Текст книги "Три года ты мне снилась"
Автор книги: Лина Серебрякова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
– А ничего и нет.
– Брось, Ириша. Все при тебе. Расхныкалась, как дитя.
Они помолчали. Слезы Ирины высохли, на губах появилась улыбка.
– Утешительница ты моя. Что это я, в самом деле. Но… Настя, ты же меня знаешь. Я могу играть интересные сильные характеры, не хуже этих девиц, что задирают юбки в каждом кадре…
– Я знаю. Ты и сама молода, посмотри на себя, все у тебя еще впереди. При чем тут юбки?
– Но ведь они заполонили все, и так дурно, безвкусно…
– Так! – Анастасия вновь уперла руки в бока. – Молодых мы уже не любим.
– Я в отчаянии, Настя! Я всех люблю, готова любить, но я хочу играть, играть, играть! Я могу. Я по улицам хожу и словно роль играю. Не вижу, не слышу ничего.
– Так и под колеса схлопотать недолго. Ох, извини! – Анастасия поцеловала ее в макушку и отвернулась к своим баночкам. – Что у нас сейчас? А, пенсионерка. Сочувствую. Надеюсь, потом-то ты сыграешь… О-о, да ты же ничего не знаешь!
Ирина вскинула на нее глаза.
– Чего не знаю?
Подруга посмотрела с ласковой насмешкой.
– А то, что происходит здесь, в родной студии, в двух шагах от тебя! Знаешь? Нет. А тут такое делается, что все на ушах стоят. Можно сказать, с ног сбились, вот как! А она живет себе поживает и даже плавничками не шевелит, рыбка-красноперка.
– Да что у нас может твориться?
Настя с веселой укоризной покачала головой.
– А то, что если проливать по себе горькие слезы, не шустрить и не чуять, то, конечно, ничего твориться вокруг и не будет! Так и оказываются в самом хвосте. А что? Запросто.
Ирина даже выпрямилась, готовая услышать нечто удивительное. В самом деле, она как-то потеряла вкус, уверилась, что яркая интересная жизнь уже не для нее, с ее горестями, хоть бодрилась изо всех сил, но лишь возле дочери чувствовала свою уместность и нужность.
– Ну, что? Говори скорее.
– То-то. Надо и видеть, и слышать, и вовремя успевать туда, где ты, может быть, нужна позарез. Именно ты, и никакая другая. Я даже вижу это. Именно ты, ты, с твоей грацией и артистическим мастерством. Ты, Иришка, поверь мне!
Говоря это, Анастасия преображалась на глазах. Из добродушной гримерши превратилась в хваткого делового человека, доподлинно знающего, как делаются дела в этом жестком мире искусства. Обойдя Ирину, она повернула к себе ее голову, окинула оценивающим взглядом, сосредоточенно хмурясь и кивая каким-то своим мыслям.
– Я не понимаю, – негромко сказала Ирина, осторожно освобождаясь от ее рук.
– Костю Земскова знаешь?
– Ну?
– Ну и ну, баранки гну. Уже последнему лифтеру известно, что он, молодой и гениальный, надежда страны и киностудии, носится сейчас со сценарием «О зрелой женщине на изломе жизни» и не может найти актрису на главную роль. Знаешь ты об этом? Роль зрелой женщины – вот твоя будущая работа. Но он должен все решить сам. Он должен увидеть тебя, ощутить, как свою звезду.
– Впервые слышу. Костя Земсков, такой вихрастый?
– Больше ничего про него не вспомнишь?
– Лауреат в Каннах, кажется. Нет, больше ничего.
– И того с лихвой хватит. Теперь все зависит от тебя. Нельзя же допустить, чтобы он выбрал какую-то француженку! У тебя есть все, что ему нужно, у тебя есть русскость – в глазах, в скулах, в улыбке. Вот! – Анастасия перевела дух и неопределенно пожала плечами. – Хотя, между нами говоря, я не уверена, что у него уже имеется готовый сценарий. Эти художники все могут решить в одну секунду. Даже во сне.
