Текст книги "Единорог"

Автор книги: Лилия Баимбетова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Н-да. Не думаю, что кто-то из наших соседей по подъезду может поверить в это, а с другой стороны, что здесь такого невероятного? Кажется, Александр 1 был связан с британскими масонами – или это был Николай 1? Не помню. Дедушка мой родом из Англии, а папа просто пошел по семейной линии – как его отец, как его дед. А то, что масоны управляют миром, – по крайней мере, когда им это нужно, – так это тоже не новость. Просто мы живем и выше своих проблем уже ничего не видим, и кто там управляет миром – нас не волнует.

А еще мой папа баловался алхимией. И называл себя магом.

Только ему действительно очень многое было подвластно.

В конце концов, мы еще не все в мире знаем. В конце концов, на Востоке йоги вообще черт знает что вытворяют, и никто не говорит, что они ничего не могут. Ресур-сы человеческого тела до конца не изучены. Ресурсы мира нашего тоже не изучены.

Для меня он всегда был магом. Сейчас, в наше смутное время, когда в России искренний материализм сменился полуверой в колдунов, экстрасенсов и астрологов, окружение не могло отвратить меня от веры в моего отца. И в мою мать.

Папа звал ее Нинианой. Она была красива, необыкновенна, отстранена от мира. Она редко говорила с людьми. Нигде не работала. У нее был паспорт, но не было ни диплома, ни даже аттестата о среднем образовании. С ее стороны у меня не было, ни дедушки, ни бабушки, и она никогда не рассказывала о своих родителях.

При этом она, кажется, всерьез считала себя самой обычной женщиной.

Вообще-то, Ниниана, дева Ниниана – это мать Мерлина, того самого, который воспитал короля Артура.

Я долго сидела над ее дневником. История моих родителей здесь была выражена наиболее емко и в присущем маме изящном стиле – прямо на первой странице ее днев-ника:

"После безвременной кончины отца моего прекрасного и прекрасной матери моей в страхе бежала я, преследуемая злодеем, их умертвившим. Но куда бы ни бежа-ла я, он всюду настигал меня, и в час великой нужды я бросилась к магу, встретивше-муся мне, и взмолилась, говоря: спаси меня, я последняя в своем роду, я умру, и род мой умрет. И дабы укрыть меня от злодея, милостивый маг, отныне повелитель мой, из-менил мой телесный облик, обратив меня в дочь человеческую. И вновь обратилась я к нему, говоря: ты совершил надо мною великое волшебство, и стала я нынче беззащит-на, ибо лишилась я своего оружия, нуждаюсь я нынче в защитнике. Но того не сказала я, что мечтала о любви, но будучи последней из своего народа, не могла найти мужа. Нынче же, обретя человеческий облик, могла я полюбить и полюбила своего избавите-ля. Он же полюбил меня и прочел в моем сердце, и сочетались мы браком по человече-ским законам и народили дочь, имя которой дали – Валерия".

В другой комнате затренькал мобильник. Послышался голос Валеры, сонный и злой:

– Да! Серый, вы, что, там без меня не можете разобраться? Как дети, на хрен! Хаз то, Хаз се!… Да?… Ладно, скоро буду.

Он выругался вполголоса. Послышались шаги. Валера остановился в дверях.

– Тебе надо уйти? – сказала я.

– Да. Извини, ладно?… Странная комната.

– Это папин кабинет.

Валера зашел, заоглядывался вокруг. Увидел мамин портрет.

– Кто это?

– Моя мама.

– Ты на нее не похожа.

– Да, – сказала я.

– Мне идти надо, Лер. Ты извини, я сегодня так глупо пришел. Я исправлюсь, честно. Цветы и все такое.

– Валер, не надо. Не траться.

Лицо его замкнулось.

– Ты думаешь, для меня это проблема?

– Ты еще нового русского изобрази, – сказала я, – Не надо мне ничего дарить, Ва-лер, правда.

– Можно, я завтра приду?

– Приходи. Без цветов.

– Ты не любишь цветы?

– Люблю, – сказала я, – Но я не хочу, чтобы ты за мной ухаживал. А то у тебя, похоже, отработанная тактика.

– Это тебе Сашка наболтал? Так мне можно прийти, да?

– До четырех я в университете. А потом приходи.

Он ушел. Я закрыла за ним дверь и осталась одна.

