Текст книги "Череда"

Автор книги: Лидия Арабей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Лидия Арабей
Череда

1

В своем почтовом ящике Павел Иванович вместе с английским журналом увидел белый конверт с узкой синей печатью под адресом. Сразу догадался, что это извещение из суда, его вызывают на заседание.

Нес почту в квартиру и думал, что завтра у него свободный день, нет лекций, так что не надо будет переносить занятия, просить, чтоб его заменили.

Он открыл своим ключом обитую черным дерматином дверь, вошел в квартиру, положил журнал и конверт на полку, прибитую к стене возле вешалки.

Из комнаты дочери доносились сильные удары по клавишам – разучивала что-то новое, играла не то, что он слышал каждый день; жена тоже была дома – из открытой двери, ведущей в гостиную, падала полоска желтого света от торшера с желтым абажуром.

Он разделся, снял ботинки, сунул ноги в мягкие тапочки без задников, взял журнал, конверт и пошел в гостиную.

Жена сидела на диване, придвинув близко к себе торшер, и что-то шила, возле нее стояла синяя коробка, в которой лежали катушки с нитками, ножницы, сантиметр. Желтый свет падал на худое лицо жены, на ее сухие руки с красным маникюром, и в этом желтом свете она вдруг показалась Павлу Ивановичу похожей на мумию. Но в последнее время он не придавал значения тому, как выглядит жена. Жена есть жена, ей совсем не обязательно быть красивой. Среди людей, с которыми он жил, работал, существовали свои мерки, с которыми они подходили к женам, и под эту мерку его Людмила Макаровна, кажется, подходила. Было важно, чтоб жена умела вести хозяйство, хорошо принять гостей, чтоб не болтала лишнее, обсуждая своих приятельниц, чтоб ухоженные были дети и муж.

Правда, сама Людмила Макаровна не последнее значение придавала и своей внешности – шила и перешивала платья, следила за модой. Она преподавала английский язык в старших класса и, чтобы самой больше упражняться, выписывала английский журнал.

– Н́а тебе твой инглиш, – положил Павел Иванович возле жены журнал.

Она взглянула на журнал, на мужа, увидела у него в руках конверт.

– А это что, письмо от кого-нибудь? – спросила она.

– Нет, из суда, – ответил Павел Иванович.

Жена отложила в сторону шитье, начала листать журнал, и в квартире запахло типографской краской. Бумага, на которой печатался журнал, была глянцевая, белая, на ней четко вырисовывались черные буквы шрифта. Дочка в своей комнате вызванивала на клавишах. Павел Иванович открыл конверт. Да, это было приглашение в суд на завтра, на девять тридцать, присутствовать в качестве народного заседателя. Он положил конверт на низкий столик со стеклянным верхом, на который они обычно клали почту, и пошел в ванную мыть руки. Жена отправилась на кухню готовить ужин, он мыл руки и слышал, как она стучала там посудой. Когда он вошел туда, на столе уже стояла хлебница с начатым круглым караваем, на плите шипели, разогревались котлеты, жена стояла возле плиты, держа в руке нож.

Кухня у них была большая, облицованная кафелем, в ней стоял белый польский гарнитур, на окне висели занавески, здесь было чисто и уютно, и они обычно использовали кухню как столовую.

Жена положила нож на плиту, оперев его кончиком острия о сковороду, подошла к буфету, что-то вынула оттуда и живо обернулась к мужу.

– Посмотри, что я достала… – Она высоко подняла в руке стеклянную банку, через стенки которой просвечивались красные шарики икры.

– Ого! – удивился Павел Иванович. – Откуда это?

– И не спрашивай, – махнула жена рукой, ставя банку опять в буфет. – Садись, будем ужинать.

Так зачем же такое добро прячешь? Дай хоть немного на хлеб намазать, я уже и вкус икры забыл, – сказал Павел Иванович.

– И не думай, – категорически ответила жена. – Для моего дня.

На следующей неделе у жены день рождения, она всегда шикарно отмечала этот праздник, вот и теперь у нее уже месяца два главная забота – что бы такое достать, что испечь, что приготовить для гостей. К этому дню шилось новое платье, покупались новые туфли.

