даже музей сирени скоро откроют. И это прекрасно.

– Что больше всего волновало участников встреч?

– Главными темами обсуждения были проблемы глобализации и в этой связи славянской речи.

Не понимаю, что такое «глобализация». «Американизация» – понимаю. Она идёт во всех областях. Коснулась и славянских языков. Американский язык, суржик английского, наступает вместе с другими «подарками» из США решительно, и это многих даже пугает. Я выступала с уверенностью в том, что язык всё перемелет, не надо суржика бояться. Дайте время. Борьбы с иностранными влияниями не надо. Язык приемлет всё, перемалывает и создаёт внутри себя новые формы.

Считаю русский язык колобком, который многое собрал по сусекам. Татары, немцы, французы оставили следы в нашей лингве, они слышны в нашем языке. Это не смешение, а соединение. Смешение смерти подобно. Соединение рождает жизнь. Если разбить яйцо и смешать его содержимое, будет мёртвая болтушка. А когда части яйца соединены, созревает живой цыплёнок. Русскому языку, возможно, давно не хватало англицизмов и американизмов. Сейчас они появились. Понимаю радетелей за чистоту языка, но русский сложился не как патрицианское явление. Это великое плебейское дело. Русский язык эгоистичен. Взял отовсюду, а что дал? «Спутник», «перестройка» Пожалуй, всё. Зато отозвался чудесами: «Войной и миром», «Бесами», «Митиной любовью», «Тихим Доном», «Чевенгуром», «Мастером и Маргаритой» Список легко продолжить. В русском языке есть самость. Во всех славянских языках самость есть. Они все выживут, перемелют влияние в муку, испекут великие караваи. Не надо ныть.

Вижу язык как живое существо. У меня есть давнее стихотворение об этом. Назидательное.

Родная речь – дарованное благо,

сложным-сложна, а то простым-проста.

Пусть сожжена бесценная бумага,

слова живут – текут из уст в уста.

Родная речь всегда одноплеменна,

напоена богатством от корней,

и этим, говорят, несовершенно

искусство, тесно связанное с ней:

У музыки вселенские просторы,

у живописи мировой язык,

а тут непостижимы разговоры,

к которым с колыбели не привык.

Но если жизнь отнимет слух и зренье,

лишит движенья, голоса лишит,

единственное есть тогда спасенье -

то слово, что в душе твоей дрожит.

Пускай его иной и не услышит -

как верный друг, оно всегда с тобой,

творит тебя, зовёт, живёт и дышит.

Живёт! И, значит, ты ещё живой.

И этого отнять никто не в силах.

Не потому ль так важно уберечь

потоки чистых сочетаний милых,

таинственно сливающихся в речь.

– Да, язык живёт. А чем живёт, по-вашему, мир славянский?

– Надеждами. Мир и люди, не только славянские, изменились в силу технического прогресса. Веками жили при лучинах, и вдруг началось Идёт всего лишь второе "техническое" столетие, но такими темпами, что если бы сегодня в городе очнулся от летаргии человек конца XIX века, он бы не понял, где находится. Это не Марс ли?

На фестивале было много радости, но и горечь была. Македонский вопрос, боль Сербии – все проблемы славянского мира стояли за плечами поэтов.

Мы вспоминали знакомых, расспрашивали о них. Симон Дракул жив? Нет! Когда? И такая горечь в душе. Почему я не знала? Как могла не знать? Связи потеряны на каком-то необъяснимом внутреннем уровне.

Уезжала с чувством, что расстаюсь с братьями и сёстрами.

– Фестиваль породил новые идеи?

– В первый же день встречи я заговорила с Ёлкой Няголовой о книге славянских поэтесс, которых нет с нами. Самых-самых. Таких, как Елисавета Багряна, Анна Ахматова, Марина Цветаева, Десанка Максимович Книга-билингва, на языке оригинала и на русском.

Возникла мысль о создании в России филиала "Славянского объятия". Такой фестиваль нужен здесь. Может быть, "ЛГ" этому поспособствует. О филиалах в своих странах подумывают и сербы, и поляки.

– В Болгарии присутствует русская литература? Переводят, издают?

– Мне этого не показалось. Туда пришёл американский поток. Некоторые наши детективы мелькают. В переводах. В книгоиздании происходит всё то же самое, что у нас. Зеркало. Небольшое.

– Ваш музей "История танка Т-34" и Болгария – есть связь?

– Куда бы я ни приехала, везде ищу танки. Не забыла зайти в Военно-исторический музей в Софии. Познакомилась там с одним из хранителей. Евгений Солнышкин, русский, женат на болгарке. Показал три танка. У каждого своя история. Наш музей обязательно пошлёт туда специалиста, чтобы он описал их для архива. У музея много друзей. Приезжают волонтёры, помогают, чистят танки, привозят экспонаты.

– В следующем году мы празднуем 65-летие Победы. Как музей готовится?