Минут через десять после ухода Валерка мне позвонил. Я взяла трубку, а он го-ворит:

– Это я.

– Привет, – сказала я, – Ты, что, что-то забыл?

– Мне показалось, ты обиделась.

– Нет, – сказала я.

– Лер…

– Что?

– Я тебя люблю, – сказал он еле слышно. Будто не сказал, а просто почудилось.

Мне вдруг показалось, что он сейчас отключит телефон.

– Валера!

– Да? – сказал он, помолчав.

– У тебя неприятности?

– Не бери в голову.

– Валера!

– У меня все нормально, Лер, правда. Ты извини, мне пора.

Я смотрела прямо перед собой. Провела пальцем по телефону, стирая пыль меж-ду кнопок. Сказала тихонько:

– Я тоже тебя люблю.

Валера молчал. Потом начал тихо:

– Лер, я… – осекся, – Я зайду завтра, ладно? Ты извини, мне, правда, пора.

И отключил телефон.

Я долго так сидела. Не знаю, о чем я думала, ей-богу. Просто сидела. Через де-сять минут он позвонил снова.

– Лер, это я.

– Что случилось?

– Ничего. Ты извини, у меня, похоже, глюки пошли. Я тебе звонил только что? Или нет?

– Звонил, – сказала я.

– И что ты мне сказала?

– Я тебя люблю, – сказала я еще тише.

Мы помолчали.

– Ты ведь меня совсем не знаешь, – сказал он.

– Ты меня тоже не знаешь. Знание – это не любовь. Знание – это так. Может быть, привязанность, но ведь не любовь.

– А что любовь?

– Откуда мне знать? – я подумала, – Может, это ты.

Он хмыкнул.

– Знаешь, Лер, чего со мной только не было, но я никогда не думал, что мне кто-нибудь такое скажет. Знаешь, я…. Помнишь то стихотворение, которое ты мне расска-зывала?

– Какое?

– Про единорога.

Мое сердце, смятенное, забилось у самого горла.

– Так я, – продолжал Валера, – Как тот святой. Мне кажется, что я совсем с кату-шек слетел. Что я уже в клинике, мне уколы колют, а ты мне просто снишься.

– Валера!

– Ты, знаешь, не подходи к телефону, если я опять буду звонить. Я ведь буду.

Я засмеялась.

– Ладно.

– Я завтра зайду?

– Заходи.

– Пока.

На этом наш разговор и закончился.

Любовь – странная штука. Ведь мы и правда не знаем друг друга. Хотя, проживи мы всю жизнь рядом, лучше мы все равно друг друга не узнаем. Мы слишком разные, Господи, слишком разные. Как это у Пушкина: лед и пламень?

Только к любви это не имеет никакого отношения. Мы сами по себе, а она сама по себе. И это так странно. Какие уж тут Нинианы и маги, вот подлинное чудо, равного которому нет в этом мире. Разве я думала, что однажды кто-то скажет мне эти слова? А почему собственно? Разве эти слова не являются необходимостью жизни каждого обычного человека, ведь перед заключением брака они обычно произносятся. То есть каждый, у кого есть семья, слышал эти слова и сам произносил их. Но любил ли кто из них на самом деле? Какой грандиозный обман! Хоть один из этих миллионов и мил-лионов людей понимал, что он говорит, какие странные, роковые, безумные слова про-износит? Нет, конечно. Человечество так измельчало. Любовь осталась лишь в сонетах Петрарки и Шекспира. Теперь любви нет, а то, что называют так по привычке, есть все-го лишь отношения полов.

Я никогда не думала, что это случиться со мной, что кто-то однажды скажет: я люблю тебя. Пример моих родителей давно убедил меня в том, что любовь, истинная любовь – это падучая звезда, что это чудо, которого должно жаждать и алкать, но нель-зя ни купить, ни вымолить у судьбы. И могла ли я думать, что эта звезда падет прямо мне на голову? Да еще не только на мою, которая, чего уж греха таить, никогда не от-личалась здравомыслием, но и на голову другого, совершенно постороннего и в выс-шей степени от мира сего человека. Это же истинное чудо – чтобы двое, вот так, вдруг полюбили друг друга. Как это, интересно, называется у Амура – выстрел дуплетом? Как это у Борхеса?

…Часы, отстукивающие память.

Король под занесенным топором.