– Что ж, придется потерпеть, – вздохнул Павел Иванович.

Жена поставила на кухонный стол тарелки, разложила ножи, вилки.

– Ирочка! Ужинать! – громко позвала она дочь.

Дочка то ли не услышала, то ли притворилась, что не слышит, из ее комнаты еще сильнее загремели звуки.

После ужина Павел Иванович пошел в гостиную, сел в свое кресло возле низенького стола со стеклянным верхом, взял журнал жены, начал листать. Английского языка он не знал, когда-то изучал немецкий, английский казался ему очень трудным. Вот и теперь попробовал прочитать несколько слов, но не понял ни одного, отложил журнал, взял сегодняшнюю газету, начал читать.

Жена опять сидела на диване, шила, дочка чем-то занималась в своей комнате, больше не играла.

* * *

Назавтра в девять тридцать Павел Иванович подходил к зданию народного суда. По крутой полутемной лестнице поднялся на третий этаж, пошел по коридору, где у стен стояли люди с озабоченными лицами, притихшие, будто в больнице. Они внимательно смотрели на Павла Ивановича, и он под этими взглядами чувствовал себя неловко, не глядя по сторонам, прошел в кабинет судьи и плотно закрыл за собой дверь.

Судья, женщина лет сорока, в черном шерстяном костюме и в белой блузке, сидела за своим столом и писала, на его приветствие улыбнулась и кивнула головой, показывая, что рада его приходу. Справа и слева от нее по краям стола лежали высокие груды папок, книги – Гражданский кодекс, Уголовный, и еще какими-то бумагами был завален стол судьи. Павел Иванович всегда удивлялся, как много у судьи работы.

Второй заседатель, пожилой мужчина, с орденскими колодками на синем пиджаке, сидел за другим столом, который был приставлен к столу судьи торцом, листал папку, видимо, изучая дело, которое сегодня будет слушаться.

Кабинет судьи был просторный, светлый, пол покрыт желтым линолеумом, на стене план города, в уголке сейф, на котором стоят графин с водой и стакан, вдоль стен стулья. Некоторые гражданские дела слушались и здесь, в кабинете.

Павел Иванович разделся, повесил пальто на вешалку, стоявшую в углу кабинета, подошел к столу, за которым сидел пожилой заседатель.

– Ну, что у нас сегодня? – спросил он.

– А вот посмотрите, – показала судья на папки, лежавшие перед пожилым заседателем. – Одно дело уголовное и два гражданских.

Павел Иванович сел за стол напротив пожилого заседателя.

– Разрешите? – дотронулся он до синей папки, что лежала на столе.

– Да, пожалуйста, – ответил пожилой заседатель, пододвигая папку к Павлу Ивановичу.

Папка была довольно пухлая, собрано много документов, и напечатанных на машинке, и написанных от руки. Вначале Павел Иванович полистал их все не читая, только выхватывая из текста отдельные фразы: «Свидетель Патупчик показал, что задержал подсудимого, поставив подножку…», «Обвиняется в том, что седьмого февраля в десять часов вечера…», «Деньги в сумме двадцать пять рублей…»

«Ну, ясно, будем вора судить», – подумал Павел Иванович.

Судья все еще писала, пожилой заседатель изучал другое дело, и Павел Иванович начал более внимательно читать протокол допроса подсудимого.

В обвинительном заключении писалось, что подсудимый Зайчик Виктор Павлович, тысяча девятьсот сорок пятого года рождения, белорус, седьмого февраля в десять часов вечера в парке имени Горького задержал гражданку Ивашкевич Маргариту Ефимовну и приказал отдать дамскую сумочку, в которой лежали деньги. На вопрос, был ли еще кто-нибудь с ним, подсудимый ответил, что делал все сам, один, хотя потерпевшая Маргарита Ивашкевич показала, что в парке к ней подошли двое – гражданин Зайчик и мужчина низкого роста, в кепке, но того, другого, не поймали. На вопрос, почему он, Зайчик Виктор Павлович, обокрал женщину, тот цинично заявил, что ему были нужны деньги.

