Текст книги "Единорог"

Автор книги: Лилия Баимбетова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Мария Печатникова, 19 лет, студентка 3-го курса географического факульте-та:

Когда Лера пришла в четверг, мы все просто упали. К тому же она опоздала на одну пару, и все сразу на нее внимание обратили, когда она появилась. Со стрижкой Лера изменилась невероятно, превратилась в настоящую красавицу. И макияж у нее в тот день был очень хороший. Она ведь, знаете, не тростинка, и длинные кудри ее пол-нили, а с короткой стрижкой она стала такой миниатюрно-аккуратной.

Она была в тот день вся в черном, брючки, пиджачок, водолазка тонкая. Сереж-ки маленькие такие, в виде колечек, серебренные, и цепочка тонкая серебренная. Чер-новолосая аккуратная голова, лицо бледное, подкрашено неброско, аккуратненько так. Да Леру узнать было нельзя! Совсем другой человек.

Четверг

Из дневника Валерии Щукиной. Четверг, 6 декабря.

"Все удивительнее и удивительнее", – как говаривала Алиса, а за ней и Макс Фрай. Я бы сказала: все хуже и хуже, или чем дальше в лес, тем больше дров. Или как у Рильке:

Как из трясины сновидений, сходу

Прорвав ночных кошмаров канитель,

Всплывает новый день – вот так по своду

Бегут гурты, оставив капитель

С ее запутавшеюся в клубок

Крылатой тварью, сбившеюся в кучу,

Загадочно трепещущей, прыгучей,

И мощною листвой, которой сок

Взвивается, как гнев, но в перехлесте

Свернувшись, как спираль, на полпути

Пружинит, разжимаясь в быстром росте

Всего, что купол соберет в горсти

И выронит во тьме, как ливня гроздья,

Чтоб жизнь могла на утро прорасти.

Впрочем, я ведь сама сказала: приходите и убивайте меня. Вот они и пришли.

На лекции мне было с полдевятого. Я вышла только в восемь, никак не могла решить, что мне надеть. Все из-за стрижки этой дурацкой. Может, со временем я и при-выкну.

В подъезде было темно. Я спустилась на этаж и еще на один пролет, и тут кто-то метнулся мне навстречу, тяжелый, большой, темный. Схватил меня, навалился, прижал к батарее. Сумка выпала из моих рук, и пакет тоже валялся где-то под ногами.

Я даже не помню, кричала ли я, но Сашка говорил потом, я кричала ужасно. Не знаю, когда это я успела, рот этот неведомый кто-то мне зажал сразу же. И чем-то хо-лодным по шее. Успел только прикоснуться и сразу куда-то делся. Что-то тяжелое по-катилось вниз по лестнице, я услышала мат, и Сашка мне крикнул:

– Иди домой, идиотка!

Я нашарила сумку и пакет, подхватила их в охапку и побежала наверх. Заперла дверь, бросила все, что держала на пол, и села на табурет в коридоре. И просто сидела. Не думала ни о чем, просто сидела, будто еще одна вещь в прихожей: вешалка, табурет, шкафчик с обувью, зеркало и Лера. Обычный набор вещей.

В дверь постучали.

– Лер, открой, это я.

Саша. Его голос. Я встала и отперла дверь. Сашка был в белой рубашке, в брю-ках и носка. На шее у него болтался не завязанный галстук.

Сашка зашел, запер дверь – как у себя дома, взял меня за руку и отвел в комнату. Усадил на диван, снял с меня шапку и дубленку.

– Да у тебя кровь, Лерка.

– Где?

Я удивилась. Саша потрогал мою шею.

– Ничего. Поцарапал просто. Сейчас полотенце принесу.

Он сходил куда-то и вернулся с мокрым полотенцем. Я вытерла шею, потом по-шла к зеркалу посмотреть, все ли стерла. Под подбородком у меня тянулась длинная кровоточащая царапина. Я вернулась в комнату. Сашка сидел на диване.

– Ты его не убил? – спросила я.

– Не-ет. Удрал, гад. Чего он хотел-то, денег?

– Не знаю, – сказала я, – Он просто так на меня выпрыгнул и все.

– Ничего не говорил?

– Нет. Псих, наверное, просто.

– Ладно, мне пора. Ты, Лерка, больше не ходи никуда, посиди дома, отдохни.

– Слушай, я даже не сообразила. Ты ведь спас меня.