Несчетный прах давно погибших воинств.

Трель соловья над датскою землей.

Самоубийца в зеркале. Колода

Крапленая. Несытый блеск монет.

Преображенья облака над степью.

Причудливый узор калейдоскопа.

Любая мука. Каждая слезинка.

Как все с необходимостью сошлось,

Чтоб в этот миг скрестились наши руки.

Н-да. Действительно, как много должно быть причин, как много случайностей, в какое-то время произошедших, необходимы были для нашей встречи.

И ужасно думать – если бы ИХ не убили, я бы его не встретила. Я бы на день рождения к Саше не пошла бы, мы подружились уже после ИХ смерти. Ужасно так ду-мать….

Я всегда знала, что дурацкой семейной жизни, дурацкого брака, в который всту-пают по вожделению или в угаре юношеской любви, со мной никогда не случиться. Не то чтобы я не способна на пошлость, с меня станется. Но передо мной вечно будут мои родители, их странная, высокая, невероятная любовь, любовь – святыня, любовь – как храм. Потому-то и не было у меня семьи, потому я и не знаю, что такое семья, любовь и семейная жизнь несовместимы. Не были они мне настоящими родителями, потому что они всегда были отдельно от меня, всегда они были – вдвоем, маг и его Ниниана. А я, плод не любви душ, а любви тел, нечаянное последствие высокой страсти, я была от-дельно. Они искренне пытались любить меня, но любить они могли только друг друга.

Именно они повинны в том, что я не приемлю обыденность. И, наверное, в том, что я не люблю людей. Люди в большинстве своем кажутся мне пустыми и скучными. По сравнению с НИМИ, с моими родителями.

Но как это могло случиться со мной, как он мог сказать, что любит меня?! Как он может меня любить, если у него были женщины и старше и, наверное, красивее ме-ня, если он прошел сквозь смерть и ложь жизни? Как он может любить меня, несмыш-леную девчонку, дочь странных родителей? Ведь я такая дура, ведь я понятия не имею о жизни! Как я могу любить его – это попроще вопрос. Меня просто тянет к нему, как тянет ребенка к спичкам и ножам. Да и то, разве я знаю его? Разве я знаю, что скрыва-ется за этой тонкой кожей, обтянувшей острые скулы, за светлыми серыми глазами? С чего бы ему полюбить меня, такую никчемную и никому ненужную?

Как у Бальмонта:

Ты с нами, здесь, ты светишься – вот тут.

Но между нами – бездны вековые.

Как это все странно и страшно! Просто так встретились двое. Я думала так бы-вает лишь в книгах, ведь я знаю, если уж влюбляются, то в кого-то из своего окруже-ния. Я ведь никогда не пойму Валеру.

Мне кажется, в его глазах я вижу мироздание. То самое мировое здание, которое воздвиг некогда никому неизвестный строитель. Мне кажется, что этот строитель был похож на Валеру.

А ведь много нас таких, как я, запутавшихся в собственных умствованиях! Раньше, мне кажется, больше было таких, как Валера. Раньше каждый человек жил в реальности. Я слишком много говорю, слишком много думаю, слишком много пишу. Это ведь не жизнь, хотя до сих пор меня такая жизнь вполне устраивала. А взглянув в его глаза, я ощутила стыд. Впервые я по-настоящему устыдилась себя, своей жизни, не застрагивающей реальности, а скользящей поверх, как утка планирует над поверхно-стью воды, но не садится.

Через полчаса он позвонил еще.

– Привет, – говорит, – это я.

– Валерка!

– Я ненормальный, я знаю, – быстро сказал он.

– Валер, что-то случилось?

– Нет, ничего. Я же говорю, ненормальный. А что ты делаешь?

– Я о тебе думаю.

– Лер, ты, что, только этим и занимаешься?

– Почти, – сказала я.

– Я, похоже, с ума сошел. Ты уверена, что у меня не глюки?

– В смысле, что я – не глюк?

– Угу.

– Я не знаю, – сказала я, – Может, я и глюк.

– Ясненько. Не у меня одного проблемы, – он засмеялся, – Я-то постоянно прове-ряю: глюки, не глюки. У меня было когда-то, да и вообще долго ли…. С катушек, зна-ешь, как слетают. Глазом моргнуть не успеешь, как уже в психушке.

– Да, – сказала я.

– А что, знакомые проблемы?

