Текст книги "Набатное утро"

Автор книги: Лидия Обухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Смерть отца

В 1245 году почти одновременно из Сарая тронулись в Каракорум – ставку великих каганов, – владимирский князь Ярослав с братом и папский посол Джиовани Карпини. Путь был далек и труден: за половецкими степями начиналась безводная пустыня. И хотя русский обоз был велик – везли даже гвозди для подков, – несколько путников умерли от жажды. Карпини наткнулся на их кости в киргизских песках.

Всю дорогу великий князь был сумрачен, тревожен, а его брат Святослав Всеволодич и вовсе повержен в ужас: Батыем был казнен Михаил Черниговский. Раздавлен двумя дубовыми плахами. В отказе пройти между огнями ордынцы усмотрели дерзкий вызов. И ответили немедленной жестокостью.

Очищение огнем и ритуальный поклон тени Чингисхана – условия одинаковые для всех, – никому не зазорные в понимании татар. С трудом удерживаясь, чтобы не проткнуть спину даже согбенного, распростертого в пыли, что должны были ощутить свирепые татары при виде выпрямившегося во весь свой богатырский рост – и все-таки трагически беззащитного перед ними – черниговского князя? Венец мученичества стал ему желаннее свободы и жизни: он погиб героем.

Сколько раз бессонно размышлял об Орде Александр! О чем еще мог пещься он, тоже стиснутый двумя плахами Востока и Запада?! Имя Михаила Черниговского пребывало в ореоле скорбного почитания. И все же... Правильно ли поступил он, в одиночку восстав против Орды? Прекрасна или безумна была его дочь Ефросинья, невеста Федора, когда, следуя порыву, навсегда затворилась в келье? Перед собою они были правы. А перед Русью? Оправдывает ли внутреннее веление любой поступок? Ах, разве не хотелось и ему, старшему из Ярославичей, достойно сложить голову в честной брани с татарами, смыв тем пятно с имени отца, который уклонился некогда от битвы на реке Сити! Никто не говорил этого вслух, но темная молва витала над сыновьями Ярослава. Не потому ли так безрассуден стал впоследствии Андрей в своих незрелых замыслах? Не оттого ли готов был ринуться на кого угодно с поднятым мечом Михаил Хоробрит? Александру это заказано. Русь, как лодья, шла по смертельно опасному плаву, требуя от него не геройской гибели, но поворотливости кормчего.

Мнения отца он уже никогда не узнал... Тело с пятнами от тайного яда было привезено из Каракорума в забитом гробу. Шептали, что на пиру ханша Туракина поднесла князю отравленную чашу.

Весть о кончине отца, который бывал и черств и мало внимателен к сыну, вызвала неожиданный для него самого взрыв горя. Слыша обрядовый плач княгини и ближних боярынь, он еле сдерживал себя, чтобы не зарыдать им в лад.

Отчаянное состояние, когда гортань отказывалась разжиматься для глотка воды, кончилось в одночасье. После глубокого сна Александр встал освобожденным. На смену явились запоздалые угрызения, что так мало, бесконечно мало он говорил со своим отцом. А ведь тот был человеком, проницающим глубь событий!

Смерть отца положила конец ученичеству. Сыновья ощутили независимость, силу, которую не перед кем стало смирять.

Первоначально за ярлыком на великое княжение ринулись дядя Святослав и брат Андрей. Батый не захотел нарушать лествицу – древний порядок наследования. Он отдал ярлык Святославу и ждал утверждения его великим каганом.

Оставаясь в стороне, в Новгороде, Александр думал о своих близких.

Дядя Святослав выступал с важностью, говорил густым басом, с расстановкой. Но это производило впечатление лишь в первые минуты. За всю жизнь он ни на вершок не приподнялся над заботой о себе самом. Сжигаемый тщеславием в борьбе с племянниками, он испил в Орде до дна чашу пресмыкательства. Однако, несмотря на непрозорливость и обидчивость, он не был вовсе бездарен. В нем билась художественная жилка. Ему любо было сидеть на крыльце, беседовать с мастером Бокуном, следить, как бережно вытачивал он на белых плитах Георгиевского собора то пышные древеса, символ вечной жизни, то поверженных драконов язычества... Бокун был умел, сведущ и истово кланялся, проникаясь в замысел князя: изобразить резьбою, будто собрал князь Святослав под свою руку и зверей, и птиц, и всю Русь. Святослав Всеволодич упивался этими мечтами!.. О нем можно было сказать виршами: «Душа моя! почему добра жаждешь, сама добра не творя?»

