Текст книги "Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ"

Автор книги: Лидия Чарская

Несколько селений и аулов сжег Хочбар, стер с лица земли несколько усадеб и поместий и готовился уже к новым нападениям, но внезапно люди Нуцала напали на него врасплох, заковали в цепи и доставили скованного, безоружного в столицу Аварии, ко двору самого Нуцала.

Был чудный день лучезарного востока… Синее небо – плавленная бирюза. Золотое солнце – янтарное море. Белые орлы в облаках – жемчужные каменья среди лазури небесного моря.

Парит день кавказского знойного лета и, раскаленные ласками солнца, дремлют аварские ущелья.

Но столица хана Нуцала не спит. На дворе ханского сераля собрался суд. Тут были и ученые – кадии и алимы, муллы и мудрецы и сам хан Нуцал среди них, как блистающий месяц среди своих созвездий.

В стороне ото всех стоит со связанными на спине руками Хочбар. Стоит с гордым видом, с надменным взором.

Знает свою участь Хочбар и готов встретить смерть без страха, как настоящий джигит.

Недолго длится суд: перечислив все вины Хочбара, судьи в один голос решили, что для разбойника не должно быть пощады, пусть умрет лютою смертью в огне.

Слуги Нуцала раскладывают костер посреди двора. На этом костре и сожгут Хочбара.

Вот уже последние поленья положили, вот зажгли дрова, и вспыхнуло золотое пламя.

Улыбается зловеще Нуцал.

– Что приумолк, горный соловей? Аль струсил перед смертью? Почему не споешь своей песни? – спрашивает Хочбара торжествующий хан.

– Отчего не спеть – спою, если дозволишь мне это, повелитель! Но со связанными руками трудно петь. Прикажи развязать мне руки, – отвечает Хочбар.

Дал на это свое согласие хан.

– Пой хорошенько! Чем слаще будет твои предсмертная песнь, тем жарче станет разгораться янтарное пламя на костре, – произнес он, глядя с насмешкой в лицо Хочбара. – Подожди только: хочу, чтобы и дети мои были здесь. Пусть и они послушают последнюю песню разбойника, пусть посмотрят, какая участь ждет душманов.

И велит позвать детей своих.

Выступив вперед, запел Хочбар.

И была его песнь сочна, как виноградная лоза Карталинии, медвяна, как вкус ананасного шербета, душиста, как аромат розы в саду, ярка и блестяща, как солнце востока, смела и задорна, как злой ветер в горах…

Вот что пел Хочбар за минуту до смерти:

 
«Слушайте, аварцы, песенку мою,
Слушайте, джигиты, то, что вам спою!
Расскажу в ней хану, как к нему давно
Лез Хочбар бесстрашный под вечер в окно.
И шальвары ханши, и убор для кос,
И бешмет любимый – все Хочбар унес!
Слушайте, аварцы, песенку мою,
Слушайте, джигиты, то, что вам спою.
У заснувших ханских молодых сестер
Снял с лилейных ручек праздничный убор,
Снял запястья, перстень – лучший хана дар,
Все себе присвоил, все украл Хочбар.
Слушайте, аварцы, песенку мою,
Слушайте, джигиты, то, что вам спою!
Ханского ручного, на глазах у всех,
Искрошил я тура под веселый смех.
Заглянул в овчарни и порой ночной
Всех баранов ханских взял к себе домой!
И угнал в аул свой, к матери моей,
Ханских златогривых дорогих коней.
Слушайте, аварцы, песенку мою,
Слушайте, джигиты, то, что вам спою!
Вот на кровлях саклей стон стоит, не стон,
Плач несется скорбный овдовевших жен.
Не вернутся, к бедным, снова их мужья.
Всех в глухом ущелье их прикончил я,
Шестьдесят джигитов шашкой зарубил,
Шестьдесят молодок по миру пустил.
Слушайте, аварцы, песенку мою,
Слушайте, джигиты, то, что вам спою!
Знайте же, аварцы, удаль вы мою,
Знайте, все то правда, все, о чем пою.
Эта песня, знайте, мой последний дар, —
На костер бесстрашно с ней взойдет Хочбар…»
 

Заслушались, зачарованные пением, Нуцал и его слуги. Помутились их головы, застлались очи…

Двое маленьких детей Нуцала подошли к самому певцу: сын и дочь. Слушают песнь тоже. Блестят детские глазенки, как розы, рдеют щечки детей.

– О, как дивно прекрасен голос певца, как прекрасен! – думают они.

