Текст книги "Набатное утро"
Автор книги: Лидия Обухова
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
Еще задолго до того, как Александр возвратился из Сарая, а папские легаты добрались до Новгорода, папа Иннокентий IV уже вел сложную дипломатическую игру одновременно с тремя сторонами: с рыцарскими орденами, интересы которых часто расходились с его желанием, потому что, истребляя целые племена, рыцари лишали папство новых подданных; с монгольской Ордой, едва не затопившей Европу, так что и до сих пор на дорогах стояли дозоры и рылись волчьи ямы; и с Русью, духовной наследницей поверженного крестоносцами Константинополя, противовеса миродержавию папы.
Папа нуждался в новых обращенных, а для этого все средства были равно пригодны.
– Ваше святейшество, рыцарство бедно, – напомнил кардинал Гвигельм, только что исполнивший миссию на Востоке. – Оно слишком дорожит своими латами, чтобы подставлять их под меч русского Александра, прозванного Храбрым, или Невским.
– Мы уже издавали буллу, чтобы треть церковных доходов поступала в пользу христолюбивого воинства. Можно заставить и королей порастрясти мошну. – Иннокентий не стеснялся в выражениях. – Но принесет ли это желанную победу?
Гвигельм склонил голову в красной кардинальской шапке. Почетный головной убор был введен недавно, и Гвигельм охотно показывался в нем. Внезапно папа воскликнул:
– Поступим иначе! Повелеваю отправить надежных людей на север. На сей раз не к королям шведскому, датскому и норвежскому, которых вы недавно посещали. Так же не к магистру Ордена, нашему возлюбленному сыну. Но в пределы Руси. Пусть добьются свидания с Александром. Чем можно его убедить?
– Аргументы найдутся, – с поспешностью отозвался кардинал. – Стоит напомнить, что еще папа Урбан III приглашал его деда Всеволода участвовать в крестовом походе и что лишь по недомыслию были изгнаны из Киева доминиканские монахи, несшие свет истины. Пусть легаты намекнут на переписку святейшего престола с братом Ярослава князем Иваном – скажут, что он вел ее по поручению отца Александра. Можно сослаться на свидетельство брата Джиованни дель Плано Карпини: будучи в Каракоруме герцог Ярослав принял от него монашеское платье и устав святого Франциска...
– Подобно овце, долго в пустыне блуждавшей и в конце концов нашедшей свою овчарню? – подхватил папа, в нетерпении протягивая руку в знак того, что аудиенция окончена. – Я тотчас продиктую послание. Ступайте.
Кардинал почтительно коснулся губами перстня Иннокентия IV с мрачно горевшим драгоценным камнем. Он вышел в мягко светившиеся над Лионом весенние сумерки, обдумывая, кого же послать в Новгород. Миссия была не так проста.
Личность Александра Невского вызывала острый интерес в Европе. Дважды подряд он разбил наголову не случайных авантюристов, а выдающихся людей своего времени: правителя шведского королевства, знаменитого реформатора Биргера и главу ливонских рыцарей фон Вельвена.
Легата Альберта Суербеера князь принимал на Рюриковом городище. Он уже дважды обменивался с папской курией осторожными письмами. Папа обещал «проявлять особое старание об умножении его славы», а помощь против татар могли бы оказать недавние противники, «надежный щит» – тевтонское рыцарство. То, что рыцари готовы ныне стать заодно с Александром, должно было ему польстить, по мысли Иннокентия. Александр Ярославич счел целесообразным отозваться на это послание. Ответ папы от 15 сентября 1248 года почти не скрывал ликования: «Открыл господь духовные очи твои». Однако поспешность, с которой предлагалось воздвигнуть католический собор в Пскове, и вообще неумеренные надежды папы, насторожили князя. Титул «пресветлого короля Руси» не казался ему уже таким заманчивым. Александр придирчиво расспрашивал дядю Ивана Стародубского об истинных замыслах отца. Понял одно: отчаявшись, Ярослав готов был схватиться, как за соломину, за посулы Плано Карпини. Но никакой «суздальской унии», никакого обещания изменить православные обряды не давал.
Иван Всеволодич, прилежный и немногословный, близко придвинулся к племяннику:
– Не верь им... Ордынцы, как львы рыкающие, могут отнять у нас скарб и живот. Но мой сын останется русичем, и отчая земля не перестанет зваться Русью. Папежники же, хотя бы даже вползли ласковым змеем, отберут у народа память. Полынь и та слаще той горечи!
Александр ничем не выражал своих чувств. Младший годами, он лучше дяди понимал, что державные дела не решаются в спешке.