Павел Иванович читал протокол и думал: это сколько у нас еще босяков, так вот и дочку когда-нибудь могут задержать в парке – она ведь из музыкальной школы ходит через парк, – могут снять часы, напугать, да еще хорошо, если только часы отнимут, черт с ними, с часами…

Он думал так и чувствовал еще нечто, пока неясное, нечто в этом протоколе было такое, что тревожило его память. Он стал читать протокол еще раз, с самого начала.

«Подсудимый Зайчик Виктор Павлович…» Ага, Зайчик, знакомая фамилия, – и на память тут же пришла девушка в белом фартучке, с подносом в руках, на котором стояла тарелка красного борща. Таня Зайчик… Такая фамилия была у Тани. Может, родственник какой-нибудь или брат, у нее ведь было полно братьев, сестер, один за другим.

Он пробежал глазами дальше по протоколу, чтоб узнать год рождения. Год рождения был сорок пятый. Вернулся назад, чтоб посмотреть, какое у парня отчество, и увидел – Павлович, Виктор Павлович.

В груди будто что-то покатилось, и лицо начала заливать краска. Чтоб скрыть ее, он вынул из кармана носовой платок, стал прочищать нос.

«Быть не может, – говорил он про себя. – Мало ли на свете Зайчиков, при чем тут Таня…»

Павел Иванович пытался прогнать от себя нелепую мысль, которая пришла ему в голову, но она уже не хотела уходить, вертелась около него, жужжала, как муха.

«Если у Тани тогда родился сын, то ему теперь столько, сколько этому Зайчику… А если Таня записала его на свою фамилию…»

«Глупости, глупости! – успокаивал он сам себя. – Может, у Тани тогда родилась дочь, а может, и никто не родился, мало ли что могло быть, мало ли Зайчиков на свете. Таня как-то говорила, что половина деревни, откуда родом ее родители, – Зайчики…»

Кажется, он прогнал подозрение, но глаза его еще раз глянули на отчество подсудимого, которое было записано в протоколе. Павлович и сорок пятого года рождения…

– Павел Иванович, – позвала его судья, – нам пора.

– Да, да, – быстро ответил Павел Иванович. Он закрыл папку, подал ее судье, встал, пошел следом за судьей и пожилым заседателем. За ним шла секретарша, он слышал, как стучали ее каблучки, и ни о чем не мог думать, только казалось, что за воротник ему попала влажная капля и повисла там.

В коридоре они остановились, чтоб пропустить двух милиционеров и подсудимого, которого доставили из тюрьмы и вели теперь в зал заседаний. Это был молодой мужчина с наголо остриженной головой, в коротком синем пальто, уже сильно поношенном. Пальто было расстегнуто и открывало впереди зеленую лыжную куртку с замком «молнией», синие штаны, которые блестели от носки и пузырились на коленях. Руки подсудимый заложил за спину, он шел и ухмылялся, словно показывая, что ему все трын-трава.

Павел Иванович за время, что ходил сюда, в суд, нагляделся на хулиганов, воров, они чем-то походили друг на друга, – может, тем, что все были стриженые, что все держали руки за спиной, что их приводили на суд милиционеры. Но похожи они были только на первый взгляд. В зале суда, во время заседаний, каждый держал себя по-своему. Одни искренне раскаивались, им было стыдно сидеть на скамье подсудимых, некоторые даже плакали; другие были озлоблены, казалось, выпусти такого – и он совершит еще большее преступление; третьи из кожи вон лезли, стараясь обелить себя и свалить вину на других; четвертые по-рыцарски брали вину на себя, признавались в преступлениях, которых даже не совершали.

Зайчик шел на суд с ухмылочкой. Что значила эта ухмылочка? Наглость? Мне все трын-трава, плевать я на вас хотел? Или, может, вид самозащиты, ухмылочкой прикрывает стыд?

Милиционеры повели подсудимого в зал, суд тоже пошел туда, только через дверь, которая была в другом конце зала, возле самого стола, стоявшего на возвышении.

Судья впереди, заседатели за ней взошли на помост, начали усаживаться на стулья с высокими спинками. Секретарша пристроилась сбоку, за небольшим столиком, положила перед собой чистую бумагу, приготовилась вести протокол.

