Текст книги "Том 13. Большая Душа"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

– И мне позвольте пожать вашу лапку: я – Маша Попова, или Мишенька Косолапый, по прозвищу, и тоже большая приятельница вашей Доси. А вы знаете: друзья наших друзей – наши друзья, или что-то такое в этом роде, и потому будем с вами друзьями, и баста, – прогудела по своему обыкновению девочка.

За нею протянули руки маленькому горбуну Марина Райская, сестрички Павлиновы и Миля.

Они все давно уже знали Веню по рассказам Доси, не жалевшей красок для описания своего "ужасно милого" и "совсем-совсем особенного ребенка", которого она с самой лестной для него стороны аттестовала девочкам.

И немудрено поэтому, что Веня видел сейчас вокруг себя самые ласковые и самые доброжелательные и сочувствующие лица.

И заметно робевший и смущавшийся до этой минуты мальчик начинал понемногу приходить в себя.

Но вот его глаза встретились с выпуклыми, поминутно щурившимися глазами высокой девочки, рассматривавшей его так, точно он был какою-нибудь диковинною зверушкой. И до чуткого слуха Вени явственно долетела произнесенная шепотом этого надменного вида девочкой фраза:

– Я не понимаю, что они все так обрадовались, Миля? Пришел какой-то жалкий уродец, они встречают его, как принца. И одет-то как, ты только взгляни, Миля! Хороши у Лисички друзья, нечего сказать. Да у нас моя maman его дальше кухни ни за что бы и не пустила.

– Кого это "дальше кухни не пустила"? – успевшая поймать последние слова Зины Баранович осведомилась Соня-Наоборот, в то время как Веня багрово покраснел от стыда и обиды. И, не слушая ответа пролепетавшей что-то Зины, без церемонии бросила ей в лицо с мгновенно вспыхнувшим гневом взглядом:

– Чем вы недовольны, госпожа аристократка? Нашим обществом, кажется? Так зачем же вы пожаловали в наше плебейское общество сегодня, m-lle Зизи? Сидели бы с вашей Милечкой в классной да восторгались бы вашим аристократическим происхождением!

– Чего же мне особенно восторгаться? Восторгаются только выскочки, а не те, кто родился и вырос в аристократическом кругу, – послышался заносчиво-гордый ответ Зины. – И чем я виновата, право, что мои maman и papб принадлежат к высшему кругу, а не какие-нибудь мелкие дворянчики, купцы или мещане? Ведь моего происхождения никак нельзя переделать, даже если бы я и сама этого пожелала, раз я родилась в знатном доме и принадлежу к высшему кругу, – жеманно потупилась Зина.

Но уже никто не слышал того, что она говорила, потому что в этот миг исчезнувшая, было, из приемной Дося снова вернулась сюда, и на этот раз не одна. Таща за руку высокого, худого, бородатого человека, в матросской куртке и с такой же фуражкой в руках, она лепетала, не останавливаясь ни на секунду:

– Вот рекомендую, девочки, Иван Павлович Дубякин. Венин папа. Он много лет плавал по морям и повидал немало на своем веку чудес на свете. А это – мои подруги, Иван Павлович, которые на своем веку еще ровнехонько ничего не видали. Итак, знакомьтесь, пожалуйста, господа.

При этих словах пансионерки, все как одна, за исключением Зины, низко присели перед гостем по заведенным правилам пансиона.

Иван Павлович, не привычный к таким приветствиям, смущенно поклонился низким поклоном. Но вот глаза Дубякина неожиданно остановились на лице Зины, продолжавшей стоять с надменным видом несколько в стороне от остальных подруг.

И эти глубоко запавшие, обведенные синевой вследствие недавно перенесенного им серьезного недуга, глаза вдруг оживились и блеснули неожиданной радостью.

– Зиночка! Вот где пришлось встретиться! – вырвалось из впалой груди Дубякина. – Да неужто ж не признали меня, девонька? А я так сразу признал! Даром, что шесть лет не видал, кажись, с самого отъезда из Одессы.

Теперь глаза самой Зины испуганно глядели на стоявшего против нее худого чернобородого человека, и румянец все ярче и ярче застилал ее щеки.

