Текст книги "Благословенное дитя"

Автор книги: Лин Ульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Лин Ульман
Благословенное дитя

Издательство «Текст» благодарит HOPЛA (Norvegian Literature Abroad) за помощь в издании этой книги

Посвящается Халфдану

I
Путь

Зимой 2005 года Эрика отправилась навестить отца, Исака Лёвенстада. Путешествие получилось довольно долгим, дольше, чем она ожидала. Несколько раз ей хотелось развернуться и отправиться назад в Осло, но она продолжала ехать вперед. На пассажирском сиденье лежал мобильник, и она в любой момент могла позвонить отцу и сказать, что не приедет. Что ничего не выйдет. Как-нибудь в другой раз. Она могла бы сказать, что дороги завалены снегом и что из-за погодных условий движение остановилось. Так было бы легче для них обоих.

Восьмидесятичетырехлетний Исак жил в белом домике из известняка на острове Хаммарсё возле побережья Швеции. Раньше он был специалистом-гинекологом, одним из первых стал применять ультразвук в своих исследованиях. Затем ушел на пенсию, здоровье его было в полном порядке, а дни текли тихо и мирно. Ухаживала за ним Симона, прожившая на Хаммарсё всю свою жизнь. На обед и ужин Симона всегда готовила Исаку горячую еду, каждую неделю прибиралась в доме, ходила за покупками, стирала и гладила одежду и еще помогала заполнить ежегодную налоговую декларацию, которую сама же и отдавала налоговому инспектору. Зубы у Исака были в порядке, однако в его правом глазу за последний год появилась катаракта.

По словам Исака, он смотрел на мир сквозь воду.

Исак с Симоной редко разговаривали. Им больше нравилось молчать.

Прожив всю жизнь в Стокгольме и Лунде, Исак навсегда перебрался на Хаммарсё, в домик из известняка, пустовавший двенадцать лет. Несколько раз Исак собирался продать домик. Когда, овдовев, он наконец продал квартиры в Стокгольме и Лунде и перебрался на остров, то, по настоянию Симоны, согласился, чтобы она стригла его волосы. Сам он делать этого не желал, сказав, что стричься ему не для кого, но, не желая лишний раз препираться, они заключили что-то вроде соглашения. Летом голова Исака была налысо выбрита и блестела, словно глобусы, которые он дарил своим дочерям Эрике, Лауре и Молли на пятилетие. Зимой же волосы отрастали, так что красивое старое лицо Исака и длинная всклокоченная грива делали его голову немного похожей на шишку.

Эрика редко встречалась с отцом, но Симона прислала ей две фотографии – на одной Исак с волосами, на другой – лысый. Эрике больше понравилась та, где он с волосами.

Эрика провела пальцем по фотографии, а потом поцеловала ее. Она вспомнила отца на Хаммарсё, как он стоит на берегу моря, протянув руки к небу, а ветер треплет его волосы и ерошит бороду.

– Папа, – сказала она, убирая фотографию в старый альбом, обычно лежавший в шкафу в спальне.

Роза, вторая жена Исака и мать Лауры, умерла в начале девяностых от тяжелой болезни мышц.

Именно смерть Розы и заставила Исака переехать на остров. До этого в течение двенадцати лет в пустующий дом заходила лишь Симона. Она вытирала пыль и выкидывала дохлых насекомых, которые залетали в дом летом, а ближе к зиме умирали на подоконнике. Она меняла замки и приводила дом в порядок после того, как туда вламывались воришки, а когда лопнули трубы и весь дом залила вода, ей пришлось заняться и этим. Вот только влага успела многое подпортить, и в доме завелась плесень, но Исак наотрез отказался от ремонта, и тут уж Симона не знала, как ей быть.

– Дом приходит в упадок, и я ничего не могу с этим поделать! – сказала она Исаку по телефону. – Либо продайте его, либо отремонтируйте и живите в нем!

– Не сейчас. Пока я ничего решить не могу, – ответил Исак.

Затем тело Розы ослабело, и, хотя ее сильное сердце не сдавалось, Исак и его молодой коллега доктор Юнас Ларссон пришли к выводу, что Розе больше мучиться не стоит. После похорон Исак объявил своим дочерям Эрике, Лауре и Молли, что решил покончить с жизнью. Таблетки у него есть, а как это сделать, он уже придумал. Однако вместо этого он переехал на остров.

