Текст книги "Набатное утро"

Автор книги: Лидия Обухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Хан Берке

Великий князь спускался по крутой, выбитой между пещерными камнями лестнице. Нагнувшись, нырнул в полукруглую дверцу, окованную позеленевшей медью. Под низкими сводами Онфим запалил факел в железном светце. Подземелье состояло из нескольких кладовых. У самого потолка в каменной кладке виднелись продухи в виде узких прорезей, забранные решетками. Первая кладовая была набита копьями и щитами, годными в любой момент к употреблению; оружием, отбитым у врагов, – половецкими драгоценными колчанами, печенежскими плетьми с резной рукоятью, литовскими дротиками, свейскими двуручными мечами. Во второй по стенам висели золоченые латы, бармицы и кольчуги. В третьей хранилось в ларях финифтяное узорочье, сквозные рисунчатые цепи, кованые пояса с каменьями, блюда, чаши. Сокровища собирались веками, а таяли быстро. Князь придирчиво выбирал, что везти новому хану? О Берке стало известно, что он любит искусства, украшает Сарай. Дары должны быть редкостными.

Уже вглядываясь в плоское желтое лицо хана с жидкими волосами, зачесанными за оба уха, Невский лихорадочно искал ключ к характеру этого всемогущего человека. На Берке был колпак с золотой тульей, крупные изумруды украшали макушку, в серьге блистал самоцвет. Русские князья принарядились в парчовые кафтаны с атласными отворотами, застегнулись серебряными поясами, надели остроносые шагреневые сапожки. Берке благосклонно принял дары, спросил о здравии и отпустил всех, кроме Александра.

– Как ты понимаешь свое назначение на земной тверди? – спросил он князя, вперив умные, словно затененные, глаза.

Взгляд был не угрожающ, но настойчив, требовал ответного труда мысли. Хан продолжал:

– Звезда светит без души, хотя видом прекрасна. Костер греет и жжет: не в его власти изменить свое естество. Конь спасает седока, но будет слушаться и чужого стремени. Народы, подвигнутые рукою владыки, не подобны ли слепой стихии? Все говорят, что ты мудр. Побеседуем.

Александр Ярославич приложил руку к груди в знак признательности. Берке он встречал раньше, в окружении Батыя, который был хитер, свиреп, но и уговорчив. С Сартаком, вечно искавшим опоры вовне, и вовсе было просто. Жаль, мелькнул на ордынском небе слишком быстрой звездочкой. Задушенный арканом по приказу дяди, он схоронен где-то в степи ночью, без свидетелей. Его же убийца, человек с мягкими задумчивыми жестами, пытал теперь князя опасными головоломками.

– Мощь и величие хана столь возвышаются над мелочами жизни, что поставить его деяния в ряду стихий будет лишь справедливо. – Тень насмешки или скуки прошла по неподвижному лицу Берке. Хан ждал от него не лести, а равной игры ума. Ну что ж... лишь бы не ошибиться. – Однако далее разлив рек или трясение земли взывают не к одному безрассудному бегству. Как и движение победоносного войска. – Невский вежливо склонился в сторону хана. – Но прежде чем сразиться, я всегда размышляю: будет ли мое назначение человека и князя оправдано, если, покидая земную юдоль, я лишь скажу, что ничего не понял в окружающих меня событиях? Сам стал подобен гонимому древесному листу?

– К чему же приводят тебя твои размышления? – Берке подался вперед и ухватился за щеку желтоватыми пальцами.

– К тому, что есть разница между дующим ураганом и безудержными всадниками, – твердо сказал князь. – Как бы ни разделяли людей обычаи и несхожесть мнений, они – люди. Это роднит более, чем отдаляет.

– Даже в битве, когда все уподоблены ревущим животным?

Александр Ярославич позволил себе усмешку, приглашая взглянуть на сражение со стороны.

– Шахматный игрок двигает фигуру молча.

Берке поиграл войлочным шариком, сообщавшим будто бы дар предвидения, шариком, который некогда принадлежал Батыю. Проследил исподтишка: узнал ли князь шарик? А если узнал, то что при этом подумал он, друг Сартака? Вид русского успокоил хана: тот был целиком погружен в беседу. Это дало Берке обманчивое чувство превосходства: сам-то он свободен от магии слов! Ему нравился чужой ум, но не превосходящий его собственный. Он считал, что застанет князя врасплох.

– Почему ты не принял руку единоверного тебе Запада, а нагнул шею под длань Востока?

