Текст книги "Том 29. Так велела царица Царский гнев Юркин хуторок"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

X

Темно и душно в высоком тереме царицы Марьи. Косые лучи заходящего солнца едва проникают сквозь цветные оконца светлицы. Мягкий неверный свет бросают лампады, зажженные перед суровыми ликами святых угодников в золотых, осыпанных драгоценными камнями ризах.

Сама царица Марья Темрюковна, вторая жена царя, из рода кавказских князей Темрюков, сидит на лавке, крытой полавочником, богато расшитым золотою вязью и аграмантами (кружевами). На ней роскошная ферязь (верхняя одежда), обильно украшенная яхонтами и рубинами, накинутая поверх затканного золотым шитьем летника (сарафана) изумрудного цвета. На голове царицы тяжелый убрус, род повойника. Алмазные серьги с подвесками украшают ее маленькие уши, разгоревшиеся теперь от жары. Личико у царицы смуглое и худенькое, как у ребенка. Только одни огромные, черные, как звезды горящие глаза делают его на диво красивым, почти прекрасным.

Около Марьи Темрюковны сидят малолетняя царевна Дуня, дочь царя от первого брака его с покойной Анастасией Романовной, и две княжны Старицкие, дочери князя Владимира Старицкого, того самого, который не хотел когда-то присягать наследнику царевичу, сыну царя, и сам по просьбе бояр думал сделаться Московским государем.

Его дочери-княжны были взяты от отца в самом раннем возрасте и воспитывались при дворе, как и брат их Василий, наравне с царскими детьми.

Хорошенькие малолетние княжны и царевна, вместе с теремными боярышнями и сенными девушками, рассевшись по лавкам, пели песни.

Звонко и весело звенели детские голоса, резко выделяясь среди голосов взрослых.

Красиво и плавно лилась песнь девушек. Слушая эту песню, задумалась царица. Невесело было на душе Марии Темрюковны. Оторвали ее от родных и близких, от вольных гор родимого Кавказа и привезли ее сюда несколько лет тому назад. Скучно ей, душно здесь. Царь жесток и немилостив, всегда хмурый, грозный, ничем не доволен никогда, казнит то того, то другого из своих приближенных. Слезы невольно набегают при этих мыслях на глаза царицы.

Увидели эти слезы две веселые маленькие девочки, царевна Дуня и княжна Марфуша Старицкая, горячо любившие царицу, и опрометью кинулись к ней.

– Не тоскуй, не кручинься, матушка-государыня! Полно, милая! Дай-кось повеселим тебя! – затараторила веселая Марфуша, обнимая и лаская Марью Темрюковну.

– Ин, слыхала, царица, новость нашу? Ведалось тебе, что за диковинный у царя мальчонок в тереме живет?… На манер шутенка. Пригожий такой, малюсенький, а такой-то бойкий да веселый, что страсть… Вот бы взглянуть на него хоть одним глазком… Ты бы, матушка-царица, упросила когда царя показать нам его. Братец Васенька да Федя-царевич сказывали, будто больно занятен. Так и пляшет, так и вьется, ровно вьюн… Сказывали еще, будто он покойного князя Овчины-Оболенского приемный сын… Будто опился князь зелена вина на царском пиру намедни, а приемыш его прискакал за ним сюда в слободу разыскивать своего благодетеля…

– А царь его при себе оставил, – подхватила царевна Дуня, живая, подвижная девочка лет восьми. – Сказывали, что приказал ему потешать царя повеселее да попотешнее… А чтобы старался шутенок, сказали ему, что его князь не помер, а за свою вину в тюрьме сидит, и что ежели он, то есть шутенок этот, угодит царю, так и князя ему в награду из тюрьмы вызволят… Он и старается, глупый, а князь-то помер…

– Неправда это, не помер князь, а погубили его, не своей смертью погиб, а удушили его в погребе убийцы-холопы по царскому велению, – послышался чей-то дрожащий голос за плечами царицы и обеих девочек.

Те даже вскрикнули от испуга и задрожали всем телом.

Перед ними стояла красавица-девочка лет четырнадцати, с бледным страдальческим и гневным лицом. Серые огромные глаза ее горели мрачно. Густые белокурые косы вздрагивали на дрожащих от волнения плечах и груди. Голос звучал глухо и неровно.

Это была старшая дочь князя Владимира Старицкого, княжна Фима, родная сестра княжны Марфуши и князька Василия.