– Я… я… извините… не узнаю вас… Вы, должно быть, ошиблись, приняв меня за другую, – едва нашла в себе силы ответить Зина.

– Да как же ошибся-то! Да за кого принять-то? Да вы поглядите на меня, ведь я – Иван Дубякин. Еще как в Одессе мы жили, я к вашему паненьке в лавочку его табачную то за папиросами, то за сигаркой когда наведывался. Неужто Ивана Дубякина позабыть успели? Да и мудрено ли помнить: вот какой маленькой я вас помню, – показал он загорелой рабочей рукой на аршин от пола. – А потом, как подросли вы, я только заездами бывал в Одессе. А только признал я вас сразу, даром, что редко видел в последнее время. А помню, еще, бывало, в детстве, бегаете вы по солнышку босая, увидите меня – так кряду стрелой кинетесь навстречу: "Дядя Ваня гостинцы принес. Дай гостинчика, дядя Ваня!" Потому как я всегда вам то карамельку, а то пряник в кармане приносил, – продолжал рассказывать Иван Павлович.

– Нет, нет, вы ошибаетесь. Уверяю вас. По крайней мере, я ничего подобного не помню, – выдавила из горла Зина, готовая лишиться чувств.

А Иван Павлович продолжал с еще большим воодушевлением. Он был рад-радехонек вспомнить прошлое, свою милую Одессу, где прожил столько лет и куда только на время наезжал впоследствии.

– Ну вот еще, как не помнить? Сергея Давидовича Барановича ведь вы дочка? Того самого, что в городе Одессе, на Ришельевской свою табачную лавку держал? А потом, как дела расширил, в Питере здесь открыл побольше торговлю. Знаю, как не признать. По отцу-то признал и дочку. Похожи вы больно на папеньку своего. Душевный он, Сергей Давидович, человек, хоть и наш брат, из крестьянского сословия, а умница такой, что дай Бог всякому. От ума-то и в люди вышел, и дочке какое воспитание дает.

Но Зина уж не слышала ничего больше из того, что говорил Дубякин.

Пунцовая от стыда, бормоча что-то себе под нос, рванулась она к дверям и, закрыв пылающее лицо концом фартука, выскочила как ошпаренная за порог.

Глава 8

– Вот тебе раз, вот так аристократка… из табачной лавочки! – выпалила среди наступившей вслед за тем гробовой тишины Соня-Наоборот, лишь только Иван Павлович и Веня покинули приемную.

– Вот вам и балы, и фамильные драгоценности, и "моя maman" с "моим papб" из высшего круга и вся та ерунда, которою угощала нас милейшая Зиночка. А ты, Миля, да и вы, сестрички, слушали все это вранье, рот разиня. Куда как хороша! Ей-Богу умру от хохота! Ха-ха-ха-ха!

И Соня-Наоборот внезапно залилась таким заразительным смехом, что, глядя на нее, не могли не расхохотаться и все остальные девочки.

Даже маленькая застенчивая Рита, даже Марина Райская и серьезная Ася не могли удержаться от улыбки.

Одна Миля Шталь, сконфуженная и смущенная, стояла с опущенными глазами и поджатыми губами, как бы желая всем своим существом выразить свою полную непричастность к «неуместному», как ей казалось, веселью подруг. Наконец, она не выдержала и выступила в защиту Зины.

– Глупо смеяться. Не остроумно даже совсем. Чем виновата Зиночка, что этот господин признал ее за какую-то свою знакомую из Одессы? Такие недоразумения могут со всеми случиться на каждом шагу. Есть, вероятно, другой Баранович, Сергей Давидович. А вы и обрадовались, хи-хи-хи да ха-ха-ха!

– Ой-ой! Уж молчи лучше! Девочки, слушайте меня: вот так недоразумение, – едва переводя дух от хохота, нашла в себе силы, наконец, произнести Соня: – по Милиным словам выходит, что у них в Одессе есть два Барановича и оба Сергеи Давидовичи, и у обоих дочери Зины, и так дальше, и так дальше. Ай да Миля! Ха-ха-ха-ха! Да ведь все же мы знаем, со слов самой Зины, что она в Одессе родилась и выросла. Нет, уж ты, пожалуйста, не выгораживай свою "аристократку из табачной лавочки".