– С ума я еще не сходила, если ты это имеешь в виду.

– Ясно, – сказал он сухо.

– Ты, наверное, не поймешь, – сказала я робко, – Иногда…. Иногда я просто не знаю, наяву со мной что-то происходит или просто кажется. Или я могу что-нибудь на-придумывать, а потом понять не могу, было это или не было.

– Лер, а ты уверена, что я настоящий?

– Тебя я не смогла бы выдумать при всем желании.

– Что, слишком примитивный?

– Наоборот, слишком сложный. Для меня.

Он хмыкнул.

– Чего во мне сложного? Я наоборот думал, я для тебя такой примитив. У тебя все-таки высшее образование будет.

– Высшее образование здесь ни при чем.

– Ну да, не при чем, – сказал он безапелляционно и слегка агрессивно.

– Валер, образование здесь ни при чем. Я, между прочим, жизни не видела, я всю жизнь у родителей под крылышком.

– Ты еще молодая. Все впереди.

– Ты-то чем занимался в девятнадцать лет?

– Я-то? Да…

– Вот так.

– Это не важно, Лер. Все ведь по-разному жизнь начинают. У тебя все еще будет, Лер.

– Порадовал, – сказала я.

– а это не страшно. И знаешь, почему? А я теперь всегда буду рядом.

Я сидела с закрытыми глазами.

– Лер, что ты молчишь? Лера! Ты не обижайся на меня.

– Я не обижаюсь.

– Я не дам тебе себя отшить, – сказал он вдруг, – Ты теперь от меня не отдела-ешься, Лерка. Все, хана.

– Я и не собиралась. У тебя, кажется, дела какие-то были.

– Ладно, хоть напомнила, – буркнул он.

– Тебе пора?

– Угу.

– Я больше к телефону не подойду. Завтра поговорим, Валер.

– Ладно. Пока.

– Пока, – сказала я.

Телефон больше не звонил. Я смотрела телевизор и думала, думала, думала.

Мария Печатникова, 19 лет, студентка 3-го курса географического факульте-та:

Да, я что-то слышала про ее родителей. Их вроде бы убили в прошлом году. Ле-ра в том году зимнюю сессию сдавала весной, декабрь и январь в университете не по-являлась. Вообще-то, я могу ее понять. Все-таки родители.

Нет, расспрашивать ее никто не расспрашивал. Неудобно как-то. Близко-то она ни с кем не дружила, разве что с Инной Михайловой они вроде вместе в школе учи-лись, но точно я не знаю. Лера, она была такая, вся в себе. Очень замкнутая. О том, что случилось с ее родителями, никто точно не знал. Убили и убили, это само по себе очень страшно, разве тут станешь расспрашивать.

Были ли у нее с кем-нибудь отношения? Я не знаю. На курсе точно ни с кем не было, это ведь видно, все сразу замечают, если что-то есть. Хотя к ней подкатывали не-которые, Айрат Байбурин на полевой практике, помню, все от нее не отходил. Но она ни на кого внимания не обращала. Я всегда думала, что у нее есть кто-то на стороне, и что отношения там уже долгие. Ну, знаете, когда парень только начинает ухаживать, он и в институт приходит, встречает, гулять водит, а когда долго уже отношения длятся, то уж живут как в семье, спокойно и обыденно.

Про Валеру я узнала уже после ее смерти, когда велось следствие. Знаете, я страшно удивилась. На Леру это было так непохоже, я представит себе не могу, чтобы она связалась с каким-то криминальным авторитетом. Говорят, у него была целая груп-пировка, они рынок держали и автозаправки. Нет, мне не вериться, знаете ли. Лера бы-ла такой спокойной девчонкой, из благополучной семьи. К тому же он, кажется, был намного ее старше.

Он ли ее убил? У нас на курсе все думают, что это он. Трудно представить, что ее убил какой-то посторонний, если у нее был роман с парнем, который был чуть ли не профессиональным убийцей. К тому же он в Афганистане воевал, они же все оттуда пришли ненормальный. Может, он просто приревновал ее, кто знает.

Лариса Самыкина, 19 лет, студентка 3-го курса географического факультета:

Про Валеру я слышала, но не от самой Леры, а уже после ее смерти. Не знаю, что и сказать. Нет, Лера была очень благополучной и интеллигентной, но иногда у нее случались приступы безрассудства. Она вообще была без царя в голове. Она не пони-мала, что в жизни бывают вещи по-настоящему опасные. Из-за своего безрассудства она могла попасть и в очень плохую историю, могла связаться с любым подонком.