Княжна Фима была странная девочка. Она единственная из всех живущих в тереме детей и женщин, состоящих при царице, не боялась царя, не боялась открыто говорить о совершенных им казнях и расправах и осуждать за них своего грозного дядю. Часто она на коленях вымаливала у царя милости наказуемым, нередко спасала от казни и гибели осужденных им на смерть людей. И странно: царь Иван, не терпевший помехи и противоречия, иногда слушался голоса этой тоненькой, худенькой, как былинка, девочки с чистым кротким взором больших серых глаз.

У княжны Фимы была какая-то продолжительная, тягучая болезнь в груди. Она поминутно кашляла и таяла как свечка с каждым годом. Государю было жаль этой рано заканчивающейся юной жизни. Он любил Фиму, жалел ее и спускал ей то, чего не спустил бы самым близким людям.

Но если княжна Фима не боялась ничего и бесстрашно говорила о том, о чем боялись заикнуться в царицыном тереме другие, то сама царица пуще всех боялась осуждать супруга-царя.

Она побелела как снег от слов княжны и испуганно прошептала:

– Что ты! Что ты! Окснись (очнись), Фимушка, глупая! Нешто можно такие речи молвить! И себя и нас всех погубишь… Молчи! Молчи!

– Не могу я молчать, матушка-царица, – своим скорбным голоском произнесла Фима, – не могу я молчать! Намедни слыхала я от Феди-царевича, забегал он утром к нам в терем, что царь завтрашний день в Москву собирается всех своих лихих опричников послать, и Басманова, и князя Вяземского, и Грязного, и самого страшного Малюту Скуратова… А поскачут они прямо в хоромы князя Дмитрия Овчины-Оболенского, которого намедни погубили в царском погребу… Для того поскачут, чтобы семью князя, его жену, холопей, казну, хоромы, все уничтожить, предать гибели, камня на камне не оставить там… Так сама подумай: нешто это хорошо? Князя без суда, без расправы задушили, как разбойника, заманив его в погреб царский. Поверил царь словам Федора Басманова, поверил в преступность князя и велел погубить его… Все ведь я знаю, как было: царь послал его с холопами в погреб будто бы вина заморского отведать, а на самом деле приказ был дан задушить несчастного. И холопы исполнили приказ: петлю накинули на шею князю, даже помолиться перед смертью не дали, окаянные, а потом сами же слух распустили, будто опился князь… И все по наущению проклятого Федьки Басманова… Но мало им смерти самого князя: его супругу и дворню ни в чем не повинную погубить хотят. А тут еще мальчонка малого мучают, велят царя потешать, за это прощение его князю сулят. Да ведь князь-то задушен, убит давно уже, три дня никак, и уж тело его давно зарыли, а шутенок-то царев изо всех сил старается потешать царя, надеется, глупенький, что вернут ему его князя, что жив он, князь-то его… Так честно ли? Ладно ли это? Сама помысли о том, царица!

Фима разом кончила, словно обрубила свою речь…

Еще взволнованнее, еще горячее загорелись ее серые очи, еще ярче запылали чахоточные пятна, еще сильнее заалел румянец на бледном личике княжны. Бесстрашно глядела она в испуганные насмерть глаза царицы.

– Молчи ты, Фима! Во имя Бога молчи! – прошептала Марья Темрюковна, молитвенно складывая на груди руки. – Погубишь ты нас такими речами… услышат недруги, царю донесут… Пропали мы, как есть про…

Царица не докончила своей речи. Впопыхах, со съехавшей с головы на сторону кикой, вбежала в терем постельная боярыня Грязная и взволнованно крикнула с порога светлицы:

– Царь идет! Приготовься, матушка-царица! Сам царь жалует к нам!

XI

Царь Иван Васильевич вошел в терем царицы, поддерживаемый с одной стороны под руку своим любимцем Басмановым, с другой – новым молодым стольником, к которому начал привязываться за последнее время, Борисом Годуновым.

Царю сразу бросилось в глаза и испуганное лицо царицы, и взволнованное личико его любимицы княжны.

– Что с тобой? Аль недужится, Марьюшка? – ласково спросил он жену, почтительно и низко поклонившуюся ему в пояс. – И Фимушка ровно не в себе… Аль закручинились обе? Аль скучно в терему сидеть? Ну, коли скучно, я на вас веселье найду. Шутенок, чай, слыхали, у меня новый выискался. Веселый паренек: мертвого из гроба подымет… Слышь-ка, Борис, – обратился царь к Годунову, кликни-ка Ванюшу сюды, пущай царицу да княжну нашу распотешит малец. Да и карлам и дуркам заодно вели прийти.

