Текст книги "Мера времени"
Автор книги: Лидия Арабей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)
– А вот это, сыночек, знаешь кто? Это ты, – показывает ему Антонина Ивановна портрет на стене.
– Неужели? – удивляется Юра.
С любопытством смотрит он на круглое личико ребенка, освещенное беззубой улыбкой, и сам начинает улыбаться. И на какое-то время высокий стройный юноша со свежим, только что выбритым лицом, становится похожим на ребенка, который с бездумной радостью смотрит на него со стены.
Антонина Ивановна держит Юру за локоть. Юра чувствует теплые руки матери, и сердце его заливает неизведанная до сих пор радость. Рядом с ним его мать. Мама. Наверно, это совсем обычно для того, с кем мать постоянно рядом, от колыбели до усов. Но если руки матери вновь касаются сына уже тогда, когда у сына растут усы… На какое-то мгновение человек может почувствовать себя беззаботно радостным младенцем.
И что в них такое, в этих руках материнских, отчего их прикосновение так греет, так ласкает сердце?
Юра опускает голову и смотрит на руки матери. Розовые, в сетке мелких морщинок. Но даже и на взгляд видно, какие они мягкие, добрые. Да и вся она, мама, такая же мягкая, ласковая – и щеки ее, и походка, и голос. Именно такою и представлял ее Юра.
А отец… Такого и хотелось иметь. Отца, которым можно гордиться. Вот он стоит перед ним, с седыми висками, бывший командир, несколько раз раненный, много раз награжденный…
Юра набирает полную грудь воздуха. Сердце стучит, бьется, словно ему тесно в такой широкой груди.
– Так кто же ты у нас – Шура или Юра? – спрашивает Михаил Павлович.
– Конечно, Шура, – вместо сына отвечает Антонина Ивановна.
– Но ведь он уже привык… и в документах у него – Юра, – не соглашается отец.
– Как хотите, так и называйте, – смеется Юра.
По вечерам к ним собираются соседи, знакомые – поздравить Булатов с такой радостью, посмотреть на Юру. Михаил Павлович показывает им письма, рассказывает, как выяснилось, что Юра Новаторов – это и есть тот самый мальчик Шура Булат, которого война когда-то разлучила с родителями.
– А почему его назвали Юрой? – допытывается тетя Маша, которая тоже пришла к Булатам взглянуть на найденного сына.
– Кто ж его знает, почему так назвали, может, так напугалось бедное дитя, что и имя, и фамилию забыло. Добрые люди окрестили, – горестно говорит Антонина Ивановна.
– А тот лейтенант… Погиб, бедный. Где-то материнское сердце тоже от тоски заходится. Знать бы, что живая да где живет, хоть поблагодарить бы ее за сына…
– Ох, – вздыхает тетя Маша. – Скольких людей загубила война, да каких людей…
– А знаешь, мама, – взял Юра руку Антонины Ивановны, – я сейчас, когда начинаю вспоминать, мне как-то смутно-смутно, будто фильм, что видел давно, видится длинная белая дорога, которая бежит, бежит… И по той дороге идут люди… Много людей. Потом вспоминается какой-то треск и грохот, и люди куда-то бегут, кричат…
– Было все это, Шурочка, было, – со вздохом кивает Антонина Ивановна и снова вытирает ладонью глаза.
– Ну, хватит, хватит, – сжимает Юра мягкую материнскую руку. – Не будем больше об этом.
– Ты еще от болезни как следует не отошла, опять сердцу плохо станет, – беспокоится и Михаил Павлович.
– Что ты, что ты, – замахала на него руками Антонина Ивановна. – Теперь я ото всех хвороб навсегда излечилась.