– А то! – сказал он, – Ладно, я пошел. Дверь за мной закрой.

Я закрыла за ним дверь. Честно говоря, я не успела даже испугаться – тогда, вы коридоре. Но дома меня вдруг затрясло. Я подумала, придут в квартиру и прибьют. Сашка сейчас на работу уйдет, а кроме него никто не придет и не поможет, кричи, не кричи. Так что я пошла в университет.

На первую пару я, конечно, опоздала и приехала ко второй. День сегодня не-ожиданно пасмурный – это после череды безликих дней, когда небо было ясно, а воз-дух ломок, словно стекло. В университете мне стало легче, пока я там сидела, я почти забыла об утреннем происшествии.

После лекций девчонки меня звали в библиотеку, но я не пошла. Настроения у меня не было, хотя вообще-то я люблю сидеть в читальном зале. Короче, я поехала до-мой.

День сегодня сер и тих. Вчера под вечер уже был ноль, и с неба летели какие-то капли – не дождь, а просто брызги растаявших небес. Погода меняется невероятно, то мороз, то неожиданная оттепель.

И ветер сегодня. По небу летели размытые синеватые облака, а выше них про-сматривались серь и белизна, но больше было синевы – не той, ясной, небесной, а смутно-размытой синевы облаков, пребывающих на грани с тучами.

По дороге я съела мороженое, шоколадное, "Серебряный снег", и развеселилась. В небе, словно мошки весенние, разлетались, порхая, две маленькие птички. Высоко раскинутые ветви деревьев колыхались на ветру, раскачивались туда и сюда, сплетаясь всяческими узорами на фоне смутного неба. Пошел снег, сырой и мелкий. Небо то за-тягивалось сумрачное пеленой, то вдруг эта пелена распадалась на отдельные тучки. С утра нападало уже достаточно снега, чтобы покрыть посеревшие сугробы свежей бе-лизной.

Я зашла в книжный магазин, купила себе настенный календарь, и еще Фаулза «Коллекционер». Давно хотела почитать, а все как-то не попадался, а тут вдруг смотрю, лежит себе на полочке. Смешно это, наверное, но про Фаулза я вообще узнала, когда читала "Темную половину" Стивена Кинга. Там эпиграфы как раз из «Коллекционера».

Когда я вышла из автобуса на своей остановке, выглянула неожиданное солнце. Низкие светлые облака разошлись, открывая голубое небо. Такой странный был мо-мент, воздух теплый, будто весной. Я зашла еще в универмаг, в минимаркет там внут-ри, купила еще весового мороженого, шоколадного. Думала, приду домой и налопаюсь до ангины. Я же знаю, мороженое – самое лучшее средство для поднятия настроения. Тем более, шоколадное.

А возле дома я увидела его.

Он стоял почему-то на газоне, в снегу, высокий, худой, в распахнутой дубленке и сбитой на затылок вязаной шапке. Мужчина смотрел вверх, словно разглядывал небо или ветви деревьев.

Вот уж когда я почувствовала настоящий душевный подъем. Я не побежала, но это лишь потому, что зима, лед, дубленка и все такое, да еще тут сумка и пакет. Я про-сто подошла к нему самым быстрым и злым шагом, на который была способна. Схва-тила этого мужчину за руку и развернула к себе.

– Что вам нужно от меня? – сказала я тихо и яростно, глядя снизу в его смуглое лицо.

– Ты что с ума сошла? – проговорил он с какой-то блатной интонацией.

Тут уж я выложила ему все. Сейчас я думаю: очень странно, что он не сопро-тивлялся и не прерывал меня, хотя я несла совершенный бред. Наконец, я выдохлась.

– Вы ошибаетесь, – сказал он вдруг совершенно иным, интеллигентным, спокой-ным голосом.

– Что? – я едва не подавилась языком от удивления.

– Вы ошибаетесь, Валерия. Я вовсе не преследую вас – в том смысле, в каком вы употребляете это слово. Я действительно следил за вами, но из чистого любопытства. Меня очень заинтересовала ситуация, создавшаяся вокруг вас….

Я тупо смотрела на него. Я не просто не знала, что сказать, я по-настоящему обалдела. Мужчина вдруг взглянул мне прямо в глаза, и голова моя поплыла куда-то. Взгляд его был – пустой, твердый и невыразительно-сонный. Мужчина подхватил меня под руку.