Борис Годунов низко поклонился царю, дотронувшись до земли рукою, и вышел исполнить его приказание. Минут через пять он вернулся в сопровождении Вани и трех безобразного вида карликов, двух мужчин, уродливых и сморщенных, и одной «дурки», черной и злой на вид.

В далекие старые времена таких карлов и дурок держали в каждом зажиточном доме, не говоря уже о царском дворце и хоромах знатных бояр, где таких дурок, карликовых шутих жило немало. В обязанности их входило исключительно потешать хозяев дома, смешить их своими шутовскими проделками и выходками. Брали в шуты большею частью разных уродов, горбатых калек и карликов, которые своими озлобленными выходками, желчными злыми шутками, а подчас драками и ссорами между собой потешали и развлекали наших предков.

А при царе Иване Грозном бывали случаи, когда царь, возненавидев какого-нибудь боярина, в шуты его назначал, смешить себя и своих опричников приказывал. И при дворе царя были разные шуты: и молодые, и старики, мужчины и женщины, русские и калмыки.

Вот в какое общество попал Ванюша, понравившийся царю своим красивым личиком и смелою речью.

В обязанности Ванюши было развлекать царя, кувыркаться и плясать перед ним, возиться с настоящими шутами и дурками, которых было великое множество в царском терему.

Три дня провел во дворце Александровской слободы Ванюша, и несколько раз уже своим веселым детским смехом, удачной шуткой и шаловливой выходкой успел вызвать улыбку на сумрачном лице царя.

Мальчик изо всех сил старался угодить царю и его приближенным, преследуя одну только цель: во что бы то ни стало освободить своего милого князя из неволи.

"Извелась, поди, бедненькая княгинюшка, поджидая нас, совсем извелась", – с замиранием сердца думал Ваня, и все мучительнее и нетерпеливее ждал той минуты, когда Федор Басманов, по данному ему обещанию, должен был отвести его к князю Дмитрию.

Но уже три дня прошло с тех пор, как взяли Ванюшу в царский терем, а о том, что он скоро увидит своего благодетеля, никто и не заикался. Минуты острой тоски все чаще и чаще прокрадывались в его сердечко. В одну из таких именно минут пришел к нему Борис Годунов и, велев нарядиться получше, повел его в терем царицы.

XII

– А ну-ка, Ванюша, представь матушке-государыне, как карла-дурка с калмычкой Фроськой из-за гривны подрались, – кивнув ласково головою вошедшему Ване, приказал царь.

Тот весело тряхнул кудрями, блеснул глазками и, сморщив свое хорошенькое личико, согнувшись в три погибели, пригнулся к земле, и как бы загребая что-то с полу, начал лязгать зубами и рычать, сделавшись разом похожим на присутствовавшую тут же дурку-карлищу Машку. Потом быстро вскочил на ноги и стал делать прыжки и скачки на одном месте, как делала постоянно в минуты гнева калмычка-шутиха Фроська, потешно гримасничая при этом своим пригожим лицом.

Царь улыбался, царица смеялась. Смеялись и боярыни, и царевна, и младшая княжна, закрывшись расшитыми рукавами своих кисейных рубах.

Одна только княжна Фима не смеялась. Тяжелые мысли пробегали в ее голове. – "Бедненький мальчик, – думала Фима, – не ведает и не знает он, что ни к чему эти ломанья его и шутки… Не спасти уже ему, не вызволить из когтей смерти его князя… Ломается, корчится бедный мальчик перед царем из желания спасти близкого человека и не знает, бедняжка, что другим его близким людям грозит новое горе-несчастье. Убьют его благодетельницу княгиню, убьют его друзей – слуг и служанок княжьих, сожгут, разнесут хоромы, где он провел свое детство, а он и не знает, бедненький, этого, и кружится, и из кожи лезет, как бы угодить царю!.. Что если открыть ему страшную смерть князя, что если предупредить о предстоящей гибели княгини и дворни? Может статься, он и сумеет предупредить свою благодетельницу о беде неминучей и подаст ей весточку и поможет спастись".

И, додумавшись до этого, Фима тут же решила во что бы то ни стало поскорее открыть истину царскому шутенку.