Уже несколько дней, как Юра дома, а Антонина Ивановна все не может до конца поверить своему счастью. В ту ночь, когда Юра впервые ночевал в родном доме, она почти не сомкнула глаз. Только под утро чуть-чуть придремнула. Проснулась в холодном поту. Пригрезилось, что все это сон, снова сон, который так часто за долгие двадцать лет снился ей: будто сын отыскался, будто он опять с ними. Она подхватилась, босиком прошла в другую комнату, где на диване спал Юра. Нет, он не приснился Антонине Ивановне, он был здесь, ее сын. В окно падал свет уличного фонаря, и Антонина Ивановна долго смотрела на сына, слушала его спокойное, ровное дыхание. В постель она больше так и не легла, пошла на кухню. Тихонько, чтоб не звякнуть ни ножом, ни кастрюлькой, стала готовить завтрак.
«Проснется – и все будет готово, – думала она. – Бедный мальчик, всю жизнь не видел материнской ласки, никто никогда не пожалел его, не побаловал. Пусть хоть сейчас, хоть на короткие дни ему будет хорошо. А то ведь снова институт, общежитие, столовые». Мать чуть ли не с ужасом думала, что кончатся каникулы и сын уедет снова, снова его не будет с ними. Пусть бы хоть на год взял в институте отпуск. И там ведь люди сидят, должны понять, что значит через двадцать лет родителей найти».
Не успел Юра открыть глаза, как из кухни с тарелкой прибежала Антонина Ивановна. На тарелке большая чашка со свежим ароматным кофе и только что испеченная румяная булочка.
– С добрым утром, сынок! Выпей чашечку кофе, утром это хорошо. Да не вставай еще, не вставай, зачем тебе так рано? Выпей кофе, съешь булочку и поспи еще.
Для Юры все это было слишком непривычно. Он сидел на кровати, растерянно моргая, неловко улыбаясь.
– Мамочка, зачем ты это? Я к такому не привык…
– А ты привыкай, привыкай, сынок, – пристраивая тарелку на стуле около постели, говорила Антонина Ивановна. – Это только на здоровье будет. Выпей, выпей, – обняла она сына за плечи.
– Не надо, мама. Что я, больной или калека? Это только больным подают еду в постель.
– Не дай бог, чтобы ты заболел, – гладила сильную спину Юры Антонина Ивановна. – Но если не хочешь меня обидеть, выпей.
– Ну, хорошо, это выпью, – сказал Юра, – но больше ты так не делай. Мне даже стыдно.
Когда все позавтракали и Антонина Ивановна взялась за посуду, Юра остановил ее:
– Оставь, мама, мы с Зоей все сделаем. А ты иди отдохни. Ты так рано сегодня встала.
– Что ты, сынок, – всполошилась Антонина Ивановна. – Разве я допущу, чтобы ты с посудой возился? Да и не устала я, а что поднялась рано, так разве можно спать, когда радость в доме такая?
Но Юра уже собирал со стола тарелки.
– Не надо, брось их, сыночек, – бегала вокруг него Антонина Ивановна. – Брось, прошу тебя.
Но Юра только смеялся, собирая посуду и относя ее в кухню. Зоя начала ему помогать.
Он отобрал у ошеломленной, растерянной Антонины Ивановны фартук и надел на себя. Засучив рукава, ловко мыл тарелки, а Зоя вытирала.
– А что же я буду делать, дети мои? – всплескивала руками Антонина Ивановна, в умилении глядя то на сына, то на дочку.
Михаил Павлович тоже явился в кухню. Стоя в дверях, весело поглядывал на детей.
– Что, мать? Дети работу отобрали? Ничего, не горюй. Радуйся, что дождалась помощников.
Когда Антонина Ивановна взялась за уборку квартиры, и собрав половики, сложила их у двери, чтобы вынести во двор и вытряхнуть, Юра тут же схватил их и исчез за дверью. Не успела Антонина Ивановна осмотреться, как он уже яростно выбивал их во дворе. Мать так и кинулась вниз.
