Текст книги "Том 15. Сестра милосердная"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Глава 10

В день Ивана-Купалы резко изменилась погода. Стоявшая весь май и июнь жара, так несвойственная суровому климату Финляндии, неожиданно сменились проливным дождем. Потемнело небо, мрачно обложили его серые тучи, пропитались влагою глубокие зыбучие пески и зеленая хвоя сосен.

Вчерашняя ночь на озере и резкая перемена погоды самым печальным образом отразились на здоровье Славушки.

Бледный, без кровинки в лице, с горящими лихорадочным огнем глазами, лежал он на своем диванчике, трясясь в ознобе. Напрасно Ира и доктор накрывали мальчика теплыми одеялами, ничего не помогало. Бедный ребенок трепетал, как птичка. Казалось, внутренний ледяной холод пронизывал его тело. Иру преследовала мысль, что не кто иной как она виновна в его болезни. Ведь это она устроила ночную прогулку к озеру, да еще сама отправилась веселиться, заставив мальчика дожидаться себя на сыром воздухе. Девушка положительно не находила себе покоя от всех этих мыслей. Не находил ни минуты покоя и Алексей Алексеевич, видя страдания сына. Один только доктор Магнецов был, казалось, доволен таким состоянием своего маленького пациента.

– Тем лучше… Тем лучше… По крайней мере, мы имеем, что показать моему знаменитому коллеге, – говорил он. – Ничто так не дает возможности поставить верный диагноз, как обострение болезни, – утешал он Алексея Алексеевича и Иру.

Наконец, теплые, ватные одеяла и добрая порция малинового чая сделали свое дело и согрели больного.

К двум часам ждали профессора Франка. Славушка лежал, совершенно обессиленный, не будучи в состоянии двинуть ни рукой, ни ногою. Только большие черные глаза кротко смотрели на хлопотавших у его ложа отца, доктора, Иру… Он еще грезил вчерашнею ночью, прекрасным темным озером, опоясанным огненною лентою костров, пляской, музыкой и весельем здоровых, сильных людей.

Когда послышалось мягкое шуршание шин кабриолета, вся мыза засуетилась. Быстрой, почти юношеской походкой, так мало соответствующей его почтенному возрасту, профессор Франк миновал дорожку, ведущую от ворот к крыльцу дома, и так же по-юношески – живо и бодро вошел в гостиную, где лежал больной. Поздоровавшись с присутствующими, профессор подошел к мальчику, взял исхудалую ручку Славушки и долго слушал пульс.

Потом он вежливо попросил удалиться из комнаты Сорина и Иру, сказав встревоженному хозяину, что он позовет его тотчас же после осмотра ребенка и установления диагноза.

Теперь в большой жарко натопленной комнате у ложа больного мальчика оставались только двое врачей.

Долго и обстоятельно выстукивал знаменитый профессор Славушку, и когда, наконец, мальчик сомкнул глаза, старый ученый взял под руку молодого доктора и отвел его в соседнюю комнату. Здесь целым рядом латинских терминов и названий мировая знаменитость определила состояние и болезнь ребенка.

– Дитя слабо, почти безнадежно, – говорил он. – Но не от чахотки можен погибнуть мальчик, а от истощения, врожденного наследственного малокровия, которое излечимо разве одним только способом. Но на это вряд ли пойдут его близкие. Я говорю о переливании крови. – Я вижу в этом единственное спасение… Если не перелить ребенку молодую, здоровую сильную кровь, он погибнет, как цветок, через несколько дней. Болезнь, очевидно, прогрессирует, как вы сами должны были убедиться в этом, коллега, – заключил профессор, обращаясь к доктору Магнецову.

Тот молча кивнул головою. Ему, пользовавшему Славушку, очевиднее, чем кому-либо другому, было понятно это. Сердце доброго доктора сжалось.

– Итак, ребенок должен погибнуть… – начал он.

– Несомненно, если не прибегнуть, повторяю, к операции, о которой я только что говорил и которая, несомненно, принесет ему пользу. Этот способ весьма часто был применяем мною в больницах Берлина и имел почти всегда блестящие результаты.