С этою целью она незаметно выскользнула из терема за спиною боярынь и притаилась за тяжелой дубовой дверью, ведущей с половины царицыной на половину царя.

А в светлице терема, между тем по-прежнему продолжалось веселье. Представив, как карлица с калмычкой поссорились из-за гривны, Ванюша по желанию царя тут же изобразил, как и помирились они и как распили на радостях чарку зелена вина.

Потом царь пожелал показать царице, как лихо пляшет его шутенок. Действительно, Ваня умел плясать на славу. Княжьи холопы выучили этому искусству мальчика чуть ли не с трехлетнего возраста, и он неоднократно плясал трепака перед князем Дмитрием и его юной супругой. Откуда-то сразу появилась балалайка. Федор Басманов ударил по струнам, и Ванюша, плавно выступая лебедью перед царской семьею и ее свитой, начал плясать. Все быстрее и быстрее развертывался знакомый мотив, все быстрее и быстрее работали ноги мальчика. Наконец он дробно застучал каблуками и пустился вприсядку. Разметались русые кудри, разгорелись ясные детские глаза, заалелось румяное личико Ванюши.

– Ой, любо! Ой, любо! Лихо ты как пляшешь, Ваня! – крикнул царь, и его обычно угрюмое, хмурое лицо оживилось довольной улыбкой.

Ванюша гикнул, свистнул и, притопнув еще раз, очутился у ног царя.

Пляска кончилась, и царь с царицей осыпали мальчика похвалами.

XIII

Разом спало оживление Вани, когда он, сопровождая царя, вышел из терема царицы. Он так надеялся, бедный мальчик, что в награду за его пляску царь тут же даст ему милостивое разрешение хоть одним глазком повидать нынче князя. Но ничего этого, однако, не случилось. Царь хвалил Ваню, гладил по головке и подарил несколько золотых грошей, но о князе Дмитрии не обмолвился ни полусловом. Сам же Ванюша, боясь навредить как-нибудь милому князю, не решался так скоро заикнуться о нем перед царем.

Понурый, с грустными мыслями, шел он через темные сени, отделяющие одну половину дворца от другой, далеко отстав от царя и его спутников.

Вдруг чья-то маленькая ручка высунулась из-за двери, схватила его за рукав пестро расшитого шутовского кафтана, и раньше чем Ваня смог вскрикнуть от испуга, он очутился в темном углу за дверью сеней. Та же маленькая ручка легла ему на губы, закрывая рот, а дрожащий от волнения голос зашептал ему на ухо:

– Молчи!., молчи!., тише!.. тише!.. Не бойся ничего, соколик… Я княжна Фима… Не лиха, добра желаю тебе… Хотела упредить тебя, пока не поздно… Слушай, паренек, горе лихое ждет тебя… Обманули тебя люди… А царь, видно, нарочно истину от тебя скрыл… Я же молчать не стану, потому жаль мне тебя… Вот ты пляшешь и прыгаешь на потеху нам, думаешь князя своего спасти… А его давно нет в живых… помер князь твой… Перед царем его злые вороги оклеветали, и велел его казнить царь!

Едва успела Фима вымолвить это, как что-то огромное тяжело навалилось камнем на сердце Ванюши. Хотел крикнуть мальчик и не мог. Хотел зарыдать и не смог тоже… Сердце замерло в груди от горя, боли и ужаса. Грудь готова была разорваться в этот миг. Он закрыл руками лицо, и тихий, жалобный стон вылетел из его дрогнувших губ.

Не дав опомниться мальчику, княжна обвила его плечи руками и, обняв его, как родная сестра, исполненная жалости и горя, зашептала снова:

– Не плачь, не тоскуй… Все едино, не помочь горю… Князя уже не вернуть… Он у Господа Бога… А вот княгиню его спасти надо… Завтра на заре опричники царские поскачут в княжескую усадьбу, на Москву, чинить расправу над ближними князя, потому что налгали царю княжьи враги, что супруга князя новую измену против царя замышляет… Надо спасти ее… во что бы то ни стало… Надо до княжьих хором добраться и упредить княгиню. Не чует она, бедная, какая лихая беда над нею собирается черной тучей… Пущай бежит с холопьями княгиня, пущай до времени в обители какой схоронится, а потом и дальше в Литву бежит. Там князь Курбский живет и другие беглецы московские, и дадут ей пристанище… Только спешить надо, а то поздно будет… Коня раздобудь хоть у царевича Федора либо у Васи брата… Возьми, никто не узнает, и как стемнеет малость, скачи в княжескую усадьбу…

Словно раскаленные угли падали на сердце Вани слова княжны.