* * *

Молли родилась летом 1974 года. Исак этого ребенка не хотел. Когда Руфь, мать Молли, рожала в роддоме Осло, Роза пригрозила Исаку, что бросит его. Собрав два чемодана и вызвав такси на материк, она взяла Лауру за руку и сказала:

– Если ты решил переспать со всеми женщинами на свете и сделать им детей, то мне нет места в твоей жизни. И в этом доме тоже! Я уезжаю, и наша дочь уедет со мной.

Это произошло в июле 1974-го, всего за две недели до так называемого представления на Хаммарсё, любительского спектакля. Пьесы для него писал и ставил Палле Квист. Представление на Хаммарсё стало традицией острова, в нем участвовали отдыхающие и местные жители, а после спектакля в местной газете появлялись рецензии. Правда, не всегда хорошие…

В тот раз, когда Роза сорвалась на Исака (надо сказать, на памяти Эрики это случилось один-единственный раз), Лаура расплакалась и сказала, что никуда не поедет. Эрика тоже заплакала: она представила себе, как проведет остаток лета в этом доме наедине с отцом, а тот слишком большой и очень сильный, поэтому она ни за что не сумеет как следует накормить его и утешить.

Руфь позвонила два раза. В первый раз она сказала, что схватки уже идут каждые пять минут. Через тридцать два часа она сообщила, что родила девочку, которую сразу решила назвать Молли. Руфь считает, что Исаку нужно об этом знать. (Нет, не нужно! Да пошел он к черту, этот Исак!)

Оба раза она звонила из телефона-автомата, стоявшего в больничном коридоре.

Эти тридцать два часа ушли у Исака на то, чтобы успокоить Розу и уговорить ее остаться. Приехавшее такси отправили восвояси, но потом его вновь вызвали – через пару часов.

Исак сказал, что не может жить без Розы. То, что произошло с Руфью, – просто недоразумение.

Несколько раз Исак выгонял из кухни Эрику с Лаурой, но девочки снова и снова находили предлог, чтобы заглянуть туда. Им хочется пить. Они проголодались. Кажется, где-то на кухне валяется мячик… Рассвирепев, Исак рявкнул и пригрозил отрезать им уши, если они не дадут им с Розой спокойно поговорить наедине. Тогда девочки спрятались за дверью и стали подслушивать. Обычно по вечерам, когда Исак с Розой ложились спать, Эрика с Лаурой закутывались в одеяла, подкрадывались к двери в спальню и тоже подслушивали.

Исаку понадобилась целая ночь, чтобы заставить Розу почти поверить в «недоразумение». Правда, он постарался не уточнять, кто именно и чего «не уразумел» – Роза ли, Руфь или сам Исак – и каким образом это недоразумение возникло.

Девять месяцев назад Исак ездил в Осло на конференцию – да, все верно, так оно и было.

Там он встретил Руфь (тогда она была еще не мамой Молли, а просто красивой светловолосой акушеркой, от которой Исак просто сошел с ума) – да, и это верно.

Время от времени он встречался с ней – и до конференции, и после. Это правда.

Тем не менее Исак не мог точно объяснить, как же так получилось, что сейчас, в эту самую секунду, в роддоме Осло Руфь рожает своего первого ребенка, да еще и от него, Исака.

По мнению Исака, тут произошло недоразумение.

После долгих часов ругани, криков и оправданий Роза налила себе и Исаку чаю. Два голубых чемодана – Розы и Лауры – по-прежнему стояли посреди кухни. Последнее, что Эрика запомнила, последнее, что она видела из укрытия за дверью, – это отец и Роза. Они сидят по разные стороны стола, над которым висит лампа – тоже голубая. У каждого из них в руках чашка чаю. Они пристально смотрят в окно. За окном темнота.