– Но кто согласится наполнить своею кровью вены ребенка… Что касается меня, то я бы сделал это без малейшего колебания, если бы не знал, как врач, что здоровье мое далеко не удовлетворительно. Я худосочен, мой глубокоуважаемый коллега, и не гожусь для подобной цели, – уныло произнес Магнецов.

– Несомненно. Ни вы, ни отец больного, я полагаю, не годитесь для этого. А вот и он сам, кстати, – и старый профессор пошел навстречу профессору-ботанику, на ходу определяя ему состояние больного.

Ира, последовавшая сюда за отцом своего любимца, жадно вслушивалась в каждое слово, произносимое ученым.

– Мальчик плох… Дело скверно… Дни ребенка уже сочтены, – отрывисто говорил знаменитый доктор. – Спасенье может быть только в одном – в переливании крови, взятой у здорового человека, но я не вижу здесь кого-нибудь, кто бы мог пожертвовать мальчику молодую свежую кровь…

– Стало быть, мой Слава погиб… – сказал Сорин, – так как слишком очевидно то, что моя старая кровь не может сослужить ему пользы. Искать же теперь желающего передать свою кровь ребенку было бы безумием, так как, по вашим же словам, господин профессор, часы моего бедного мальчика сочтены.

– Он умрет тихо, заснет от слабости и незаметно перейдет в вечность, – словно желая утешить несчастного отца, подтвердил старый ученый.

– Я знаю, что надо делать, – неожиданно сказала Ира, о присутствии которой совершенно забыли в эту минуту трое беседовавших мужчин. – Господин профессор, вы должны взять мою кровь и отдать ее Славушке… Вы говорите, что вам нужна здоровая, молодая кровь для этой цели… Возьмите же ее у меня… И, право же, вы дадите мне пережить самую большую, самую светлую радость в моей жизни, если я смогу быть хотя отчасти полезной бедному ребенку…

– Отчасти полезной или вы шутите, фрейлейн? – пожал плечами старый ученый. – Или вы не поняли, что ваша великодушная готовность спасет ребенка от смерти?

– Тем лучше. Я готова пойти на это! – твердо произнесла девушка. Она хотела прибавить еще что-то, но неожиданно Сорин схватил ее пальцы и охрипшим от волнения голосом произнес:

– Дитя мое… дорогое дитя… да благословит вас Бог за ваше великодушное решение, за ваш подвиг, Ирина Аркадьевна, за спасение Славушки… Спасибо вам, спасибо вам!

Письмо Иры к матери.

"Дорогая, ненаглядная моя старушка! Из письма Алексея Алексеевича Сорина вы знаете все подробности того, что должно произойти завтра. Родная моя мамочка, мне как-то дико и странно писать вам о самой себе и своем поступке, который люди превозносят почему-то до небес и который – для меня самой – вовсе не играет никакой роли. Голубушка-мама, вы лучше чем кто-либо поймете меня, вашу большую благоразумную девочку. Помните, вы называли меня так постоянно с самого нежного возраста, с самого раннего детства? Дело в том, дорогая, что в моем решении нет ничего героического. Я просто безгранично привязалась к моему маленькому воспитаннику, и мысль потерять этого кроткого ангела, о котором я вам уже столько раз писала, кажется мне невозможной, чудовищной. И еще я ставлю вас на место его несчастного отца, вас, моя ненаглядная мама… Что было бы с вами, если бы я или Катя очутились бы в положении бедного маленького Славушки? А ведь нас двое у вас, мама, тогда как у несчастного отца этот больной ребенок – единственный сын, единственная отрада и утешение, и если он умрет, этот мальчик, такой трогательный и нежный, с такой чуткой и прекрасной душой, когда мы окружающие его взрослые люди можем спасти его, ведь я не найду себе покоя, поймите, мама! И вот почему я предложила себя, свои силы, свою кровь для спасения ребенка! Я полюбила его, как моего маленького братишку, и мысль потерять его для меня невыносима. Не думайте, родная, что, предложив себя для спасения Славушки, я не подумала о вас… Я знаю, мамочка, что мне не грозит никакой опасности. Самое большее, что ждет меня, это временная слабость… Но я буду жива и здорова, я останусь жить для вас, для Кати, которых бесконечно люблю.