И знаете, она была жутко наивной. Может, она даже не понимала, кто он такой, этот Валера. В некоторых жизненных ситуациях Лера была просто дурой. Это грубо, конечно, но это правда.

Инна Михайлова, 19 лет, студентка 3-го курса географического факультета:

Что она любила читать? Вы знаете, так сразу даже и не скажешь. Лера ужасно много читала, но при этом начитанным человеком ее назвать было трудно. Она практи-чески не читала русскую классику. Толстого разве что. Ей одно время очень нравилось, а потом ей попалась статья одного из нынешних фантастов, Логинова, что ли. Интерес-ная статья, она мне тоже давала почитать. Довольно убедительно доказывает, что Тол-стой, в сущности, был плохим писателем. Словарный запас у него был маленький, чис-тота текста тоже далека от совершенства. Что таким популярным Толстой стал совер-шенно случайно, а потом все просто привыкли называть его гением. В этой статье, я помню, все строилось на том, что оценить писателя можно в первую очередь по его произведениям для детей ну, а детские рассказы Толстого – это же сама бездарность, что скажете, не так?

После этой статьи Лерка к Толстому охладела. А так…. Ей очень нравился Гол-суорси. "Сага о Форсайтах" – это обязательно, но больше всего Лерке нравились его рассказы. И еще она любила Шекспира. Она его просто перечитывала за обедом, пред-ставляете? Лерка постоянно за едой читала, просто не садилась за стол без книги, но это-то часто встречается. А вы представить себе можете, ест человек и читает какого-нибудь «Гамлета»? Кстати, «Гамлет» ей не нравился. Зато от «Макбета» она была про-сто без ума.

В школе, я помню, Лера неожиданно увлекалась японской и китайской литера-турой. Она вынесла из этого увлечения любовь к Акутагаве. Еще она обожала Сей-Сенагон.

Читали ли она фантастику? Современную – почти нет, разве что если ей давал кто-нибудь. Она вообще все читала, что попадалось под руку, и хорошие книги, и от-кровенную ерунду. Из фантастики ей очень нравились Стругацкие, по-моему, она их читала с раннего детства, класса с третьего, и все не уставала восхищаться. Ну, Толкиен еще у нее был, знаете, стандартный набор: «Хоббит», "Властелин Колец", «Сильма-риллион». Еще ей нравился Желязны, но не все, а только "Хроники Амбера". Про фэн-тэзи Лера всегда говорила, что предпочитает читать первоисточники. Что она имела в виду? Ну, и так ясно, мифы всякие, сказки. У них дома полно было такой литературы. «Эдда», "Кодзики", «Мабиногион». Она и сказки любила читать.

Знаете, у Леры был настоящий вкус к литературе, образованности только не хва-тало. Зато интересно было наблюдать, как она берется за какую-нибудь классическую вещь. "Божественную комедию" так она читала, интересно было смотреть. Кстати, Лерка сразу распознала в ней сатиру. У Леры, понимаете, глаза были не зашорены об-щепринятыми представлениями. Например, Пушкина она терпеть не могла. Зато очень любила стихи Бунина, особенно ей нравился бунинский перевод «Гайаваты». Очень она любила Бальмонта. Вообще, в поэзии Лерка предпочитала простоту. Древних ки-тайских поэтов просто обожала, и еще эти японские трехстишия и пятистишия, не пом-ню, как они называются. Ну, да, танка и хокку.

Знаете, я всегда удивлялась: при таком образованном отце Лерка была – как чис-тый лист бумаги. Ни классической музыки, ни литературы, ни живописи. Она все от-крывала для себя сама. Но в этом, знаете, было что-то правильное, правдивое. Боль-шинство ведь ни черта не понимают, не чувствуют. Просто в них вдолбили, что Пуш-кин – это гений, что Бетховен – это гений. Лерка все воспринимала с позиции "нра-виться – не нравиться". В живописи, например, она предпочитала пейзажи. Помню, на первом курсе мы ходили на выставку Рериха, так Лера просто влюбилась в него. Это был гималайский цикл. А вообще-то, она живопись не очень любила, а предпочитала пейзажную фотографию. Интересно, что в литературе она признавала абстрактность, экспериментирование с формой, а в живописи – нет.