За окном наливалось жаром летнее солнце. Стекла, забранные матовыми жалюзи, не пропускали его лучи, чтобы не создавались тени. В комнату уже заглядывали какие-то люди, торопили, но после грозного ответа хозяйки понимающе кивали и исчезали. Ничего не скажешь, Анастасия любого могла поставить на место.
– Поняла, голубушка моя? То-то. Найди его, покажись повыгоднее, авось повезет, увидит тебя. Действуй, действуй.
Ирина сникла. О, эти смотрины, пробы! Ну почему ей, талантливой, молодой, надо гоняться за кем-то, жеманничать, просить? Ужасно. Но такова актерская доля, особенно женская. Она вздохнула.
– Не вздыхай. Надо, значит надо, – без слов поняла ее подруга.
Повернувшись к столам, заставленным баночками с мазями, краской, пудрой и, конечно же, кисточками, пуховками, карандашами, флаконами, тюбиками, накладными ресницами, бровями, усами, болванками с париками, хозяйка принялась за дело.
Это было ее царство. Под волшебными руками любой невзрачный герой-любовник, мужичок, которому и не снился шумный успех у женщин, получал такую внешность, что глаз не мог оторвать от себя, грешного. А вот Ирина, свежая, нежная Ирина, под ее безжалостными руками превратилась в строгую и сухую учительницу химии, с обожженным реактивами лицом и полузакрывшимся глазом. Такова была роль в картине, которая снималась с явным расчетом на фестивальный успех.
После всех этих разговоров Ирину неудержимо потянуло на съемочную площадку. Играть – так в полную силу. Пусть ее учительница-пенсионерка станет сильной, тонкой и самой пронзительной женщиной фильма. Она, Ирина, сможет этого добиться. Глубина образа, тончайшие переживания, порывистые стремления и глубочайшая душевная мягкость, русскость, интеллигентность – вот что откроется за морщинками и полузакрытым глазом этой женщины. Можно, можно, ах как можно играть!
А жить?
В заключение Настя натянула на нее парик с мышиными прядками над ушами, с хвостиком на затылке и отстранилась, любуясь на свою работу.
– Путная старуха получилась. Все ученики бояться будут. Ха-ха-ха!
– Нормально. Скоро и впрямь такая стану, – с веселым вызовом произнесла Ирина.
– Во-от! То, что надо! Не боись! – в тон ей ответила Настя и всплеснула руками. – Ах, Боже мой! А про юбилей-то мы и не вспомнили, дорогая подруга? Разболтались, как сороки, заслушались сами себя, а главное-то чуть не забыли, из ума вон. Мужу моему, Павлу-то Николаевичу, сорок лет стукнет.
– Сорок лет? – ахнула Ирина.
– Сорок, сорок. Не делай страшных глаз. Все в порядке.
– Когда?
– В субботу.
– Уже в эту субботу? С ума сойти… – Ирина подумала о подарке.
– Не забудь. Пораньше приходи. Гостей назвали полную горницу, угощение придется стряпать как на Маланьину свадьбу. Помощь нужна. А кроме тебя-то никого не удобно просить. Приходи, сделай милость.
– Приду, конечно. Поздравлю Павлуху, сердешного нашего. Спасибо за приглашение.
Ирина поднялась, любовно посмотрела на Анастасию.
– Солнышко ты мое! Всегда-то обогреешь, обласкаешь. Добрая женщина – это чудо света.
– Ну давай, Иришенька, с Богом!
В этот день Ирине удавалось все. Режиссер, известный Владислав Восьмеркин, смотрел на нее во все глаза. Откуда у этой молодой женщины столько мудрой ласки? И эти искрящиеся добротой глаза, легчайшие изящные движения, и весь облик старых настоящих учителей, уже исчезнувших, кажется, из нашей огрубевшей жизни? Не в силах сдержать восхищение, он бурно похвалил ее после съемок.