Как-то вдруг мы оказались на кухне. У меня дома, на моей кухне. Подъем по ле-стнице и прочие необходимые элементы проделанного путешествия совершенно не со-хранились в моей памяти.

Мы сидели на кухне и пили горячий чай. На столе стояла банка с маминым ян-тарным вареньем, и мой гость то и дело залезал в нее ложкой – точь-в-точь как Валер-ка. Теперь, без дубленки и дурацкой лыжной шапки, мой гость оказался довольно при-влекательным мужчиной – по крайней мере, на мой вкус. Мне всегда нравились такие, черные, сухопарые, смуглые, с легкой сединой и лицами из тех, что могут одинаково сильно выразить веселье или высочайшее презрение. Детали, которые я теперь замеча-ла, только добавляли ему привлекательности. Манжеты рубашки, выглядывающие из рукавов свитера, были заколоты черными запонками. В треугольном вырезе свитера виднелся черный шелковый галстук с металлическим отливом, а я питаю особую страсть к красивым галстукам. Кисти рук моего гостя изяществом напоминали кисти скелета. Звучит довольно глупо, но если действительно присмотреться к рукам скелета, то понимаешь, что его кисть, собрание легких белых костей выглядит до странности изящно – словно крылья бабочки.

Я казалась себе Спящей красавицей – вот сейчас кто-нибудь поцелует меня, и я проснусь. Я плыла в зеленовато-прозрачном потоке, рыбы с человеческими лицами об-гоняли меня и плыли дальше, деловито шевеля плавниками. Я понимала, что со мной что-то случилось, но не понимала – что.

Зеленоватый поток исчез, и я испытала легкое разочарование: я так и не погово-рила с деловыми рыбами, а мне этого хотелось. Я оказалась на кухне, с которой никуда не уходила, – странный парадокс, но мне было не до него. Я отпила чаю, заела его лож-кой янтарного варенья и самым светским тоном спросила:

– Как вас зовут?

Мужчина посмотрел на меня поверх банки. Мне вспомнилось, что я уже сравни-вала его глаза с глазами плюшевой игрушки.

– Меня зовут Асмодей, – сказал он, – Несомненно, вы уже раньше слышали это имя. Впрочем, возможно, и не слышали, в таком случае я позволил бы себе посетовать на однобокость вашего образования.

Я откинулась на стуле и посмотрела на мужчину, вертя в руках ложечку.

– Асмодей, – сказала я, – это некий бес, насколько я помню, из еврейских легенд. Что-то там, связанное с Товией, и еще с Соломоном. По-моему, Асмодей даже не за-светился в Ветхом Завете.

– Увы, это так.

– Так вы еврей?

– Я, – сказал он, впервые на моей памяти улыбнувшись, – Асмодей, се мое имя и сущность, и никем иным, кроме Асмодея, я не являюсь и являться не могу. В смысле бытия, а не в смысле явления как принятия иного облика. Хотя не могу не согласиться с тем, что из слов еврей и Асмодей получается не слишком хорошая, но все же рифма.

– Ладно, – сказала я, – хорошо, Асмодей. У меня есть знакомый, который называ-ет себя Волком. Серьезный такой человек, журналист, организатор Лиги начинающих журналистов, с подростками работает. А другой, не менее серьезный мужчина, носил когда-то имя Прошу Прощения. Индейцем он при этом не был. С этой точки зрения вы можете называть себя как угодно, хоть Илуватаром, вреда от этого не будет.

– Вы затронули интересную проблему, – сказал он, – А если бы я назвал себя, к примеру, Христом или, скажем, Кришной?

– С этим сложнее, – сказала я.

Наша беседа стала принимать какой-то абсурдный оттенок. Но я этому не удив-лялась, не удивлялась тому, что сидим и треплемся то ли о мифологии, то ли об именах, а ведь совсем недавно я считала его своим преследователем и вся горела праведным негодованием. И куда что делось? Похоже, я так и не пробудилась, хотя мой зеленый туман исчез. Дело было, наверное, вовсе и не в зеленом тумане, я просто спала наяву, и зеленый туман был здесь не при чем – ну, прокружил и исчез, с кем не бывает.

Асмодей продолжал:

– То есть, чем известнее имя, тем меньше шансов носить его и не производить вреда?

– Что-то в этом роде.

– Ведь Илуватар – это, в общем-то, тоже бог, и, в отличие от того же Христа, бог-создатель. Кстати, вы что же, Валерия, увлекаетесь Толкиеном?