Классическую музыку она не слушала совсем. Ей немного нравился Бах, но со-всем немного, почти так же, как Достоевский, про которого она всегда говорила, что он ей нравиться, но никогда его не перечитывала. Она слушала одно время русский рок, знаете, Нау, БГ. У «Алисы» ей нравились некоторые композиции, особенно – "Синий дым" и «Сентябрь». Из иностранных – «Vacuum» и Scooter. На дискотеки она в жизни не ходила, но Scooter ей очень нравился. Включит на полную катушку и курсовую пи-шет. Уж такая она была.

А "Vacuum"…. Знаете, она всегда со смехом говорила, что влюблена в голос со-листа этой группы. Говорила-то со смехом, но как-то смущенно. У него действительно хороший голос, но на Лерку он оказывал прямо-таки гипнотическое влияние. Я же знаю, как она его слушала: знаете, так змея слушает дудочку заклинателя. Вытянется вся и покачивается. Так и Лерка. Она прямо-таки в транс впадала, глаза закроет, и ни-чего, кроме этого голоса, для нее не существует.

Понедельник

Из дневника Валерии Щукиной. Понедельник, 3 декабря.

Меня разбудил будильник, странно, правда? – ведь это его прямая обязанность. Я редко сплю так крепко, обычно я до звонка посыпаюсь и лежу, жду, когда зазвонит и можно будет вставать. К половине восьмого я была еще ужасно сонная, бродила по квартире, выпила кофе, но спать, кажется, только еще больше захотела. В комнате ра-ботал телевизор, я сидела и красилась перед настольным зеркалом, когда вдруг раздал-ся звонок в дверь. Это в такую-то рань! Я поплелась в коридор, шаркая спадающими тапочками.

– Кто там?

– Лер, это я.

Я едва не засмеялась. Открыла дверь. От Валерки пахло спиртным, не сильно, я всегда такие вещи замечаю. Терпеть не могу этот запах, если честно. Глаза у него были покрасневшие, усталые, сухие. Не снимая дубленки, Валерка прошел в большую ком-нату и плюхнулся на диван.

Я вошла вслед за ним и остановилась в дверях. С моего места мне виден был лишь светлый затылок. Валерка обернулся.

– Ты собираешься куда-то?

– В университет, – сказала я, – У меня лекции с полдевятого.

Он кивнул, сказал:

– Я тебя отвезу.

Словно хотел сделать вид, что пришел именно для этого.

Я переоделась в спальне, пошла в зал, выключила телевизор. Валерка сидел, по-догнув под себя одну ногу, и разглядывал палас.

– Лера, иди сюда.

Я села рядом. Валерка взял мою руку – будто посторонний предмет, отдельный от меня, и помахал немного моей рукой.

– Лер, а ты можешь прогулять?

– Могу, – сказала я.

Валерка посмотрел на меня искоса.

– Давай в кино сходим.

– Еще рано. Первые сеансы, наверное, часов в одиннадцать.

– Ну, подождем…

– Валер, ты дубленку давай снимай. Чаю хочешь?

– А кофе у тебя есть?

– Растворимый, господин предприниматель.

– Тогда лучше чай.

– Сейчас заварю. Снимай дубленку.

– Лер.

– Что?

– Знаешь, за что я тебя люблю?

– Ну, скажи.

– За то, что ты меня до сих пор не послала. На нормальное ухаживание это не похоже, да? Никак я не могу нормально себя повести, девушкам требуется ведь совсем другой подход.

– А ты у нас великий специалист по девушкам, да?. Валер, я терпеть не могу, ко-гда за мной ухаживают.

– В смысле?

– Цветы, – сказала я, – Конфеты, театр и кино. Я терпеть этого не могу.

– Ладно, хоть сказала, – пробормотал Валера, – Странная ты, Лерка.

– Сам выбирал, – буркнула я.

Мы долго пили чай. Варенья в Валерку влезает просто невероятное количество, в этом отношении он мне напоминает Карлсона. Кожа у него слегка порозовела, и из глаз исчезло это сухое, странное, лихорадочное выражение. Валерка даже вызвался по-мыть посуду.