В зале сидело человек десять, дело слушалось обычное и интереса не вызывало, пришли, видимо, родственники потерпевшей, свидетели, может, кто-нибудь от подсудимого, который сидел теперь за барьером, отделявшим его от зала, и изредка бросал взгляды на судью, на заседателей. Его круглая стриженая голова, на которой отрастали короткие темные волосы, была наклонена вперед, словно он хотел кого-то боднуть, по лицу иногда пробегала ухмылочка, открывая редкие зубы. Павлу Ивановичу показалось, что подсудимый чувствует себя на скамье подсудимых как клоун на арене, понимает, что все на него смотрят, и хочет покривляться, позабавить публику.

Заняли свое место прокурор и защитник, прокурор в синем френче с петлицами, защитник – невысокая женщина с темными завитыми волосами.

Пока судья объявляла состав суда, говорила подсудимому о его правах и обязанностях, тот сидел с таким видом, будто все это его вовсе не касалось, а Павел Иванович рассматривал парня, стараясь отыскать и боясь найти приметы, подтверждавшие его подозрение.

У подсудимого был длинный нос, а стриженая голова делала его еще длинее, глаза темные, хотя цвет их отсюда не был виден, лицо несимпатичное, сочувствия оно не вызывало. Павел Иванович не находил, что парень хоть чем-то похож на Таню, хотя он уже и забыл, не помнит Таниного лица, помнит белый фартучек, помнит поднос с тарелкой красного борща, а лицо… Какие у Тани были глаза? Голубые? Не помнит…

– Подсудимый, вы доверяете составу суда? – спросила судья.

Подсудимый встал, оглянулся в зал, ухмыльнувшись ответил:

– Доверяю…

Судья попросила свидетелей выйти из зала, заявив, что они будут вызваны по одному, когда понадобятся, и молодой парень в желтой куртке направился к выходу, за ним вышел и милиционер, молодой, чернявый, в короткой серой шинели, тоже присутствовавший в качестве свидетеля.

Девушка, у которой подсудимый отобрал сумочку, сидела в зале на скамейке с самого края. На ней были розовая вязаная шапочка, серое пальто с белым меховым воротником, она выглядела слегка испуганной, – наверное, первый раз была в суде и чувствовала себя как бы виноватой. Когда судья попросил ее рассказать, как все произошло, она встала, покраснела, заикаясь и сбиваясь, подсовывая ладонью волосы под шапочку, начала рассказывать:

– Ну, я шла домой… Шла домой через парк… Навстречу мне двое… Я ничего не подумала, идут – пусть идут, а они подошли, и этот вот говорит, – повторила она: – «Дайте, пожалуйста, вашу сумочку…» А у меня в сумочке были деньги, двадцать пять рублей. Так я прижала сумочку к себе и ничего не ответила – испугалась… Тогда один сказал: «Что ты у нее просишь? Она сама не отдаст…» Тогда этот вот, – она снова испуганно и коротко глянула в сторону подсудимого, – выхватил у меня сумочку, и они побежали… Я сначала испугалась, а потом начала кричать. Так… так парень, вон тот, в куртке, – девушка кивнула на дверь, в которую вышли свидетели, – услышал, что я кричала, и увидел, как они бежали, догнал одного и дал ему подножку… Этого поймали, а другой убежал…

Девушка смолкла, но не села, стояла, ждала, не спросят ли у нее еще что-нибудь.

– Садитесь, пожалуйста, – сказала ей судья. Она перевела взгляд на подсудимого. – Гражданин Зайчик, прошу встать.

Подсудимый как-то боком, словно нехотя, поднялся, встал, заложил за спину руки.

– Подсудимый Зайчик, дайте, пожалуйста, объяснение в связи с предъявленным вам обвинением, – сказала судья.

Подсудимый переступил с ноги на ногу, оглянулся на потерпевшую.

– Она все сказала, – ответил равнодушно.

– Так вы признаете себя виновным?

Зайчик помолчал, обвел глазами стены, глянул на потолок, сказал неохотно:

– Ну, признаю…

– Потерпевшая заявила что вы были не один и подошли к ней в парке вдвоем, – сказала судья. – Кто был с вами?