– Миля! – вмешалась Ася – Зина получила по заслугам за то, что так заносчиво держала себя со всеми нами, и ты напрасно стараешься выгородить ее.

– И врала на каждом шагу ой-ой как, девицы! – сказала Маша Попова.

– Да. Так я говорю, что этот случай может послужить ей хорошим уроком, – подхватила Ася, – и тебе-то, во всяком случае, не покрывать ее надо, если ты себя ее истинным другом считаешь, а разъяснить ей, как было некрасиво с ее стороны играть вымышленную роль, совсем ей не соответствующую. Да, если ты ее любишь, Миля, ты должна ей разъяснить все это. Поняла ты меня?

А в это самое время, проводив своих гостей, Ивана Павловича и Веню, и пообещав им в следующее же воскресенье принести ответ от Бартемьевой, Дося надела свое верхнее платье и прошмыгнула в сад.

Этот час полагался для гулянья воспитанниц всех трех отделений пансиона, и большая часть их, под присмотром m-lle Алисы и Ольги Федоровны Репниной, находилась в саду соседней "розовой дачи", где, с разрешения Анастасии Арсеньевны, катались с ледяной горы, устроенной для мальчиков Бартемьевыми.

– А, Дося! Давайте-ка я вас лихо прокачу, без ручательства, однако, что в сугроб не вывалю, – увидев еще издали знакомую фигурку своей приятельнвцы, крикнул ей Жоржик.

– Дося, милушка, к нам идите. У вас сани большие. Почем с пуда изобразим, – перекрикивали мальчика маленькие пансионерки с сияющими рожицами и разгоревшимися глазенками.

– К нам, Дося, к нам, в нашей компании веселее! – звали девочку пансионерки среднего отделения.

Но Досе было сейчас не до катанья с гор вовсе. С сосредоточенным лицом и нахмуренными бровями прошла девочка мимо катка и очутилась на крыльце "розовой дачи".

Дрогнувшей рукой дернула за ручку звонка Дося, в то время как невольное смущение наполнило ее душу.

Ну а вдруг Анна Вадимовна сочтет ее непрошеный визит дерзостью и не захочет хлопотать для чужих и не знакомых ей людей? Но тут же Дося отогнала от себя эту мысль, вспоминая ангельски-доброе к ней отношение хозяйки "розовой дачи", два месяца назад великодушно предложившей свою помощь ей, совсем чужой для нее, Досе.

Но рассуждать на эту тему уже не было времени. Лакей Бартемьевых, в камзоле с гербами, раскрыл перед девочкой дверь.

– Вы к барыне? Как прикажете доложить? – осведомился старик, снисходительно поглядывая на смущенную девочку.

– Скажите просто, что Дося пришла. Может быть, Анна Вадимовна примет.

– Вас-то примет, потому детей наша барыня больно жалует, а только вообще нынче они никого не принимают, потому расстроившись очень.

– Она расстроена? Так лучше, может быть, уйти мне? Я в другой раз приду.

– Нет, что ж, я доложу во всяком разе.

Старик исчез и вернулся скоро, чуть улыбаясь своим бритым лицом Досе.

– Пожалуйте, барыня просят вас.

И вот она снова в роскошной гостиной Бартемьевых, во дворце прекрасной доброй феи, как она давно мысленно окрестила салон "розовой дачи".

И опять ее ноги тонут в пушистых коврах, а со стен на нее глядят старинные гравюры и драгоценные гобелены.

Она идет, лавируя между дорогими козетками, креслами, диванчиками и пуфами, к хозяйке дома.

Анна Вадимовна здесь, в салоне. Она расположилась у камина в своем кресле-самокате и не отрывает с догорающего пламени печальных глаз. На коленях ее лежит какое-то письмо. И опять, глядя в тонкое, бледное лицо Бартемьевой, Досе кажется, что перед нею добрая, прекрасная волшебница, от которой зависит счастье ее маленького друга Вени, ее миленького горбунка.

И она, уже не робея больше, громко кашлянула, чтобы обратить внимание Анны Вадимовны на себя.

