Текст книги "Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

* * *

Кончила свой рассказ старая Барбалэ. Погасли последние уголья на костре. Задумчивый отблеск зари бросал розоватые тени на лица.

– Спасибо, Барбалэ, спасибо…

– А теперь пора собираться, друзья мои, в обратный путь, – первый нарушил молчание князь Георгий.

– Абрек, Михако, седлайте коней!..

Княжна Нина змейкой скользнула к пещере, заглянула во внутрь на каменного бея, с трепещущим сердцем, со смятенной душою…

Долго, долго смотрела… Потом птичкой порхнула к остальным, вскочила в седло и быстро помчалась с горы, как ветер…

А в голове её зрели мысли, не детские мысли и переживания, глубокие, грустные…

И никто не ведал, что роилось в чернокудрой головке девочки-княжны…

Четвертое сказание старой Барбалэ
Кинжал Сафара

Снова минуло лето. Последние розы отцвели на клумбах. Прошла и сладкая восточная осень, насыщенная ароматом персиков, напоенная виноградным соком, убаюканная золотозвездными ночами.

Плохое наступило время. Без передышки льет ливмя дождь, хмурым серым пологом нависли тучи. Кура бурливо разыгралась под горой. Стонут вековые чинары в саду, плачут горько высокие каштаны.

О чем плачете, милые? Ведь снова придет весна!..

У княжны Нины словно побледнело её свежее личико. Запали глубже в орбиты прекрасные горючие глаза-звезды.

– Скучно, старая Барбалэ, скучно. Ни в горы ускакать на Шалом, ни в Гори на базар проехать. Дождь – как из ведра. Скучно, радость души моей, скучно!

Двое они нынче остались, Барбалэ с княжною. Князь Георгий в полку, Михако уехал за припасами в город. Вернутся к ночи. Где-то рыщет в окрестностях беспутный Абрек.

А княжна томится. Ей ли – вольной дочери, вольной джигитке – сидеть, поджавши ножки на пестрой тахте в кунацкой отца?

Ах, скука, скука!..

Рано теперь темнеет…

Зажгла лампу старая Барбалэ, взяла бесконечное вязанье в руки. Глядит добро и мягко поверх очков.

– Вот постой, дитятко, вернется Михако из лавок, привезет фиников, сладкого кишмишу.

Упрямо вертит головкой княжна.

– Какие финики? Какой кишмиш? В горы хочу, на волю!

Совсем стемнело. Ночь на дворе. Слышно за окнами хлюпанье дождя и свист ветра. Темно и жутко… А сердце томится и ноет, не то предчувствием, не то тоскою..

– Что-то должно случиться нынче, – вслух размышляет Нина, – что-то должно случиться…

– Бог с тобою, алмазная, что может случиться, дитятко, в старом мирном нашем гнезде! Господь над тобою и святая Нина!

Вздрагивает старая Барбалэ. Крестит взбалмошную головку трепетной рукой.

– Что случится-то, джан темноокая, что же случится?

– Хорошее или дурное, не знаю. Но должно быть из ряду вон выходящее что-то, – говорить Нина, поблескивая глазами, и встряхивает головой.

– Полно, радость дней моих, пол…

Не договаривает старая Барбалэ. Стук в дверь прерывает ее на полуслове.

Стучат у порога. Михако или Абрек?.. А может быть и оба вместе. Но не их это стуки, не громкие, хозяйские, а робкие, пугливые и несмелые.

– Чужой! – чуть слышным шепотом произносит княжна, и глаза её вспыхивают любопытством.

Быстро вскакивает она с тахты, подбегает к окну, всматривается зорким взглядом во тьму ночи.

Свет из комнаты падает на крыльцо, на ту часть галереи, опоясывающей дом, где входная дверь в сени.

– Барбалэ! Милая! Кто-то темный в плаще стоит у порога. Открывай скорее! – командует княжна.

– Ни в жизнь не открою, джан, ни в жизнь не открою. Ишь, выдумала! Пустить чужого в дом моего князя!.. А вдруг это барантач, [23]23
  Барантач – разбойник.


[Закрыть]душегуб, убийца.

И, вздрогнув при одной мысли об этом, Барбалэ закрывает глаза.

Княжна Нина уже не у окошка больше. Стоить посреди комнаты вся стройная, пряменькая, как стрелка. Глаза горят. Губы вздрагивают.