– Упаси боже, – сказала я совершенно серьезно, – Но я его читала.

Будто в чем-то плохом признавалась.

– Не каждый, кто читал Толкиена, может с ходу вспомнить, кто таков был Илу-ватар.

– А вы? – сказала я, – Вы, часом, не толкиенист? Для средневекового беса это, знаете, все-таки слишком.

Он усмехнулся и покачал головой.

– Знаете, – сказала я, – я где-то читала, что всякий культурный человек должен прочитать Толкиена.

– Оправдываетесь?

– Наверное, – сказала я, – Мне нравится Толкиен. Просто как писатель. Знаете, из всех, кто писал фэнтэзи, он был единственным, кто писал не фэнтэзи, а именно сказа-ние. Сказку, легенду, но вовсе не фэнтэзи. А я люблю сказания. И еще, каюсь, мне нра-вятся толкиенистские анекдоты. Хотя большинство из них сочиняются по принципу: "не смешно, зато про войну". Могу даже вам рассказать парочку.

– Расскажите, – сказал Асмодей, – любопытно будет послушать.

– А вы фактуру-то знаете? – сказала я, – А то непонятно будет. Ладно, рассказы-ваю. Ползут девять червяков мимо Изенгарда. Один, с золотой короной на голове, го-ворит: "Что, ребята, до Сарумана докопаемся?". А другой в ответ: "Молчи, Ангмар-ский. До Гэндальфа уже докопались".

– Смешно, – сказал Асмодей, но даже не улыбнулся.

– Ничего вам не смешно. Вы сказали, что вас заинтересовала создавшаяся вокруг меня ситуация.

– Да, я это говорил.

– Не означает ли это, что вы ориентируетесь в этой самой ситуации?

– Знаете, Валерия, – сказал он после некоторого молчания, – ваши чувства мне понятны, но они неприятны мне с эстетической точки зрения. Вы словно хотите загля-нуть в конец книги.

– Нет, это не книга! Это моя жизнь. Это моя жизнь, слышите?

– Мне кажется, вы, люди, очень мало замечаете, что это – именно "ваша жизнь".

– Ах, да, – сказала я, – Вы же не человек, вы же вроде бес.

– Не без того, – согласился Асмодей, – Но вернемся к нашей теме. Мне кажется, что люди в большинстве своем просто тупо живут, мечутся, не замечая, что проходит их единственная, богом данная жизнь.

– А я верю в реинкарнацию, – пробормотала я.

– У вас только одна жизнь, Валерия.

Я взглянула на него от чашки, удивленная его странным, неоспоримым тоном.

– У людей? Или у меня?

– У вас, Валерия, у вас.

Он сказал он это так уверенно, что я неожиданно поверила. У меня одна жизнь, и когда придет мне пора умирать, я умру навсегда, чего бы я там не думала про реин-карнацию и прочую чепуху. О, боже, как же это страшно!

В сущности, мы действительно очень мало осознаем, что живем – именно здесь и сейчас. Мы строим планы, думаем о прошлом, мы вязнем в том, как другие люди представляют нас и нашу жизнь. Мы что-то делаем, непонятно что, зарабатываем день-ги, тратим их – и не замечаем, как впустую растрачиваем дни, каждый из которых не-повторимая драгоценность. Мы не замечаем порой даже, какого цвета небо у нас над головой.

Асмодей смотрел на меня, и лицо у него было такое, словно он читал мои мыс-ли. Не знаю даже, как описать его выражение – согласие и скука, вот что было написа-но на смуглом лице псевдобеса.

– Из всего сказанного я поняла лишь одно: вы мне ничего не расскажите. Ведь не расскажите?

– Не знаю, – сказала Асмодей, – Вас несомненно настигает судьба, Валерия. Вы убегаете от нее, а она вас настигает. Вообще-то я против судьбы. Давайте остановимся вот на чем: вы будете задавать мне вопросы…

– А вы НЕ будете на них отвечать, – подхватила я.

– Возможно. Во всяком случае, я подумаю, отвечать или нет. Спрашивайте, Ва-лерия.

Я онемела. У меня закончился запас слов, я не знала, о чем спросить. Кто пре-следует меня? Зачем он это делает? При чем здесь Великое Деяние? Но первое, что вы-рвалось у меня, было:

– Кем была моя мама?

Пустые глаза Асмодея притягивали меня, как дуло винтовки притягивает взгляд расстреливаемого. Губы беса шевельнулись, и в этот самый миг грянул дверной звонок – будто гром с небес.