Безмолвно взирал он на легата Суербеера, представшего перед ним с папским посланием в руках. Вперяясь проникновенным взглядом в суженные князевы зрачки, легат начал издалека. О девизе святого Франциска, устав которого будто бы намеревался принять Ярослава, – «господи, сделай меня орудием твоего мира, чтобы я приносил спокойствие туда, где вражда», – и о желании папы, чтобы сын воспринял это наследство родителя.
– Орлиный взор наместника Христа давно направлен на Русь... – вкрадчиво говорил легат.
Александр прервал в досаде и нетерпении:
– Разве Русь уже труп, чтобы к ней слетались пернатые хищники?
Легат понял, что благожелательное внимание русских можно приковать только одним: возможностью общей борьбы против монгольского ига.
Князь спросил:
– Что вы знаете, находясь столь вдалеке, о татарах?
– Святейший престол наслышан, что это – какой-то варварский народ, двигающийся из восточных концов земли, который истребил бесчисленное множество людей, не разбирая ни пола, ни возраста. В нашем суждении нет ошибки? – и, воодушевляясь кивком Александра, легат продолжал: – Хотя татары малочисленнее христиан и слабее их телом, но ежели одна область не подаст другой помощь, сможет ли противиться сама? Коль скоро христиане хотят сохранить себя, то надлежит, чтобы правители всех земель, соединясь, послали на них общее войско. Это и предлагает святой отец. Просим ответить ему своею грамотою или на словах через меня. – И с торжественностью завершил: – Рустия ныне стоит перед великим выбором: с кем быть, с Востоком или с Западом? Решать ее судьбу назначено тебе. Я сказал. Да поможет нам бог!
...Уже в отведенном покое, освежаясь питьем, он с неудовольствием услышал суждение своего помощника брата Ансельма, что-де князь молод и простодушен.
– Нельзя доверять внешнему виду, – сердито отозвался легат. – То, что у русского князя на поверхности, возможно, не есть его подлинная суть. Главное запрятано в глубину.
– Вы полагаете, он лицемерен?
– Отнюдь. Я говорю о глубине, а не о фальши. У фальши близкое дно. Что касается молодости, то, увы, никакой опыт не может заменить первоначального запаса сил! Александр каждый день настроен на борьбу. Каждый день и каждый час...
– Ваше преосвященство устали? – неосторожно обронил брат Ансельм. И осекся, встретив опасно сузившийся взгляд Суербеера. Впрочем, никаких обид: они одни в этой варварской стране, где рассчитывать можно лишь друг на друга.
– Я слабый человек, – кротко отозвался легат. – Тем смиреннее молю о помощи свыше, чтобы довести свою миссию до желаемого конца.
– Амен, – с чувством отозвался брат Ансельм, который рассчитывал остаться правой рукой Альберта Суербеера в недавно назначенном ему епископстве Пруссии, Ливонии и Эстляндии, но теперь понимал, что оплошная проницательность не будет прощена.
Думая об этом с досадой и горечью, он продолжал смотреть на своего начальника с прежней беззаветной преданностью, даже некое подобие слезки навернулось на глаза. Легат отвечал ему не менее ласковым отеческим взором, словно уже репетируя следующую встречу с новгородским князем.
Ранним вечером того же дня Александр Ярославич по узким лесенкам прошел в терем. Накрапывало.
Княгиня не ждала его, была неприбрана, но темные косы так величаво обрамляли чело, что и жемчужный венец, казалось, лучше не украсит. Александр Ярославич посмотрел на нее с удовольствием. И – без нежности. Она привыкла к такому взгляду, даже не вздохнула. Черты осветились приветливостью.
– Слыхала, какой выгодный союз нам предлагает латынский папа? Поход рыторей на Орду да королевскую корону в придачу. Что, мыслишь, мне ответить?
Княгиня проговорила с отвращением:
– Погано и говорить про то. Будто в постный день оскоромишься.
Александр Ярославич взглянул на нее со слабой усмешкой.
– А как же управиться с Ордой? И отринуть ли корону?
– Орда – наказанье за грехи наши, – набожно ответила княгиня. – А корона... каменьев драгих в кладовых много; златокузнец Хотиброд скует тебе любую корону. Зачем от латынцев домогаться, чего сами имеем?...
В опочивальне, подставляя сапог Онфиму, чтобы тот стянул, князь Александр Ярославич спросил:
– Как считаешь, ежели взять под начало шведских рыторей и тевтонцев, которых мы с тобою бивали, да еще русские дружины скликать со всех земель, сломим сообща Орду? Говори по совести и от сердца, а то у нас, князей, есть привычка слушать только самих себя.