Ободренная его похвалами, Ирина и впрямь разыскала Костю Земскова. Была не была! Что это, в самом деле! Надо идти вперед!
Тот сидел за столиком в буфете с бутылкой пива и воблой. Ах, как это было некстати! Запрет на деловые переговоры во время еды, негласно принятый на студии, охранял его. Костя был спокоен и задумчив. Ирина задержалась в дверях, постояла и… направилась к его столику. Сделав первый шаг, она решилась и на второй – вежливо подсела к нему с разговором. Поняв, о чем идет речь, Костя стал дико хохотать, взлохматил свои вихры, сказал, будто ничего не знает ни о сценарии, ни о фильме, и тут же выдал себя, проговорившись, что думает о нем круглые сутки, но никак не может свести концы с концами, сконфузился и убежал, оставив и бутылку, и воблу, скрылся от этих голодных на роли актрис с их вечными звездными притязаниями. Несносно, несносно!
Ирина, вздохнув, вышла из буфета.
3
По приходе в порт Клим занялся обычной передачей груза. Таможня продержала его полдня, и это считалось недолго и получилось почти случайно. Просто смена таможенников уходила в отпуск и спешила завершить дела к концу рабочего дня, а другая смена ни за что не приняла бы многочисленные бумаги, оставленные коллегами. Эту редкость Клим расценил как знак удачи.
Итак, солнце едва склонилось к западу, а к нему уже подошел заказчик груза, знакомый кавказец с плечами и ростом борца-тяжеловеса. Скорее всего, так оно и было. Во всяком случае, шустрые черноголовые парни помельче называли его боссом. Старательно, аккуратно растаскивая по машинам и фурам баулы и ящики с пестрыми ярлыками и наклейками, набитые и дорогим товаром, и обычным ширпотребом, и заморскими яствами, они, что называется, в считанные минуты очистили трюмы под наблюдением босса и Клима, который скрупулезно сверял по документам, чего и сколько отпущено заказчикам-перекупщикам, потому как знал их милую привычку жаркими спорами, выразительными жестами и гортанными, с акцентом, напористыми криками отводить глаза начальству и под сурдинку вписывать в документы совсем другие цифры.
Наконец Клим принял у них деньги и долго сдавал их в бухгалтерию. Там тоже сидели опытные жуки, понимающие, что откуда берется.
За другую партию груза – станки и тяжелую технику, которую разгружал портовый кран, отвечал второй помощник, и Клим туда даже не смотрел. Не полагалось. На все имелась собственная этика.
Уже после обеда, в свежем кителе и сияющих ботинках, он направился в здание пароходства к начальнику порта с заявлением об уходе. В кабинете шло совещание капитанов рыболовецких траулеров.
Клим терпеливо ждал в приемной. Он сидел в кресле и слушал доносившиеся из диспетчерской переговоры диспетчера и капитана рейда с подходящими кораблями. Слушал разговоры секретарши, тоже деловые, провожал глазами заходивших в приемную женщин. Некоторые были ему знакомы, но кое-кого он уже не узнавал просто потому, что редко бывал на берегу, а за семнадцать лет милые девчушки, с которыми перемигивался когда-то молодой мичман, стали дамами с положением и совсем иным выражением лица.
А мичманом он был когда-то бравым! Девочки из производственного отдела недаром ждали его из рейса, слали радиограммы на корабль, оставляли записочки в отделе писем на букву К. С кем-то, по молодому делу, он, истосковавшийся моряк, гулял по набережной, ходил в кино и добивался взаимности где-нибудь в чужой квартире или гостинице, а то и прямо в густой чаще парка темным вечером. Вот они, его подруги, идут мимо, узнают, подмигивают. Они бы и сейчас не прочь, милые дамы, он чувствует это.
Наконец совещание рыбаков окончилось.
– Александр Николаевич, вас дожидается старпом Ковалев с «Виктора Паноенкова», – доложила секретарша.
– Пусть заходит, – отозвался усталый голос начальника порта.