– Барбалэ! Ты забыла верно обычай восточной страны. Нельзя отказать путнику от крова. Или запамятовала, что с гостями под кровлю входят ангелы Аллаха?

И, гордо поведя черными бровками, не дав опомниться няньке, мчится в сени и настежь распахивает дверь.

– Входи, путник, с миром, входи! Всегда рады гостям в доме князя Георгия Джавахи! – говорит звонким голосом княжна, а сама так и впивается в пришельца немигающими, острыми глазами.

О, как он бледен и худ! Какое у него встревоженное лицо. И этот взгляд исподлобья, взгляд затравленного волчонка. Растеряно и смущено молодое лицо..

Быстрые шаги Барбалэ за дверью – и сама она стоить через минуту на пороге сеней.

– Кто ты и откуда? Зачем пришел сюда искать крова? – Здесь не духан! – говорить Барбалэ.

Её голос суров, лицо угрюмо. На всякий случай захватила княжеский кинжал со стены, спрятала у сердца. Не приведи Господь, случится что, сумеет защитить им красоточку-княжну.

А таинственный гость от слов этих еще ниже опускает голову, скрывает за старой буркой юное лицо. Как будто чего-то боится… И вдруг разом отбрасывает с лица мохнатый капюшон.

– Бабушка! Неужели же не узнала? – звенит и рвется молодой голос.

Словно девочка, в два прыжка, подскакивает к юноше старая Барбалэ, заглядывает ему глубоко в очи. И вдруг как завопит, как заплачет па весь дом:

– Вано мой! Вано! Внучек мой! Последняя услада сердца моего!

Обвила руками шею юноши, прильнула к его груди, смеется и плачет:

– Вано мой! Вано! Пришел он, вернулся Вано к старой бабке своей!

И снова плачет, снова смеется и покрывает поцелуями и слезами худое бледное изможденное лицо.

Княжна Нина смотрит пристально черными задумчивыми, не-детски умными глазами.

Так вот он каков Вано, внук старой Барбалэ! Так вот он каков!

Его историю хорошо знает княжна Нина.

Сирота Вано. Умерла дочь Барбалэ, умер муж её. Остался Вано один на свете. Бабушка приютила его у себя. Князь Георгий одел, обул, оставил жить при доме. В школу сначала, потом в гимназию хотел отдать. Да Вано птицей лесной, беспутным певцом уродился. Не по нутру ему пришлась домашняя жизнь. Приобрел сааз [24]24
  Сааз – струнный музыкальный инструмента в роде лютни.


[Закрыть]на базаре, убежал из дома, стал бродячим певцом, сазандаром. Плакала по нем старая бабка, жалела его, беспутного, много рассказывала о нем Нине…

Вот он какой! Снова вернулся!

На кухне зажгли лампу, развели огонь в очаге, холодную баранину Барбалэ разогрела, княжна приказала раскупорить свежую бутыль с вином.

– Кушай и пей, усталый путник, с Богом!

А сама любопытных глаз не сводить с худого лица юного сазандара, с его бедного наряда, с примитивного сааза, что болтается у него за спиной.

– Неужели уйдет снова Вано, предпочтет довольной сытой жизни печальную участь бродячего певца?

А бедняга Барбалэ так и приникла к внуку, глядит на него не наглядится, и плачут старые глаза.

– Вано мой, Вано! Наконец-то вспомнил меня, старуху!

Ласково гладит юноша костлявую руку бабки, шепчет:

– О тебе много и часто думал твой Вано, бабушка. Когда пел свои песни под звонкий сааз, думал и во сне тебя видел и в грезах порой. А только вернуться было трудно… Люблю свободу и песни больше жизни и тебя.

– Сердце мое! Как ты не боялся бродить один в горах и ущельях?

– А это? Или ты забыла, бабушка, о нем? – ответил Вано, быстрым движением выхватив из-за пояса кинжал.

Слабо сверкнула сталь в сравнении с искрометным огнем камней, сплошь заливавших рукоятку.

Глаза Нины вспыхнули от восторга и удивления.

– Вот так прелесть!

У нищего байгуша и такое оружие! Откуда? Вопрос готов был уже сорваться с дрогнувших губок.

– После, потом расскажу, – с молящим выражением поднялись на нее глаза Барбалэ. – Дай накормить его прежде, – без слов говорили они.