И вдруг, – дикий вопль разбудил хана и его свиту.

Хочбар не пел больше, Хочбар с криком метнулся к стоявшим у самого костра ханским детям, схватил их на руки и вместе с ними бросился в пламя.

– Вот тебе месть Хочбара, Нуцал, и его последний подвиг! – крикнул разбойник с костра и снова запел свою песнь, под вопли и стоны детей и треск поленьев…

* * *

Кончена сказка, – нет, не сказка, ибо она не выдумана, не сочинена, а сказание о том, что было на самом деле, если верить седым старикам.

Замолкла Барбалэ…

Молчит и Нина под впечатлением только что слышанного. В чернокудрой головке княжны вьются, кружатся мысли.

Два образа сплетаются, сливаясь в один, – образы Гирея и Хочбара…

И все же жалко Гирея, как каждого пострадавшего, хотя и по вине своей. Человека жалко.

И стоят, в памяти трогательные, переданные через Абрека, его слова:

– «В последнюю минуту жизни не забудет он ее, Нину, и её участия… Не забудет…»

– Нет! Нет! Нe Хочбар он… Не уснула еще в нем совесть! Или же проснулась опять!

И загорается в душе Нины невольная молитва. Молитва за Гирея…

Шестое сказание старой Барбалэ
Глупый Дев

Почему так тихо в Джаваховском доме?..

Почему бесшумно, чуть слышно, ступает в мягких чевяках батоно-князь, сбросив с ног обычные сапоги со шпорами? Почему бледно, как известь, смуглое лицо Георгия Джаваха?

И почему по изрытым морщинами щекам Барбалэ катятся слезы, а у Абрека, и у старого Михако беспокойно поблескивают под нахмуренными бровями встревоженные глаза?

Не мелькнет, как бывало, ни в тенистом саду, ни в старом доме красивое личико княжны-джан, не слышно райской птички ни на кровле, устланной коврами, ни в чинаровой аллее, ни в дальней беседке, увитой азалиями и ветвями диких роз. И сиротливо ржет в стойле одинокий Шалый. Где его хозяйка? Почему не мчится в горы с ним Нина-джан?

Княжна Нина лежит, багровая от жара, уже четвертый день в своей горнице. Старый доктор, друг князя, добрый старик с темными глазами, спрятанными за стеклами очков, дважды в день приезжает навещать больную, – берет горячую маленькую ручку, щупает пульс, считает секунды на круглых, как луковица, старинных часах…

Он смотрит на часы, а на него с надеждой и тревогой во взоре глядят, в свою очередь, князь Георгий, Михако, старая Барбалэ.

– Плохо дочурке моей? – шепчет в отчаянии князь, встревоженный до полусмерти.

– Надеяться надо. Бог на небе, молитва на земле, – отрывисто бросает врач.

Голос старика дрожит, глаза неспокойно, с тревогою впиваются в больную.

Жаль ему Нину. Знал он ее с младенческих лет. И мать её, красавицу-лезгинку из аула Безстуди, знал и лечил когда-то. Ужели за матерью отдавать смерти и дочь, это дитя с черными локонами, похожими на ночи востока, с глазами – звездочками Горийских небес?!

Смотрит с печалью старик на разметавшееся перед ним багровое личико, на хрипло клокочущую от дыхания грудку.

В горле Нины-джан вся её болезнь, – огромный нарыв, закрывший гортань, мешающий проникать воздуху, грозящий задушить больную.

– Как случилось это? Как? – спрашивает старик-доктор.

Печальным голосом поясняет князь несложную повесть:

– Было знойно до удушья. Блекли рдяные розы на кустах. Весь Гори прятался в домах, спасаясь от зноя – в ту пору. А она, княжна, носилась и джигитовала там внизу в долине и, вся мокрая, разгоряченная, влетела во двор, схватила ковш ледяной воды, принесенной из колодца, и выпила залпом прежде, нежели успели удержать ее. К вечеру свалилась с ног. На утро хрипела вот, как сейчас…

И жестом, исполненным отчаяния, князь Георгий указывает на дочь.

Мечется и бьется на подушках маленькое тело. Багрово-красное, сводится поминутно судорогою боли лицо.

Глаза вышли из орбит, огромные и блестящие, как маслины, смоченные росою, и в них целый мир темной муки и страдания. Клокочет и хрипит что-то в горле. Вот, вот, кажется задушит смертельный недуг, унёсет княжну.