Клим вошел и положил перед начальником свое заявление. Прочитав, тот долго смотрел на Клима помаргивающими выпуклыми глазами, потом нажал кнопку переговорного устройства.
– Капитана с «Паноенкова» ко мне срочно! А ты садись, садись. Сейчас поговорим.
Заявлению об уходе поразился он, как неслыханной глупости. Не часто увольнялись люди с выгодной и почетной морской работы, дослужившись почти до капитана. Может, дело в той шумихе вокруг норвежской подлодки? Не похоже.
Минут через семь появился капитан корабля. Начальник порта протянул ему рапорт Ковалева.
– Ознакомься, Васильич.
– Да знаю, знаю.
– Ну и что? – Начальник испытующе смотрел на капитана. – Не можешь справиться? Человек глупость делает, а ты руками разводишь?
Взглянув на Клима, Николай Васильевич усмехнулся и действительно развел руками.
– Ничего не могу поделать. Ни уговором, ни приказом. Уходит. Списывается на берег такой моряк! Цены ему нет!
– Он у тебя в своем уме, Васильич? – Начальник порта, по-прежнему не глядя на Клима, постучал пальцем по виску. – В наше время списываться на берег… Не понимаю. – И обратился к молчавшему все это время Климу: – Подожди в приемной. Нам тут побалакать треба…
Клим молча вышел.
Начальник порта поднял брови и уставился на собеседника.
– Что происходит, Васильич? Мы не богатеи, чтобы разбрасываться такими кадрами. Это разбой, грабеж, глупейшая оплошность, если не хуже. Рапорт подал, смотрите на него! Кошка между вами пробежала, что ли? Может, он согласится на капитанскую должность?
Тот покачал головой.
– Ни на что он не согласится. Уперся.
– Но ты беседовал с ним?
– Неужели нет? – Капитан махнул рукой.
– А он здоров, вообще-то? – начальник неопределенно покрутил рукой возле головы.
– Хо! Здоровее не бывает. Нет, Александр Николаевич, тут другое, а что, не мне понимать. У него какой-то жизненный порог, это для него очень серьезно. Неужели ж я ему не говорил? Такой друг! Мне-то как раз будет больше всех его не хватать, ясновидящего моего. Я ж радировал тебе про мель, подлодку и предотвращение аварии на самом судне. За один рейс! Жаль, жаль мне без него оставаться, ну просто… слов нет!
Они помолчали. Каждому на мгновение представилась сказочная жизнь, свободная от принятых на себя тягостей и ответственности. И серьезные, многое видевшие мужчины вдруг показались себе маленькими рабами-кандальниками, прикованными к своему жизненному, раз и навсегда сделанному выбору. А этот уходит, как орел в небо, и никакие законы ему не писаны. Лети себе! Но тут загудел на рейде стоящий под разгрузкой траулер и вернул их к действительности. Сказочной жизни без серьезной работы на этой земле не бывает, и этот парень, Клим, все равно будет где-то вкалывать, выстраивая свою новую судьбу.
Значит, бесполезно мне разговаривать, отговаривать, златом-серебром соблазнять, должностями, почетом?
– Куда! Пустая трата слов. Плетью обуха не перешибешь.
Начальник порта прошелся по кабинету. Из его окон виден был порт, причалы, разгрузка, разъезды машин.
– Что ж, так и решим. Подбирай, Николай, себе нового помощника и закончим этот разговор.
– Придется. А жаль!
Через пару дней все было готово. С документами в кармане Клим дал прощальный ужин команде своего корабля. Все сожалели о его уходе, но у каждого были свои заботы на берегу, семьи, планы, и, покутив в портовом ресторане до закрытия, мужчины разошлись.
Утро настало ясное и свежее. Цветники, зеленые лужайки, скульптуры и фонтанчики, столь привычные для служащих порта, доставляли истинную радость морякам, глаза которых большую часть года созерцали синие и пустынные морские просторы. Начальник хозяйственного отдела, сам в прошлом хороший моряк, знал об этом и старался даже зимой встречать экипажи, плавающие в незамерзающих акваториях круглый год, оранжереей с розами, вечнозелеными кустами, цветущими деревцами. И это при искусственном освещении! Недаром славился по флоту этот северный порт!