С утра все окна замерзли так, что ничего не было видно. Чувствовалось, что мо-роз стоит необычайный. Сквозь иней на стекле видна была лишь оранжевая полоса рас-света, потом она вдруг потухла, и из-за горизонта, из-за домов и деревьев показалось нестерпимо сияющее маленькое оранжево-красное солнце.

На кухне стекла скоро оттаяли, и видно стало темно-синее небо, мрачные дере-вья и вороны, кружившие вокруг и сидевшие во множестве на ветках. Ворон было не-обычайно много. Боюсь, кому-то эта картина могла бы показаться мрачной, даже зло-вещей. А мне даже нравилось смотреть на них, на то, как они сидят, нахохлившись, на ветках, словно какие-то неведомые плоды, на их полет, когда они то машут крыльями, то, раскинув их, парят и заворачивают, выписывая круги. Стремительно пролетела стайка каких-то маленьких птичек.

Солнце всходило все выше. Валерка перемыл все чашки и тарелки и сел напро-тив меня. Вороны исчезли, небо побелело, потом поголубело. Чем выше солнце всхо-дило, тем больше становилось, оранжево-красный цвет сменился бело-желтым сияни-ем, залившим всю квартиру. Иней на стеклах стаял сверху, внизу же серебрился или собирался кристаллами, образуя простенький геометрический узор – словно увеличен-ную снежинку прислонили к стеклу. В квартире стало жарко, я встала и задернула што-ры.

Валерка такой смешной. Сел и смотрит на меня. Сегодня он до смешного похож на подростка – в джинсах и свитере. Я смотрела на него и все думала, что ему должно идти – при такой-то мальчишеской внешности? Он в любой одежде выглядит как стар-шеклассник: в костюме – как старшеклассник в костюме, в свитере – как старшекласс-ник в свитере. Совершенно легкомысленный вид. А потом мне пришло в голову, что ему, наверное, пойдет камуфляж. Почему, я не знаю, но мне так кажется. При таких светлых волосах. Наверное, это единственное, в чем он не будет похож на подростка.

Валерка подумал, пересел поближе ко мне и пальцем, осторожненько так, про-вел по моей шее.

– Мне щекотно, – сказала я.

– Расскажи что-нибудь.

– Что?

– Про себя расскажи.

Я живо повернулась к нему.

– Может, лучше ты?

– Так Сашка небось все про меня выложил.

– Да и про меня. Или, скажешь, ты его не расспрашивал?

Валерка промолчал. Начал качаться на табуретке.

– Ты как мальчишка.

– Да?

– Валера, давай, колись.

– Что ты хочешь услышать?

– Где твои родители живут?

– Ты замуж за меня, что ли, собралась? – сказал он, сделав невинные глаза, – В Мишкино. Я деревенский парень.

И посмотрел на меня с легкой, лукавой, мальчишеской улыбкой. Его усталое опьянение прошло, как не было.

– Там и братья мои живут. У меня два брата, еще сестра есть, младше меня на пять лет. Она в Москве, она там замужем. А Шома и Руслан здесь.

– Как их зовут? Твоих братьев?

– Шамиль. И Руслан.

– Ты кто по национальности?

– Татарин, а что?

– Ты, что, издеваешься? Валер, из тебя татарин, как из меня китаец. Ты же свет-лый, как одуванчик.

– Какой я тебе, к черту, одуванчик.

– Ну, ты же блондин.

– Угу. Блондин.

– И ты действительно татарин?

– Могу паспорт показать.

– Покажи.

Он мотнул раздраженно головой, поднялся и ушел в комнату, принес мне раз-вернутый паспорт.

Валерий Семенович Хазиев. Действительно татарин. День рождения тридцать первого декабря, вот это я понимаю – новогодний подарочек. В этом году ему будет тридцать восемь лет. Господи, девятнадцать лет разницы, да я столько живу. Н-да.

– Семенович? – сказала я, – Или в паспортном столе что-то напутали? Твоего от-ца Семен зовут?

– Да.

– А маму?

– Рамиля.

– Ты по маме татарин?

– Нет, отец тоже татарин. У него мать была русская, вот и Семен. Я в нее свет-лый, в бабку.

– У тебя день рождения скоро.

– Угу. А у тебя когда?

– Летом, – сказала я, в августе. Какой ты был смешной в шестнадцать лет.

– Я и сейчас смешной.

– Да, изменился ты мало, – сказала я, – разве что уши не такие оттопыренные.