Было уже четыре. Впервые за время нашего знакомства Валерка пришел вовре-мя.

Вот тут-то я испугалась. Все было словно в дурном анекдоте про рано вернув-шегося мужа. Почему-то я была уверена, что наличие Асмодея в моей квартире Валер-ку разозлит, хотя теперь я не понимаю, чего я так испугалась. Валерка меня не знает, не знает моих знакомых. Может, у меня дядя – бес. Ага, и тетя – бесиха.

Но я испугалась. А это бес чертов, Асмодей, посмотрел на меня так заговорщиц-ки, встал, отодвинув стул, и пошел в прихожую. Я побежала за ним.

Асмодей остановился возле входной двери. Звонок снова залился своим дурац-ким электронным чириканьем.

– Кто там? – спросила я с отчаянием.

– Лер, это я, открой.

Я посмотрела на Асмодея. Он усмехнулся, нагнулся ко мне и, приблизив губы к моему уху, сказал шепотом:

– Не беспокойтесь, Валерия. Если бы мы были в анекдоте, вам не пришлось бы меня прятать. Имейте в виду на будущее. Если выйдете замуж, лучше меня любовника вам не найти.

И исчез. Просто взял и исчез. Я, как дура, пошарила в воздухе рукой. Не – как и не было.

Я глубоко вздохнула. Ладно – глюки у меня. С кем не бывает. Будем надеяться, Валерку это не отпугнет, у него наверняка есть знакомые со съехавшей крышей.

Я открыла дверь. Валерка зашел, вздернул мне подбородок и посмотрел на мою царапину.

– Везучая ты, Лерка, – сказал.

– Я знаю.

– Да ни хрена ты не знаешь, – беззлобно отозвался он.

Повесил дубленку, разулся. Вид у Валеры был какой-то усталый, и главное – Валерка так настороженно-странно смотрел на меня, словно ждал, что сейчас со мной еще что-нибудь случиться.

– Слушай, Лер, – сказал он, – Я не жрал сегодня. Ты меня покормишь?

– Идем, – сказала я.

И пошла впереди него на кухню, думала: хоть чашки грязные со стола убрать. Чашки пропали. И ложки тоже. Мало того, пропала трехлитровая банка с маминым ян-тарным вареньем! Я испытала жгучее желание проверить шкатулку с мамиными укра-шениями и собственный кошелек. Никогда бы не подумала, что бесы такого масштаба пробавляются мелкими кражами.

В задумчивости я разогрела картошку, залила еще сметаной с поджаренным лу-ком. Валерка был так мил, что съел всю сковородку. То есть сковородку он, конечно, оставил, она же чугунная. Все-таки наша повседневная манера говорить – это что-то.

Я заварила чай. Честно говоря, я боялась, что он спросит про варенье, но он и от чая отказался. Сказал:

– Иди сюда, посиди со мной.

Поймал меня за руку и усадил на табуретку, стоявшую в углу.

– Ты очень испугалась? Утром?

– Нет, – сказала я, – Я и понять ничего не успела.

Он кивнул, словно именно такого ответа и ожидал от меня. Взял меня за руку.

– Хочешь, куда-нибудь сходим? Лер?

– А ты хочешь? – сказала я безнадежно, – Ты же устал.

Он хмыкнул.

– С чего ты взяла? Но идти никуда не хочется. Давай просто посидим.

– Пойдем в зал, – только и сказала я.

– Идем, – отозвался Валерка, поднимаясь. Свитер у него задрался, и я на миг увидела – черный металлический предмет, заткнутый за пояс его брюк. Я обомлела.

– У тебя, что, пистолет? – глупо спросила я.

Валера посмотрел на меня.

– У меня есть разрешение.

– Угу.

– Сейчас его уберу, – сказал он недовольно и пошел в коридор.

Мы устроились на диване в большой комнате, включили телевизор. Сидели близко и молчали, глядя на экран. А потом… Валерка вдруг придвинулся ко мне, потя-нулся, взял мягко пальцами за подбородок и полуоткрытым ртом прильнул к моим гу-бам. Я страшно растерялась. Другая его рука легла мне на бедро.

Он не был разгорячен, вовсе нет. Руки у него были ледяные. И дыхание – тоже ледяное. Я чувствовала себя, словно Кай, целующий Снежную королеву.

Я мотнула головой, освобождаясь от хватки его рта.