Целую ваши руки, обнимаю Катю. Благословите своей любящей рукою вашу Иру и простите ее, что, не предупредив вас, вызвалась на этот серьезный шаг, но времени осталось так мало и ребенок может погибнуть каждый час. Ира".

Письмо Алексея Алексеевича Сорина к Юлии Николаевне Баслановой.

"Милостивая государыня Юлия Николаевна, приношу вам свое глубокое извинение в том, что, не спросив предварительного вашего разрешения, я рискнул принять огромную жертву, принесенную нам вашей дочерью. Но Ирина Аркадьевна предупредила меня о том, что вы единомысленны во всем с нею. По крайней мере, она сказала мне вчера так: "Я дочь своей матери. Я хочу проводить через всю мою жизнь тот принцип, который проводила она: «думать прежде всего о благе других и потом уже о своем собственном». Так сказала мне эта прекрасная, благородная девушка и добавила тут же, что она сама чувствует и знает, что вы одобрили ее поступок, благословили ее на него. Из предыдущих писем вашей дочери вы уже знаете, милостивая государыня, о моем бедном, несчастном маленьком сыне и о его ужасном недуге. И вот теперь способ избавить моего мальчика от гибели найден и будет применен благодаря благородству и великодушию вашей дочери. Ваша прекрасная, чуткая дочь предлагает воспользоваться частью ее крови для того, чтобы влить ее в вены моего умирающего мальчика и этим спасти его от смерти. Такой способ лечения весьма распространен теперь в цивилизованных странах, и сам профессор Франк ручается за успех операции, за полную безопасность ее для здоровья вашей дочери. Теперь я должен написать вам о том, чего не должна знать до времени Ирина Аркадьевна. Вы поймете меня, что нельзя оценивать материальными средствами лучший порыв души. И было бы кощунством отблагодарить таким образом великодушную девушку за ее самопожертвование, за ее подвиг. Но тем не менее нужно предусмотреть все. После операции переливания крови ваша дочь может временно ослабеть. Может быть, ей надо будет провести некоторое время дома. И вот поэтому-то я прошу вас, милостивая государыня, принять от меня десять тысяч рублей, которые я перевожу тотчас же вам. Горячо прошу понять меня и не отвергнуть этой ничтожной для меня суммы, предназначенной для вашей дочери. Ее нельзя отклонить. В завещании моего сына, которое осталось бы после его смерти, эта сумма упоминается как ничтожный, маленький подарок Ирине Аркадьевне, по собственному желанию Славушки. И тогда, в случае Славиной смерти, Ирина Аркадьевна не решилась бы отказаться от подарка. Так пусть же она великодушно примет этот скромный дар. По словам профессора Франка, мой мальчик после операции вернется мне здоровым. И за это мы оба должны благословлять вашу дочь.

Не гневайтесь же на меня, сударыня, за то что я не нашел в себе силы оттолкнуть протянутую мне руку помощи Ириной Аркадьевной, и не уничтожайте меня отказом в моей просьбе принять эти ничтожные деньги, которые могут оказать хотя бы крошечную помощь вашей труженице – дочери.

С искренним почтением, Алексей Сорин".

* * *

– Такое прекрасное утро! Ирина Аркадьевна, вы не чувствуете разве, что как будто само солнышко и вся природа хотят поддержать и подбодрить нас с вами? Вчера было так пасмурно, так сыро и неуютно, а сейчас… Смотрите, смотрите! Как особенно зелены и пышны после вчерашнего дождя эти сосны! Какими чистенькими и промытыми кажутся пески!.. – И Славушка устремил свой взгляд через открытое окно комнаты в сад.