– Что ты делаешь, сыночек, – чуть ли не со слезами рвала она у него из рук пеструю дорожку. – Что люди скажут? Ты же гость у нас такой дорогой… Иди домой, я сама, я сама…
А Юра смотрел, как топчется мать по дому, готовит, моет, убирает, и ему становилось жаль ее. Ему даже неловко было, что она так для него старается, и он постоянно следил, в чем бы мог заменить ее, помочь. Когда назавтра мать собралась мыть полы, Юра наотрез запретил ей это.
– Тебе, мама, нелегко сгибаться, мы с Зоей сами вымоем. Сестричка, где тут у вас тряпки лежат?
У Антонины Ивановны уже сил не хватало возражать, а Михаил Павлович посмеивался:
– Вот-вот, может, Юра научит нашу Зою полы мыть, а то ведь она не умеет.
Зоя краснела. Ей не хотелось, чтобы отец такое про нее говорил. Ей очень хотелось, чтобы Юра думал о ней только самое хорошее. Хотелось ему нравиться. На все, что она теперь ни делала, она смотрела его глазами.
Еще недавно Зоя нравилась себе. Она любила подолгу стоять перед зеркалом, так и этак причесывать волосы, мерять и надевать новые платья. Зоя считала, что она красивая и что это самое главное, это – важнее всего.
Но в последнее время стала обходить зеркало. В который раз пыталась заглянуть внутрь себя. Почему-то не уходила из памяти девушка, с которой ехала в одном купе. «Наверно, Юра обрадовался бы такой сестре, как Валя…» – думалось ей. Вспоминалось письмо, читанное в Калиновке. «Тому парню, наверно, куда труднее было научиться писать, чем мне балансы править», – думала она. Вспоминался ей и детдомовский Валерик – как ловко бегал он с подносом, как умело, по-взрослому расчищал дорогу от снега… И понемногу Зоя начинала понимать, что она что-то потеряла в жизни. Что-то очень важное. Все, чем жила она до сих пор, что казалось ей самым главным, на самом деле не было таким. Все это было не то, не настоящее, а настоящее шло стороной… Нет, Зоя определенно больше не нравилась себе.
Она очень боялась, чтобы Юра каким-то образом не узнал о том, что у нее было с Женей. Она очень просила Реню, чтобы та ничего-ничего не рассказывала Юре про это. Реня обещала. Но сдержит ли она свое обещание? Они ведь, наверно, друг другу все до капли рассказывают.
И снова Зое делалось горько, снова казалось, что она что-то потеряла навсегда.
Реня теперь почти каждый вечер проводила у Булатов. С работы шла прямо к ним. Здесь ждали Рениного прихода и без нее не садились за стол. А после обеда все собирались в одной комнате. Антонина Ивановна устраивалась в кресле, складывала руки на коленях и полными восхищения глазами смотрела на Юру. Реня с Зоей садились на диване, приникнув одна к другой, и слушали разговоры Юры с Михаилом Павловичем. А разговоры те были долгими: о международных событиях, о будущей Юриной работе. Юра рассказывал о своих мостах. Он говорил о них с восторгом.
– Ты понимаешь, что такое мост? Это произведение искусства. Когда-то я этого не понимал. А стал изучать мосты – античной эпохи, древнего Рима, средневекового Ирана, Испании – и у меня открылись глаза на одно из чудесных творений человека. И знаешь, – горячо продолжал Юра, – мост, как и любое другое произведение искусства, имеет свой национальный характер, является как бы комплексом, неотъемлемой частью архитектуры, свойственной той или другой стране. Одно дело мосты Италии – легкие и изящные, как лирические стихи. Другое – средневековая Испания. Это уже эпическая поэма. Или мосты Франции, Парижа. Сколько в них элегантности! А есть мосты-улицы, мосты-базары…
Михаил Павлович слушал сына, не сводя с него глаз. Все, о чем рассказывал Юра, было, безусловно, интересно уже само по себе, но самое главное, что все эти интересные вещи рассказывает его сын – совсем уже взрослый человек. Он вспоминал, как не спала ночами Антонина Ивановна, как плакала, припав к его груди. «А что, – говорила она, – если наш сын жив, но сделался каким-нибудь беспризорником, попал к каким-нибудь ворам…» Но вот он какой, их сын. Дай бог, чтобы такой стала Зоя.