"Князя нет… его обманули… умер князь… погубили его злые люди, оболгав перед царем… Княгине смерть, гибель грозит… дворне княжей тоже… Ужели допустить это, ужели не попытаться спасти?… Оплакивать князя не время – надо княгинюшку спасать!"

Эти мысли, словно вихрь, метались в голове мальчика, и не помня себя от горя и тоски, он взглянул скорбными глазами в лицо княжны и дрожащим голосом шепнул чуть слышно:

– Спасибо за все, за всю истину-правду, хоть и горька она… А княгинюшку я спасу, попытаюсь спасти… Как перед Богом говорю, попытаюсь!

XIV

Тихая, ласковая, чуть прохладная июльская ночь веет своими черными крыльями над Александровской слободою. Белесовато-желтое пятно месяца слабо озаряет неуклюжую громаду царских хоромин с пристройками и службами и высокой колокольней над ними.

Спит слобода. Спит дворец царский, обнесенный стенами и рвом, похожий на крепость, спят высокие терема и живущие в ней люди… Все спит, утомленное за день.

А месяц и ночь сторожат этот покой…

Где-то скрипнула дверь и запела, отворяясь на железных петлях… Чья-то маленькая фигурка легким призраком выскользнула на крыльцо и бегом пустилась к конюшне царской. Здесь, у конюшни, была лужайка, поросшая сочной зеленой травой. На этой лужайке паслись ночью дворцовые кони, конюх спал тут же. Луна играла на его спокойном лице и опущенных веках.

Маленькая фигурка чуть слышно подобралась к ближайшему коню и, схватив его за повод, мигом вскочила ему на спину.

– Как раз на лошадь царевича Федора напал, – проговорила фигурка и погнала коня к воротам.

Вдруг сторож-пищальник нежданно-негаданно, как из-под земли, вырос перед маленьким всадником.

– Кто едет? – грубо окрикнул он путника.

Дрогнуло сердце маленького всадника, дрогнуло и сжалось. Но тут же он приободрил себя, и его детский голос резкими властными нотами прозвучал в темноте:

– Не признал нешто коня, слепец ты эдакий! Не видишь разве – Федор-царевич я… Душно в светлице, проехаться малость решил… Открой-ка поскорее ворота!

Сторож-воротник подскочил на месте.

Взглянув попристальнее, признал лошадь младого сына царя и так и обмер со страху.

– Прости, царевич, не признал в темноте, – произнес он, – не гневись на верного слугу…

И бросился отворять ворота. Через несколько минут маленький всадник был уже далеко от слободской заставы.

Он взглянул на небо и, сняв шапку, перекрестился несколько раз широким крестом.

– Слава Тебе Господи, все хорошо будет, – произнес он. – Царевич-то со мною одних, почитай, лет, и росту мы одного и сложения, вот и поверил стражник мне, что я Федор… А теперь скореича бы добраться до княжеской усадьбы.

И, стегнув лошадь длинным ременным поводом, который служил вместо узды, Ваня помчался во весь опор по дороге к княжеской усадьбе.

Ночь ласково темнела над ним, луна слабым трепетным светом озаряла его путь… А юный всадник все скакал, все мчался, не убавляя бега коня ни на минуту…

Всю ночь напролет мчался Ваня. Когда серовато-белый рассвет стал побеждать ночную тьму и белым прозрачным отсветом закурилась земля, он остановил коня, соскочил с его неоседланной спины и, припав ухом к земле, стал слушать – нет ли за ним погони. Едва внятный топот копыт донесся до слуха мальчика… Ваня обмер и, не отрывая уха от земли, стал слушать. Глухой топот стал внятнее через минуту. Казалось, несколько десятков всадников мчалось за ним.

Не теряя ни секунды, мальчик снова вскочил на своего неоседланного коня и, сжав его крутые бока своими детскими ножонками что было силы, вихрем понесся к хоромам князя…

XV

– Княгинюшка, матушка, спасайся скореича. Собирай что есть ценного у тебя… Сбирай дворню, вели колымагу запрягать, а то еще лучше коней седлать… Ускачем скорее… Опричники царские к тебе мчатся… Гибель и смерть с собой несут тебе и твоей дворне… Собирайся скореича, родимая, болезная…

Эти слова словно искры сыпались из уст Вани, когда он, запыхавшийся, чуть живой от усталости и быстрой езды, бросив коня на дворе, ворвался в светлицу княгини.