Ира в белом полотняном халате лежала на широкой скамейке, покрытой белой же ослепительно-чистой простыней, уже подготовленная к операции. Рядом с нею на такой же скамейке лежал одетый в беленький же халатик Славушка. В соседней комнате возились доктора. Слышался плеск воды и характерный говор профессора Франка. Алексей Алексеевич Сорин стоял подле сына, держал его ручку одною рукою, другой гладил его голову.

– Вам не страшно, Ирина Аркадьевна? – спрашивал Алексей Алексеевич девушку, – еще не поздно, подумайте, дорогое дитя.

– Я думаю о том, чтобы как можно скорее произошла эта операция, в сущности такая ничтожная для меня, что о ней не следует и говорить.

Вошли доктора в белых халатах. В комнате запахло эфиром…

Никогда за всю свою дальнейшую жизнь не забудет Ира того странного ощущения, которое охватило ее, когда, сделав глубокий надрез на ее руке чуть пониже локтя и впустив в обнаженную вену наконечник гуттаперчевой трубки, профессор приказал ей считать до ста. Сам он в это время что-то быстро делал над рукой Славушки. Другую руку Иры у пульса держал доктор Магнецов…

Ира видела в окне голубое небо, все обрызганное золотом солнечного сияния… видела пышные зеленые сосны… видела убегающие вдаль мохнатые холмы…

– Раз… два… три, – считала она…

Потянулись бесконечные минуты, казавшиеся вечностью… И вот, постепенно стала замечать Ира, точно кто-то беспощадно и настойчиво тянул ее жилу из той руки, в которой находился наконечник каучуковой трубки… Слабость охватила девушку… Мутилась мысль, слабее и тише выстукивало сердце и зеленые сосны в окне казались сейчас страшными мохнатыми великанами… И золотое солнце почудилось каким-то сказочно-страшным чародеем. Она прошептала чуть слышно:

– Я умираю!.. Я кажется, умираю! Что же, тем лучше… Славушка спасен… Алексей Алексеевич, не оставьте моей матери.

* * *

– Все у тебя готово, Катюша?

– Все, мамочка!.. Решительно все…

– И холодных цыплят поставила? И пирожки тоже?

– И холодных цыплят, и пирожки, и коржики, и лепешки с вареньем… Ах, да надо сказать Ульяне варенец принести с ледника…

– Сама скажи, Катюша… Меня ноги не слушаются что-то… Ведь подумать только, Катенька!.. Едет она… едет радость наша, солнышко наше… Ведь год не видались, Катюша. Целый год. Шутка ли сказать.

– А все-таки не плачьте, мамочка… Не волнуйтесь вы ради Бога… Лучше пойдем еще раз и посмотрим, как Ульяна комнату гостей наших приготовила, понравится ли им. Если и не особенно с комфортом, пусть не взыщут… Здесь не город, а глушь… Да и сам профессор не избалованный, простой, и важности в нем ни чуточки. Ира писала, помните?

– Да, да… Катюша… Мальчугана его мне посмотреть хочется. Веришь ли, Катя, во сне его видела не раз. Ведь Ирушкой нашей спасен мальчик – поневоле стал он мне дорог, как родной.

– Ну, мамочка, вы не очень, а то я ревновать буду. Довольно Иры и меня у вас. Вы лучше подумайте, как сообщить Ире о тех десяти тысячах, которые презентованы нам профессором. Ведь она и не подозревает о них. Я знаю нашу Иру. Воображаю, как она возмутится, начнет протестовать, сердиться, отказываться. Уж увидите…

– А если я скажу ей, Катюша, что грех отказываться от посильного дара тех людей, которым сама она принесла неоценимую жертву… Что из-за ложного самолюбия нельзя обижать тех, кто ей предан всей душою… Что, наконец, как писал в своем письме ко мне профессор, она бы не отказалась от этих денег, если бы их завещал ей после своей смерти Славушка, так почему же не принять их от спасенного малютки и его отца. Что ты на это скажешь, Катюша?