«Мосты, мосты», – вздыхал Михаил Павлович. Для него мосты чаще всего были всего лишь средством коммуникации. Он взрывал те мосты, по которым мог пройти враг, и спешно налаживал мосты-переправы для своих частей. Сколько их, этих мостов, пришлось ему разрушить за время войны! Он тогда и не думал, что взорванный им мост мог оказаться произведением искусства. Просто их было очень жаль взрывать. Не думал он тогда и о том, что пройдет какое-то время, и его сын станет строить мосты.
– А мосты старой России? – говорил Юра. – Они, как и вся старая Русь, были деревянные. А какие гениальные проекты мостов создавали русские ученые! Взять хотя бы мост Кулибина, спроектированный еще в восемнадцатом столетии. Это был первый в мире мост из решетчатых ферм. Проектом Кулибина восхищались ученые всего мира. Они называли Кулибина великим артистом. Кстати, Ренечка, – повернулся он к Рене, – Кулибин имеет отношение и к твоей специальности.
– Знаю, – лукаво сощурилась Реня. – Кулибин сделал чудо-часы величиной с утиное яйцо. Через каждый час они звонили, в них открывалась дверца, и крохотные артисты начинали представление, – словно ученица на уроке отчеканила Реня.
– Правильно, пятерка, – улыбнулся Юра.
Юра и Реня не скрывали своей любви от Антонины Ивановны и Михаила Павловича, от Зои. Да и скрыть ее, наверно, было невозможно. Их выдало бы то, как они смотрели друг на друга, как друг с другом говорили. Юра совершенно не умел скрыть нетерпения, с которым дожидался Реню с работы. А Реня, стоило только ей переступить порог, сразу спрашивала: а Юра где?
Однажды Антонина Ивановна увела Юру в спальню, прикрыла дверь, усадила сына в кресло. Юра догадался, что мать собирается с ним говорить о чем-то важном.
Антонина Ивановна погладила светлые волосы сына, поцеловала в щеку.
– Шурочка, – заговорила она. Антонина Ивановна упорно называла сына Шурой, как и все те годы, когда лила о нем слезы, думая о судьбе своего несчастного ребенка. – А как у вас с Реней? Вы уже обо всем договорились или еще нет?
– А она тебе нравится, мамочка?
– Ты еще спрашиваешь… Да она мне уже, как дочка…
– Правда? – счастливо улыбнулся Юра. – Ну тогда я очень рад и признаюсь тебе, что мы уже обо всем договорились.
Антонина Ивановна окончательно растрогалась, в глазах заблестели слезы.
– Ну так, сыночек, – сказала она, – взяли бы тогда да расписались… Пока у тебя каникулы и свадьбу сыграли бы.
Юра с минуту сидел растерянный. Потом поднялся, подошел к окну. Стоял там какое-то время, заложив руки за спину и глядя на улицу. Антонина Ивановна наблюдала за ним и думала о том, как похож он даже в походке, в жестах на отца. Тот тоже, если о чем серьезном задумается, стоит у окна и смотрит на улицу, заложив руки за спину.
Наконец Юра отошел от окна, приблизился к матери, склонился к ней и поцеловал в теплую мягкую щеку.
– Спасибо тебе, мамочка, за то, что ты сказала, за то, что ты хочешь для нас сделать. Но только, знаешь что? Вот окончу институт – полтора года осталось – и тогда, как человек самостоятельный, со специальностью, с дипломом… Тогда мы с Реней и поженимся.