Позвонив на следующее утро, Руфь сообщила Исаку, что роды прошли хорошо и что у него родилась здоровенькая дочка весом 3400 граммов и ростом 49 сантиметров. Швырнув телефон на пол, Исак заорал: «ЧЕРТ ВСЕ ПОДЕРИ!» Стоявшая возле него Роза, с длинными растрепанными волосами и в ночной рубашке в горошек, подняла с пола телефон и, поднеся трубку к уху, выслушала все, что говорили на том конце провода. Она кивнула, что-то ответила и снова кивнула.

Телефонный звонок и «ЧЕРТ ВСЕ ПОДЕРИ!» разбудили Эрику с Лаурой. Тихо выскользнув из кроватей, они опять спрятались за дверью. О чем говорила Роза, они не слышали. Говорила она тихо. Телефон напоминал маленький перископ с диском и длинным шнуром, чтобы можно было носить его с собой по всему дому. Окончив разговор, Роза подтянула провод, подняла телефон и поставила на столик в прихожей, его обычное место. Вернувшись на кухню, она подошла к стоявшему возле чемоданов Исаку и обняла его. Прошептала что-то на ухо. Он положил голову Розе на плечо. Так они долго простояли.

Эрика слышала, как отец сказал:

– Она не должна была рожать этого ребенка.

Несколько дней Эрика с Лаурой пытались понять, что может обозначать фраза «она не должна была рожать этого ребенка». Им было ясно, что причиной криков и ругани была норвежка по имени Руфь, которая кого-то родила. Лаура сказала, что отец (который знает о родах намного больше обычных людей) рассердился потому, что эта норвежка не дождалась и родила без него, а должна была подождать, пока он придет и поможет.

– Чем поможет-то? – спросила Эрика.

– Поможет вытащить ребенка! – ответила Лаура.

Эрика сказала, что это вряд ли. Отец же ясно выразился, что ему этот ребенок не нужен, – тогда зачем помогать?

Лаура сказала, что тогда, может, он должен был помочь ей запихнуть младенца обратно.

Эрика ответила, что так не бывает.

Лаура усмехнулась: она и без нее знает, что так не бывает. Она просто пошутила.

Сейчас, когда прошло больше тридцати лет, беседуя с Эрикой по телефону, Исак говорил, что каждый вечер зажигает свечки за здравие своих дочерей. Одну свечку за Эрику. Одну – за Лауру. И еще одну – за Молли. Он рассказывал об этом при каждом удобном случае. Эрике казалось, будто ему хочется, чтобы она передала это Молли, которая никогда не переставала любить Исака. Даже несмотря на то, что с восьми лет, после того как ее мать погибла в автомобильной аварии, Молли пришлось жить с бабушкой, потому что Исак не взял Молли к себе.

* * *

Исак был худощавым, с тонкими руками, тонкими ногами и большой головой. Эрике казалось, что не внешность делает его таким привлекательным для женщин, а мозг. Мозг у Исака блестящий. Именно так говорилось о нем в американском журнале «Лайф» от 10 сентября 1965 года. Под фотографией Исака черным по белому было написано, что мозг у профессора Лёвенстада блестящий. Его сфотографировали при ярком солнечном свете; глядя в объектив, Исак прищурился, поэтому глаз его видно не было, да и само лицо просматривалось с трудом. Видно было лишь большую круглую голову со светлыми кудрявыми волосами. В длинной статье рассказывалось о том, что этот шведский профессор и ученый вместе с другими профессорами и учеными из Дублина, Нью-Йорка и Москвы вот-вот разгадают одну из тайн жизни и смогут управлять жизнью и смертью. Там было написано, что они играют в саду самого Господа.

Когда в 1972 году Эрика впервые приехала на каникулы на Хаммарсё, то Лаура взяла ее за руку, провела в гостиную и показала на висевшую на стене статью в рамке. Эрика хорошо училась и бегло читала по-английски. С тех пор она часто вспоминала фотографию отца – большеголового, со светлыми кудрями и блестящим мозгом. Этот образ часто вспоминался ей во время учебы на медицинском факультете и потом, когда она сама стала работать гинекологом.