– Не надо. Валера, не надо, – еле выговорила я.

Он в тот же миг куда-то отодвинулся, встал, отошел к окну. Мне захотелось себя укусить – до крови. Валера закурил, облокотился на подоконник и стал пепел стряхи-вать в цветочный горшок. Молчали мы довольно долго. Наконец, я выговорила:

– Ты обиделся?

Он даже не обернулся ко мне.

– Я… не готова была. Валера!

– Ну, извини, – равнодушно сказал он.

– Меня еще никто никогда не целовал, – сказала я.

Его спина в свободном свитере на миг окаменела, стала неподвижной.

– У меня никогда никого не было. Никогда. Никого.

"Прости меня", – хотелось сказать мне.

Валера, наконец, обернулся. Это было ужаснее, чем я думала. Живой человек, обычный, смотрел на меня и слушал мои идиотские слова. Мне казалось, он плюнет на пол и уйдет от меня.

– Месяц назад я представить себе не могла, что однажды меня коснется рука мужчины, – сказала я скорее себе, чем ему, – Я ненормальная, правда?

– Нет, – сказал Валера. Подошел ко мне, – Но родители твои точно были ненор-мальные.

Он сел рядом со мной на диван, взял меня за руку. Посмотрел на меня так ис-подлобья.

– Я не хотел тебя обидеть, Лер. Я до тебя не дотронусь больше, правда. Пока ты сама не захочешь.

– Я хочу… – сказала я совсем тихо.

Я чувствовала себя глубоко несчастной. В мое несчастье можно было прыгать с берега, как в омут.

А Валерка раскрыл мне объятья. Я пододвинулась, уткнулась в его плечо и раз-рыдалась. Глупо все вышло, что и говорить.

Валерка меня не утешал. Я отплакалась, прижимаясь мокрым лицом к его колю-чему свитеру. Потом пошла в ванную умыться. А Валера пошел за мной. Там все это и случилось, под душем. Не знаю, должно ли это быть приятным. Мне было больно. И все.

Мне кажется, ему нужно было не это. Не физическая близость как самоцель. Мне кажется, он просто хотел закрепить свои права на меня.

Я слишком большую развела вокруг этого трагедию, а все это было так просто. Раз – и я уже не девственница. Ничего это не значит, просто очередное изменение в жизни. Ничего это не значит, кроме простых и понятных привилегий. Валерка останет-ся сегодня ночевать. Я не чувствую никакого желания, не чувствую ничего. Но я хочу, чтобы он бы здесь – потому что лучше, когда он рядом со мной, чем где-то еще. Мне лучше.

Зачем он… н-да, хороший вопрос, конечно. Я все думаю, что он нашел во мне, почему он… я не могу понять этого. Если он хочет быть здесь, то дело вовсе не в сексе. Дело, наверное, в любви.

Ох, как мне не нравится это слово – любовь. Оно дискредитировало себя, его за-таскали, затрепали.

Просто он хочет быть со мной. А зачем, он и сам не знает и подгоняет свое не-знание под привычные понятия: любовь, влечение. Да и я точно так же поступаю.

Он спит. Уже третий час ночи. Когда я вставала, Валерка зашевелился. Спросил хрипло и сонно:

– Что случилось?

– Ничего, – сказала я, – Мне просто не спиться. Я в зале посижу с книжкой.

– Может, с тобой посидеть?

– Спи.

– Угу.

Он опустил голову на подушку. Во сне он похож на ребенка. Лицо у него блед-ное, тонкое, безмятежное, и волосы невесомо-легкие, какие бывают у детей. Спит Ва-лерка на боку, одну руку подсунув под подушку, согнув колени. Сначала, когда мы только легли, он меня обнимал, а потом мы уснули, и все перемешалось.

С Валеркой так уютно, никогда бы не подумала. Ведь он такой – опасный, странный, чуждый. Святой Себастьян! А меня в детстве был игрушечный медведь, его звали Разумовский – в честь графа Разумовского, а почему, я уж и не помню. Он лежал у меня на кровати, была у меня еще такая спальная принадлежность, вроде подушки. Я всегда спала с ним в обнимку. Особенно хорошо зимой: медведь был такой твердый, волосатый, хоть и неживой, он очень согревал зимой. Валерка мне ужасно напоминает моего медведя. С Валеркой так же уютно и обычно. Привычно.