Насытился Вано. Порозовели впалые щеки, подернулись дымкой, дремлют черные глаза.

– Усни, мое сердце, сокол мой смелый! Отдохни после долгого пути, – обвив голову юноши и целуя его спутанные кудри, прошептала Барбалэ. Потом, когда внук её громко всхрапывал на широкой тахте в маленькой коморке подле кухни, с сияющими глазами сказала старуха княжне:

– Слушай, роза моя, расскажу о кинжале Сафара, слушай, стройный тополь горийских садов!

* * *

У старого татарина Бекира родился сын.

В ночь рождения малютки собралось двенадцать светлых джинов [25]25
  Джин – дух.


[Закрыть]у изголовья его, потому что любил Аллах отца Сафара, жителя дальнего лезгинского аула, за благочестие и смирение его.

И дал один из джинов красоту новорожденному.

И дал другой – смелую руку и взор орлиный.

И дал отвагу джигита ему третий джин.

Четвертый – счастье в любви дал ребенку Сафару.

Пятый – военную славу посулил ему дать.

Шестой – сладкий соловьиный голос.

Седьмой – богатство лучших овец и табуны коней.

Восьмой – посулил ему первых красавиц Дагестана в жены.

Девятый – любовь и уважение односельчан.

Десятый – мудрость.

Одиннадцатый – силу необыкновенную.

Двенадцатый джин, прекрасный, как сам Джабриил на небе, положил под подушку новорожденному кинжал с рукояткой, осыпанной драгоценными камнями, и сказал:

– Этот кинжал заговорен самим Пророком. Покуда в честном и правом деле ты будешь применять его, до тех пор и будет он служить тебе, Сафар, верой и правдой. Но берегись нечестным путем, на подлое дело пойти с этим оружием, кинжал твой в тот же час изменит тебе…

Сказал и исчез светлый джин из сакли. Исчезли вместе с ним и одиннадцать остальных.

Остался кинжал в колыбели малютки Сафара.

Промчались годы. Вырос, окреп Сафар. Из слабого ребенка превратился в юношу редкой красоты.

Поистине Сафар казался баловнем судьбы. Все у него было.

В двадцать с лишком лет он сумел уже запастись военной славой, отразив несколько набегов на родной аул со стороны соседних племен, и приобрел любовь и уважение не только среди товарищей-однолетков, на и со стороны мудрейших старейшин селения.

В его сакле жили богатство и радость.

Красавицы-жены наперерыв старались угождать ему непрерывными заботами, веселыми песнями и плясками, услаждая досуги своего властелина.

С его советами считались ученейшие мудрецы Дагестана.

Силен, бодр и прекрасен быль, он – Сафар.

А когда он брал чиунгури и пел свои песни, сама природа, казалось, и весь мир пели заодно с ним…

В соседнем ауле расцвела новая роза – девушка, о красоте которой пели все бродячие певцы Дагестанской страны.

Увидел ее мельком Сафар, когда она спускалась к студеному роднику с кувшином, и взыгралось в нем сердце.

Как меркнут звезды перед сиянием солнца, так померкла перед красотою Зюльмы красота Сафаровых жен. Полюбил Сафар Зюльму с первого взгляда. И не столько за красоту, сколько за кроткий нрав и мягкую душу.

Но знал Сафар: старому кадию, [26]26
  Кадий – судья.


[Закрыть]злому, жестокому богачу, просватана была отцом Зюльма.

В ту же ночь собрал он удальцов-джигитов, своего аула, заткнул за пояс свой прекрасный кинжал и помчался в селение, где была сакля отца Зюльмы.

В сакле этой сидел кадий и пил в кунацкой бузу [27]27
  Буза – хмельной напиток.


[Закрыть]со своим будущим тестем. А красавица Зюльма гуляла с женщинами по саду, пользуясь тихой роскошной ночью.

Словно из-под земли вырос перед ней Сафар со словами:

– Я люблю тебя, Зюльма, и жажду назвать тебя своею женою, красавица моя!

Могла ли устоять против соловьиного голоса и искрометных очей Сафара Зюльма?!. Ведь и любовь к нему давно уже зрела в её сердце.

Вместо ответа подняла только черные очи красавица, и целую поэму нежной любви прочел в них Сафар.