– Это ты, Дося? Подойди ко мне, дитя мое. Я рада, что ты вспомнила обо мне, наконец, и не постеснялась прийти, особенно сегодня, когда мне так грустно, девочка.

– У вас, кажется, горе? – подбегая и опускаясь на ковер у ног молодой женщины, прошептала Дося.

– Да, для меня это большая утрата, дитя мое. Ты видишь это письмо? Оно от вдовы нашего херсонского управляющего, в котором бедняжка сообщает нам о смерти своего мужа. Старик служил еще у моих родителей, и когда я выходила замуж, наша херсонская дача пошла за мною в приданое, а вместе с нею перешел к нам на службу и управляющий Степаныч. Ты можешь понять теперь, как мне жаль старика, знавшего меня еще совсем маленькой девочкой. Он был чудеснейший и честнейший в мире человек, свято соблюдавший интересы нашей семьи. В последние годы мы редко заглядывали в наш южный уголок, и так как мне приходится постоянно быть под наблюдением столичных докторов, то нашу херсонскую дачу мы сдавали дачникам, поручая это дело тому же Степанычу, наблюдавшему и за большим садом с оранжереей, и за виноградником, и огородом. Всем этим Степаныч заведовал много лет подряд, приглядывая за садовниками и работниками. И все это делал с тою редкою аккуратностью, которая отличала всегда этого достойного старика. Правда, служба его была не особенно трудною, но и по этой службе можно было судить о его честности и редкой исполнительности. Да, его смерть тяжелая утрата для нашей семьи, и я даже не представляю себе, кем можно заменить нашего доброго старичка, потому что брать чужих, незнакомых людей будет рискованно, а другого такого, как Степаныч, не найдется, кажется, во всем мире, – с печальной полуулыбкой заключила Бартемьева.

* * *

Дося ловила каждое слово молодой женщины, в то время как целый рой мыслей кружился в голове девочки.

При последних словах Анны Вадимовны она решительно тряхнула головой и заговорила:

– Нет, нет, вы ошибаетесь. Такой человек найдется. Он уже есть. Я говорю, есть уже такой второй честный и бескорыстный человек, и я его знаю. Я ведь и пришла к вам сюда, чтобы именно переговорить о нем, попросить вас устроить его где-нибудь на юге, потому что он болен, и ему нужен теплый сухой климат. Только он не настолько болен все-таки, чтобы лежать в постели и не быть в состоянии нести легкую службу. А вы говорили, что у вас на даче служить не трудно. И раз старичок Степаныч справлялся, и этот справится. Ведь на его обязанности будет только присматривать за рабочими? Да? И получать деньги с дачников и от продажи продуктов? А это ведь легче легкого, мне кажется, и Венин папа со всем этим справится, наверное.

Анна Вадимовна не могла не улыбнуться при последних словах Доси.

– Так вот кого ты нам рекомендуешь, маленький делец в юбке, – отца твоего приятеля-горбунка, о котором мне говорили Жорж и Саша? А ты уверена, девочка, что можно будет вполне положиться на честность этого человека?

– А как же иначе? Ведь он же Венин папа! А Веня это такой чудесный человек, что я вам и сказать не могу! – заключила Дося.

Бартемьева погладила белокурую головку сидевшей у ее ног девочки.

– Сама-то ты хорошая, славная, Дося, – произнесла она ласково. – Так ты и пришла ко мне за тем только, чтобы просить у меня место для отца твоего приятеля? Ну, рассказывай мне все, что знаешь про него, я слушаю тебя, моя девочка.

И вот полился бесхитростный рассказ о невеселой судьбе бывшего кочегара. Не забыла упомянуть девочка и о его труженице-жене, Дарье Васильевне, с утра до вечера стучавшей своей швейной машинкой за шитьем чужих нарядов, и о скромных требованиях этой честной, трудолюбивой семьи. И когда девочка поведала все, что знала, в голове Анны Вадимовны уже созрело готовое решение.