– Я был один, у нее в глазах двоилось, – ответил подсудимый.

Кто-то в зале коротко хихикнул, и судья постучала карандашом по столу.

– Оставьте ваши ухмылочки, подсудимый, – сказала она строга. – Здесь вам не цирк! Отвечайте на вопрос: кто был с вами в парке седьмого февраля в десять часов вечера?

Зайчик опустил голову, молчал, не отвечая, но ухмыляться перестал.

– Потерпевшая раньше была вам знакома? – вела допрос судья.

Подсудимый помолчал, потом буркнул:

– Нет.

– Вот она утверждает, что с вами парке еще был мужчина, а вы отказываетесь, заявляете, что был один. Кто же говорит правду? Потерпевшей, видимо, нет оснований вводить нас в заблуждение, так что, выходит, вы покрываете соучастника? Суду надо знать правду, а вы, вместо того чтоб помочь и нам, и себе, ухмыляетесь, как будто не перед судом стоите, а где-то в цирке.

Судья помолчала, видимо, стараясь унять волнение. На ее щеках и на шее выступили розовые пятна. Она листала документы, лежавшие перед ней в папке, остановилась на одном, взяла его за уголок двумя пальцами.

– Вы работали на заводе подсобным рабочим, имели зарплату восемьдесят рублей, жили в общежитии… На одного человека, без семьи, восемьдесят рублей не так уж и мало, да если бы и мало, разве это значит, что надо идти на улицу и грабить людей?

Подсудимый молчал.

– Вот у меня характеристика с места вашей работы, – опустила на стол судья листок, который держала в руках, постучала по нему пальцем. – Здесь очень мало хорошего пишут о вас. «За время работы на заводе Зайчик Виктор Павлович показал себя недисциплинированным, часто грубил, приходил на работу пьяный…» – прочитала судья. – Вам что, на водку нужны были деньги, и вы ограбили женщину?

Подсудимый помолчал, потом ответил как бы нехотя:

– Я был пьян… Не помню, что делал.

Судья внимательно на него посмотрела.

– То, что вы были пьяны, не оправдание для вас. Пьянство часто приводит к преступлению. Сколько вы в тот вечер выпили?

Подсудимый подумал, будто вспоминал.

– Поллитра. И пиво еще… Не помню…

– Поллитра и пиво на двоих?

Зайчик спохватился, словно опомнился:

– Не на двоих… Я один пил… Не помню, сколько уж, не помню.

– Покрываете соучастника! – строго сказала судья.

Вызывали свидетелей, сначала парня в куртке, и он рассказал, как седьмого февраля в десять часов вечера, идя через парк домой, услышал крик девушки, потом увидел парня, который убегал в темную сторону парка, погнался за ним и дал ему подножку.

Милиционер рассказал, что, неся дежурство в парке вечером, он увидел двух мужчин, которые дрались, и один из них кричал, звал милицию. Когда милиционер подбежал к мужчинам, то видел, что один из них хочет убежать, а другой его держит. Задержанный и был подсудимый Зайчик, который отнял сумочку у гражданки Ивашкевич Маргариты Ефимовны.

Как ни старалась судья выяснить, кто был вместе с подсудимым в парке, кто вместе с ним подошел к гражданке Ивашкевич, Зайчик не сказал.

Выступал прокурор. Он гневно обвинял подсудимого. Это пьяница, хулиган, который в своем падении докатился до того, что стал грабителем – в парке вечером остановил девушку и начал угрозами заставлять, чтоб она отдала сумочку с деньгами, а когда девушка не согласилась, силой ее отнял. Подсудимый не назвал имени своего соучастника, что еще больше усугубляет его вину, в суде вел себя нагло, в своем злостном поступке не раскаялся, хотя и признал свою вину. Прокурор потребовал сурового наказания подсудимому Зайчику – пять лет лишения свободы с отбыванием срока в колонии.

Защитник обращала внимание суда на то, что гражданин Зайчик судится впервые, что если не теперь, то позже поймет постыдность своего поступка, и просила суд убавить срок наказания.