– Может, ты, сынок, не хочешь вводить нас в расход, так не стесняйся… Ты ведь знаешь, что мы для тебя готовы на все, на все…
– Знаю, мамочка, знаю, но не надо.
– Ну что ж, как хочешь, – вздохнула Антонина Ивановна. – Только вот уедешь ты снова. Пускай бы Реня уже была моей невесткой… Это ведь так хорошо, когда большая семья.
– Так она у нас и будет, мамочка. Большая дружная семья. Вот увидишь, – пообещал ей Юра.
– Ну, так в какую сторону пойдем? – спросила Зоя.
Они вышли погулять, Зоя собиралась показать брату места в городе, которых он еще не видел.
Юра взглянул на часы.
– Знаешь что, – предложил он, – давай-ка мы с тобой пойдем Реню встречать. Как раз и рабочий день кончается.
«Ему бы только увидеть Реню», – ревниво подумала Зоя.
– Ну что ж, давай, – согласилась она и повернула в сторону троллейбусной остановки.
К заводу они подъехали как раз в конце смены, из проходной вереницей пошли работницы – мелькали синие, зеленые, красные шапочки и платки.
У Зои вдруг забилось сердце. Она и думать не могла, что так здесь разволнуется. С какой-то завистью смотрела на двери проходной. Ведь совсем недавно и для нее так же кончался рабочий день, и она была частью этой бесконечной вереницы. А теперь она здесь чужая, посторонняя. Вот стоит в стороне и смотрит, как расходятся девушки, рассыпаются, словно бусины с нитки. А завтра снова соберутся вместе, и послезавтра, и еще, и еще…
Проходили знакомые девушки, многих из них Зоя знала только в лицо, но в любую минуту могли показаться из их цеха, их бригады. Зое и хотелось повидаться с ними и было чего-то стыдно.
А вот и Реня. Увидела Юру с Зоей – побежала им навстречу, поскользнулась, покатилась на ногах по ледяной дорожке, так и доехала до них, прямо Юре в объятия.
– Не устала? – заглядывает Юра Рене в глаза, стряхивает с ее плеча снежинки. – Если не устала, погуляем.
– Давайте! – охотно соглашается Реня.
– Но, может, ты есть хочешь, с работы ведь?
– Нет, не хочу, – улыбается Реня счастливой улыбкой.
– Тогда знаете что, давайте поедем в центр, вы мне покажете ваш знаменитый путепровод.
Был «час пик». На остановках – народу!.. Дождавшись своей очереди, кое-как втиснулись в троллейбус и зажатые так, что ни вздохнуть, ни охнуть, поехали. Юру с Реней толпа понесла вперед, а Зою оттеснила на заднюю площадку, в самый хвост троллейбуса.
На каждой остановке в троллейбус умудрялись втискиваться новые пассажиры. На площади Победы вломился верзила с распатланным чубом. Он изо всех сил прокладывал себе дорогу, работая локтями. Вперед пробиться и ему не удалось, ринулся на заднюю площадку, остановился около Зои, прижав ее к поручню сиденья. Но Зоя задумалась, не замечала ни верзилы, ни того, как больно прижали ее к поручню.
– Куда навалился! – услышала у себя над головой. – Девушку вон чуть не задавил… Целый день работала, а теперь еще тебя на плечах держать должна…
Зоя не сразу поняла, что речь идет о ней, что это за нее вступились, а когда подняла глаза, увидела лицо молодого парня с чистыми синими глазами. Парень оттирал верзилу, стараясь освободить Зою, и остальные пассажиры его поддерживали.
– Чуть не по головам пошел! – накинулись они на чубатого. – Всех порасшвырял локтями.
– Вырос под небо, а ума не набрался, – проворчал пожилой пассажир в пушистой шапке.
– Ну, как вам теперь, лучше? – спросил Зою парень.
– Да, хорошо, спасибо…
«Уж не смеется ли он надо мной, будто я с работы еду, или в самом деле так подумал», – Зоя украдкой взглянула на юношу. Тот приветливо ей улыбнулся.