Однажды, задолго до того, как Исак, переехав на остров, стал деревенским жителем, они с Эрикой прогуливались по улице Страндвеген в Стокгольме. Они нередко гуляли там. С самого детства Эрика пыталась научить Исака говорить по-норвежски «раз-два, раз-два, один сапог, один башмак, раз-два, раз-два, один сапог, один башмак». Но хотя первая жена Исака (Элизабет, мать Эрики) была норвежкой и по крайней мере одна из его любовниц (Руфь, мать Молли) тоже была норвежкой, Исак так и не научился правильно произносить «раз-два, раз-два, один сапог, один башмак». В тот день шел снег, но было довольно тепло. Они направлялись к улице Биргер-Ярлсгатан, где собирались поужинать в ресторане вместе с Лаурой. Внезапно Эрика увидела, как к ним шустро направляется седовласая старушка – в свете фонарей и из-за падающей снежной крупы старушка показалась Эрике каким-то удивительным маленьким существом. На старушке было коричневое пальто, коричневые ботинки и коричневая шерстяная шапка, из-под которой на лоб выбивались седые кудряшки. Эти кудряшки особенно запомнились Эрике, они делали лицо старушки необыкновенно выразительным. Для своего возраста (ей было явно больше семидесяти пяти лет) старушка бежала на удивление резво.

– Исак! – закричала она. – Исак Лёвенстад! Это ты?!

Остановившись, Исак обернулся. Подбежав к Исаку с Эрикой, она выпрямилась во весь свой маленький рост. Старушка была совсем крошечной, рядом с ней Исак выглядел настоящей скалой, и, чтобы посмотреть старушке в лицо, ему пришлось наклониться, словно какому-то сказочному великану.

– Да, – ответил он, – с кем имею честь?

Эрика прежде ни разу не слышала, чтобы Исак говорил «имею честь». Может, он сказал это из вежливости, а может, просто поддразнивал старушку.

Сначала старушка открыла рот, намереваясь что-то сказать. Однако, видимо, передумала и вместо этого подняла руку и влепила Исаку пощечину. Отпрянув, Исак схватился за щеку. Старушка сказала:

– Как же давно мне хотелось это сделать, Исак! Чертов мерзавец!

– Н-ну… – пробормотал Исак, не отнимая руку от щеки.

Эрика посмотрела на его глаза. На губы. Он был похож на маленького, несправедливо обиженного мальчика.

Старушка приподнялась на цыпочки.

– А вот тебе и еще! – Она ударила по второй щеке.

– Да что же это такое! – закричал Исак.

Он схватил ее за запястье, но она вырвалась и убежала.

Эрика и Исак смотрели ей вслед. Она бежала, не оборачиваясь, а потом исчезла за углом.

Эрика не знала, что сказать, поэтому спросила почему-то:

– Больно?

Исак не ответил, и Эрика повторила:

– Папа, тебе больно? Может, мы…

– Я понял, кто это! – выпалил Исак. Потирая щеки, он смотрел на следы ее ботинок на свежем снегу. – Я понял, кто это! Понял… Нам и было-то по двадцать два года обоим. Мы были помолвлены. Она забеременела, а потом потеряла ребенка.

Эрика совсем мало знала об Исаке, а сам он почти ничего не рассказывал. Иногда он начинал что-то говорить, но тут же умолкал. Говорил он тихо, так что Эрике приходилось наклоняться к его губам, чтобы услышать. В гневе он рычал, у него вырывались отдельные короткие слова, постоянно одни и те же. Однако, рассказывая что-нибудь или отвечая на вопросы (которые Эрика всегда придумывала заранее), он говорил медленно, с большими паузами, так что она долго сидела и ждала продолжения рассказа. Но его обычно не было. Тихая речь Исака, то, что Эрике приходилось наклоняться к нему (или прижимать телефонную трубку к уху) и каждый раз вслушиваться в слова, боязнь, что она не все услышит, – все это делало его рассказы похожими на посвящение в какое-то таинство.

* * *

Официально Эрика еще была замужем за Томасом, но он ушел от нее. Томас был ее вторым мужем. Эрике казалось, что он вернется. Она не знала точно, когда это произойдет, но была совершенно уверена, что он вернется.

Томас – это отдельная история. А вот о первом муже Эрики, Сунде, тоже можно немало порассказать. Во-первых, он был отцом ее двоих детей. Нет, это во-вторых. Во-первых, он был жадным.