Ночь сегодня звездная. Над заснеженным миром в черно-бархатном, на взгляд так почти пушистом небе висит большая оранжево-желтая прозрачная луна. Квинтэс-сенция зимы. Но это лишь видимость, весь день было выше нуля, на крышах протали-ны и внизу слякоть. Почти незаметные – черные на черном – вытянутые облака пере-чертили луну тонкими полосами. Сейчас, наверное, уже подморозило, и скользко на улицах, словно на катке. Уже половина яркой желтой луны скрылась за облаком, лишь нижняя часть видна, и она все меньше. Вот остался лишь кусочек, а вот и он скрылся. И яркой необычной луны как небывало. А вот мелькнул верхний край. Почти не видно движения облака, но кусочек луны все больше, он засиял, будто драгоценность в на-правленных лучах света. И вот высунулась половинка луны. Она так сияет – а небо по-темнело. Вот и вся луна показалась. Она еще больше, чем прежде. Яркая, с разводами пятен, круглая, словно монета. Луна на небе, а внизу зима.

…И меркнет тень, и двинулась луна,

В свой бледный свет, как в дым, погружена,

И кажется, вот-вот и я пойму

Незримое – идущее в дыму

От тех земель, от тех предвечных стран,

Где гробовой чернеет океан,

Где, наступив на ледяную Ось,

Превыше звезд восстал Великий Лось —

И отражают бледные снега

Стоцветные горящие рога.

Валерка спит. О, боже мой. Впервые за очень долгое время я чувствую себя про-сто счастливой. Помню, в детстве моем было ощущение непрерывного счастья. Гово-рят, постоянно счастливы только дураки – ну, что ж, тогда я полная идиотка. У меня было и много плохого в детстве, но каждый миг я ощущала, что я – счастлива. Я шла по улице, ехала в набитом трамвае, ругалась с родителями – и каждое мгновение была счастлива. У меня случались депрессии, но это приносило мне счастье. Меня наполняла полнота бытия. Мне было интересно жить. Интересно – не с какой-то целью, не ради чего-то, а просто жить, чувствовать, ходить, говорить. Все было для меня впервые, и мне это нравилось. Теперь-то все новое меня скорее пугает.

И счастье мое с годами – так постепенно, так незаметно – сошло на нет. Даже не знаю, когда же это случилось. Жизнь стала пугать меня, и я отгородилась от нее – кни-гами, картинами, пустыми умствованиями. Это я-то, излазившая когда-то весь город-ской лес, ребенок-исследователь, вечно искавший, чего бы ему еще попробовать, к че-му приложить свои силы. За все годы в университете я разве что на полевые практики выезжала, сама даже в парк не ходила. Дом, университет, библиотека, магазин и снова дом. Даже в магазины я хожу в одни и те же. Я очертила вокруг себя круг и страшусь выйти за его пределы.

И счастье мое куда-то ушло. Незаметно так. Я все живу и живу, не задумываясь ни о чем, а ведь счастье-то мое куда-то делось. А теперь вот – нежданно вернулось. Спит в моей комнате. И мне хочется пойти туда, растолкать его и, глядя в его сонные глаза, сказать: "Ты, счастье! Куда ты, к черту, ушло от меня? Зачем ты бросило меня? Мне было так плохо и невесело".

Вот так. Странно все это, странно. Как подумаешь, настолько изменилась моя жизнь за несколько дней, становиться просто страшно.

В спальне скрипнула кровать. Валерка, босой, в одной рубашке, щурясь, вышел на свет.

– Ты чего не спишь, Лерка?

– Заснуть не могу, – виновато сказала я и отложила тетрадь.

Валерка сел рядом со мной на диван, подогнув под себя одну ногу. На выстав-ленном худом колене виднелся белесый шрам. Я потрогала его пальцем. Валерка пой-мал мою руку и сжал.

– Это я в детстве шандарахнулся. С велосипеда. Ты совсем сегодня спать не бу-дешь?

– Не знаю.

– Я уж подумал, ты от меня сбежала.

И так взглянул на меня искоса. Глаза светлые-светлые.

– Не-ет, – сказала я.

Валерка подвинулся, обнял меня за талию. Я уткнулась головой в его плечо.

– Идем спать, Лерка.

– Я еще не хочу. Ты иди, я через полчаса приду.

Он ушел. Вот я сижу, пишу. Допишу и пойду спать. Лягу рядом, уткнусь в его плечо и засну. Кожа у него пахнет слабо, тихо и чуть-чуть горьким.