– Ты была права, обратившись ко мне за помощью, Дося. Сама судьба, по-видимому, направила сюда твои стопы, девочка. И ведь как будто нарочно прислала она тебя именно сегодня, в тот момент, когда я узнала об освободившемся у нас месте. Ну, да, разумеется, я приглашу на него твоего protege. Там, на даче у нас, есть преуютная маленькая квартирка, в которой прекрасно разместятся они все: и его жена, и он сам, и маленький Веня. Ты говоришь, что и госпожа Дубинина тоже переутомилась работой и нажила болезнь сердца? Ну, стало быть, и для нее жизнь на юге должна принести пользу, а о твоем горбунке и говорить уже нечего. Он просто расцветет под теплыми южными небесами. Ну а теперь ступай писать твоим друзьям. Пусть сам Дубякин зайдет ко мне завтра же для переговоров. Да, кстати, на днях мы с мужем даем наш очередной музыкальный концертный вечер, на котором выступит также и твой молодой учитель и друг Юрий Львович Зарин. Муж уже заручился его любезным согласием участвовать у нас. И вы все, пансионерки старшего отделения, должны присутствовать с вашей бабусей на этом концерте. Анастасия Арсеньевна обещала мне привести вас всех. Но что это, девочка? Ты чем-то недовольна как будто? Что за печальное и вытянувшееся личико стало вдруг у тебя? Да что же с тобой, дитя мое?

Досино выразительное лицо отражало сейчас несомненную тревогу и страдание. Девочка не могла произнести ни слова в ответ на участливые вопросы молодой женщины. Неожиданная судорога подступила ей к горлу и сдавила его.

Только теперь поняла Дося, что в недалеком будущем она лишится своего маленького друга. Ведь Веня, благодаря ангельской доброте Бартемьевой, согласившейся принять его отца на службу, уедет вместе с ним тоже на юг.

Конечно, она, Дося, должна только радоваться за своего маленького друга, проводившего безвыездно долгие годы в тесной маленькой квартире большого дома. Разумеется, он расцветет и окрепнет там, на юге, ее маленький милый горбунок, а все-таки тоска предстоящей разлуки с ним задавила самую радость сознания улыбнувшегося другим счастья в душе девочки. И напрасно Дося в душе бранила себя эгоисткой – эта тоска все разрасталась теперь в ее сердце.

– Да что же с тобой, расскажи же мне, наконец, девочка? – видя, как омрачилась и потускнела ее юная гостья, допытывалась Анна Вадимовна.

Но вместо ответа Дося только стремительно наклонилась к рукам Бартемьевой, порывисто поцеловала одну за другой эти бледные худенькие руки и, шепнув сдавленным голосом: "О, благодарю вас! За Веню, за всех, за всех!" – вскочила на ноги и стремительно вылетела из нарядного салона.

«Крестненькая, моя золотая, моя безценная крестненькая! Вернувшись нынче с прогулки, я нашла у себя на парте ваше ласковое письмецо. Благодарю вас за него, крестненькая, за все ваши заботы обо мне и за деньги, которые вы прислали для меня бабусе. Вы спрашиваете, крестненькая, как идут мои дела? Кажется, недурно в общем. Учусь я ничего себе; по крайней мере, меня здесь хвалят. А вот насчет шалостей… Не браните меня, дорогая моя крестненькая. И как я ни стараюсь вести себя вроде Аси или Мили с Ритой, ровно из этого ничего не выходит. Просто обидно и досадно даже становится, что судьба не создала меня мальчиком. К этой роли я бы еще подходила. Но вы не беспокойтесь, крестненькая: дела далеко не так плохо все же, и за время с первого сентября до двадцать третьего декабря я только пять раз всего была наказана без отпуска; да и то больше из-за „благих намерений“, то есть, попросту говоря, за то, что удирала с Соней-Наоборот на соседнюю дачу, где живут в общем питомнике у соседей наши Радость и Утешение – так зовут двух чудесных Сониных кроликов. Надо же было убедиться в том, что они сыты, довольны и пользуются хорошим уходом. А теперь, крестненькая, я поделюсь с вами моим большим-большим горем. Мой друг горбунок – Веня Дубякин уезжает на юг, и навсегда уже, со своими папой и мамой. А вы знаете, как я люблю Веню, и что значит для меня разлука с моим горбунком? Ведь мы были неразлучными друзьями с ним все эти годы. Но иначе нельзя. В следующем письме я подробно напишу вам, куда и почему он уезжает, а сейчас нельзя: придет батюшка отец Яков давать урок закона Божия. Пока прощайте, моя золотенькая крестненькая, пишите о себе побольше. Как живете, как работаете в вашем театре? И не сердитесь, пожалуйста, на вашу Доську за то, что она сделала четыре кляксы на одной странице. В следующий раз напишу почище, а пока целую вас миллион раз в ваши милые глазки, щечки и губки и остаюсь ваша несчастная Дося».