Павел Иванович сидел за судейским столом на возвышени, в кресле с высокой спинкой, с паврой стороны от судьи. Из зала на него смотрели просто одетые люди, притихшие, преисполненные внимания к тому, что здесь происходит, преисполненные уважения к людям, которые вершили суд. Для них судья и заседатели, прокурор и защитник были действительно на возвышении, они олицетворяли собой закон, справедливость, они служили правде, добру.

Среди тех, кто сидел в зале, была женщина в сером платке и зеленом зимнем пальто. На коленях у нее стояла большая черная сумка, такая, с которой хозяйки ходят по магазинам. Женщина сидела позади подсудимого, немного сбоку, и все поглядывала на его голую шею, на стриженую голову. Иногда она вынимала из своей сумки носовой платок, вытирала глаза, тихонько сморкалась в него и снова клала платок в сумку. «Кто она подсудимому? – подумал Павел Иванович. – Сестра? Тетка? Просто знакомая? Она жалеет подсудимого, хотя тот сделал такое, после чего, бывает, и родная мать отвернется.

Судья объявила, что суд покидает зал для вынесения приговора. Все встали, и подсудимый встал, опять будто нехотя, боком, пряча руки за спину.

* * *

Зайчику Виктору Павловичу присудили четыре года лишения свободы с отбыванием срока в колонии. Павел Иванович просил судью уменьшить срок наказания, он не знал, что сказать, чтоб поступок Зайчика выглядел не таким омерзительным, хотел найти хоть какие-то обстоятельства, которые смягчили бы вину судимого, но не мог найти таких обстоятельств, не мог ничего придумать, что хоть немного оправдало бы этого человека.

– У вас, Павел Иванович, доброе сердце, вы жалеете даже грабителей, а жалеть их не следует, – сказала судья.

Ее поддержал и пожилой заседатель.

– Нам надо усилить борьбу с преступниками, – сказал он. – Коммунизм строим, а с такими людьми как построишь…

Приговор суда зал слушал стоя, поднялись и милиционеры, которые привели подсудимого.

Зайчик стоял отдельно, отгороженный ото всех деревянным барьером, руки заложены за спину, пальто расстегнуто, и были видны зеленая лыжная куртка с замком «молнией», синие штаны с пузырями на коленях. ОН больше не ухмылялся, лицо его, кажется, даже слегка побледнело. А женщина в сером платке и в зеленом пальто заплакала опять, полезла в свою сумку искать носовой платок.

Когда судья с заседателями вернулись в кабинет, в дверь тихо постучались, и эта самая женщина несмело открыла дверь.

– Можно? – спросила она.

– Заходите, – ответила судья. Она уже сидела за своим столом, перебирала бумаги и только краем глаза глянула на вошедшую – та стояла у двери, держа двумя руками перед собой сумку.

– Что у вас ко мне? – спросила судья.

Женщина сделал шаг к столу и остановилась.

– Я… Я попросила бы вас… Мне бы поговорить, поговорить только…

– С подсудимым? – сразу поняла судья, чего просит женщина.

– Ага, – кивнула та головой. Глаза у нее были заплаканные, нос слегка покраснел.

Судья помолчала, перекладывая папки с одного конца стола на другой, потом сказал:

– Идите… Скажите, что я разрешила…

Лицо у женщины сразу стало мягче, и она, забыв поблагодарить, быстро пошла за дверь.

Павел Иванович опять подумал: кем приходится эта женщина Зайчику? Если б остановить, спросить, она сказала бы, кто такой этот Зайчик, кто его отец, мать… все сказала бы.

Впрочем, он мог бы, как и эта женщина, попросить у судьи разрешения поговорить с подсудимым, выяснить все у того, ему судья тоже позволила бы, но пришлось бы что-то придумывать, почему он хочет погооворить с этим Зайчиком, а что мог придумать Павел Иванович? Судья еще заподозрит что-нибудь. И Павел Иванович не пошел за женщиной, чтоб поговорить с ней, не попросил и разрешения у судьи повидаться с подсудимым.

Вошла секретарша, неся в руке тоненьку папку в розовой обложке, положила папку судье на стол. Судья полистала бумаги, собранные в папке.