Уже алая заря залила полнеба, уже первые солнечные лучи забрезжили на слюдовых оконцах княжеского терема, а княгинюшка Дарья еще и не думала ложиться. Заботы, тоска, мука о неизвестно куда пропавшем муже извели молодую женщину Она не могла и думать о сне.

А тут еще любимец-приемыш пропал куда-то, и новая тоска, новое горе окончательно замучили княгиню, едва не свалив ее с ног.

Увидя внезапно появившегося перед ней Ваню, княгинюшка Дарья точно проснулась от тяжелого, мучительного, долгого сна. Новая надежда закралась в ее сердце.

– Где князь? Не слыхал ли о нем? Не видал ли его? – прозвенел дрожащий слезами голос княгинюшки, и схватив руку мальчика, она, взволнованная, чуть живая, ждала ответа.

Слезы, так долго сдерживаемые в груди Вани, разом хлынули из его глаз.

– Княгинюшка… светлая… голубушка… желанненькая, – прорыдал Ваня, – нет князя… нет в живых нашего соколика… умер князь… погублен он…

– Умер?! Погублен! – эхом простонала княгиня и, побледнев как смерть, рухнула на пол…

Княгинюшка Дарья лежала без чувств. Вокруг нее суетилась дворня, стараясь привести в чувство. Ваня, бледный и дрожащий, торопил людей.

– Скорее, скорее собирайте все богатства, всю казну княжью, – говорил он, – сейчас нагрянут сюда опричники… камня на камне не оставят, все разнесут… Княгиню снесите осторожно в подполье… в погреб… там за пустыми бочками ее спрячьте… никто не найдет… А сами все бегите… пока не поздно… в лес бегите, за город, не то опричники всех загубят, замучат, запытают до смерти…

Голос Вани срывался и дрожал. Глаза метали искры. Он точно вырос, возмужал за несколько часов. И никому из холопов в голову не пришло ослушаться этого маленького мальчика, княжьего приемыша и любимца, который, как взрослый мужчина, умно и здраво распоряжался людьми. Ванюша распорядился очень умно: он понял, что бесчувственную больную женщину было бы очень трудно вынести тайком из усадьбы, а в колымаге и подавно не удалось бы увезти ее незамеченною рыскавшими повсюду в те страшные дни опричников. Правда, сначала дворня хотела не покидать свою госпожу, верные холопы пожелали разделить с нею ее участь и уже решили остаться с нею в погребе усадьбы. Но старая няня княгинюшки решительно восстала против этого.

– Что вы выдумали, неразумные, – проговорила она взволнованным голосом, – где одному человеку укрыться можно, там целой толпе схорониться незамеченной трудно. Еще, чего доброго, подведете княгинюшку, погубите ее сердешную… Бегите, спасайтесь сами, пока не поздно, а мы с Ванюшей ее сторожить будем… Коли приведет Господь, укроемся от злодеев, завтра на рассвете за нами придете, а коли не суждено спастись нам – помянете наши душеньки в святом поминаньи, – заключила уже совсем спокойно свою речь старуха.

Холопы молча, с понурыми головами выслушали ее, и бесчувственную княгиню со всякими предосторожностями отнесли в погреб. Сюда же усердная дворня снесла все сокровища княжьи, мешки с деньгами, золотые и серебряные чарки, лари с жемчугом и самоцветными камнями, ожерельями, серьгами, подвесками – словом, со всеми драгоценностями, имевшимися в доме, и наскоро закопали все под полом в земле.

Закончив работу, верные холопы один за другим подходили к бесчувственной княгине, целовали ее бледную руку и один за другим скрывались из усадьбы.

Скоро совсем опустели княжеские хоромы. Только внизу, в подполье, в погребе, трое людей, приютившись в темном углу за высокими чанами и бочками, остались, тесно прижавшись друг к другу…

Эти люди были: старая княжья няня, бежавший из слободы царский шутенок и бесчувственно распростертая на полу погреба молодая княгиня Овчина – Оболенская.