Событие, присыпанное пеплом... Что хочет услышать коварный Берке? В лести он усмотрит склонность к вероломству. Поверит же только тому, что отразит не страх перед Ордою, а выгоду для самой Руси. Надежен не раб, надежен союзник. Ну, Берке, способен ты, не торгуясь, платить дорого за правду?

Александр Ярославич заговорил с суровой силой.

– Я принял державу уже истоптанную ордынскими конями. Но и Запад теснил меня. Доселе меч не отдыхает в руках. Вдесятеро надлежало бы нам стать сильнее, чтобы отразить всех. Я не из тех, кто понапрасну горячит мечту. Среди враждебного многолюдства выбираю то, что сохранит не дорогую одежду на оскопленном теле, но живую плоть, пусть обернутую рубищем.

Берке поднял руку, молча отпуская князя.

Хан размышлял над странными словами своего данника, которого все больше хотел бы сделать союзником. От страстей борьбы за великоханский престол он отошел уже достаточно далеко. Желал лишь одного: не платить ничего кагану, кто бы тот ни был! О Менгу говорил во всеуслышание: мы возвели его на престол, а чем он нам воздает за это? Нет, ему вовсе не нравилось, что восточные купцы-бесермены, взяв русскую дань на откуп у кагана, усердствовали сверх меры – брали втройне, да еще угоняли в рабство. Его забота повернуть к себе русское серебро. Без препятствий набирать в русских землях воинов. Под его руку пойдут вчерашние язычники – лесная меря, чудь, – стесненные запретом не чтить деревьев, не устраивать игрищ. А может быть, кое-кто из русских удальцов захочет поискать воли и удачи?

Хан Берке сел в Золотой Орде плотно; торговое население приволжских городов было за него. Столкнувшись, многоплеменной орде и почти столь же разноязыкой Руси приходились все-таки сосуществовать...

Отпуская Александра Ярославича на Русь, Берке сказал торжественно:

– Всякой повозке, кроме колес, нужны оглобли. Я тебе доверяю князь. Будь моей второй оглоблей.

– Но и ты свою не повороти в сторону, великий хан, – ответил тот. Впервые так коротко и открыто объявив о своем новом, уже не подневольном, положении.

Число

Ильмень брызгал солнечными искрами, хмурел от мимолетной тучки; ветры водили хороводы – против седых гребней весло, что камышинка! – но не бодрость поселялась в сердце Александра Ярославича, а тихая истома. Посреди яростного спора, скользнув взором по разгоряченным лицам бояр, ждущих его решения, он думал отстраненно: «Близок мой вечерний час». Смолоду все торопил судьбу. Ныне одиноко спускался к реке, слушал звонкий перебор волн. Пряно пахли едва народившиеся травы. Князю было отрадно. «Подошел мой вечерний час». С усилием отгонял оцепенение, снимал паутину с век.

...Передышка была недолгой. Получив с мимоезжим торговым гостем тайную грамоту из Каракорума, Александр Ярославич сверил оттиск печати, тяжко задумался. Буддийский монах не посылал ему вестей попусту. Предсказание сбылось: чтобы управлять расползающейся империей, Менгу слез с седла. Он больше не хочет довольствоваться неопределенной данью и подарками. Готовит «число» – общую перепись земель – и твердые налоги: тамгу, мыт, ям, по-плужное, мостовщину. Ждите на Руси богатура Улавчая!

Дань и ныне непомерно тяжка. Баскаки тянули по полгривны с сохи; даже на младенцев налагали дань, требуя бобровых и медвежьих шкур. Оскудела серебром и княжеская казна... Пока иго было жестко, но не придирчиво, князь не колебался: худой мир лучше ссоры! «Число» смутило его. Не потому, что сама идея «счисления людей» вызывала неприязнь на Руси как нечто дьявольское. Дело всей жизни Невского, его главная забота – не дать ордынцам проникнуть в Русь; успеть собрать ее воедино, чтобы города и отчины ощутили себя не вольницей, но частью державы – все это могло рухнуть, как недостроенный дом...

Крутая перемена судьбы не сразу укладывается в сознании народа. Не с первого удара входит в память жестокий урок. Шумливый Новгород, не испытавший в полной мере ни неволи, ни гнета, представлялся Александру Ярославичу наивным до ребячества, младшим среди жестоко умудренных судьбою. «Кулак на кулак, куда как просто! – думал он. – В самом слове «победа» много горечи: она приходит «по беде», после беды...»

Численников в Новгород он сопровождал сам. Баскаки ехали без охраны, полагаясь на княжеское слово. Храбрый воин Невский ставил в тупик упорной осмотрительностью. Он не раздражал понапрасну даже побежденных: не гнался за шведами и не удерживал силой дальних земель. Ни разу не позволил кичливых возгласов, «смеяния зубов» над Ордою, которыми упивался на вече его безрассудный сын Василий: мол, не хочу повиноваться отцу, везущему оковы и стыд для людей вольных!