Второй дядя, Иван Стародубский, как был во всем послушен почившему брату, так готовился служить верной подмогой и племянникам. Все Ярославичи были удалы в битве и в ловитве, упрямы замыслами, отходчивы сердцем. В предсмертных словах отец обращался к ним так: «О возлюбленные мои! Плод чрева моего храбрый и мудрый Александр, и поспешный Андрей, и Константин удалый, и Ярослав, и милый Данило, и добротный Михаиле! Будьте величию державы русской настольницы».

Братья рознились не доблестью, а внутренней направленностью. Александр рано осознал свое призвание. Помыслы других очерчивал более узкий круг. Многое в Александре казалось им попросту блажью.

Добротный Михаил не добыл себе ни настоящей дружины, ни стола (дотла сожженную татарами Москву можно было скорее назвать теперь охотничьей стоянкой посреди дремучего бора, чем городом). К ватаге Хоробрита приставали ослушные боярские дети и бортники-шатуны: веселое братство, а не войско! Оно манило многие горячие головы. Даже Онфим, увидав Хоробрита впервые, пленился его бравым обликом, подумывая, не перейти ли от старшего брата к младшему? Но Александр был в то время обижен Новгородом, и справедливое сердце Онфима не позволило ему отступничества.

– Я не книжник, – говорил о себе Хоробрит чуть не с похвальбой. – Да и к чему мудрствовать? Люблю Русь, верен семье и готов стоять до последнего за ратных товарищей. Какое мне дело до других племен? Будут жить смирно – не трону; пойдут с мечом – стану биться.

Александр, способный спорить с Андреем до хрипоты, Михаилу почти не возражал. Михаил был прозрачен для него, будто алмаз. И так же тверд. Изо всех братьев, которые со временем неизбежно станут ему либо помощниками либо противниками, самым опасным казался Хоробрит. А ведь нравился ему больше других!

С Андреем они не раз стояли рядом, конь о конь, на поле боя. Вдвоем поехали и в Орду.

– Византийские монахи учили нас смирению, ныне к татарским ханам пойдем на выучку? – воскликнул в пути поспешный Андрей.

– Кровавого пота стоит мне это смирение! – ответил Невский, страшно поводя глазами. Но опомнился, усмехнулся, с усилием раздвигая губы. – Не смиренность, а понимание, – поправил сам себя, с досадой на обмолвку. – Если не приучишь себя думать о других народах без запальчивости, как угадать истинное место Руси между ними? Как узнать свою силу, не сравнивая ее с другой?

– Разве не в битве? – уже полувопросительно проговорил брат.

– И в битве, и в мире. Ненависть замыкает ум, понимание обмывает его.

– Так не учиться ли ты едешь у Орды? – безмерное удивление прозвучало в голосе Андрея.

Александр не то смешался, не то задумался.

– Чему они нас научат, а чему мы их, то время рассудит, – обронил нехотя, скороговоркой.

– Терпеть без сроку не по мне, брат, – отозвался Андрей.

В юрте Батыя

Чем ниже спускались Ярославичи по реке, называемой в верховьях Волгой, а от середины к устью Итилем, тем более удивлялись: города или пастушьи становища перед ними? Валов не насыпают, стен не рубят. Сегодня круглая юрта стоит входом на юг, завтра – на север.

Андрей насмешничал над безалаберностью кочевого быта, но Александра поразило строжайшее следование приказам, знание татарскими воинами своего точного места в строю. Его лишь сердило, что едва приметит лицо в толпе, как оно уже сливается с другими, будто комья на пашне. Собирал свое внимание с безжалостным принуждением, старался понять. Готовился к встрече с Батыем.