И вдруг Зое захотелось, чтобы это и на самом деле было так, чтобы она и на самом деле ехала с работы. Ведь это счастье – быть со всеми, ты – как все, едешь с работы…
На остановке у Дома правительства выходили многие, подталкивая друг друга, спрыгивали на тротуар.
– Ф-фу, чуть доехали, – поправляя пальто и шапку, отдувался Юра. – А тебя, сестричка, там не задавили? – подал он руку Зое.
Они гуляли, любовались городом.
– Подожди, – брала Реня Юру за руку, – это какая улица? Московская? Ой, нет, Бобруйская, – узнавала она. – Московская там, в конце моста. Смотри, Юра, какой простор открывается! А мост какой огромный! Даже в Ленинграде, наверно, такого нет.
– Мост, конечно, интересный. И город у вас хороший. Красивый город.
– Еще бы! – радовалась Реня.
Они пошли по мосту обратно, смотрели на проспект, очерченный пунктиром огней.
Серые мягкие сумерки опускались на город. Темнело. И бессчетное количество огней – зеленых, красных, синих – замелькало на улицах.
Реня с Юрой весело болтали. А Зоя больше молчала.
– Что это ты, сестричка, невеселая? Что-то настроение у тебя испортилось, – заметил Юра.
– Да ну, ничего. Не обращайте на меня внимания.
Антонина Ивановна заждалась детей. Прислушивалась к каждому стуку на лестнице, выглядывала в окно на освещенную улицу.
– Наконец-то, – обрадовалась она, когда те появились. – И где это вы так поздно голодные бродите?
И тут же забегала, засуетилась, подавая обед.
За столом Юра с Реней рассказывали, как они гуляли по мосту, лица у них были возбужденные, румяные. Антонина Ивановна слушала и с тревогой поглядывала на Зою. Не нравилась ей дочка – какая-то бледная, грустная.
Когда убрали со стола и Зоя с Реней пошли на кухню мыть посуду, Антонина Ивановна вздохнула.
– Видите, какая она… И что это с ней делается?
Михаил Павлович многозначительно посмотрел в сторону кухни.
– Я знаю, почему она такая, – сказал он. – Но ничего, уладим.
– Кажется, и я знаю, – сказал Юра. – Нам надо с ней поговорить.
– Именно это я и собирался сегодня сделать.
– Только уж вы не ругайте ее, – встревожилась Антонина Ивановна, – не надо ее обижать.
– Ты что, мать, – улыбнулся Михаил Павлович, – что ты такое говоришь? Или ты одна ее жалеешь?
Как только девушки покончили с посудой, Михаил Павлович позвал Зою.
– Иди сюда… Садись. Надо нам с тобой поговорить…
Сердце у Зои екнуло. Она догадалась, о чем собирался говорить с ней отец. «Ну неужели он не мог, чтобы не слышал Юра?» – подосадовала она.
Антонина Ивановна насторожилась, готовая кинуться дочке на помощь.
– Надо, наверно, куда-то устраиваться на работу, – заговорил отец. – Или как ты думаешь?
Зоя молчала.
– Подними глаза, дочка, – взял ее за подбородок отец, – мы здесь все свои. Все мы любим тебя и все желаем тебе добра. Помочь стараемся. Ну, скажи, где бы ты хотела работать?
Зоя ничего не ответила.
– Ох, какая ты, – вздохнул отец. – Снова мне тебя устраивать? Но помни, – отец погрозил пальцем, – это в последний раз. Больше я за тебя краснеть не собираюсь, чтобы ты мне больше работу не бросала. – Помолчал с минуту, продолжал недовольно. – Сегодня встретил одного знакомого. На заводе медпрепаратов работает. Им в лабораторию нужна ученица. Я поинтересовался, не могут ли взять тебя. Сказал, что можно. Работа интересная и заработок приличный. Так что, условились?