– Этим пошлите повестки, – сказала она секретарше. – Пошлите… – Она начала листать календарь, который стоял у нее на столе на деревянной подставке. Все листки в календаре были исписаны вдоль и поперек и чернилами, и карандашом. – Пошлите на двадцать пятое, – сказала судья и, пометив себе в календаре, отдала папку секретарше.

– А следующее дело будем слушать или после перерыва? – спросила секретарша.

– Сейчас сделаем перерыв, – ответила судья. – После обеда будем слушать следующее дело. У нас там расторжение брака?

– Да, – кивнула секретарша.

А Павел Иванович вдруг подумал, что сделала бы его жена, если б узнала обо всей его истории, – может, тоже подала бы на развод и ему пришлось бы стоять в этом зале, давать объяснения. Какими глазами смотрела бы на него судья, теперь такая с ним приветливая, как смотрела бы на него эта молоденькая девушка – секретарша.

– Товарищи, сейчас сделаем перерыв, – глянула на часы судья. – Ровно час. Пообедаем за это время, а потом рассмотрим остальные два дела. Там гражданские, о расторжении брака.

Судья подошла к вешалке, сняла пальто, Павел Иванович поспешил к ней, чтоб помочь. Пожилой заседатель стоял уже одетый, на нем было длиннее синее пальто из хорошего драпа и из такого же драпа кепка. И пальто, и кепка давно вышли из моды, когда-то такие носило начальство, видимо, и пожилой заседатель был из начальства, а теперь на пенсии.

Они шли втроем по опустевшему теперь коридору. У самой лестницы дверь вдруг открылась и из комнаты вышел милиционер, один из тех, что недавно был на суде при Зайчике. Дверь открылась на один только миг, пока милиционер выходил из комнаты, но Павел Иванович увидел в ней Зайчика – тот сидел, наклонив низко голову, и ел батон, держа его, разломанный, в руках. Женщина в сером платке и зеленом пальто сидела напротив Зайчика и, подперев щеку рукой, смотрела, как он ест. Ее черная сумка стояла возле стула на полу.

За столом с двумя тумбами сидел второй милиционер из тех, что был на суде при Зайчике, и водил карандашом по листу бумаги. Его милицейская шапка лежала перед ним на столе.

Все это Павел Иванович увидел в один миг, пока милиционер выходил из комнаты, и внезапная жалость к парню, который ел батон, принесенный ему женщиной, обожгла его грудь.

На улице судья и пожилой заседатель пошли в одну сторону, а Павел Иванович, кивнув им и сказав: «До скорого», повернул в другую. Ему очень хотелось остаться одному, и действительно, как только отошел немного от здания суда, вздохнул с облегчением. Теперь ему не надо было притворяться и делать вид спокойного, беззаботного человека.

Была оттепель, под ногами хлюпал мокрый снег, смешанный с песком, в воздухе висел туман с едкой гарью машин, которые одна за другой бежали по улице, разбрызгивая колесами рыжую жижу. Легковые машины, автобусы, заляпанные снизу грязью, были похожи на коров, зимовавших на грязной подстилке и только что выгнанных из хлева. И Павел Иванович почувствовал себя запачканным, будто недавно вывалялся в грязи и теперь ему никогда не отмыться. Он боялся встретить кого-нибудь из знакомых, потому что тогда надо было бы здороваться, что-то говорить, а у него в голове словно камни лежали.

Время перерыва следовало использовать на обед, но Павел Иванович и думать не мог о еде, хотелось вообще куда-нибудь спрятаться, чтоб остаться совсем одному, чтоб не видеть, не слышать вокруг себя людей, но надо было снова возвращаться в суд, снова садиться в кресло с высокой спинкой.

Возле двери магазина стояла очередь, под ногами у людей, на размятом снегу, ярко горели мандаринные корки. Видимо, люди стояли в очереди за мандаринами, их теперь продавали по всему городу, и Павлу Ивановичу показалось странным, что жизнь идет, как шла, люди живут, как и жили. Он хотел успокоить, убедить себя, что и у него ничего не случилось, никто ведь не знает о Тане и не узнает, если он сам не скажет, но покой не приходил, в груди не становилось легче, веки оставались тяжелыми, и тяжелыми казались ноги, словно он сразу постарел.