Батый – сыроядец, уничтожитель народов, кочевой император, переборол жажду беспредельного движения. Дойдя до лазурной Адриатики смекнул, что завет Чингисхана пройти всю вселенную не то, чтобы неисполним, а... никчемен. Чингису мечтаемый путь рисовался в виде безграничной степи, обильной травами. Реальный мир оказался не таков. Бесплодные горы да соленая вода – к чему они монголам? Батый с большими потерями повернул обратно. Ему и до Новгорода добраться помешал как будто сущий пустяк: под мартовским солнцем рано воскресшая насекомая тварь ужалила или просто очумело залетела под веко Батыева коня. Глаз раздуло, что, бесспорно, было дурной приметой. Затем полуослепший скакун запнулся посреди болотных кочек и вывернул бабку. Пришлось спешиться, пересесть на другого. Когда мелкие напасти дошли до девяти, Батый, хвалившийся своим провидческим даром, счел эту священную цифру убедительной. Он пошептался с войлочным божком и повернул обратно. Найден был хитрый предлог отступления перед твердыней еловых лесов, обросших бледными мхами, перед ледяной мокретью болот, которые на глазах раздувались от таяния. Батый вернулся в низовья Итиля, стал отстраивать себе столицу и, подобно пауку-мизгирю, раскидывать сети на подвластные народы.

Не дойдя до заманчивого Новгорода, он тем внимательнее приглядывался к Александру. Обычай сажать малолетних княжичей по городам казался хану дальновидным. Но отец Александра, умерший Ярослав, не нравился. Приезжая в Сарай, он исполнял обряды как бы с оскаленной принужденностью. Черные зрачки пылали и сквозь потупленные веки.

Каждый шаг Ярослава был известен хану, вызывал одобрение, лишь душа к нему не лежала. Батый искал, кроме покорства, уже и сотрудничества. В противоборстве с Золотой Ордой, с обременительной властью великих каганов, оно ему скоро могло понадобиться.

Когда Ярославичей ввели к Батыю, тот сидел в глубине юрты. Нельзя было понять: сплющены его веки или узкие щелки все-таки пропускают взгляд? Источником света было тоно́ – верхняя дыра; солнечный свет падал отвесно, отодвигая хана в зыбкий полумрак. Он произнес несколько слов вполголоса; приближенный передавал их следующему по знатности. Тот доносил смысл речи толмачу. Толмач перекладывал по-русски. Немногие эти слова были спокойны, почти доброжелательны. Привезенные дары свидетельствуют, что сыновья унаследовали благой разум князя Ярослава (толмач произнес «хоняс Иру-сылау»). Батый готов простереть милостивую руку к его сыновьям. Когда они отправятся в Каракорум к великому кагану Гаюку, на возвратной дороге он хочет видеть их в силе и здоровье.

Последние слова заключали зловещий намек. Чтобы сгладить его, хан пригласил молодых князей участвовать в охоте царевича Сартака. Он выпростал руку – тотчас ему подали золоченую чашу, увезенную из кладовой венгерских королей. С проворством, показавшим степень ханской милости, кумыс поднесли и обоим Ярославичам. Затренькали струны, засвистели дудки: хан коснулся чаши губами.

Сделав первый глоток, Андрей едва подавил приступ тошноты. Взгляд старшего брата сверкнул, и Андрей осушил чашу до дна. Толмач шепнул об окончании приема. Братья поднялись и полусогбенно попятились, стараясь ненароком не споткнуться о порог. Эта примета считалась у татар столь зловещей, что неловкого убивали.

Выбравшись на вольный воздух, оба перевели дух, как после долгого бега.

– Говорят, что этот старый бурдюк Батыга уже почти не двигается, – начал было беззаботный Андрей.

И когда Александр резко оборвал его, удивился:

– Но тут ведь нет чужих?

– А чужая земля и чужое небо? Ты разве не понял Батыги? Смерть витает над нами. Заклинаю тебя, брат, памятью отца: не токмо уста, мысли замкни, а ключ утопи.

Андрей вздохнул.

– Ты старший. Я поостерегусь.

Вторая встреча с Батыем у Александра Ярославича прошла безо всякой пышности. Его вновь провели мимо двух костров, чтобы обезопасить хана от злых намерений. Вошел он не в тронный шатер, где по правую руку сидели сыновья, а по левую жены с намотанными на головах драгоценными тканями, но в юрту с более скромным убранством. Не было здесь и музыкантов. Хотя кувшин с кумысом и куски вареного мяса на блюде все так же помещались на низком столике.