Под своим именем Дося сделала еще пятую и последнюю кляксу, с минуту полюбовалась ею, потом наклонилась и слизнула ее языком; язык же тщательно вытерла концом белоснежного фартука. Потом, не читая, вложила письмо в заранее надписанный конверт.

* * *

Как он прекрасен, этот чудесный просторный зал, с его белыми колоннами и мозаичным паркетом. В этом зале когда-то один из предков Бартемьевых, нынешних владельцев «розовой дачи», вельможа времен Екатерины Второй, давал балы в честь своей державной гостьи.

Теперь от старого дома осталось немного. Дом переустроили, отремонтировали, частью разрушили и выстроили снова, но Белый зал уцелел. Колонны поддерживают полтора столетия высокие своды его. Большая эстрада, устроенная на дальнем конце зала, обвитая вьющимися растениями, так и не разбиралась нынешними владельцами дома, дававшими у себя по два, по три концерта в год.

Нынче в Белом зале назначен один из таких концертов. И Белый зал, озаренный огнями всех своих люстр, выглядит особенно торжественно и нарядно.

Большая эстрада утопает в цветах. Устланная коврами, с роялем, чудесно скрывающимся за густою стеной из трельяжа живых растений, эта эстрада притягивает к себе взоры всего зала, наполненного сейчас самой изысканной публикой.

В доме камергера двора, Бартемьева, собралось все лучшее общество Петербурга. Роскошные, нарядные и дорогие костюмы дам, залитых бриллиантами, смешивались с парадными мундирами гвардейцев и сановников и с черными изысканными фраками статских. И среди всей этой блестящей светской толпы выделялись скромные коричневые платья и белоснежные фартуки пансионерок-воспитанниц Анастасии Арсеньевны Зариной, скромно занявших задние места.

С понятным любопытством смотрели на эстраду девочки. Ведь один из участников концерта был родной внук их дорогой бабуси и брат их подруги, хорошо известный всем Юрий Львович Зарин.

Сама же Ася, едва дыша, то и дело шептала, склонясь к уху сидевшей с нею рядом Доси:

– Я бы не боялась ни чуточки за Юру, знаешь. Слава Богу, не раз он выступал у себя в консерватории, и его уже давно признали за выдающегося скрипача; но нынче ведь здесь присутствует сам профессор Нобель. А он, ты знаешь, – светило музыкального мира, и так ценит, к тому же, хорошую скрипку, хотя сам он пианист. И я ужасно боюсь, что Юрина игра может не понравиться ему. Ведь этот Нобель такой капризный, избалованный. Потом еще – бабушка. Я тебе ведь говорила, как враждебно относится к Юриной музыкальной карьере бабуся. И так горько будет, если его игра не понравится бабушке и не примирит ее с музыкальной карьерой Юры.

– Вздор ты говоришь. Ну как он может кому-нибудь не понравиться, Юрий Львович, с его божественной игрой? А что до бабуси, то что же она, по-твоему, каменная, что ли? – с такой уверенностъю произнесла Дося, что Ася едва удержалась, чтобы не броситься на шею милой девочке и не расцеловать ее.

И вот он появился, наконец, на эстраде, высокий молодой человек, со своей скрипкой. И шепот одобрения пронесся по залу.

Умное, красивое лицо Юрия, его выразительные глаза и изящная, благородная осанка заранее расположили к нему публику.

Он выступил вперед, поклонился, поднял скрипку и замер, ожидая вступления.

Откуда-то из непроницаемой зеленой стены трельяжа, за которой скрывался рояль, прозвучали первые ноты аккомпанемента. Невидимый аккомпаниатор мастерски сыграл прелюдию пьесы. Юрий Львович опустил на струны смычок.