Он схватил в объятия девушку, посадил ее в седло, дал шпоры коню…

Взвился было конь, метнулся стрелою. Но неожиданно предстал перед лихим Сафаром его злейший враг – кадий, с кинжалом в руке.

– Так вот ты кто, подлый похититель Зюльмы! – вскричал он, багровея от гнева, – умри же, барантач! – и занес кинжал над головой Сафара.

Но тут поднялась рука джигита. Блеснул яхонтами и рубинами роковой кинжал, и кадий повалился на траву, обливаясь кровью.

В тот же миг до ушей Сафара донесся тихий, чуть слышный, голос:

– Я помог тебе, потому что твое дело правое. Кадий нападал на тебя, ты защищался и не по злобе совершил убийство это.

Это говорил чудесный кинжал.

Роскошная ночь сторожила горы. Миром и покоем веяло от неё. Но то был кажущийся, призрачный покой и только…

Из далекого города с покупками ехал Сафар обратно к своему аулу. Верные слуги сопровождали его. Он вез не мало драгоценных украшений своим молодым женам!.. Красавице же Зюльме ярче и краше всех.

Странный шорох, – не то рокот ручья, не то шелест ветра, привлек к себе внимание Сафара.

Он велел спешиться людям, сам слез с коня и, извиваясь змеею, пополз по земле в ту сторону, откуда слышался шорох. И видит Сафар: несколько человек со зверскими лицами лежать у потухших костров и сладко храпят на все ущелье.

Стал вглядываться в лица их Сафар и невольно вздрогнул от неожиданности и удивления: узнал он в спящих людях злейших разбойников края, наводивших страх и трепет па весь Дагестан. Узнал в лице одного из них и главного предводителя шайки, злодея Магому, на душе которого числилось не мало человеческих жертв.

Много людей неповинных загубил злодей Магома. Не давал он спуску ни богачу, ни бедняку.

Тогда точно осенило что-то сердце Сафара.

«Надо во что бы то ни стало избавить от злодея родной край!» – пронеслось вихрем в его мыслях, и он громким криком разбудил спящих:

– Эй, Магома! Проснись! Не хочешь ли потягаться со мною силой?

Разбойник – душман, встревоженный, вскочил на ноги и стал неистово махать своей шашкой.

– Я мог бы убить тебя сонного, но не привык нападать на безоружных, – вскричал Сафар и, отклонив направленный на него удар разбойника, вонзил ему кинжал прямо в сердце.

Увидя гибель своего вожака, остальные душманы обратились в бегство.

И опять Сафар услышал тихий, нежный голос, шепнувший ему;

– И нынче ты прав, Сафар: совершил ты честное дело, избавив край от злодея. И я охотно помог тебе.

* * *

О доброте, величии души и счастье Сафара прослышал шайтан, князь бездны. И решил смутить Сафара, совратить его душу с истинного пути.

С этой целью принял на себя шайтан образ человека, надел одежду странствующего торгаша и пошел в саклю Сафара.

Разложил товары перед хозяином сакли, а сам говорит:

– Вижу я, счастлив ты, господин! Всего у тебя есть вдоволь. И лучшего ты ничего не требуешь для себя, а между тем есть люди менее славные и богатые нежели ты, а счастливее тебя много.

– Кто же такие эти люди? – заинтересованный и задетый за живое, спросил Сафар.

– Те, у которых есть алмазный камень.

– О чем говоришь ты?

– Слушай, Сафар! В тихих долинах Грузии есть селение. Там живут, по виду, жители самые бедные, самые нищие на вид и самые богатые, самые довольные на самом деле. Потому что есть у них алмазный камень счастья. С этим камнем они живут так счастливо, как вряд-ли сам Аллах у себя в раю. Этот камень не дурно бы приобрести и тебе, Сафар. И ты будешь самым могущественным и сильным, и знатным, и счастливым, и богатым князем в мире. Самым счастливым, Сафар!..

Хорошо говорил искуситель.

Падали на рыхлую почву в душу Сафара эти слова.

И показалось Сафару таким ничтожным его собственное благополучие, таким бледным. Захотелось во что бы то ни стало достать алмазный камень, чтобы стать могущественнейшим человеком на земле.

И собрал Сафар шайку удальцов-джигитов и пустился с ними в дальний путь, в селение под Мцхетом, в долины тихой и печальной Грузии.

– Пойдем приобретать драгоценный алмаз счастья у грузин, – сказал Сафар своим спутникам.