Клим вывел из портового гаража свой «Мерседес» и поехал домой, на окраину города. По пути остановился у гостиницы и заказал себе номер на одну ночь.
В рейсе был он почти три месяца, и его, увы, не ждали.
К сожалению, такое случается в семьях моряков. Пока муж плавает, изредка появляясь в доме, жена тоже работает, хлопочет по хозяйству, управляется с подрастающими детьми, тратит его деньги и… отвыкает, отвыкает от мужчины, с которым когда-то связала ее любовь. Появится он на неделю и вновь уходит на месяцы и месяцы. Вначале это мучительно, потом просто скучно, а потом и привычно. Все равно вернется, никуда не денется. И без него хорошо!
Добро, если так. Но бывает, что возвращение мужчины в дом по окончании морской работы, после списания на берег по возрасту, сопровождается или нелегким привыканием женщины и мужчины друг к другу, или тяжелым недоумением моряка, вдруг осознавшего свою чуждость, неуместность в доме. Всякое бывает.
Клим ехал домой, туда, где в хорошем светлом здании, на третьем этаже жила его семья. Он вошел, как и подобает хозяину, открыв дверь своим ключом.
Семья сидела за обеденным столом. Пахло пирогами, борщом, свежей зеленью. Она была хорошей хозяйкой, его супруга, полнеющая блондинка, замершая от неожиданности на своем месте. Между ними уже начиналось то отчуждение, о котором изредка проговаривались старые моряки. Вот и сейчас она не знала, как себя вести. Зато Зойка, младшая дочка, вскочила со стула и повисла у него на шее, совсем взрослая, пятнадцатилетняя, похорошевшая за время его отсутствия.
– Папка! Я во сне видела, что ты приехал!
– Умница.
Это была его дочка по впечатлительности и тонкому чутью. Поднялся и Шурка, старший сын, и тоже обнял отца. Высокий парень с пробивающимися усиками. Между отцом и сыном бывали серьезные разговоры, случались и споры, но Шурка рос мужчиной, и поэтому с ним всегда можно было договориться. Лицом он больше походил на мать.
Два смешных чемодана, на колесиках, похожие на крокодилов, проехались по передней прямо в большую комнату. В каждый такой чемодан вмещается много добра. Шурка получил кожаную куртку, всю в блочках и молниях, вратарские перчатки и ботинки на роликах. Дочь – целый ворох разноцветных нарядов. Для жены он положил на стол какую-то канцелярскую мелочь для работы.
– Как ты просила.
Зойка гневно посмотрела на отца. Ей было обидно за мать. И она открыла было рот, чтобы высказать это, но мать прервала ее негромкой просьбой:
– Зоя, принеси прибор для отца. Мой руки, Клим, садись за стол. С приездом тебя.
Из резного деревянного буфета появилась бутылка коньяка. Она старалась казаться хорошей женой. Не ее вина, что муж полгода пропадает вдали от домашнего очага, не ищет ее ласки и не видит, как растут его дети. Зато свежим взглядом замечает, как раз от разу неотвратимо прибавляются годы его жене.
Того, что произошло дальше, не ожидал никто. Клим выложил на журнальный столик пачки денег.
– Вот рубли и валюта, – начал он.
– Да, да, – подхватила Зойка. – Все твои тряпки можно купить здесь и гораздо дешевле. Не трать больше валюту. На жизнь пойдут наши рубли, а валюту будем выращивать, как зелень. Правда, мама? Она же растет!
– К сожалению, не так быстро, как мы тратимся на жизнь, – повернулся к ней брат, уже примеривший куртку и затягивавший шнурки на ботинках.
– Ну вот и пообщались, – усмехнулся Клим. – Оставьте-ка нас с матерью, пойдите погуляйте. Будьте во дворе, есть серьезный разговор.