– Коль снаряжение будет доброе, да под твоей рукой, сломим не сломим, а помужествовать можно.
– Э, нет. Либо мы их под корень, либо они нас.
Онфим присел на кабанью шкуру возле княжеской изложницы, задумался с сапогом в руках.
– Ну а ежели веру на латынскую менять, что, к примеру, твой отец скажет? – продолжал князь. – Даст воинский припас, снаряжение? Или проклянет нас?
– Мой-то не проклянет, пожалуй, – с сомнением в голосе проговорил Онфим. – Их дело купецкое, абы выгода да прибыток.
– А сам? В латынца перевернешься?
– Я как ты. Велишь, перевернусь. Ай решил?
– Ничего еще не решил. Задуй светильню, спать пора.
Тяжесть выбора
У русских людей не было кичливого превосходства перед другими народами: душу не разъедала ущемленность самолюбия. Двигала ими во все времена жажда справедливости, достаточно сильная, чтобы не щадить жизни.
Нравственное чувство Александра Невского формировалось вокруг главной идеи времени: убережения Руси. Его особенный характер пробудился рано, продолжая крепнуть от испытания к испытанию.
Понимал ли он в полной мере ответственность своего решения? Тщетно пытаемся мы обозреть путь, который еще не пройден. Лишь отступя на годы и столетия, можно понять, где был у истории горный взлет, а где овражная оступь.
Придя в парадные владычины покои, знакомые ему с детства, князь сказал напрямик:
– Поговорим, отче, о державе. Не один я, но и ты поставлен печься о ней. Богу ведомы тайны сердец человеческих, он зрит грядущее как настоящее. Но можем ли мы, грешные, знать, в чем будущая польза? Жду твоего совета.
Спиридон, еще дюжий и чернобровый, несмотря на постную жизнь, опустил веки в минутном раздумий. Начал осторожно, издалека.
– Премудра пчела и сладостен плод труда ее; им же люди насыщаются и светло веселятся. Так и я насыщаюсь твоих словес, сыне. – Заметив нетерпение, омрачившее лицо князя, прервал: – Не буду убеждать, что отступничество от веры сходно с нашептыванием змия на ухо праотца нашего первозданного Адама, чем и привел того на преступление. Тебя отступником не чту, но радетелем земли Русской. Час суров, жребий тяжек. Верить ли папежным лакомым посулам – сам разочтешь. Сломишь ли Орду с ратью иноплеменников, что придут за добычей, а не ради Руси – и это тебе ведомо более, чем мне. Но что поколеблешь души разбродом, меняя привычный обряд на латынщину, на это укажу. Вспомни упорство язычников, качанье людишек к волхвам чуть не до сего дня. Пращуры твои ставили крест, чтоб собрать вокруг него Русь, утвердить единство всех ее концов. Боюсь, всколеблешь снова землю, и рассыплется она по песчинкам. Больше мне сказать, князь, нечего. Твое дело, твой и ответ.
Спиридон встал, мимолетно благословил Невского и удалился в молельню, неслышно ступая бархатными сапожками, скрытыми длинной рясой.
***
Лежа в темной опочивальне, Александр размышлял. Прав умный попин, греческая и латынская веры одинаково пришлы для Руси. Не в богословской разности смысл! Ежели Русь воздвигла над собою одно знамя, а Рим другое, не есть ли в этом закладка камней, как в фундамент дома, для будущих свершений? Знаем начала, не знаем концы... Какая судьба нам уготована? Мыслю, что надлежит Руси стать твердыней, а ныне кладем лишь первые камни. Течение времени – мост невидимый; деяния наши – подпоры того моста. Дам сейчас промашку, ошибусь за всю Русь! Как вынести тяготу души? Спас Полуночный, вразуми...
Несколько минут князь лежал, повторяя молитву, вслушиваясь то в шелестение дождя, то в мощное сопение Онфима, спящего у порога. Кликнуть, чтоб вздул огня? Не надо. Мысль пришпорило, она понеслась дальше. Так ли уж велик грех отступничества от греческой веры? Преславная Византия давала множество примеров переменчивости. Гоже ли нам слыть простоватее своей наставницы? Нет, нет... Скользкая дорожка! Истинно латинское лукавство. Может, прав брат Хоробрит, говоря, что русич мыслит не мудрствуя: либо светло, как солнце, либо темнее мглы за предельной, кромешной. А где свет, там и правда. Ах, если б и он мог ухватиться за такую двухцветную простоту! Но есть иные краски, зыбкие, как на рассвете... Встает набатное утро над Русью. Непростое время, и куда от этого денешься?