Долго скакали они по горным тропам и ущельям, пока не достигли селения грузин, – бедного селения с покосившимися домишками.

– Вот где должен быть спрятан драгоценный камень счастья, – спешившись у самой богатой по виду сакли, произнес Сафар и вошел в нее.

Испугались хозяева сакли, увидя стольких вооруженных людей чужого племени у себя под кровлей.

Но еще больше испугались они, услышав требование Сафара, за какую угодно цену продать им камень счастья.

Они стояли, испуганные, дрожащие, и лепетали в страхе:

– Нет у нас такого камня, батоно, нет у нас.

– Полно притворяться, скряги! Запрятали свое сокровище подальше, чтобы не лишиться его. Позволь нам обыскать их, Сафар, – сказал ближайший из друзей Сафара.

Последний колебался недолго. Враг человеческий, шайтан, нашептывал ему в это время:

– «Камень счастья спрятан у них. Ты его должен найти во что бы то ни стало».

И дал свое согласие Сафар связать хозяев и перевернуть вверх дном их жилище.

Но ничего не нашли в бедной сакле Сафар и его люди.

Отсюда метнулись с обманутыми надеждами в другие. Все селение обшарили, многих жителей, подозреваемых в укрывательстве сокровища, жестоко избили, а камня счастья так и не нашли.

Озлобленные, хмурые, пустились они в обратный путь.

Вдруг видят, при выезде из селения, молодого пастуха Дато, гнавшего на ночь стадо баранов в деревню.

Юноша веселой песенкой сокращал себе путь, а радостное, счастливое лицо его выражало такое довольство жизнью, что в голове Сафара мигом явилась мысль:

– «Нет сомнения, камень счастья должен быть у него».

По приказанию Сафара, его спутники схватили Дато, связали его и подвели к Сафару.

– Ты получишь свободу и целую кошму денег, если откроешь, где спрятан камень счастья, который делает тебя таким сияющим, радостным и счастливым, – обратился к нему с речью Сафар.

Юноша Дато весело рассмеялся. Сверкнул зубами, блеснул глазами и бесшабашно произнес:

– Я и не думаю скрывать своего счастья, батоно. Оно лежит во мне… И если это камень, то должно быть очень большой камень, батоно, потому что он наполняет меня всего…

Дружный крик дикой радости вырвался из груди Сафара и его друзей.

Так вот он где скрывается, желанный камень счастья!

Но как извлечь его из тела юноши?

И опять шайтан зашептал в ухо Сафару:

– «Без убийства здесь не обойтись. Убей Дато, и драгоценнейшее сокровище мира будет твоим».

Жаль было Сафару губить веселого Дато, но еще более было жаль лишиться возможности быть самым счастливым человеком на земле.

Плохо сознавая то, что он делает, Сафар поднял кинжал и вонзил его в сердце Дато.

Слуги кинулись к окровавленному трупу пастуха, стали крошить ого на части своими шашками, стараясь отыскать камень счастья среди обрезков мяса и костей.

Но не находили камня.

В ту же ночь, когда Сафар и его спутники отдыхали в горах, жители разгромленного грузинского селения окружили спящих.

Сафар проснулся как раз в ту минуту, когда отец погибшего Дато поднял над головой его ятаган.

Сафар схватился за свой кинжал, но увы! Было уже поздно…

Грузин взмахнул рукою и, сраженный топором мстителя, Сафар упал мертвый, обливаясь кровью.

Отец Дато взял драгоценный кинжал Сафара. И с той самой ночи этот кинжал переходил из поколения в поколение рода Дато, от отца к сыну.

Перешел он и к отцу Вано, мужу дочери моей, а теперь им владеет внук мой.

Есть поверие, что у кого находится роковой кинжал, тот может смело не бояться ни лихого человека, ни самого шайтана.

Так закончила старая Барбалэ сказание.

* * *

Долго думала в эту ночь юная княжна о лезгине Сафаре и о подарке светлого джина, и о сазандаре Вано, владеющем им.

На утро вскочила прежде всех в доме ранняя пташка. Метнулась в коморку к старой Барбалэ.

– Где роковой кинжал? Дайте взглянуть на него еще раз, Вано!