– Мы надеемся, что будет выстроена вторая его очередь. Музей сразу, с первых дней своего существования перерос сам себя. Он возник в 2001 году на Дмитровском шоссе, на рубеже, откуда 6 декабря 1941 года танки Т-34 пошли в наступление на Лобню и Красную Поляну, последняя была уже занята врагом. Это самое близкое к столице место. Интерес к музею огромен, нам не хватает запасников, нет многого для нормальной работы сотрудников, но надеемся – будет. Ю.М. Лужков обещает, несмотря на трудности момента.

– Удаётся вам сейчас писать?

– Последнее время писала стихи после большого перерыва. Я всегда гордилась, что не "датская" поэтесса, то есть к датам не пишу. А тут у меня шёл по телевидению цикл из 23 фильмов "Москва Первопрестольная", и по заказу я писала стихи специально для цикла. Стихи чётко выражают то, чего не скажешь прозой.

– Как вы начинали свой путь в литературе?

– Когда-то замечательный поэт Виктор Боков встретил меня в переходе метро с кольцевой "Белорусской" на радиальную. Я-то знала, что это Боков, а он меня не знал. Подошёл и сказал: "Ты пишешь стихи!" Мы сели и стали разговаривать. Я прочитала два стихотворения, он предложил: "Приходи сегодня в ЦДКЖ, будет поэтический вечер, дам тебе слово". Там сидели человек сорок. Читали по одному стихотворению. После того, как все выступили, Виктор Фёдорович сказал: "Никого их не будет, она будет". Указал на меня. Это ужасное чувство, когда тебя, пусть даже положительно, противопоставляют. Я сразу же убежала. И больше никого из них не встречала.

– А цензура вам не мешала?

– Я конформистка, с советской цензурой не боролась. Однажды увидела, кто она такая: в издательстве, в комнате сидели три молодых женщины и вязали. Они на службе. Повязали – повычёркивали строки. Я с этим бороться не могла. Просто заменяла одни стихи другими, точно такими же. И ни разу, после замены, к новым стихам уже не придирались. А мужчины боролись, страдали, шли напролом, уезжали из страны. Мне было интересно писать стихи, а не публиковаться.

Стихи – это молодость. Пушкин прав: "Лета к суровой прозе клонят". Но у женщины есть прерогатива всегда находиться в кокетливом непризнании возраста. Даже Анна Ахматова, безжалостная к себе, случалось, соскальзывала в стихах последних лет жизни к молодому мироощущению. И это было трогательно-прекрасно, как всегда бывает у гениальных людей.

– Над книгами сейчас работаете?

– Закончила книгу "Весть Василисы. Тайна, открытая всем". О том, что такое Земля, кто мы и что нас ждёт. Для меня Земля – один из девяти Зародышей в матке Мироздания Вселенной. Треть поверхности Земли – суша, остальное – околоплодные воды, которые в миллиардах лет нарастают, окутывая Зародыша. "Весть" четыре года печаталась в журнале "Наука и религия". Теперь готовлю отдельное издание, объединяю части в целое.

Ещё составляю книгу "Душа Вологды" вместе с вологодским историком Сергеем Тихомировым. Меня с этим краем многое связывает. Всё началось песней "Вологодские кружева", в ней мои стихи. А потом была писательская – я бы всё-таки сказала – дружба: вологодцы Александр Яшин, Николай Рубцов, Сергей Орлов. Люблю жанр составительства. Когда составляю книгу, чувствую себя сильной, смелой, умелой. А если нет такого ощущения, лучше заняться чем-либо другим.

Беседу вела Надежда ГОРЛОВА

Контракт рисовальщика

ЖУРНАЛЬНЫЙ ВАРИАНТ

Алексей КОРОВАШКО, НИЖНИЙ НОВГОРОД

В фильме Вуди Аллена "Пули над Бродвеем" соавтором начинающего драматурга Дэвида Шейна неожиданно становится молодой гангстер по кличке Чич. Именно он шаг за шагом превращает бескровную пьесу далёкого от жизни интеллектуала в полноценное сценическое действие: сказывается и то, что Чич обладает природным талантом, и то, что он в отличие от Дэвида находится с реальностью "на дружеской ноге".

Примерно то же самое мы наблюдаем и в повести Валерия Попова "Нарисуем" ("Октябрь", 2009, N 3). Пружина повествования заводится в ней в тот момент, когда поступающий на сценарное отделение ВГИКа рассказчик (происходит всё где-то в условных 60-х) подкупает приёмную комиссию соблазнительным обещанием писать о рабочем классе. Союзником в разработке темы, которую "и преподаватели ненавидят, и даже начальство", несмотря на то что её же и заказывают, он выбирает ещё одного незадачливого абитуриента – Пеку Маркелова. Последний лишён каких бы то ни было писательских талантов, но обладает прекрасным знанием рабочей жизни, полученным в рудниках заполярного посёлка Пьяная Гора. Рудники эти, к слову сказать, урановые, что после "Степных богов" Андрея Геласимова выглядит уже как грубое потворство массовым вкусам.