Пришел на память недавний спор между дядей Святославом и Михаилом Хоробритом. Они с Андреем сидели поначалу безмолвно. Дядя был разобижен утратой великокняжеского стола, мечтал о нем еще с той поры, как воздвигал в своем Юрьеве-Польском дивный собор, на зависть старшим братьям...
Ныне, насупившись, говорил не с новым великим князем Андреем, только что получившим от Батыя ярлык, а с неистовым Хоробритом. На Александра даже не смотрел, сердясь за его уступчивость.
Спор касался недавнего прошлого. Дядя говорил о безумстве становиться поперек движению, раскидывать руки наперерез буре, как рязанцы. Прислушаться бы им в свое время к мирному посольству Орды – ведь без войска пришли, с одною бабой-толмачкой. Коль и было скрыто коварство, то в чем оно у сильного-то? Нет, любезные сыновцы, стою на своем: с Русью татары мыслили поладить миром. И чего обидного, что десятинную дань требовали? А Русь не налагала дань, когда вошла в пределы мордвы, черемисов, в емь и чудь? Повсюду установлено: слабейший платит.
– Срам признать себя слабейшим, не изведав брани! – вскричал Хоробрит.
Александр впервые подал негромкий голос: мол, допрежь того, как в сечу бросаться, умные правители соглядатаев посылают; все, до копья, вызнают. Да и рать соберут с украин.
Дядя подхватил с важностью:
– Поднять меч или нет, надлежит взвесить на весах мудрости.
Хоробрит, непочтительно отмахнувшись, обрушился целиком на старшего брата. (Ах, будь он на его месте, не уступил бы перед лицом Батыя первородства!)
– А не сожжет стыд твоих ланит, пока будешь ветрила по ветру улаживать? Ведь не о купецкой выгоде, не о пользе для мошны идет речь. Об земле, что досталась нам от отчич и дедич. По мне лучше погибнуть, но не посрамить ее доблести! Чтоб и внуки, поминая нас, сказали: то были воистину богатыри русские.
Андрей, бледный от обиды, – беседа велась помимо него, великого князя, – кусая губу, сказал язвительно:
– Что тебе поздняя молва во сырой-то домовине? Да и не помянут добром живущие по нашей милости на пепелище. Что толку, что Рязань и Козельск кровью обмылись, что Москва твоя в головнях? Все одно под Ордой живем и дань ей платим. Токмо не от богачества былого, а от горькой бедности нынешней.
– Пусть мы данники, но не изменники, – отмолвил Хоробрит. – Хоронящийся от бури прав перед своей жизнью: ее сохранил. А Евпатий-рязанец, честно сложив голову, прав будет и через сто лет, и через тыщу.
Александр Ярославич неожиданно поддержал:
– Покорившись Орде по своей воле, бросили бы мы Русь, подобно щепотке соли в котел с кипятком. Вода, может, и осолонится, да Русь сойдет на нет.
Спор запнулся.
Теперь Александр размышлял бессонно: ордынцы враги, да и рыцари не друзья! Рыцарям нужна вечная война, тем они живут. Рыцарское сборище – непокорная упряжка в руках папы. Волки в упряжи не ходят! Волки добычу рыщут, в том их, волчья, жизнь. Пока до монгол дойдут, в Руси завязнут. Много их найдется, родовитых голодранцев, младших сыновей в пропревших плащах. Станут лакомиться каждым посадом, каждой усадьбой. Ни смерда, ни боярина не помилуют... Прибиваться к Западу, будто зверю-одинцу к чужой стае? Нет, погодим. Дедами наказано: хвали заморье, а сам сиди дома... Любопытно, чем бы меня отец надоумил? Или дед Большое Гнездо? Время их утекло невозвратно, Русь стала иной. Не только города построены без прежней затейливости либо вовсе поросли лядиной, но изменились люди. И стоять на водоразделе выпало мне.
Александр Ярославич вертел на пальце ободок перстня с желтым камнем иоакинфом, который, по понятиям княгини Брячиславны, способен усыпить, а также отвести грозу. Однако поздний осенний гром все катался с урчанием по крыше, ветер прогибал слюдяное оконце, а глаза не смеживались.