Однажды Исак заметил, что когда Эрика рассказывает о Сунде, то всегда говорит о нем в прошедшем времени, хотя он вполне себе жив. Живет и здравствует, и у него есть имя, но Эрика всегда называла его по фамилии – Сунд.

Вообще-то Эрика считала, что лучше бы Сунду умереть. Так получится дешевле. Быть мертвецом ничего не стоит. Поделить имущество, оплатить похороны и установку надгробия, заплатить за цветы и канапе с креветками для поминок – и все, больше никаких расходов. Сунду бы это понравилось, только он ужасно боялся смерти. Бессонными ночами Сунд прислушивался к своему телу, пытаясь распознать тревожные симптомы и представляя, что именно может с ним произойти.

– Жадины считают по-своему, – сказала Эрика Исаку по телефону – Например, представь себе, что Сунд задолжал мне десятку. Я и глазом моргнуть не успею, как это будет не десятка, а всего четыре кроны! Но вот если Сунду вздумается попросить у меня десятку, то эта десятка тут же волшебным образом превратится в шестнадцать крон! Конечно, я могу сказать: «Держи, вот шестнадцать крон, у меня больше нет, это последние, сначала ты попросил десять, но я тебе отдаю свои последние шестнадцать крон», и тогда выйдет, что жадный не он, а я!

– Да, – сказал Исак.

– Жадные всегда побеждают, – сказала Эрика, – за ними сила! У жадных нет друзей. Сначала у них много друзей, потом их становится меньше, а под конец они вообще остаются в одиночестве. Не думаю, что это их огорчает. Как думаешь, это их огорчает?

– Не знаю, – ответил Исак.

– Как по-твоему, когда они по ночам прислушиваются к своему телу и боятся умереть, они беспокоятся об этом?

– Не знаю, – ответил Исак.

– Жене скряги, в данном случае мне, никогда его не победить, – продолжила Эрика.

– Это верно, – ответил Исак.

– Но!

– Что – но? – спросил Исак.

– Однажды на вечеринке я решила отыграться, – сказала Эрика. – Я постучала по бокалу, положила голову на хилое плечико моего супруга и объявила: «Сегодня вечером Сунд всех угощает! Пейте шампанское! Ешьте устриц! Сунд так ждал этого часа!» И наши друзья – они поняли, что происходит, и поддержали меня. Получился этакий маленький дворцовый переворот, попытка нападения, временная смена власти…. Друзья объедались устрицами, хлестали шампанское за счет Сунда и наслаждались его страданиями. Они видели, как он потеет и поджимает губы, слышали его жалкий лепет о том, что, может, десерта не надо… Но мне этого показалось мало. Я начала транжирить деньги, папа. Я говорила: «Сунд, ты только посмотри, что я купила!» Я щеголяла в новых платьях, привозила новые ковры, книги и магнитофон, я повесила на окна новые шторы! А ведь денег у нас было в обрез! Понимаешь? В об-рез! Я наряжалась, смеялась и возвращалась домой за полночь.

А по ночам, лежа на кровати рядом с Сундом, когда тот прислушивался к своему телу (судорога в правом бедре, покалывание в груди, какое-то странное ощущение в зубе – может, кариес?), Эрика больше не обнимала его и не утешала, как, бывало, делала прежде, когда они были молодоженами. Нет, она говорила, что считает его тряпкой, размазней, жалким ничтожеством, она объясняла, что он – просто лист плохой бумаги, а потом заворачивалась в одеяло и на всю ночь забывала о нем. С Сундом покончено!

* * *

Дороги обледенели, и машина могла пойти юзом, но самым ужасным, по мнению Эрики, было круговое движение при выезде из Осло. Она то и дело оказывалась в туннеле, который вел куда угодно, но только не туда, куда надо.

– Это совсем не сложно, – сказала по телефону Лаура, – по всей дороге в Стокгольм есть указатели. Ты просто смотри на них.

Для Лауры это просто. А для Эрики – сложно. Эрика все время, сама не понимая почему, делала противоположное тому, что советовали указатели. Если стрелка указывает направо, то она поворачивает налево. За девять лет водительского стажа она стала причиной множества мелких аварий. Ее не раз штрафовали, прямо как ее мать, которая водила машину еще хуже. Если такое, конечно, возможно.