– К вечеру привезу еще товарища-доктора с собою. Надо усыпить девочку и, разрезав нарыв, выпустить гной. Может статься, не поздно еще. Велик и милосерд Господь! Будем ждать его милостей!

И, не отводя затуманенных глаз от глаз княжны, доктор неловко, боком кланяется и выходит из опечаленного дома.

– Резать ее! – дико вскрикивает ему в след Барбалэ, – душу сердца моего, ласточку лесов пророка? Сизую горленку райских садов резать? Не дам! Не дам! Светлые и темные духи, смилуйтесь над нею! Ангел смерти, помедли, не заноси кинжала над счастием жизни моей! Помедли, прекрасный, смуглый гонец Господень!

Страшно, жутко становится от этих воплей старой Барбалэ. Плачет, разливается старуха, бросается к больной, покрывает поцелуями свесившийся конец одеяла из белой мягкой бурки, целует горячие ручонки и черные локоны княжны. Потом, как безумная, кидается к князю:

– Батоно! Батоно! Сокол Дагестанских ущелий! Орел могучий Кавказских гор! Прежде, чем отдать сокровище наше под нож, дозволь старой служанке, верной Барбалэ, испробовать испытанное средство. Девчонкой еще слыхала от наших старух. Дозволь, батоно! А там, когда не поможет, режьте ее, мою ясочку, розу Господних садов. Велик Всемогущий, и Милостива святая Нина, её заступница! Дозволь, батоно, дозволь!

– Что хочешь, делай, старуха! Один Господь волен ее спасти… – обрывается в бессилии голос князя, бледнеет пуще красивое, гордое лицо. – И да поможет тебе Всемогущий, моя добрая Барбалэ – через минуту молчания добавляет обезумевший от горя отец.

Но Барбалэ уже не слышит.

Склонилась к изголовью Нины и тихо шепчет больной:

– Хочешь сказочку, джан, хочешь, славную, забавную сказочку скажет тебе, сладкий луч мысли моей, твоя старая Барбалэ?

Ни звука в ответ. То же клокотание и хрип в горле. Слова не может произнести княжна. Но она слышит, она понимает, она в полном сознании. Вздрагивают черные ресницы, что-то слабо проскальзывает, не то улыбка, не то невыраженное желание, по ссохшимся открытым горячим губкам.

Но понимает и без слов свою питомицу старая Барбалэ. Кивает радостно головой старуха: – поняла! поняла, – и опускается на стул подле кровати, берет в морщинистые сухие руки горячую ручонку больной и, тихо и нежно поглаживая ее, начинает свою сказку.

* * *

Беден, нищ, обездолен молодой Дев, сын Гамида. Говорили люди Деву, когда собирался он жениться на Заре, красавице с черными глазами: – «Ой, Дев, одумайся. Если горя не видал, увидишь, когда пойдут дети. Чем кормить их, – пресными чуреками станешь? Опомнись, глупый джигит!»

Не послушался Дев. Полюбилась ему Зара черноокая пуще солнца весеннего, пуще звездочки ночной. Пуще коня своего кабардинского полюбил он девушку.

Поженились они, наперекор людским советам да пересудам, на зло безысходной своей нужде.

Через год родился у них сынишка Гарун, а еще через год дочка Фатима, и еще за нею через год опять двое ребяток-близнецов. Что было делать Деву? Дети кушать просили, молодая жена попрекать стала: зачем женился, когда нечем самому прокормиться?

Нечего делать было Деву. Продал он своего кабардинца, на вырученные деньги купил корову. Оставалось еще немного от продажи – нанял на это работников Дев, обнес с ними высоким тыном свою саклю, чтобы не пришли барантачи да лесные хищники в его усадьбу.

Жил Дев вдали от аула, на опушке густого леса, и боялся он нападения разбойников и диких зверей. Теперь нечего было ему бояться. Крепкая, высокая ограда защищала от врагов его бедную усадьбу. Целый день работал Дев на дворе, по хозяйству, Зара няньчила ребят и стряпала обед. А корова – кормилица всего Девова хозяйства – паслась на опушке леса, пощипывая траву.

Был жаркий июньский вечер. Пряно благоухали азалии, в долинах дышали теплым туманом утесы, а на зеленой опушке было свежо и прохладно. Мирно паслась корова Дева, а сам он после рабочего дня отдыхал, растянувшись под шатром густолиственной чинары. Незаметно стемнело, подкралась ночь. Месяц выплыл на небо и осветил окрестность.

Вдруг жалобное мычание донеслось издали до слуха Дева.