Всё, что будет происходить с тандемом доморощенных сценаристов в дальнейшем, является, по сути дела, черновиком так и не дописанного производственного романа. Правда, назвать его стоит, скорее, "антипроизводственным", поскольку в изображении Валерия Попова любая деятельность оказывается либо аферой, либо профанацией. Задача художественной литературы – если следовать философии, изложенной в повести, – как раз и заключается в том, чтобы тоскливой и греховной фабуле монотонной повседневности придать приемлемое сюжетное оформление. В соответствии с подобной установкой писатель должен уметь в любых условиях "нарисовать" картинку, отвечающую требованиям и занимательности, и морали; причём даже тогда, когда жизнь подсовывает ему не привлекательный пейзаж, требующий простого заключения в "рамку", а полный хаос, "лишённый форм и линий".

Самоотверженные упражнения по "выколачиванию" литературы из пыльного ковра неуютной обыденности требуют исключительного напряжения сил, о чём Попов никогда не забывает напомнить читателю. Катехизис начинающего литератора, содержащийся в повести "Нарисуем", может быть издан в виде маленькой красной книжицы, вручаемой хунвейбинам изящной словесности в насильственно-приказном порядке. Из неё, например, следует, что "для писателя день без сюжета – потерянный день"; что "непрост путь от мира вымысла в реальность", что валяться в кювете после аварии – это "эффектное окончание в стиле "совок" но для ВГИКа годится"; что уважающий себя романист не должен "ни одному своему герою" давать отдыхать и т.д.

Что-то подобное мы уже читали. И не раз. Встречали в современной прозе и таких героев. Словно подражая им, alter ego Валерия Попова стремится фиксировать в своей памяти любые фразы и эпизоды, претендующие на художественность: "Пека выскочил – и тень его с улицы заняла весь потолок Записал. Деталь, конечно, небогатая, но по бедности сгодится"; "Тело улетело!" надо будет записать"; "По полированному мрамору баул мой легко скользил. Увидел книжный ларёк. Чем там, интересно, торгуют? Подошёл. Но не успел, к счастью, нагнуться – из окошечка вылетел равнодушный плевок – надеюсь, случайный – и на груди у меня, как орден, повис. Записал".

К сожалению, подобные "записки на манжетах" являются в повести Попова не узором, а канвой: довольно часто создаётся впечатление, что многие фрагменты "Нарисуем" существуют лишь для того, чтобы зарифмовать, например, "гонор", "гонорею" и "гонорар".

Так же обстоит дело и с многократными вкраплениями внутренней речи, призванными выражать спонтанную реакцию на только что состоявшееся событие внешнего плана. Реакция эта в большинстве случаев представляет собой подражание комическим "куплетам" Евгения Петросяна, асимптотическое приближение к юмористическим вершинам программы "Аншлаг". Вот как, допустим, выглядит первая беседа рассказчика с Пекой (сразу же после заключения обоюдовыгодного "контракта"): "Ну, – вздохнул я. – Надеюсь, с твоей помощью войдём в народ? – Мне в народ не надо входить! – прохрипел он. – Мне бы из него выйти! Стоп. – Он тормознул у туалета. – Отольём! Раскомандовался. Не у себя на руднике! Надеюсь, у нас не будет такого уж полного слияния струй? – Дуй, – разрешил я" (хорошо, правда, что к "струй" и "дуй" здесь не присоединилось ещё одно слово на "уй", весьма популярное в народе).

Принято считать, что в основе реакции автора на отдельные проявления героя лежит единая реакция на его целое, но в повести Попова каждый персонаж раздроблен на множество осколков, не желающих складываться во что-то оформленное и законченное.

Самым настоящим Протеем является, например, тот же Пека. Из "типичного парня с далёкой реки" он с лёгкостью превращается в злую пародию на монтажника Володю из фильма Георгия Данелия "Я шагаю по Москве", из героя-любовника, конкурирующего с Казановой, – в безвольного мужа, из "Подземного Чкалова" – в пьяногорского Хлестакова, из "проклятого расхитителя социалистической собственности", осевшей на железнодорожных складах, – в пламенного борца за соблюдение прав трудящихся.

Устранив любой намёк на логику развития характера героев, Попов столь же безжалостно обошёлся и с такой литературоведческой категорией, как мотивировка. В результате повесть оказалась не целостной художественной системой, где все элементы подогнаны друг к другу, а "собраньем пёстрых реплик", любую из которых можно легко выкинуть без малейшего ущерба для читательского восприятия ("отряд не заметит потери бойца").

Всё это свидетельствует о том, что новая повесть Валерия Попова больше напоминает серию этюдов, чем полностью готовую картину. Как замечает его же герой, для толстого журнала такая череда эскизов – "материальчик, конечно, специфический. Но другого, увы, сейчас нет".