Случалось, водители выскакивали из машин, подбегали к Эрике, открывали дверцу ее автомобиля и принимались кричать на нее. Разница между Эрикой и матерью заключалась лишь в том, что Эрика просила прощения, а мать начинала орать в ответ.

За рулем Эрика вела себя совсем иначе, чем обычно. Лаура полагала, что причина здесь в некоем душевном разладе, что такое поведение – свидетельство подавленной агрессии. Сама Эрика была с этим не согласна. Она считала его проявлением дислексии, неспособности читать и понимать некоторые знаки и определять расстояния.

Перед тем как сесть в машину, она позвонила Лауре и спросила:

– Ты не можешь тоже взять отгул? И поехать вместе со мной?

– Вообще-то у меня отгул сегодня, – ответила Лаура.

Эрика слышала, как Лаура прихлебывает кофе, и представила себе, как та сидит перед компьютером и бродит по Интернету. И что на ней все еще халат, хотя времени почти одиннадцать.

– Может, ты возьмешь отгулы на всю неделю? – сказала Эрика. – Чтобы съездить на Хаммарсё вместе со мной? – И добавила: – Тогда и села бы за руль…

– Нет! – ответила Лаура. – Думаешь, дело только в том, чтобы найти мне замену? К тому же никто из учителей не желает работать с моим классом.

– А на выходные ты можешь приехать? Исаку наверняка будет приятно увидеть нас обеих.

– Нет! – ответила Лаура.

– Представь, что это такое приключение, – предложила Эрика.

– Нет, – повторила Лаура, – не хочу. Еспер простудился. У всех полно дел. Все просто рушится на глазах! И ехать на Хаммарсё к Исаку – это последнее, чего я хочу или могу! Даже думать об этом не желаю.

Эрика не сдастся. Уж Лаура-то это должна понимать. Эрика опять станет уговаривать. Найти замену проще простого. Лаура вечно жалуется на свой класс, однако на самом деле она просто не хочет отдавать его кому-то еще. Она любит все делать сама. А о своих учениках она говорит: «Это мои дети, и я несу за них ответственность».

Эрика сказала:

– А вдруг Исак умрет, пока я там буду?

Лаура громко рассмеялась в ответ:

– Вот на это, Эрика, можешь даже и не рассчитывать! Старик нас всех переживет!

* * *

С 1972 по 1979 год Эрика каждое лето садилась в Осло на самолет и летела до Стокгольма, где пересаживалась на другой самолет, поменьше, и летела до маленького приморского городка на Балтийском море. Это была предпоследняя остановка. На шее у Эрики висела небольшая сумочка с билетами, паспортом и листом бумаги. На этой бумаге мать писала имя человека, сопровождающего Эрику по пути из Осло, имя встречающего в приморском городке, имя Эрики, ее возраст и тому подобное.

– Это на всякий случай, если стюардесса потеряет тебя в Стокгольме, при пересадке. – Мать сунула под нос Эрике большой цветастый носовой платок и попросила высморкаться. Да посильнее. – Высморкай все перед поездкой, Исаку не нужны в доме сопливые дети.

У Элизабет длинные рыжеватые волосы и крепкие ноги в ярко-зеленых лодочках на шпильке. Кроме Эрики, детей у нее не было.

– А если уж стюардесса тебя потеряет, то найди какую-нибудь другую стюардессу и покажи ей этот листок, – сказала она. – Слышишь, Эрика? Ты поняла, что нужно сделать? Покажи ей этот листок!

В приморском городке, в аэропорту, ее ждали Роза с Лаурой. Дорога до Хаммарсё на машине занимала полтора часа, но иногда им приходилось долго стоять в очереди на паром, курсировавший между Хаммарсё и материком и перевозивший жителей острова и туристов. Ожидание могло занять два с половиной часа. Или три с половиной. Или даже больше. Эрике это время казалось вечностью. Она каждое лето бывала на Хаммарсё и к моменту приезда не видела Исака почти год. Сидя на заднем сиденье рядом с Лаурой, она смотрела на дорожные указатели и говорила, что вот, осталось пятьдесят километров, а теперь уже сорок, а сейчас проедем мимо дуба, и останется лишь половина пути, а теперь только двадцать километров.