Откуда они, эти звуки, то мощные и властные, то нежные и хрупкие, как мечты девушки, как колыбельная песнь матери, склонившейся над своим малюткой?

И снова могучие и сильные, напоминающие грозный ропот разбушевавшейся стихии…

Под эти баюкающие нежные звуки невольно замечтались пансионерки.

Вот с пылающими щеками и с широко раскрытыми глазами, полными восторга, грезит о своей дорогой родине Марина Райская. В этих звуках, так смело исторгаемых музыкантом из груди скрипки, ей чудятся и шум далекой сибирской тайги, и плеск родного Иртыша, и заунывная песня ее юной подруги детства киргизки Анки. И слезы восторга и тихой грусти закипают в груди девочки. Вот умчаться бы птицей прямо в далекую, милую сердцу голубушку-Сибирь!

И Ася грезит. Она мечтает о дальнейшей карьере самого Юры. Она убеждена в том, что ее брат будет великим скрипачом, недаром же он победил своею бесподобной игрой весь этот зал и даже свою бабушку.

Ну да, победил и бабусю! Вон она сидит сбоку, не отрывая глаз от бледного лица музыканта, от его сияющих глаз, от смычка его, исторгающего дивные звуки, и сама она не замечает, как слезы сбегают по ее старым щекам. О, теперь она не будет, конечно, противостоять дальнейшей музыкальной карьере внука! Ася уверена в этом, как и в том, что ее бесконечно любимый брат, самое близкое для нее существо в мире, ее Юра – огромный, огромный, незаурядный талант. Она чувствует это, она знает это. И с душой, переполненной восторгом, она оборачивается к Досе, желая прочесть такой же восторг, навеянный этой бесподобной игрой, и в глазах подруги. Но что это с Досей? Какое у нее грустное лицо, убитое личико. Дося, милая, что с тобой?

Действительно, обычно оживленное лицо Доси сейчас полно печали. И эту печаль зародили в ней чудные звуки скрипки. Не о предстоящей ли близкой разлуке с Веней напомнили они сейчас Досе? Да, подойдет Рождество и пройдет, канет в вечность. Пройдут праздники, и уедет далеко с родителями Веня. Навсегда уедет, навсегда расстанется с нею, Досей. И Бог знает, когда они увидятся вновь! Ведь чудесных, добрых волшебниц не существует на свете, тех, что одним мановением жезла превращали бедняков в богачей. Ведь не блестящий принц, сын короля из сказки – он, Веня, а простой, бедный маленький горбунок. И она, Дося, не сказочная принцесса, для которой жизнь дается так просто и легко, и они поневоле должны расстаться.

Но только жаль одного: почему он, Веня, отказал ей в большой радости – прийти нынче послушать концерт вместе с нею? Он, который так любит музыку вообще и скрипку Юрия Львовича в особенности, он отказался, несмотря на то, что и она, и Ася, и дети Бартемьевы так просили его об этом. По крайней мере, вместе бы послушали еще лишний раз чудесную игру Зарина, как бывало прежде в окне большого дома.

Гром аплодисментов прервал невеселые Досины грезы. Скрипач закончил, и весь зал аплодировал теперь ему как один человек.

Даже эта выдержанная фешенебельная публика вышла из рамок своего обычного светского равнодушия и горячо приветствовала талантливого артиста. Но больше всех восторгался маленький, с еврейским типом лица, пожилой человек, сидевший в первом ряду кресел, в кругу самых почетных гостей.

Это был знаменитый профессор Нобель, приглашенный Бартемьевыми в качестве гостя на их концерт-вечер. Он без церемонии выражал свое одобрение талантливому музыканту и требовал повторения громче всех.

И, подчиняясь этим восторженным требованиям публики, Юрий Львович снова вышел на эстраду.

Новая пьеса – новые восторги и овации. Сияющая Ася, вне себя от счастья, схватила за руку Досю, лепеча как безумная:

– Я это знала, я предчувствовала! О, Дося, какой восторг!

А Юрий играл, играл бесконечно. Наконец, усталый и счастливый, он покинул эстраду под бурю новых неистовых рукоплесканий. И на несколько минут в Белом зале воцарилась тишина. И вот новые, тихие, словно рыдающие звуки вылетели из-за густой непроницаемой стены трельяжа. На этот раз запел невидимый рояль. При первых же звуках его присутствующие насторожились.