* * *

– Гайда! Гайда! – послышались дикие пронзительные крики, и вмиг огромные хоромы князей Оболенских были заняты шумной, беснующеюся толпою. Весь двор, все палаты и светлицы наполнились стаей налетевших опричников. Поспешно соскакивали они с коней, врывались в дом, ища, шаря в нем и грабя, что было поценнее. Предводительствовал этою разнузданною толпою сам любимец царский – Федор Алексеевич Басманов.

– Ишь, ведь пронюхали, что не поздоровится им! И хозяева и холопы – все скрылись! – грубым голосом со смехом говорил Басманов, тщательно обыскивая все углы и закоулки княжьего терема. – Опередил нас проклятый шутенок… Видно, схоронились все… Ну да ладно, не уйдут далече, всех разыщем… Гей, братцы, – крикнул он товарищам, – в клети, боковушки заглядывайте, в погреба и подполья и кого ни найдете, живьем сюды тащи, суд и расправу здеся я править буду! А княгинюшку с царским шутенком мне беспременно найти чтобы… Им, родненьким, я такой суд-расправу замыслил, что и во сне не снилось никому из вас! Знатную потеху увидите, только найдите мне их скорее! Гайда, гайда, вперед! – заключил он свою ужасную речь.

Страшным, диким криком пронесся этот призыв по всем просторным хоромам князей Оболенских.

Услышали этот крик и старая няня с Ванюшей и притихли в дальнем углу темного погреба. Дрожь прошла по ним… Но еще сильнее задрожали они, когда заскрипели под тяжелыми шагами опричников ступени лестницы, ведущей в погреб, и когда все подполье наполнилось людьми…

Чуть дыша прижался Ваня к бесчувственной княгине, схватил ее холодные руки в свои, да так и замер над нею… Сквозь небольшую щель, образовавшуюся между двумя бочками, ему хорошо было видно, как человек десять опричников, под предводительством самого Басманова, рыскали и шарили по всему подполью.

– А ну-ка поищи, брат Миша, за бочками, не притаились ли там голубчики наши!.. – прогремел чуть ли не над самыми головами несчастных грубый голос их злейшего врага.

Опричник, к которому обратились эти слова, поправил свет лучины, которую он держал в руке, и быстрым шагом направился к убежищу беглецов.

Ужас наполнил душу Вани… Он взглянул на старуху няньку… Та неслышно шептала молитвы побелевшими губами. Лучина, теперь поднятая высоко над головою опричника, мерцающим светом озарила погреб…

Душа Вани замерла в предсмертной тоске… Сердце перестало биться… Холодный пот выступил на лбу… Ни одну минуту не боялся за себя смелый благородный мальчик. Он думал только одно: найдут княгиню, что будет с нею? И дыбом поднимались волосы на его голове.

А опричник с лучиной все приближался и приближался… Вот он шагнул к бочкам, протянул руку, и в ту же минуту крик и проклятье вырвались из его груди…

Он не разглядел в полутьме колоду, лежавшую посреди погреба и, запнувшись за нее, растянулся на полу во весь свой богатырский рост.

Лучина, которую он держал в руках, погасла, в подполье воцарилась тьма.

– Ну что? Нашел? – послышался голос Басманова.

– Какое нашел!.. Только ногу стукнул! – сердито, с трудом поднимаясь с пола, отвечал тот, которого Басманов назвал Мишей.

– Пойдем наверх, братцы! Видно, никого здесь нет!.. Все убегли! – раздался снова голос Басманова.

И ощупью, натыкаясь друг на друга, вся толпа разбойников полезла наверх.

Вскоре разоренные хоромы княжеские опустели. Опричники, решив, что и княгиня, и вся ее дворня скрылись бесследно, повскакивали на коней и с награбленным добром умчались обратно.

От сердца Вани отлегло немного. Когда стих топот коней, он вылез из погреба, осторожно, озираясь кругом, сходил к колодцу за водою, чтобы при помощи холодной влаги привести в чувство княгинюшку.

На заре вернулись княжьи холопы и помогли несчастной вдове князя бежать из усадьбы и скрыться вместе с Ванюшей подальше от страшной Москвы, в соседней Литве, у князя Курбского. Долго горевала о любимом муже княгиня, долго горевал о своем благодетеле и Ванюша. Они поселились в дальней, забытой, покинутой литовской деревне, где их не мог уже достать царский гнев, и здесь тихо и мирно коротали свой век в мыслях и молитвах о погибшем князе…