Зоя снова не проронила ни звука.
– Скажешь ты, в конце концов, хоть слово? – разозлился отец. – Хочешь ты в лабораторию или не хочешь?
– Нет, – ответила наконец Зоя.
– Так чего же ты хочешь? – уставился на нее Михаил Павлович.
– Я хотела бы вернуться на завод, но… – запнулась Зоя.
– О господи, – всплеснула руками Антонина Ивановна, – ты же сама говорила, что там тебе тяжело!
– Я хотела бы вернуться, – тихо повторила Зоя.
Давно поняла она, что жалеет о заводе, что хочет вернуться на конвейер, к девчатам, но не думала, что хватит у нее сил признаться кому-нибудь в этом. И вот, хватило. Когда отец предложил другое, она поняла, что не хочет ничего другого, хочет только туда, туда.
Какое-то время в комнате стояла тишина, потом ее нарушил радостный голос Рени:
– Как это прекрасно, Зоенька! – воскликнула Реня. – Если бы ты знала, как я рада! – Она подбежала к Зое, обняла ее. – Просто замечательно, что ты решила вернуться!
– Возьмут ли меня? – в отчаянии взглянула на нее Зоя. – Еще засмеют…
– Михаил Павлович сам зайдет к директору, правда, Михаил Павлович? – повернулась к нему Реня.
– А по-моему, не надо папе никуда ходить, – решительно заявил до сих пор молчавший Юра. – Не надо, – повторил он. – Зоя – человек взрослый. Сама должна отвечать за свои поступки. Сама уволилась, сама пусть и восстанавливается. В другой раз подумает, прежде чем совершать решительный шаг. А то привыкнет всю жизнь за чужую спину прятаться. Ты на меня не обижайся, сестричка, но позволь сказать, что поступила ты неважно. Тебя учили, да тебе еще и деньги платили… Государство на тебя надеялось, верило в тебя, а ты? Ошиблась? Ну, и поправь свою ошибку. Сама!
– Не возьмут, не возьмут меня обратно на завод, – с горечью повторила Зоя.
– Не возьмут, тогда будем думать, что делать дальше, а попытаться надо. Так я говорю, Реня?
– Директор очень хороший человек, добрый, – ответила та. – По-моему, он обязательно должен взять, обязательно!
– Нет, ты скажи, – настаивал Юра, – ты ответь, прав ли я вообще, в принципе? Прав ли я, что именно Зоя, сама, обязана исправить свою ошибку.
– Конечно, прав, Юрочка, – согласилась Реня.
– А вы, мама, папа?
– Что ж, – сказал Михаил Павлович, бросая недоверчивый взгляд в сторону дочери, – пусть попытается…
– Ой, не знаю, не знаю, – вздыхала Антонина Ивановна.
Ночью Зоя долго не могла уснуть, все думала, думала… Думала о том, что она скажет директору, что он скажет ей. Она знала, что ей будет очень стыдно увидеть его, но знала и другое – ей будет еще хуже, если она струсит, не отважится пойти к нему и смело признаться, что совершила ошибку… Пускай случится самое худшее: ей откажут. Но она будет знать, что сделала все для того, чтобы вернуться в цех, к девчатам, в свою бригаду, к своему конвейеру. А ей так этого хочется! Она теперь вспоминала не те минуты, которые казались ей постылыми, а те, когда у нее получилось, когда радовалась удаче. Как ей хотелось снова взять в руки инструмент, как бы она старалась!
Но Женя… Если ее возьмут на завод, придется с ним встречаться… На работе… Но и эта мысль не остановила.
«А что мне Женя! – горячо возражала она неизвестно кому. – Я и глядеть в его сторону не стану! Хватит того, что он однажды встал на моей дороге, не хватало теперь, чтоб я из-за него на завод не вернулась. Нет, завтра же пойду к директору, пусть будет, что будет!»