Батый высоким горловым голосом сказал что-то толмачу.

– Великий как небо, восседающий выше других, хочет знать, знаком ли тебе кипчакский говор?

– Передай Великому, что первая жена моего отца была внучкой половецкого хана Кончака, – тотчас по-кипчакски ответил Александр, глядя в неподвижное лицо Батыя, заметно отекшее и покрытое красными пятнами.

– Удалитесь все, – на этом же языке приказал Батый.

Свита вышла, пятясь. При хане остался лишь писец с восковыми дощечками, два телохранителя-тунгута да невидимый подносчик кумыса.

– Все про тебя знаю, – проговорил старый хан, бесцеремонно рассматривая его. – Страха в тебе нет. Звал тебя – не ехал. Врагов разбил – сам в Орду пришел. Поклон сильного ценнее во сто крат. Прибавилось ли счастья в твоем сердце?

Его глаза вдруг ярко вспыхнули, стали желты и выпуклы, как у осы. Александр Ярославич привык уже к монотонному течению речи, к полуопущенным векам хана. Внезапная вспышка заставила его вздрогнуть. Он рассердился на себя за это, потому что понял рассчитанность эффекта.

Заметив досаду князя, Батый усмехнулся. «Да что он, как книгу, что ли, меня читает?!» – вконец возмутился Александр. Но и поразился проницательности хана. Урок, над которым стоит подумать.

– Ступай теперь к царевичу Сартаку, – мановением руки тот отпустил русского князя.

Александр ему нравился. «Быстр взглядом, приметлив. Сыну надо бы подружиться с таким. Молодость щедро передает свою силу слабейшему». Батый вздохнул. Сколько он ни приглядывался к Сартаку, тот не радовал его ни воинским рвением, ни злой жаждой власти – тем, что единственно почиталось Батыем. Впрочем, времена меняются.

– Что ты скажешь о сыновьях Иру-сылау? – спросил у писца-советника, когда они сидели вдвоем в задней каморе, и хан уже скинул скользкий парчовый халат. – Отец их был жаден до власти, а потому, хоть гневлив нравом, но перед Ордой благоразумен. Кого посадить во Владимире на отцов стол?

– У оросов, ты знаешь, право первородства считается по братьям, – с осторожной задумчивостью проронил советник.

Батый качнул головой. Презрительно отозвался о нынешнем великом князе:

– Старой луной не прикрыть восходящего солнца. Беркут вслед за курой ходить не станет. К тому же Святослава и в Каракоруме не признали. Нам это сейчас, пожалуй, кстати. Думаешь, что опасно отдавать Русь рукам Искандера?

Советник наклонил голову в знак восхищения его прозорливостью.

– Ты сам сказал, Саин-хан.

Батый взглянул на него с легкой насмешкой:

– Обидеть молодого льва еще опасней. Врага надо или убить, или приручить.

– Хан прав, – с вежливым упорством повторил царедворец. – Не отталкивай никого. Страху смерти можно противиться, а перед медовым словом дерзкий ум бессилен. Сошлись на волю их отца: раздели Русь между обоими братьями. Только не сажай Искандера во Владимире. Окажи ему честь: отдай старый Киев. Народ там поедает кору разорванным ртом, а земля после ордынских коней и травы не родит. Брат же его смел, но прост, и для нас будет, как письмена начертанные.

Неграмотный Батый ничем не показал, что недоволен сравнением. Советник поспешно поправился.

– Изменить фигуры на доске всегда в твоей власти. Донесли мне сегодня: пока старшие в отъезде, четвертый сын Иру-сылау Михаил прогнал дядю и сам безнаказанно сел во Владимире.

Хан затрясся в мелком смехе.

– Когда родичей брал мир? Войны между ними нам не надобно, но пусть один перед другим походят, кичась и переваливаясь, подобно гусям. После весеннего праздника Белого стада, когда воздадим славу духу Чингиса, объявлю снова решение и пусть оба едут к Гаюку в Каракорум.

Еще задолго до решения хана Александр знал, что может быть и такой оборот: во Владимире сядет Андрей. Скорее всего Батый не лгал – такова воля отца. Он помнил, как суровый Ярослав год за годом ласкал и научал Андрея в обход ему. Но, вспыльчивый по природе, Александр воспитал в себе терпение.