– Уж я не знаю, мамочка, поступайте, как знаете. Уговаривайте, как сумеете, нашу милую гордячку, а я так просто сказала бы ей: вот что, Ирушка, намыкалась ты по чужим людям, пора тебе и отдохнуть. Я, то есть это вы, мамочка, устаю одна хозяйничать, молодая моя помощница (а это уже я, как видите, мамочка) должна снова в свой пансион ехать запасаться книжной премудростью… А одна я скучаю и хочу быть с тобою, Ирушка. Вот и все, мамочка. Так и скажите… Она же любит вас, наша благоразумная Ирочка, растает и останется непременно.

– Останется, ты говоришь, Катюша?

– Всенепременно, мамочка.

Юлия Николаевна подошла к раскрытому окну своего крошечного деревенского домика, да так и замерла подле него, не отрывая глаз с дороги, по которой должна была приехать ее старшая дочь вместе с отцом и сыном Сориными.

Около двух месяцев прошло с того знаменательного дня, когда бесчувственную от потери крови и слабости Иру выхаживал знаменитый профессор Франк. И в продолжение этих двух месяцев из далекой суровой Финляндии в тихий уголок степного берега Волги то и дело летели письма о состоянии здоровья обоих больных.

Неожиданно сильная слабость овладела девушкою… Нечего и говорить, что профессор Франк совместно с доктором Магнецовым приложили все свои старания, применили все, что было нового в медицине, чтобы восстановить утерянные силы Иры.

Что же касается самого виновника всех этих хлопот и волнений – Славушки, то произведенная над ним операция вливания чужой крови в его вены отразилась самым блестящим образом на здоровье малютки.

– Едут, мамочка, едут! – завизжала Катя и опрометью кинулась с крылечка в сад.

Заволоклись туманом глаза старушки Баслановой. Ира, слегка осунувшаяся за этот год, в дорожном костюме, с сумкой через плечо, бросилась в объятия матери.

– Мамочка! Мамуличка! Старушка ненаглядная моя!

Пока длилась первая радость встречи матери с дочерью, Катя успела поздороваться с Сориным, терпеливо дожидавшимися на пороге своей очереди быть представленными старшей Баслановой.

– Здравствуйте, здравствуйте, добро пожаловать! – приветствовала хозяйка гостей. – А и прелесть же какая этот ваш Славушка! Можно мне поцеловать тебя, деточка?

– Разумеется, можно, – отвечал Славушка, – так как я – маленький братишка большой сестры Иры, а ведь вы также ее сестра? – И, приподнявшись на цыпочки он подставил Кате свою щеку.

Получасом позже хозяева и гости уютно устроились за чайным столом, оживленно беседуя.

После ужина Катя подхватила Славушку и помчалась с ним показывать все несложное хозяйство их родного гнездышка. Они обошли двор, сад, заглянули в Катин шалашик и понеслись было на опушку, осматривать княжеский дом, пришедший теперь в полное запустение, но Ира решительно запротестовала, указывая на необходимость покоя Славушке перед дальнейшим долгим путем. И дети снова вернулись в чайному столу.

Тихая чуть прохладная августовская ночь водворилась над Яблоньками. Черным флером затянулись степи и лес… Призраками зачернев дальние степные курганы…

Юлия Николаевна не спала. Она тихо беседовала с Ирой.

Она, Юлия Николаевна Басланова, хочет, чтобы Ира приняла эти деньги. Она хочет, чтобы ее дочь, ее ненаглядная Ирушка, победила свою гордость и дала возможность хорошим, честным людям дать ей радость, которая, конечно же, не сможет покрыть и сотой части той жертвы, которую принесла им Ира.

Что-то дрогнуло в благородном сердечке Иры… Любовь к матери, счастливая перспектива не разлучаться с нею, возможность поселиться снова под крылышком ее обожаемой старушки, все это показалось таким бесконечно-радостным, таким желанным Ире, что молодая девушка, уже не могла протестовать.

– Да… моя родная… я согласна, я принимаю этот подарок, потому что он дает мне возможность остаться жить с вами долго-долго… всегда.