Вскочил, как встрепанный, с травы Дев. Глядит – нет коровы. Углубилась она в чащу, пока он сладко дремал в холодке. И опять жалобное мычание достигло его слуха.

Корова точно жаловалась, молила о помощи и звала к себе.

Не помня себя, бросился в чащу Дев. По дороге, на всякий случай выломал он дубину, толстую и тяжелую – что твое бревно.

Углубился с нею в лес и видит: несколько десятков волков нападают на его корову. А она отбивается от них рогами, кружится и мечется в их замкнутом кругу и жалобным мычанием взывает о помощи.

Велик Аллах! Что было делать ему! Поднял свою дубину Дев над головою и ну колотить ею вправо и влево наседавших на него и корову волков. А другой рукой ухватил веревку, привязанную к рогам коровы, и потащил за нее животное.

Волки так и замерли от неожиданности в первую минуту. Откуда, дивились, мог взяться человек? Но не долго смущались они внезапным появлением Дева с его дубинкой. С новым оглушительным воем приступили они к нему и к корове, норовя загрызть и человека и животное крепкими, острыми зубами. Дев не растерялся, однако. Работала его дубинка. А сам он, под отчаянный вой хищников и мычание коровы, окруженный со всех сторон волками, двигался по направлению к своей сакле.

Вот и она стоит, вся облитая сиянием месяца. Крепко-накрепко заперты её ворота. Уснула Зара с детьми, позабыв отодвинуть запор у входа.

Стал изо всех сил стучаться в ворота Дев.

– Отвори, Зара, отопри, во имя Аллаха! Волки одолели, отопри скорей!

Но Зара, как нарочно, не слышит крика. Видно, уснула крепко. Ни жалобного мычания не слышит, ни воя волков, ни просьб Дева, а голодные лесные хищники так и надсаживаются, что есть мочи, так и воют, норовя в то же время схватить за ноги Дева и его корову. Видит Дев – плохо его дело… Наседают проклятые волки. Так и лезут, так и лезут на него, и нет от них защиты и спасения. Подумал он минуту, другую… Смерил глазами забор: больно высок, не перепрыгнуть его корове. И вот осенила взволнованную голову Дева новая мысль, хорошая мысль. Сам пророк вдохнул ее ему вместе с дыханием ночи.

Напряг все свои силы, все мускулы Дев. Схватил сильными руками поперек туловища корову и перебросил ее через забор, во двор усадьбы. А за нею следом и сам перепрыгнул. Завыли от обманутой надежды одураченные волки и, беснуясь и кусая друг друга, со всех ног кинулись в лес искать другой добычи.

А Дев чуть не прыгал от радости, избавившись от лихой беды, и благодарил Аллаха за спасение.

Глаз не сомкнул Дев всю эту ночь.

И от радости не спалось ему, и гордость его одолела. «Вот какой я силач-богатырь! – думалось Деву. – Небось, не найдется, пожалуй, другого такого во всем мире джигита-силача?»

Хотелось ему разбудить жену и рассказать ей все: как нападали волки, как перебросил он корову через забор, и похвастать перед нею своей богатырской силой. Да неловко стало ему. Что она такое – Зара? Женщина! А женщина разве сможет оценить силу такого богатыря, как он? Сама она слабая былинка перед ним, Девом. Аллах с нею! Пусть спит и видит райские сады пророка во сне. А ему, Деву, все же надо померяться с кем-нибудь силой, похвастать перед другим таким же, как он, сильным, узнать, есть ли такой другой богатырь, как он, Дев, на белом свете?

До утренней зари не спал Дев. А как брызнуло солнце на вершине гор алым потоком лучей восхода, вскочил он со своей деревянной тахты, набросил на себя бешмет, нахлобучил на голову папаху и, не говоря ни слова жене, ушел тайком из дома искать человека, который смог бы померяться удальством и силой с ним, джигитом, Девом-богатырем.

Идет густым темным лесом Дев, по узкой, едва заметной тропинке. Шепчут что-то столетние каштаны, дубы, шелестит орешник, неслышно лепечут высокие травочки. Белки прыгают по ветвям дерев, барсук пробирается к реке на водопой. Зайчонок высовывает из зеленой травы свою острую мордочку. Где-то шумит река и булькает серебристыми струйками, рассказывая свою вечную сказку. Вот сверкнул ручей за кущей деревьев. Открылся взорам Дева покатый берег. У берега на большом камне сидит человек и удит рыбу. Посмотрел на него Дев и ахнул. Такого огромного человека он еще и не видывал. Пробрал невольный страх Дева перед великаном, подошел к нему и сказал:

– Помоги тебе Аллах с ангелами! Хорошо ли клюет рыба нынче?