Спустя месяц, выйдя из парадного шатра Батыя, новоиспеченный великий князь с явной неловкостью бросил взгляд исподлобья на старшего брата.

– Веришь, что сделано по отцову хотенью? Я не верю.

Александр ответил не сразу.

– Не в том суть, Ондрюша. Ордынцы считают, что тем ослабили Русь. Пусть считают. Лишь бы мы были за одну душу. Этого и хотел батюшка. Помнишь завещание?

Андрей с горячим чувством сжал руку брата. Дивно, что тот не настаивает на своем первородстве.

У Александра сказывался новгородский опыт: силен не тот, кто выше сидит, а кто вершит дело. Отец готовил его на вторую роль. Он же убедился, что именно в крепости западных рубежей и есть сердцевина пользы для Руси. Без слова уступил Владимир. Но не Новгород! Титул князя Киевского и Новгородского был явным новшеством. Александр Невский скорее Киев принял как довесок...

Вновь ощутил он пагубность удельного разделения державы. Притерпевшись к частым опасностям, когда степь – то печенегская, то половецкая, – бешеной конницей обрушивалась на порубежные заставы, – эта вековая привычка отбиваться, а потом вновь отстраиваться на еще теплых пепелищах, как ни странно, не обострила, но притупила инстинкт опасности. Орда уже надвигалась, подземный гул многотысячных копыт был уже различим, а князья тешились распрями, считались самолюбием. Все русские княжества могли бы сообща выставить сто тысяч бойцов. Могли бы! А сто сорок тысяч монгол были единым кулаком. И не встала на тот час дева – Обида, не заплескала крыльями над Русью, чтобы очнулась та от своего зачарованного недомыслия...

Часть третья
Устроитель Руси

Извержение народов

Несмотря на свою прозорливость, Александр Невский не мог, разумеется, знать, как складывался по камешку тот монолитный монгольский таран, который так ощутимо ударил Русь и раз, и другой... Все началось, подобно раздуванию искры, с дерзких из-за малочисленности, но ошеломительных по успеху вылазок головорезов Чингисхана – одного из сыновей матушки Оэлун, вдовы племенного вождя, – против соседствующих кераитов, маркитов и найманов. Как это удалось? Причин, самых разнородных, было множество.

Скромный достаток кочевого семейства из пяти человек зиждился на поголовье скота, равном двадцати пяти лошадям, пяти головам рогатого скота, шести овцам или козам. Стадо кормило, одевало и защищало. Для перевоза кибитки требовалось четыре вьючных животных (для юрты богача все двенадцать). Такому хозяйству необходимы были значительное пространство и постоянный корм.

Конное войско монгол (собственно, это и есть перевод слова «орда») тоже вынуждено было безостановочно передвигаться: степь, искромсанная колеями обозных повозок, прибитая копытами, должна иметь время прийти в себя, возродить травяной покров!

О себе сподвижники Чингисхана говорили, что их предки – народ Сивого волка и народ Прекрасной лани, – когда-то переплыв бурные воды, поселились в долине реки Онон. Посреди степей восточного Забайкалья, то и дело сокрушаемых суховеем, обитатели холмистой местности Онона, густо заросшей сосновыми борами, черемуховыми, тополиными и березовыми рощами, изобилующими птицей и зверем, вполне могли считать себя удачниками, избранным народом. Была в этой легенде и прекрасная чужеземка, ставшая женой вождя племени, и не менее чудесное рождение ею сынов-богатуров от некоего светоносного юноши, который проникал к ней тайно через дымовое отверстие юрты. Отсчет времени всех событий ограничивался присказкой: «Это случилось через двенадцать поколений...»

На самом же деле народы Азии, включая сюда кочевников Великой степи с их предводителями-ханами, подобно ожившим песчаным барханам, из века в век теснили друг друга и смешивались друг с другом. Сходно с тем, как и по Европе прокатывались волны то гуннского, то готского нашествий, а недавние норманнские набеги захлестнули берега Англии, Западной Франции, даже Южную Италию, частично укоренясь там.