– Дай сюда.

он отобрал у меня паспорт, сунул его в задний карман джинсов. Сел рядом со мной.

– Хватит надо мной издеваться.

– Разве я издеваюсь?

– А то нет.

– А ты часто туда ездишь? В Мишкино?

– Вообще не езжу.

– А что так?

Он обнял меня сзади и положил голову мне на плечо.

– А что там делать? – сказал он равнодушно.

– Родня все-таки.

– Да какая это родня. Я им не больно нужен. Ну, и они мне не особенно. Ты обещала о себе рассказать.

– Разве? – удивилась я.

– Обещала-обещала.

– Валер, тебе тридцать восемь, а мне девятнадцать. Мне и рассказывать-то нече-го,

– Так кто из нас рассказывать не хочет?

– Мой отец был историком, – сказала я раздраженно, – Мама не работала, сидела дома. Кроме меня, детей у них не было. Бабушек, дедушек я никого не знаю. Я закон-чила школу, поступила в университет. Все. Ничего интересного.

– Нашли того, кто их убил? – спросил он вдруг. Серьезно так спросил.

– Нет, – сказала я.

– В милиции что говорят?

– Да ничего они не говорят.

– Хочешь, я по своим каналам попробую выяснить что-нибудь?

– Не надо.

– Почему?

Я пожала плечами. Я не знала. И сейчас не знаю. Я отворачиваюсь от того, чем он занимается, закрываю на это глаза, и отчего-то думаю, что так и дальше будет про-должаться, что это у меня выйдет.

Мы посидели еще немного на кухне, потом переместились в большую комнату. Посмотрели телевизор немного. Валерка то ли на экран смотрел, то ли в окно за теле-визором. А я смотрела на Валеру. Искоса, тихонько. В профиль он казался старше. На виске просвечивала синеватая жилка. В общем, бедненький телевизор.

В Валеркином облике есть что-то необычайно чистое, невинное, похожее на не-винность листа бумаги, на законченность ясного неба или неподвижной водной глади. Он очень странный, по-настоящему странный. Не очень-то он похож на человека, если честно.

Мне хочется коснуться его лица, тонкой бледной кожи. Цвет его кожи такой ровный, каким бывает лишь после наложения тона; в общем-то, из-за этого Валерка и кажется таким юным. – из-за ровно-бледной, натянутой кожи. Ресницы у него редкие. С правой стороны, в уголке губ есть маленький шрамик, я только теперь это заметила. Из-за этого шрама улыбка у Валерки выходит слегка кривоватой. Я спросила, он ска-зал, что упал в детстве и порвал угол рта.

В кино мы сегодня так и не попали. Просто гуляли по улицам. Шел тихий сне-жок. Большую часть времени мы просто молчали. Наверное, это и есть любовь – когда люди настолько разные, что им даже поговорить не о чем, но им все равно хорошо вме-сте. Больше чем хорошо.

Мы просто ходили, медленно, под руку. В каком-то дворе посидели на качелях. Валерка вяло раскачивался, перебирая ногами по снегу. В этом дворе множество было тоненьких невысоких рябинок – не деревья, а макеты деревьев, ей-богу. На снегу полно было опавших красных ягод, они валялись россыпями в сугробах. Валерка достал сига-реты, вытряс одну, сунул сбоку в рот. Прикуривал он от немыслимо крутой зажигалки.

Меня эти проявления крутости иногда смешат, иногда охлаждают. Заметив в очередной раз какую-нибудь такую деталь, я заново осознаю, что, в общем-то, ничего об этом человеке не знаю. Всякие сведения вроде тех, что он воевал, сидел или в ссоре с родными, – она ведь ничего не значат. Я не знаю, какой он. Мы знакомы всего три дня.

Боже мой, ведь мы, и правда, знакомы три дня! Ну, да, с субботы, а сегодня только понедельник. А тогда, когда мы сидели на качелях, я вдруг подумала, интерес-но, какой он без одежды. Господи, какая пошлость!

Наверное, у меня какое-то отставание в развитии. Я никогда даже представить не могла, что какой-то мужчина будет раздевать меня, что-то со мной делать; такие мысли кажутся мне странными и неприятными. Наверное, случись такое со мной, я восприняла бы все как визит к врачу: неприятно и лучше поскорее пережить и забыть.