– Сейчас, вот только доедим. Пироги очень вкусные. Сам тоже ешь, папа, небось домашних пирогов нигде не попробуешь.
– Доедайте, не спешите. Домашние пироги – это на всю жизнь.
Вскоре они ушли. Сын, давно освоивший ролики, помчался, выделывая подскоки, змейки и повороты. Зойка пошла было в сторону улицы, помахивая новой сумочкой, но вспомнила отцовский наказ и вернулась во двор.
Оставшись наедине с женой, Клим твердо посмотрел на нее и сказал просто, без выражения, словно о чем-то обыденном, давно известном им обоим:
– Я ухожу, Оля. Не от тебя и не к другой. К самому себе. Этих денег пока хватит, устроюсь – буду присылать.
Ольга молча наклонила голову, нахмурилась, сдерживая горькие слова, потом повернулась и ушла в кухню.
Собрать личные вещи было делом одной минуты. Клим сбежал вниз. Теперь предстоял самый сложный разговор из всех, что выпали ему за эти дни. Во дворе ждали дети, его взрослые сын и дочь.
«Держись, папаша, – подумал он. – Нельзя отступать ни на полшага. Или сейчас, или никогда. Лет через десять они первые укорят меня за ненужную жертву, если я сейчас отступлюсь. Зато когда увидят, что все у меня получилось к их же выгоде, будут благодарны».
Присев на скамейку, он скупо поведал им о своем решении. Увидел, как опустились их головы, как заблестели девичьи слезы в глазах у Зойки.
– Все, – сказал Клим. – Я пошел. Подрастете – поймете, а сейчас примите как данность. Я вас люблю и не бросаю. – Он поднялся, держа в руке небольшой чемоданчик. – Долгие проводы, лишние слезы. Живите как жили. О деньгах не беспокойтесь.
«Ничего, ничего, – говорил он себе, садясь за руль. – Пусть коряво, зато честно».
Билетную кассу атаковала толпа отпускников. Все ехали через Москву, недовольные новым порядком покупки билетов, с паспортом и всеми его данными, но, делать нечего, подчинялись. Заняв очередь, Клим поспешил в товарное отделение оформлять доставку машины. Это съело немало времени, но он успел и там и тут. С билетом и квитанцией в кармане, думая о странностях своей судьбы, о неведомом будущем, направился в гостиницу.
Ночь была светлая, северная, городская. Солнце садилось за кирпичные дома, становилось прохладно. Без единой сентиментальной нотки Климу подумалось, что вот и кончились для него морские закаты и рассветы, теперь он свободен и в одинокости (не в одиночестве! Разница!) идет сейчас под слабыми мигающими звездочками и сам отвечает за каждый свой шаг.
На другой день к вечеру сын провожал отца.
Посадка уже заканчивалась. В купе шестого вагона с удобствами устраивалось на ночь семейство из трех человек, родители с дочкой. Они обрадовались Шурке, решив, что именно он будет их попутчиком.
– А вот я его пирожком угощу, ну-ка, еще горяченьким, – захлопотала хозяйка, ласково поглядывая на молодого человека.
– Ты, мать, не спеши со своими угощениями, дай людям устроиться путем, – остановил ее муж.
Узнав же, что едет с ними не мальчик, а его отец, они сдержанно поздоровались с Климом. Забросив чемоданчик на полку, отец с сыном вышли на перрон.
Вокруг царила обычная вокзальная суета. Спешили с чемоданами, везли на колесиках корзины и баулы, прощались, целовались. Пахло копченой рыбой, северными дарами для южных родственников. Все как везде. Разве что среди пассажиров чаще виднелись матросские воротники и бескозырки, и ни взрослые, ни дети еще не успели загореть.
Спешили по перрону и знакомые кавказцы, сноровисто вносили в три купе ящики и коробки со знакомыми наклейками. Клим усмехнулся, кивнул головой боссу. Тот стоял, скрестив руки, и наблюдал за погрузкой.
Отец и сын прошлись вдоль вагонов.