Сородичей матушки Оэлун, маленькое свирепое племя тата, ее сын покорил первыми. Но то ли их воинственность стала нарицательной, то ли сам Чингис велел для устрашения называть так свое войско, только имя разбитых татар объяло всю Орду – капля дала имя океану. Словно сама Азия, этот народоизвергающий вулкан, села тогда в седло и «ветром разрушения» пронеслась от подошвы Алтая, обогнув южный берег Каспия, через Кавказ и Грузию в половецкие степи...

Приметливый соглядатай Карпини записал, что татары, будучи видом «безобразнее всех», обладают «мужеством льва, терпением собаки, хитростью лисицы, дальнозоркостью ворона, хищностью волка, чуткостью кошки и буйностью вепря». Чтобы держать таких людей в повиновении, Великому хану пришлось отрешиться от многих родовых предрассудков, провозгласив чисто племенную взаимовыручку, ответственность за судьбу каждого законом для всей Орды.

Уже перед Чингисом стояла проблема, как поступать с побежденными: принуждать их к повиновению страхом или милостью? Джучи, отец Батыя, старший сын Чингиса, был даже убит по приказу отца за свою приверженность к более мягким действиям. Однако и свирепому Чингису требовалось войско надежное, преданное... Горсточка первоначальных сподвижников, «верных монгол», давно растворилась. Великое множество племен влилось в монгольский поток – тех, кто жил на просторных степях и по берегам Волги, в сырых дремучих лесах, и по озерам... «Прежде чем собирать народы, – говаривал Чингисхан, – надо душой овладеть у них. Если душой у них овладеешь, то тела их куда же денутся?»

Все войско, без различия племен, было разбито им на тысячи, сотни и десятки; командиры назначались не по знатности; тягчайшим проступком почиталось бросить товарища по оружию. Этот закон – яса – стал обязателен для всех.

Веротерпимость тоже возникла под давлением обстоятельств. В отличие от Европы, раздираемой религиозными распрями, Орда принимала под стяг с развевающимся конским хвостом всех, кто готов был ей повиноваться.

При воцарении, «сажая на кошму», хану говорили: будешь отличать людей по достоинству, бог исполнит желания твоего сердца, покорит тебе все земли. Иначе лишишься даже войлока, на котором сидишь.

Продвигаясь все глубже на запад, Орда неизбежно претерпевала изменения. Азиатские народы охотой или неволей, но полностью вливались в нее. Русь же не захотела примкнуть. В своем долгом странствовании от берегов Онона монголы натолкнулись не на разность языка или верований, а на разность культур. Вторжение врага как бы обнажило корневую систему Руси: народ готов был сопротивляться до последнего, но ослепленные раздорами князья предпочитали гибнуть, не уступив друг другу первенства.

Оседлая страна чрезвычайно истощала победоносное ордынское войско. Вместо того чтобы, не задерживаясь, переходить с места на место, приходилось топтаться у бревенчатых кремлей, таранить их, жечь, а взамен богатой добычи находить обугленные головни. Внук Чингиса Батый спешил миновать это гиблое пространство, а пришлось углубиться в еще более тесные страны: Волынь, Галицию, Польшу, стиснутую горами Моравию и Венгрию. Конница хирела, табуны иссякали. Начинался ропот...

Сыновья нелюбимого Чингисханом Джучи получили скудные уделы на северо-западной окраине империи. От Адриатики с Батыем возвратилось к берегам Итиля не более четырех тысяч «верных монгол». Разноплеменный двухсоттысячный Сарай общим языком принял уже наречие кипчаков (половцы – название русское, от рубленой соломы, половы), а религии – всевозможные.

Золотая Орда все явственнее стремилась обособиться от Каракорума, степной столицы Великого хана. Если первые курултаи – съезды родовичей были необходимостью, то чингизиды второго поколения – Батый и его двоюродные братья, раздираемые враждой, – относились к сохранению союза с меньшим азартом. Жизненно важными становились торговые отношения, с ближайшими соседями-данниками. Батый сосредоточил внимание на Руси. Одновременно искал союза с русскими его соперник Гуюк, сын великого кагана Угедея. Но после отравления Ярослава ханшей Туракиной, матерью Гуюка, Александр и Андрей бесповоротно приняли сторону Батыя.

Отсюда острота, с которой Батый приглядывался к Ярославичам, когда братья прибыли в Сарай, его противоречивое желание и привлечь к себе Александра, и не дать ему чересчур силы и воли...