В моей жизни никогда не было и не будет чуда большего, чем Валерка. Пусть даже Бог-Творец слетит на землю, чтобы поболтать со мной….

Анвар Сафиуллин, 19 лет, студент 3-го курса географического факультета:

Да, вот это был номер. Мы все прямо обалдели, как парня этого увидели. А Лер-ка-то наша зарумянилась так и пошла к нему. Нет, целоваться они не стали, ничего та-кого, да и парень этот был не мальчик какой-нибудь. Сразу видно класс, между прочим. Хоть сейчас все носят одно и то же, дубленки, кожанки, но класс сразу видать. Дублен-ка черная, короткая, новая, шарф такой темный, шелковый. Стриженный очень корот-ко, и взгляд такой острый.

В общем, отхватила себе Лерка – будь здоров. Главно, парень такой – без пон-тов. Никаких там мобильников у всех на виду или там перстней. Спокойный такой, все неброское, небрежное, а глаза-то острые. Не какой-то там, в общем. Не знаю даже, где Лерка умудрилась с таким познакомиться.

Не он ли ее?… Ну, знаете. Хотя… кто знает, все может быть. Хотя я вообще не могу представить, чтоб нашу Лерку, мышку серенькую, было за что убить. Придурок какой-нибудь, грабитель – да, а этот парень – не знаю. Вряд ли.

Я мало ее знал? Ну, может, и мало, но мы же три года вместе учились. Она же не шпионка, чтоб на самом деле быть такой, а на людях изображать из себя совсем дру-гую. Это только в кино бывает. Да это, между прочим, страшно трудно. Это ж каким актером нужно быть, да еще постоянно – нет, это почти невозможно.

Инна Михайлова, 19 лет, студентка 3-го курса географического факультета:

Не думаю, что Лера стала бы мне рассказывать о том, что она спала с парнем. На самом деле откровенностью она не отличалась, хотя и очень много говорила, иногда болтала просто без умолку. Но она никогда не говорила о личном. И знаете, с таким любопытством смотрела на тех, кто при ней начинал толковать о своих личных про-блемах. Лера не понимала, как такое можно говорить вслух, да еще не друзьям, а про-сто знакомым.

Лера действительно в некоторых вещах была наивной, но не до такой же степе-ни. И потом, нам по девятнадцать лет, мы не дети давно. У нашего поколения совсем другое отношение к сексу, знаете ли. Может, Лера и было девственницей, но это лишь потому, что у нее не было ни с кем серьезных отношений. Отношения появились, поя-вился и секс. Лера понимала, конечно, что иначе мужчину ей не удержать, она ведь уже не школьница, и дурой она тоже не была.

Сейчас к этому относятся совсем иначе, чем двадцать лет назад. Я не говорю, что этим нужно заниматься с малолетства, но ведь это нормальная и вполне достойная часть жизни любого взрослого человека, а отношение к этому такое. Будто мы все еще живем в СССР, где "секса нет".

Да, в пятницу ее встречал какой-то парень. Значит, это и был Валера? Невысо-кий такой, худенький, светловолосый. Совсем мальчик. Знаете, бывают такие мужчи-ны, которые до пятидесяти лет выглядят как двадцатилетние, а потом начинают выгля-деть как тридцатилетние, только почему-то с сединой.

Лера сразу обо мне забыла, как только его увидела. Мне показалось, она испуга-лась или была недовольна. Чем? Ну, знаете, она не из тех, кто демонстрирует своих парней всем окружающим. Ее отношения с кем-то – это ее дело, так она считала.

Каким он мне показался? Я ведь его видела минуты две. Но на бандита он не был похож, это точно. Мне показалось, приличный парень, студент какой-нибудь.

Пятница

Из дневника Валерии Щукиной. Пятница, 7 декабря.

С утра Валерка отвез меня в университет. В ауди оказалось очень уютно. До это-го я никогда не ездила в иномарках, даже смешно.

Он меня отвез, после лекции встретил. Он очень боится, что со мной что-нибудь случиться. Хоть я и постаралась изобразить все как нападение обычного придурка, Ва-лерка будто чувствует, что все не так безобидно. Если вообще так можно сказать о на-падении. Может, и правда, чувствует, он ведь прошел войну, да и сейчас у него обста-новка, похоже, приближенная к боевой. Саша ведь тоже мне не очень-то поверил. Мою нехитрую ложь они могут, наверное, распознать с полуслова.