– Роза! Роза! Долго еще? Давай побыстрее, а?

– Нет! – отвечала Роза. – Мы разобьемся, и полиции придется вытаскивать наши тела из-под обломков машины.

Эрика смотрела на Лауру – целый месяц они будут сестрами – и смеялась.

Один километр равен одной минуте.

Десять километров – десяти минутам.

Роза говорила, что, вместо того, чтобы дергать ее, они и сами могут смотреть на указатели. Тогда будет ясно, сколько осталось.

Ей хотелось побыстрее увидеть Исака, но дорога из аэропорта тянулась целую вечность не только поэтому. Она скучала по всему: по белому домику из известняка, по своей комнате с цветным половиком, по единокровной сестре Лауре, а потом и по Молли. И по Рагнару.

С возрастом Эрика начала сильнее всего скучать по подружкам – Фриде, Эмили и Марион. То есть она и радовалась, и в то же время огорчалась из-за того, что вновь их увидит – Фриду, Эмили и Марион.

Это место принадлежит ей, Эрике. Остров Хаммарсё с его полянками, сучковатыми деревьями, неровными холмами, темными озерами и ярко-алыми маками. С серебристо-серым морем и скалой, на которой загорали девочки, слушая «Радио Люксембург» или кассеты Марион. Запах всего этого словно говорил: «Все! Наступило лето!»

Лето на Хаммарсё – самая настоящая вечность.

А поездка из аэропорта по сравнению с настоящей вечностью превращалась в маленькую вечность.

* * *

Эрика ехала медленно и громко разговаривала сама с собой. Громко разговаривать с собой научил ее Лейф, инструктор по вождению.

Однажды, сидя за рулем восемь лет назад (за день до своего тридцатилетия), Эрика не сбавила скорость, хотя знала, что нужно сбавить. Тогда ей следовало добровольно отказаться от водительского удостоверения.

– Да, с дорожными знаками ты не дружишь, – сказал Лейф.

– Я ни с кем не дружу, – ответила Эрика.

– Вот и я тоже, – сказал Лейф, – но если хочешь водить машину, то с дорожными знаками придется подружиться. Иначе дело не пойдет.

Эрике никогда не хотелось водить машину. Однако когда они с Сундом развелись, то все же решилась. Так она познакомилась с Лейфом. Седоволосый, грустный и молчаливый, он тем не менее позволял себе довольно ехидные замечания, если дело касалось вождения. Несколько месяцев Эрика с Лейфом катались по Осло. Потом, оплачивая занятия, она выяснила, что они накатали сто тридцать четыре километра.

– Чем старше ученик, тем больше времени ему требуется, чтобы научиться, – сказал Лейф.

Те, кто недавно развелся, могут привязаться к удивительным существам, вот и Эрика привязалась к Лейфу. Она считала его умным, кем-то вроде наставника, говорящего загадками. Каждое его ехидное высказывание по поводу чего-то само собой разумеющегося (как, например, что знак «Стоп!» призывает остановиться) она толковала более глубоко.

Лаура, Исак и даже Молли говорили тогда, что Эрика придает Лейфу слишком большое значение. Однако, во всяком случае, она научилась громко разговаривать сама с собой, сидя за рулем, чтобы лучше сосредоточиться. Вот так:

– Сейчас я выезжаю на круговое.

– Сейчас я останавливаюсь на светофоре.

– Сейчас я выезжаю на шоссе.

– Сейчас я смотрю на середину дороги.

Была зима, Эрика ехала в Хаммарсё и сама вела машину. Она миновала придорожную закусочную. Останавливаться ей пока не хотелось. Она проголодалась, но останавливаться еще рано.