Лишь с темнотою бурлящий Новгород ненадолго затихал. Над свинцовым шлемом Софии из мглистого неба розовым птенцом вылуплялась луна. Ночная стража сонно перекликалась: «Третий час ночи на Людином конце!», «Третий час на Плотническом!», «Славен Людин конец», «Славен Плотнический!» Кипение бунта возобновлялось со светом дня. Владыка Далмат грозил во всеуслышание: ни хитру, ни горазду суда божия не миновать! Госпо́да держалась сплоченно: либо живот, либо смерть за Правду Новгородскую! Голытьба была скора на грабеж и расправу. Убит уже был и посадник Михаил Степанович, отпрыск древнего посаднического рода, и новый посадник Миша, некогда отличившийся в Невской битве.

Великий князь без полков, лишь с малой охраной, из последних сил заслонял татарских численников: их гибель могла навести только свирепую месть, может быть, конец Руси... Невский одиноко стоял на быстрине. Поток общего мнения двигался ему наперерез: он не мог потворствовать ни мечтам бояр, ни молениям смердов. Посадник из Ладоги напрасно увещевал новгородское вече: «В чем упорствуете? Жизнь братии ваших гибнет, а вы жалеете злата и серебра. Смиримся на время». Его речь заглушалась гудением колокола, слитным воплем толпы: «Смерть окаянным! К оружию!»

Лишь вызволив татарских баскаков из города невредимо, Александр Ярославич лишил княжения ослушника-сына, заключил его в поруб и велел казнить главных мятежников.

– Когда земля ходит ходуном, время ли разбирать, за что ухватиться? Разве могу одному Новгороду дать жить по его воле? Числа боитесь, число отвергаете? Нет у меня больше слов против вашей глупости. Ухожу.

Весть о том, что Александр Невский отказывается их защищать и покидает Рюриково городище, внезапно утишила бунтующий город. Князь воротился при всеобщем безмолвии, подобном тишине смерти...

Численники без препятствий переписали весь мужской люд старше десяти лет. Кто не мог платить – отнимали детей. Налогом обложили пруды и озера, кузнецов и каменщиков. Достаток во внимание не принимался, только души: богатым дань оказалась неожиданно легка, бедным невыносима. Спасаясь от нее, многие горемыки, подобно Третьяку, уходили в холопы, бесправили себя и свой род.

Единой лишь поблажки добился Александр Ярославич для Новгорода: баскак не оставался здесь на постоянное житье, дань они отвозили сами. «На князе греха нет», – признали новгородичи понуро. С тем и отъехал. Сначала в Суздаль, потом в столицу.

– Ты хороший брат, – сказал ему Андрей, когда вдвоем сидели за поздней трапезой. – Ты поступил со мною, как я едва ли поступил бы с тобой. Признаю и благодарю. Мешать тебе больше ни в чем не хочу. Но хороший ли ты князь для Руси? Спроси свою совесть. Русь стала ныне тиха, и ты ее сделал такою.

– Такая Русь сможет пережить лихолетье, как согнутое, но не порубленное дерево.

– Кривое дерево! – воскликнул Андрей скорее с горечью, чем с прежним пылом: поспешный Андрей и сам ныне напоминал надломленный сук.

– Человек ли, народ ли равно несут на себе рубцы жизни. Главное – выжить, – отозвался старший Ярославич.

Оба сокрушенно замолчали. На дворе стояла ночь, рябая от сполохов. Рябиновая – говорят про такие ночи в народе...

Александр Ярославич подъезжал ненастным днем к стольному Владимиру с отяжеленной душой. Ведь Брячиславна ждет добрых вестей о здравии сына Васеньки! А тот не только смещен, но и жестоко наказан отцом. Княжить в Новгород поедет теперь их второй сын Дмитрий.

Умея стискивать собственное сердце, Невский сожалел, что бросит камень в устоявшуюся гладь, нарушит княгинин сердечный уют. Постарев, она не перестала быть привлекательной: выражение черт смягчилось, сделалось ко всему благожелательным. Трудолюбие не давало остудиться теплоте души... Оттягивая встречу, великий князь все реже и реже понукал коня.

Вспаханная нива

Лето 1262 года было долгим и влажным. Когда ударили заморозки, густо повалил снег, деревья оставались зелеными, листья крепко держались на ветвях. «Не гоже, не к добру», – шептались люди.