И вдруг, взглянув на удочку, которую держал великан, отступил в изумлении Дев. Не простое удилище было в руках рыболова, а огромный, тяжелый и толстый брус, точно толстый ствол векового каштана держал он в своих исполинских пальцах.

– Знаю, зачем ты пришел сюда, Дев, – произнес рыболов с усмешкой, – ищешь человека, который был бы сильнее тебя. Попробуй померяться со мною силою. Возьми этот брус в руки, и ты увидишь, кто сильнее – ты или я?

И он протянул Деву свое огромное удилище.

Тот едва только взял его, как выпустил из рук и отступил от воды, обливаясь потом. Страшная тяжесть удилища едва не сбила его с ног.

Усмехнулся снова рыболов-великан и сказал Деву:

– Удивляет тебя моя сила, сын мой! Пойдешь дальше и не таких еще силачей встретишь по дороге, Ступай вдоль берега реки.

Поклонился рыболову Дев, преисполненный уважения к его силе, и пошел по указанному ему пути. Вскоре увидел он второго рыбака-великана, закинувшего в реку такое огромное удилище-дерево, которое совсем пригнуло к земле Дева, когда он, по предложению рыболова, взял его в руки.

И до третьего рыболова дошел берегом Дев. Удилище этого последнего едва не задавило его на смерть под собою.

Прощаясь с Девом, третий великан сказал:

– Там, на горе, ты увидишь поляну, на поляне стоит сакля, а в сакле живет женщина, сила которой превосходить силу всех нас троих, взятых вместе.

Любопытство разобрало Дева. Захотелось увидеть женщину-богатыря, и полез он на вершину горы, указанной ему третьим рыболовом-великаном. Вот и горная вершина. Дивный луг раскинулся на ней перед глазами Дева. Самые прекрасные цветы востока пестреют здесь и там роскошным бархатным ковром. Благоухают цветы медвяным ароматом, а мотыльки переносятся с цветка на цветок нарядным роем в прозрачном воздухе летнего утра. Посреди лужайки высится темной громадой исполинская сакля, сложенная из гигантских бревен. На пороге сакли сидит старая, как лунь, седая, старуха-великанша и прядет шерсть.

Увидел огромную старуху Дев и… испугался. Сам он казался таким ничтожным и маленьким перед нею.

– Да будет над тобою благословение Аллаха! – произнес Дев заплетающимся от страха языком. – В гости пришел к тебе, госпожа. Не прогневайся за это!

– Сам Пророк строго наказал людям свято почитать гостей, – произнесла в ответ старуха. – Странник, посланный Аллахом в саклю хозяина, должен чтиться им, как ангел и гонец из рая. Входи без страха, сын мой. Я спрячу тебя от глаз моих сыновей-великанов, которые охотнее едят человеческое мясо, нежели лесную дичь и рыбу.

И, сказав все это глухим, как трубный звук голосом, старуха-великанша ввела в дом не помнившего себя от страха Дева, вырыла ему посредине сакли, в земляном полу, яму своим огромным веретеном и опустила его туда. А отверстие ямы прикрыла доскою. Сквозь небольшую щелку Деву было видно, как с последними лучами солнца открылась дверь сакли, и три огромных, знакомых ему уже, рыболова-великана вошли в саклю.

– А где же тот глупый человек, матушка, которого мы послали к тебе! – забасили дни все трое в один голос, и от этого страшного баса, казалось, задрожала земля.

– Мы нарочно отправили его к тебе, чтобы ты приготовила нам из него блюдо на ужин, – произнес старший из братьев.

– Нынче плохой улов, рыба не клюет совсем, – вторил ему средний, – не грех отведать и человечьего мясца.

– Подавай его нам, матушка, мы сами справимся с ним! – крикнул младший, и все трое бросились искать спрятанного Дева. Напрасно старуха убеждала их, что по обычаю горцев грешно бить гостя, что по адату страны; гость священная особа, – сыновья не послушались её и вытащили чуть живого от страха Дева из его ямы. Потом они посадили свою жертву на пол, посередине сакли, а сами заняли три угла горницы, предложив матери занять четвертый.

– Мы хотим, прежде нежели его съесть, – загудел старший из сыновей, – позабавиться хорошенько этим глупым человеком, зазнавшимся через меру и вообразившим себя таким же силачом, как мы.