– Обижаешься на меня, Шурок? – тихо спросил Клим.
Тот вежливо уклонился от прямого ответа. Клим отметил почти взрослую тактичность сына. Видно, не дремала мать в его отсутствие, воспитывала детей, учила, чему надо.
– Не усекаю, скажем так, – отрывисто бросил парень.
«Н-да, – вздохнул Клим, – надо объяснить, а как? Попробуй-ка».
Он потер крутой бритый подбородок и убрал руки за спину.
– Завис я, сын, завис, как твой компьютер. Вот и все.
– Как это, батя? – снисходительно посмотрел сын. – А мой компьютер, между прочим, не зависает. Новая модель.
Клим закурил, взглянул себе под ноги.
– Новая модель – это замечательно, Шук. А я когда-то, в юности, видимо, выбрал для себя не ту дорогу. Попробуй-ка угадай в шестнадцать лет! И попался. Вроде все как у людей – положение, прекрасные дети, деньги. Живи-радуйся! Ан нет. Мелко мне, Шурок, пусто, бессмысленно. Глубины нет. Прочности, уверенности, а проще сказать, понимания. Живу как заводная игрушка, каждый день одно и то же.
– А у кого иначе?
– Я про себя говорю. Хочешь, секрет тебе открою?
– Хочу.
– Знаешь, почему я в море ходил?
– Ну?
– Не поверишь. Чтобы по берегу скучать. От себя убегал. Вернусь с рейса, тоска, скука, на берегу ничего не понятно, дел нет, заботы ничтожные… Ну и скорей на корабль, обратно.
– По берегу скучать?
– Точно. И волшебные сны про берег видеть. Сплошной самообман.
– Но ты же старпом! – Шук даже взмахнул руками.
Отец согласился.
– Поднаторел, это верно. А понимать – ничего не понимаю. Только душа горит, просто пылает.
Они замолчали. До отправления оставалось минут десять. Это много, когда душа твоя уже простилась с прошлым и весь ты устремлен в неведомую жизнь. Заметив, что босс своим тонким кавказским слухом ловит их разговор, Клим пошел вперед, к вокзальным часам.
Шагая возле отца, Шук хмурил брови, стараясь вникнуть в глубину отцовской души. Ну и дела. Нет, он не осуждал и по-юношески готов был восхищаться отцом, как всегда восхищался им, если бы не заплаканные глаза матери и сестры. И красавец корабль, которым он гордился перед друзьями, хотя, сказать по-честному, старпом – это еще не капитан, а у многих отцы были и капитанами. Вообще, у него были хорошие друзья. И все как один шли в морское дело. Кто в училище, кто в армию, на флот.
– Не жалко бросать корабль? – спросил он.
– Нет, – с неожиданной беззаботностью ответил Клим. – Наелся под завязку. Новая жизнь зовет. Не пойму какая, а зовет. А судно… там все в порядке. Уходить надо, пока все на мази, вертится, работает, когда и без тебя справятся. Ясно?
– Ясно. Пока просят остаться, да?
Клим усмехнулся, вспомнив недавние уговоры.
– Да, вроде того. Но это не главное.
– А что главное? – насторожился юноша и затаил дыхание, ожидая чего-то необыкновенного, что одним махом решит и его проблемы.
– Главное? – переспросил Клим и посмотрел на большие вокзальные часы. – Главное, думается мне, это твое решение.
– Решение? – брови Шука сосредоточенно сдвинулись.
– По-видимому, да.
Они снова помолчали, направляясь к вагону.
– В Москве один будешь? – ревниво спросил сын.
– Один.
– Силен, отец!
– А! – Клим махнул рукой. – Не сердись, Шук. Как устроюсь, вызову тебя. Поступишь куда-нибудь учиться. Москва все же!
– Спасибо, батя!
– Какой я батя! Бродяга вселенская, а не отец. Все, прощай. Привет всем.
Поезд уже набирал скорость. Вскочив на подножку, Клим помахал сыну рукой и прошел в купе.