В ту пору великий князь Александр Ярославич собрался в Орду. Зла было так много вокруг, реки огня текли так густо, что князь, которого уже десяток лет величали старым, вновь сел в седло. Не отсрочки платежам, не милость опальному брату, не себе выгод ехал он искать в многошумный кибиточный Сарай. Забота его была другая. Хотя не оставалось уже давнего, молодого ощущения, что все непременно кончится счастливо. Простоит ли Русь и далее островом? Останется сама собою?

Ладя ночлег в ямской избе, Онфим ворчал:

– Когда же придут времена, чтобы скинуть ярмо?

В избе было сорно. Сквозь оконце едва теплился головешкой лунный серп.

– Еще не нынче, – жестко ответил князь. И добавил с прежним жаром: – Ну как я соберу в согласье города, если братьям протягиваю руку, а нахожу пустоту? Да что! Сыновья, честно порожденные княгиней Брячиславной, и те врозь как волчата смотрят. А смежу глаза, волками станут.

– Что же тогда наши бранные труды, княже?! – вскричал Онфим с гневом и слезами. – Для кого они?

– Для других времен, Онфим, верная душа. Не каждому пахарю дано дождаться жатвы.

– Ну, ино пусть, – без особой убежденности отозвался Онфим. Присоленная ранней сединой прядь низко свесилась, загородив ему лицо. Да и темно стало, оплыл огарок. Не видя друг друга, они не сказали более ни слова.

Берке принял Невского озабоченно. Новый каган Хубилай покинул Каракорум, перенес столицу. Это словно дало сигнал к окончательному распаду империи. Берке уже не взыскивал, когда переяславцы, ударив в набат, в очередной раз прогнали бесермен. Он готовился к войне с ханом Хулагу. Завязывал отношения с арабами и императором Михаилом Палеологом, который овладел Константинополем. От Невского Берке хотел бы получить вспомогательное войско и потому долго держал его в Орде. По временам возобновлялись их странные разговоры.

– Разве над тобою не витает тень смерти? – допытывался Берке. – Что ты о ней мыслишь?

– Рождение зависит от божьего промысла, – отвечал Невский, – но смерть встречаем самолично. Живого можно возвысить и унизить. Перед небытием сила бессильна. Надлежит уйти с земли без сраму.

– Жизнь уважать не за что, ее слишком много, – понял по-своему хан. – Уважения достойна только смерть.

Конечно, говоря так, Берке вовсе не помышлял о собственной близкой кончине: он погиб в персидском походе. Но Невский не хотел ни сам бесполезно гибнуть, ни дать ордынцам русские полки. Покидая Русь, он снарядил сына Дмитрия на Юрьев. С ним пошли брат Ярослав Ярославич, зять Константин, свояк Товтивил Полоцкий. Взяв город, заключили с немцами выгодный мир. Весть, посланная ими в Сарай, порадовала князя.

Месяц за месяцем Александр Ярославич жил в Орде, не позволяя истощаться терпению. Прошел весенний праздник Белого стада и летний, называемый Белым озером, по обилию кумыса. Степь отцвела, пожухли живительные травы. Невский твердил хану:

– Оставь жить Русь по ее разумению. Избавь от излишней алчности давителей-баскаков: пусто место не цветет дарами. А поднимется отчаяние народное – не сдержать его ни моей княжеской, ни твоей ханской руке!

Берке молча слушал, звал на пиры, но внятного ответа не давал. Онфим, сливая по утрам ковш в подставленные князем ладони, недовольно вопрошал:

– Доколе нам тут сидеть, Александр Ярославич?

– Пока не привезу на Русь мира и покоя, – сурово отвечал Невский.

Наконец Берке сказал:

– Будь так. Правь Русью сам. И пока моя казна не понесет ущерба, татарские кони будут пастись вдали от вас. Ты прав, мудрость правителя в том, чтобы народ не утратил сердцевины. Иначе, что останется от него, кроме имени?

Возвращались при осеннем ненастье. Перебарывали встречное течение, подымаясь вверх по Итилю. С неба лило, будто с покатой крыши. Студил ножевой ветер. На лодье Александр Ярославич еще перемогался, но в возок его перенесли уже пластом. В мутном небе неожиданно чисто заблестел серп луны. Онфим с тревогой заглядывал князю в лицо. Тот лежал молча, сосредоточенно. Он не был испуган приближением кончины. Было странно лишь, что настигла его она не в брани, что умирает не от вражеского клинка... Но на кого оставляет он Русь? Опустело Ярославлево гнездо. Погиб Хоробрит в битве с литвинами. Смежил глаза усердный Константин. Андрей сломлен. Ярослав переменчив. Мизинный братец Василий с детства рос круглым сиротой. Виноват, что оставлял его в Костроме без братнего наставления, без суровой выучки. Своеволен, дик. Теперь уже не исправить. Крепче других Борис Ростовский, но сыновцу стол не откажешь: не перстень, чтобы снять с руки. Духовник опять укоряет: отринь мирское, думай о душе. Разве душа его отделима от Руси?! Поздно. Вышел пахарь до света, о́рал без отдыха. Ночь настала. Нива вспахана...