Путь на Запад маячил в его воображении, представлялись многие страны, хотя о некоторых знал лишь понаслышке. Вот остров англян, обильный не столько хлебной нивой, сколько травяными пастбищами... Есть там горы с железом. Но пахотных людей мало: иной рыцарь не побрезгует сам встать за сошник. Король Генрих III пишет законы на двух языках, потому что народ говорит разно. Англии можно жить без тревог: через бурное море татарам не переплыть на своих кожаных мешках, держась за конский хвост! И что тем английским рыторям далекая Русь, что кроваво мучается и рыдает согбенно! Помощь Европы против Азии? Заманчиво. Но что они знают в Европе про эту самую Азию, что сидит уже который век у нас на загривке, как пардус? Лудовика Французского, сказывают, провели двое обманщиков. Явились послами от татарского хана Еркалтая. Мол, сами крещены в латынстве и хан тот крещен. Ищет ныне союза с Лудовиком. Привечаемы были при дворе, спали мягко, ели сладко; с богатыми дарами отбыли восвояси. А когда король снарядил ответное посольство под началом Андрэ Лунжемаля, те сколько ни искали в половецских степях хана Еркалтая, никого не нашли. С тем и воротились, с чем поехали...
Германский Фридрих наслышан о монголах больше. Они вплотную подошли к его рубежам. Но о чем размышляет он, известный своей ученостью, сидя в прохладе отдаленного сицилийского дворца? Откуда, мол, сия свирепая раса получила свое наименование, да не есть ли она справедливое орудие для наказания людей? Слабостью веет от этих слов, приличных разве княгинюшке моей, но не императору. Ежели таков дух правителя, можно ли ждать от него сильной помощи?
Ну а коль самим поднатужиться? Собрать по Руси всех пешцев-горожан? Дать оружие смердам? Нет, не побоялся бы он пойти наперекор обычаям, наперекор боярской спеси, умерить вспыльчивость слуг-мечников. Разве смерды не такие же свободные русичи?
Опять, как в детстве, Александр Ярославич раскладывал мысленно считальные палочки: налево и направо, «ошую и одесную», за и против. И здесь зло, и там. Ищи от большего меньшее.
...Что ждет нас в союзе с латынцами? Вечное ученичество. Они – направники, наставители; мы – даже не младшие сыновья, а пасынки, позже всех примкнувшие. Русичам да из чужих рук смотреть! От татар меч терпим, но не издевку. Татары грубы – подай им дань, а живи как хочешь. Латынцы дошлые во все щели полезут, просочатся медоточивым языком, высокомерными словесами. Не будет от них укрытия, пока всю Русь не переиначат с лица на изнанку. Перемолчим ли? Вынесем?..
Самое веское соображение явилось близко к рассвету, после пенья петухов. Много ли сам знаю об Орде, с которой собираюсь смертно биться? Какова ее крепость изнутри? Это рытори привыкли бить железной перчаткой воздух: попадут в кого ай нет, но звон и шум будет! Союз с папой не уйдет. Им он сейчас нужнее, иначе не махали бы столь усердно лисьими хвостами. Разглядим татар поближе в Каракоруме. Отец, может, знал, да знанье с собой унес... Не забыть, ввернуть легату Альберту, что само слово «паппа» есть греческое, означает отец. А французские короли, коронуясь в Реймсе, кладут клятвенно руку не на что иное, как на славянское евангелие, привезенное Анной, дочерью Ярослава Мудрого. Мыслю, удивится легат!
***
...У сутаны легата был густой красный цвет, матовый, без блеска, словно заглушающий любую искру. Приковавшись немигающим взором именно к ней, а не к костистому телу, которое она облекала, Александр Ярославич впал в созерцательную отстраненность. Все, что было продумано им до тонкостей за эти дни, – собранные воедино мнения думцов, намеки, обиняки, прямая острашка дяди Ивана Всеволодича – все как-то вдруг расплылось в сознании. Необходимость выбора встала во весь свой неумолимо огромный рост.
Бояре потаенно переглядывались, беспокоясь окаменелостью князя. Младшая дружина, напротив, наблюдала с нескрываемым любопытством, ожидая от Ярославича то ли тонкого ехидства, то ли вспышечного гнева – в общем, чего-то неожиданного, и в мыслях не держа, что он может быть застигнут сомнением или нерешительностью. Ближе всех к пониманию момента, к его подспудной сути был сам легат.
«А ведь вовсе непохоже на кровь, – мимолетно подумалось князю, все еще разглядывавшему платье посла. – Нет, совсем непохоже! Скорее на те сорные шелудивые цветики, что вьются по изгородям».
И, внезапно повеселев, смахнув невидимую тяжесть, уже иным, прямым и здоровым взглядом, поглядел легату в глаза.
– Не приемлем, – негромко и даже как бы ласково сказал Александр Ярославич. – Сказано апостолом: буква убивает, а дух животворит. Остаемся верны духу нашей веры.