* * *

Каждый раз, разговаривая с Исаком по телефону (а такое случалось часто), Эрика вспоминала, каким он был прежде. Белый домик, гостиная, в одном из двух кресел сидит Исак. Ноги он положил на пуфик, на носу – большие квадратные очки. Он слушает Шуберта. Может, медленную часть квинтета до-мажор. На столике возле кресла стоит большой черный магнитофон, который Исак таскает за собой по дому. Эрике двенадцать, а Лауре десять. Они укладываются рядышком на пол, чтобы почитать что-нибудь или послушать вместе с ним музыку. Если они не шумят, то можно. Тонкие ножки пуфика обиты старым коричневым бархатом. Получается, что пуфик в штанах. Однажды Исак и себе купил несколько пар похожих бархатных брюк – того же цвета и фактуры. Потом Роза их подшивала и ставила на них заплаты.

Эрика подумала, что у него наверняка до сих пор сохранились те брюки, только теперь их подшивает Симона, и заплатки ставит тоже она. На ногах у Исака тапки из овечьей кожи. У него часто мерзнут ноги. На столике возле кресла лежат три газеты – две центральные и одна местная.

Эрика не видела Исака уже несколько лет. В последний раз они виделись в Стокгольме, когда он, как обычно, пригласил их с Лаурой на ужин. Прежде он и Молли приглашал, но она приходила так редко, что он и приглашать ее перестал.

Эрика следила за указателями, в точности как советовала Лаура. Все хорошо. Она едет. Эрика подумала, что Исак наверняка не очень изменился за это время. И она вовсе не удивится, увидев его, или домик, или Хаммарсё, хотя и не была там уже двадцать пять лет. Исак не стал менять мебель. Он не покупал новую одежду. На завтрак он по-прежнему ест два маленьких бутерброда, на обед выпивает стакан кефира и съедает банан, а на ужин – две небольшие котлеты с вареной картошкой и мучной подливкой. Это по вторникам. По понедельникам и средам он ест рыбу, а по субботам густой куриный суп. Ужин ему готовит Симона, совсем как раньше – Роза. Накрыв на стол, Симона уходит домой. Все это он рассказал Эрике по телефону, а иногда она сама разговаривает с Симоной, чтобы узнать, как у отца дела. Может, он уже вот-вот умрет, а его дочери и знать об этом не знают?

– Да он никогда не умрет, – отвечает Симона.

Наверняка у него на лице появились темные пятнышки, и морщин стало больше. Однако выражение лица осталось прежним. «Те же глаза», – подумала она, но отцовских глаз вспомнить не смогла. Она даже не знала, какого они цвета. Никогда прежде не думала о его глазах. Глаза Исака – это его взгляд, и в этом взгляде либо есть Эрика, либо ее нет. Он уже давно стал стариком. Состарился двадцать пять лет назад. Однажды Исак сказал по телефону, что после смерти Розы он изменился. По его собственным словам, характер его сформировался между семьюдесятью двумя и восемьюдесятью четырьмя годами.

– Правда? – удивилась Эрика. – Как это? То есть как именно ты изменился?

Эрика посмотрела на дворники на лобовом стекле – они работали, но это не особо помогало. Снег валил сплошной стеной. Вести машину было трудно.

По телефону он сказал:

– Я становлюсь более зрелым.

– Более зрелым? Ты?

– Да.

– И что это значит?

– Я читаю Сведенборга.

– И что?

– У Сведенборга написано, что, если у тебя появилось чувство, будто ты прожил слишком долго, а у меня такое чувство есть, это значит, пришло время стать более зрелым.

– И поэтому ты меняешься?

– Да.

– Но, папа, я не понимаю тебя. Не понимаю, о чем ты.

– Теперь я лучше все понимаю.

– Все – это что, например?

– Что меня никогда не волновали другие люди. Я был равнодушным.

– Я тебе не верю, – сказала она.

– Чему это ты не веришь?

– Что ты понял, что был равнодушным. Я тебе не верю. Сказать такое – проще всего.

Она вспомнила маленького мальчика с худыми ногами и разбитыми коленками. Он бежал, время от времени поворачиваясь к ней. Она запомнила его слова: «Нам придется найти у Исака слабое место, но это будет трудно». Вцепившись в руль, Эрика вывернула его, но все равно немного задела сугроб. На следующей заправке она остановилась выпить кофе. Прежде чем вновь отправиться в путь, несколько минут посидела с закрытыми глазами.

– Вот так и гибнут люди, – громко сказала она сама себе. – Они просто ездят на машине в такую погоду.