Александр Ярославич уже не открывал глаз, и то, что въехали в монастырское пристанище, узнал лишь по застучавшим колесам – подъезд был выложен тесаными плахами. Робко, как-то по-птичьи, отбивал монастырский колокол часовые четверти. В крытом возке не было видно рано стемневшего снегового дня.

Внесенный в горницу князь с трудом разлепил горячие губы:

– Не сокрушайте мне сердце жалостью...

Теперь он лежал под одеялом, сшитым из куниц. Хоть и слабо, но пахло от него зверем, лесом, вольной волюшкой. Низкие потолки нагнетали печное тепло. Сбрасывая одеяло, князь отдалял от себя звериный запах, погружался в постылый избяной, начинал задыхаться. Ему подносили серебряный ковш – испить. Он видел руки, но кто подносил – не знал. Сознание уплывало, смутно клубились обрывки давних воспоминаний. Человеку невозможно поверить, что он таков, каким его делает время. Внутренними глазами он видит себя по-другому.

Однажды он глядел в жаркое пространство, ловя ускользающий луч лампады, разрезавший горницу пополам. По одну сторону был он сам да еще руки, протянувшие ковш. По другую – ближние люди, что, не расставаясь с ним, несли печальную стражу. Князь прошептал странные слова о зеленом косогоре над рекою Витьбою.

– Закатилась, как солнышко... И не искал пропажу...

Чуть окрепшим голосом позвал:

– Есть тут кто родом витьбич?

– Я, отец мой, я, свет-князюшко, витьбянка. За княгинюшкой твоею тронулась следом, брачную кашу вам варила, детушек твоих баюкала.

Голос был тих, надтреснут, но мил, доброжелателен. Он силился разглядеть вдали, а лицо возникло совсем рядом. Руки горестно обхватили щеки. Глаза, полные слез, смотрели милосердно и ласково.

То была княгинина прислужница. Многие годы встречал ее, не видя... Всегда она поблизости мелькала. Не главной нянюшкой, не самой искусной медоваркой или пряхой, а на подмоге. Жила неприметно, как травинка. Что ж ныне не по чину приставлена?

– Рука у меня легкая, батюшко мой. Да и притомились все. Ночь глухая. А мне ништо. Я ведь тебя, сокол, совсем молоденьким помню. В первый день, как приехал в Витебск град, княжна послала под крыльцом схорониться, высмотреть суженого. А что из-под доски-то кленовой увидишь? Слышала только, как каблучки твои звончатые по ступеням отбивают так-то бодро, так-то нетерпеливо... С вечера пир в гриднице шел; нам, девкам, ходу туда нет. Княжна в терему вся истомилась. Поутру, на самой зорюшке взбудила меня: беги, говорит, вокруг. Может, выйдет князь-то. Я и лаптей не обула, как была простоволосая, в посконном своем желтом сарафане...

Между ребрами у Александра Ярославича что-то сладко и горестно повернулось.

– Говори, говори, – прошептал. – Куда пошла?

– А вниз по косогору, к Витьбе-реке. Смотрю, молодец чей-то бродит. Дай, думаю, спущусь. Может, из приезжих кто? Про князя – про тебя, значит, – расспрошу. Темно еще было у реки... чай, сам помнишь? На горе заря играла. А под горой ветер так-то свистит, подол мне завивает. И коса по ветру летит...

– Как звать тебя? – внезапно прервал князь. Хотел вскричать, голосу не хватило.

– Малашей. Ну а нынче уже и бабой Меланьей кликают.

– Так это ты по косогору бежала? Ты руками всплеснула да еще вскрикнула, будто со смехом? Ты, Малаша?

– Ай помнишь? Молода была, ветрена. Глянулся ты мне, князюшко, повинюсь на старости лет. Потому и Витебск с легкой душой покинула. Не серчаешь?

– Родимая... всю-то жизнь рядом была...

Князь зажмурился, слезы ослепили его. Сказал сквозь дрожание подбородка:

– Ты не уходи, Малаша, будь со мной. Теперь уже до конца будь. Около тебя нет зла...