Что это? Какой странный, наивно-милый, красиво-задумчивый мотив? Что он играет, этот невидимый за трельяжем пианист? О чем рассказывает эта полная чистоты и какой-то несложной, примитивной прелести красивая мелодия, полная чувства? И снова, как один человек, затаив дыхание, внимательно прислушивается к этой, никому неизвестной пьесе весь зал, как только что слушал скрипку. Вся вытянувшись, подавшись вперед, слушает ее и Дося.

Эта музыка как нельзя больше подходит к ее настроению сейчас. Как стройно, тихо и красиво рыдают певучие аккорды. Они так много говорят без слов. Они словно рассказывают девочке о той чудесной волшебной стране, где живет старый добрый король из их любимой, ее и Вени, волшебной сказки. О том, как резвится в нарядном королевском саду среди цветов и бабочек маленькая принцесса. И очаровательные крошки-пажи играют на лютнях. Но вот в королевский замок является менестрель, бродячий нищий-певец со своей волынкой. Пажи смеются над ним. Они бессердечные дети. Смеются потому, что юный менестрель некрасив и горбат. И он не может понравиться принцессе. И они не позволят ему здесь играть. Но он играет все же. Играет по желанию самой принцессы. И его простенькая музыка, жалобная и наивная, находит отклик в ее душе. Ей жаль маленького горбуна. Она хочет помочь ему непременно. Она знает, что добрая волшебница может превратить его в прекрасного и здорового принца, и идет к ней, к доброй фее, с этой целью.

И нищий-музыкант превращается в прекрасного принца по одному мановению волшебной палочки. И надменные маленькие пажи уже не смеют смеяться над ним. Это – сказка. Целую сказку пережила Дося под чудесные звуки невидимого музыканта, сказку, прочитанную ею с Веней столько раз.

А между тем звуки рояля все крепнут, все растут. Все увереннее и бестрепетнее вырываются они из-под пальцев невидимого пианиста.

И вот замер последний аккорд. Звуки затихли. И снова буря аплодисментов заполнила зал.

– Кто это? Что это? Импровизация, несомненно! И какая милая и яркая, свежая и прекрасная импровизация! – слышались отдельные голоса.

Как безумный сорвался со своего места Нобель.

– Подайте мне его! Где он! Я хочу видеть это маленькое чудо, заставившее прослезиться меня, старика! – крикнул он со свойственной ему живостью и неистово зааплодировал снова.

И тотчас же из-за зеленого трельяжа выступил Юрий Львович Зарин, держа за руку бледного, едва державшегося на ногах от волнения Веню.

– Горбунок! Мой горбунок! – могла только тихо проронить Дося, пораженная, недоумевающая, обезумевшая от счастья.

* * *

Весь последующий вечер был сплошным триумфом Вени. Маленький горбун переходил от одного присутствующего к другому. После долгой беседы с профессором Нобелем, признавшим его несомненным талантом, Веню окружили и важные господа, и нарядные дамы, наперерыв захваливая сконфуженного мальчика.

– Но ведь вы через пять лет будете знаменитостью, милый. Вы слышали, что говорит профессор? Ведь, судя по его словам, вы сделаетесь крупным русским пианистом. И ведь подумать только, если сейчас, имея от роду неполные 14 лет, вы создали такую блестящую импровизацию почти в начале вашего учения, что же будет после, когда вы одолеете все трудности музыкальной техники.

Эти хвалебные речи, однако, не восхищали мальчика. Он совершенно растерялся среди блестящего общества, куда привез его нынче Юрий Львович, сказав ему, Вене, что наступило время показать людям, что представляет он со своей музыкой. Ах, как он боялся ехать сюда! И как ему совестно сейчас выслушивать все эти комплименты, которых гораздо более заслуживал его молодой учитель.

Пользуясь антрактом между двумя отделениями концерта, когда пансионерок Зариной провели пить чай в гостиную, Веня проскользнул туда же. Он хотел скорее повидать Досю и узнать, как принят ею «сюрприз», приготовленный для нее.