Посмотрел на часы – пора возвращаться в суд, – и он той же улицей пошел обратно. Шел, заставляя себя набраться сил и прожить этот день так, чтоб никто ни о чем не догадался, быть таким, как всегда.

В суде он появился рановато, в коридорах было тихо и безлюдно, дверь кабинета судьи замкнута. Он прошел по коридору раз, второй, – вдоль стен здесь стояли скамейки, как на вокзале, на стене висела доска, на ней лист белой бумаги, приколотый кнопками. На листе было написано, какие дела слушаются сегодня.

Дойдя до конца коридора, Павел Иванович вдруг потянул за ручку двери, за которой, выходя из суда, увидел Зайчика. Но и эта дверь была заперта, – видно, арестованного отвезли уже в тюрьму, а женщина, сидевшая с ним, ушла домой.

В другом конце коридора, у самого окна, которое выходило во двор, стоял круглый стол, на нем стеклянная чернильница-невыливайка с фиолетовыми чернилами, возле чернильницы деревянная ручка с тонким сухим пером. За этим столом люди писали разные заявления, прошения, иногда возле него, ожидая начала суда, сидели и подсудимые.

Поверхность стола была вся исписана – имена, фамилии, даты. «Я хочу домой… И есть хочу… И Вовку жалко», – прочел Павел Иванович. И в груди вдруг стало зябко. За этими строчками Павел Иванович увидел человека, которому плохо, очень плохо. Он хочет домой… Он хочет есть… Ему жалко какого-то Вовку, – видимо, сына…

Павел Иванович поднял глаза. По коридору, спеша, шла судья и немного виновато улыбалась. Под мышкой она несла сверток, завернутый в фирменную бумагу универмага.

В зимнем пальто и в шапочке, с этим свертком под мышкой, она выглядела не так официально, как в своем черном костюме и в белой блузке, за судейским столом. Теперь она была обычной женщиной, у которой много забот не только здесь, на работе, но и дома, в семье.

– Немного задержалась, – сказала, будто оправдываясь перед ним, судья. – Но пока, кажется, людей нет, это вы у меня молодец, дисциплинированный, раньше всех пришли.

Она начала плоским ключиком открывать дверь кабинета.

* * *

Возвращался домой он усталый, тяжело поднимался на свой четвертый этаж, лестница показалась как никогда длинной и крутой. Раздеваясь в коридоре, услышал в спальне голоса жены и дочери. Дверь приоткрылась, и выглянула дочь, оживленная, волосы распущены и падают на плечи, как у русалки. Она быстро закрыла дверь, сказала матери приглушенно, словно тайну:

– Отец…

Павел Иванович пошел в ванную, долго мыл руки, лицо.

– Папа! – позвала его дочь.

Он не спешил.

– Папа, иди сюда, – снова позвала дочь.

Он зашел в спальню, половину которой занимали две деревянные кровати, застеленные одинаковыми покрывалами и разделенные небольшой полированной тумбочкой. Возле стены громоздились два больших шкафа, а в уголке примостилось зеркало-трюмо.

Жена стояла возле зеркала, а дочка сидела на кровати, обе смотрели на Павла Ивановича с каким-то скрытым любопытством, будто ожидая чего-то от него.

Он не сразу понял, чего от него ждут, и только когда лицо жены начало меняться, когда на него стало наплывать такое знакомое выражение обиды, догадался.

На жене было новое длинное платье, сшитое из блестящего материала, то ли синего, то ли розового – электрический свет переливался на нем и скрадывал, менял цвет. Худая шея жены была открыта, руки голые.

– А-а, новое платье, – сказал он.

– Мамочка, – засмеялась дочка, – папа, кажется, не сразу и заметил, что на тебе новое платье. Стоит ли для этих мужчин одеваться, они все равно ничего не видят. – Она залезла на кровать с ногами, обхватила колени руками, запрокинула назад голову со своими распущенными волосами и опять рассмеялась.