Тут все четверо вытянули губы и начали дуть на Дева.

И точно осенний вихрь наполнил в ту же минуту саклю. Налетел, закружился по хижине, подхватил, как щепку, Дева и стал носить его в дикой пляске по всей горнице, как оторванный от ветки дерева слабый листок. Завертелся, запрыгал, закувыркался Дев слева направо, справа налево. Запрыгали с ним полы его бешмета, слетела папаха с головы, задрожали бессильно ноги в старых чевяках. То подпрыгивая, как мячик, катался он из угла в угол, то отлетал к окну, от окна к стенке, из одного конца сакли в другой.

Смотрели на него великаны, дули все сильнее и сильнее и хохотали до слез, забавляясь своей выдумкой. А старуха-великанша, мать, думала в это время, как бы сдержать данное Деву слово и выручить его, из беды. Думала, думала и придумала старая.

– Сынишки родимые, – запела она голосом, похожим на вой горной чекалки, – не довольно ли позабавились мы?.. Я другую затею придумала, куда смешнее. Глядите на меня и делайте то же… Умрем со смеха!

С этими словами она стала дуть под Дева.

Последовали её примеру и сыновья. Снова поднялся бешеный вихрь в сакле вдвое сильнее предыдущего.

Теперь уже не катился, подпрыгивая от полу, как мячик, Дев, но как пушинка, взвился он на воздух, взлетел в трубу великановой сакли, перелетел в один миг все пространство до своей усадьбы и влетел в ворота, в дверь собственной сакли. Там он наткнулся со всего размаха на жену свою Зару и пребольно ударился лбом о каменный таганчик с похлебкой, который она держала в руках. Упал и вдребезги разбился таганчик… Разлилась похлебка… Огромная шишка вскочила у Дева на лбу…

* * *

– Ха, ха, ха, ха!.. – раздается вдруг хохот княжны.

– Что это? Бог Всесильный!

Смолкла старая Барбалэ, оборвала рассказ.

– Ха, ха, ха, ха!..

– Создатель Гори, Грузии и всего мира! Будь милостив к нам!

Бросилась к Нине-джан, хватает смуглыми руками плечи девочки.

– Батоно-князь! Батоно-князь! – кричит, как безумная, старуха. – Воды и таз… воды и таз скорее…

– Ха, ха, ха, ха! – заливается княжна хриплым смехом, а алая пена и кровь так и брызжет у неё изо рта.

Кровь льет фонтаном, но лицо проясняется, и глаза становятся светлее с каждым мгновением, и багровый лобик и щечки принимают свой прежний, нормальный цвет.

– Велик Бог, Творец гор и неба, зеленых чинар и розовых кущ! Лучше Нине-джан… Удалось рассмешить больную старой Барбалэ её сказкой, лопнул в горле от смеха ужасный нарыв! Спасена маленькая княжна! Спасена!

Князь Георгий глазам не верит.

Подает полосканье, вату, полотенце, а у самого лицо сияет, как солнце весной.

– «Нина-джан, дочка любимая, сокровище его, спасена, спасена!»

– Глупый Дев спас! – лепечет Барбалэ, и слезы льются потоком из старушечьих глаз.

– Ты спасла мне дочь, Барбалэ! Святая Нина да сохранит тебя долгие годы на радость нам всем, верная старуха!

Князь и служанка обнялись, как родные. Смахнул слезу Михако, старый казак, нависшую на конце сивого уса, предательскую слезу.

А Ниночка не хрипит уже больше… Нет предсмертного глухого клокотанья удушья в освобожденном горле. Избавлена больная гортань от нарыва. Свободнее и легче дышит больная.

Смех спас ее, спасла сказка про глупого Дева, вообразившего себя силачом, спасла старая, верная Барбалэ, милая, верная, преданная, как никто, Джаваховскому роду Барбалэ.

– Испытанное средство, – лепечет она, сияя от счастья, покрывая несчетными поцелуями лицо своей Нины-джан, своей звездочки восточной, солнышка светлого, – говорила я – испытанное. Старые женщины в аулах, горянки, так лечат, и наши грузинки не раз сказывали: рассмешишь – от смерти спасешь. А только рассмешить не всегда можно, вот беда!.. Но тут помог Дев-джигит меднолобый, и слава и честь ему от княжны!

И сама смеется, тихо смеется счастливым смехом старая Барбалэ.

И целует, без счета целует княжну.