Но увы! Не было кинжала! И Вано не было тоже в комнатке Барбалэ…

Сидит одиноко старая Барбалэ. Сидит и плачет на своей постели. Упали бессильно на колени костлявые руки. Крупные слезы катятся по морщинистым щекам. Взглянула на вбежавшую княжну печальным взглядом, и сильнее закапали слезы по старому лицу Барбалэ…

Бросилась к ней княжна Нина. Целует, ласкает няньку… Без слов поняла она горе старой Барбалэ.

Ушел Вано. Ушел поутру юный сазандар, такой гордый, такой свободный. Ушел, чтобы не вернуться никогда… никогда…

Пятое сказание старой Барбалэ
Последняя песнь Хочбара

Угрюмый и хмурый как-то приехал домой князь Георгий.

Приехал не один. С ним казаки, перед ними привязанные к седлам, с закрученными за спину руками, какие-то люди, понурые, оборванные.

В окошко своей горницы все это увидела княжна.

Екнуло сердечко чуткой птички, затрепетало. Роем мыслей запылала сразу её головка. Пробралась Нина в кунацкую, где наскоро закусывал князь. Прильнула к плечу его чернокудрой головкой.

– Отец! Кто они, эти люди? Откуда?

– Горные душманы, звездочка моя, разбойники. Те, что безжалостно грабили, а подчас и убивали людей в ущельях. Мне удалось окружить их с моими казаками, поймать и привезти сюда. На утро сдам их судебным властям Гори.

– Их будут судить?

– Да, птичка.

– И в тюрьму посадят?

– Наверное, Нинa.

– Но ведь про них говорят, что они храбрецы, папа! Орлы!

– Хищные шакалы, а не орлы они, ласточка. Орел горд, он парит в высоте, он не ест падали, крошка. Он бьет открыто, гордо, смело. А эти люди шакалы, которые подбираются в темноте к намеченной жёртве. Они трусливы, Нина, и в открытый бой не идут… Нападают только на беззащитных… Трусы они, подлые трусы…

– И эти душманы трусливы, папа?

– Не все. Есть один между ними, Гирей. Он их предводитель, вождь. Отчаянный малый, много людей загубил он, но не раз его жизнь была на волоске… Отважен этот Гирей, как барс, это все признают. Когда все уже сдались, он еще бился. Один бился, понимаешь, Нина? Он напомнил мне предание о Хочбаре, дагестанском душмане… Попроси рассказать о нем как-нибудь старую Барбалэ. Она все знает. Так вот, Хочбара напомнил этот разбойник. Такой же отчаянный головорез и безжалостный какой-то. Говорят, не одну душу загубил он в горах.

– Папа! Они проведут ночь под нашим кровом.

– Да, девочка, а наутро их отправят в тюрьму.

Княжна вспыхнула, потом побледнела. Мысли, быстрые, как птицы, вихрем завертелись в голове.

Как? Могучий разбойник, гроза Кавказа, проведет всю ночь в старой Джаваховской родной усадьбе и она – Нина не увидит его! Нет! Нет! Она должна увидеть и Гирея, и его страшных товарищей.

Под черными кудрями уже зрело решение дерзкой мысли, и блестели, как молния в грозовую ночь, прекрасные черные глаза княжны.

Утомленный предыдущими бессонными ночами, проведенными в «деле», и трудной задачей поимки разбойников, князь Георгий рано ушел к себе.

В подвал старого дома, где обыкновенно зимою хранились припасы из овощей и плодов, водворили пленных душманов: Гирея и трех других.

Четыре казака стали на страже. Пятый караульщик, Абрек, присоединился к ним.

Княжне Нине в окно её комнаты прекрасно слышны тихие разговоры казаков и гортанный смех её любимца Абрека.

Весело им. Смеются. А каково тем, пойманным, что томятся в неведении в подвале? Что ожидает их? Тюрьма, каторга, или что-нибудь еще худшее, пожалуй…

Больно сжимается сердечко княжны, при одной мысли о той участи, которая неминуемо ждет заключенных в подвале, что-то давит горло, что-то клокочет в груди, бурное, как лава.

А мысль все несется и несется вперед, как сказочный конь быстрокрылый.

– Голодные они сейчас, – усталые, наверное кушать хотят. А она то княжна провела время за ужином, как ни в чем не бывало. А что, если пойти в буфетную, поискать остатков от стола, баранины, вина, да отнести тем несчастным, ведь всё же люди они… Все же люди…

Быстро зреет смелая мысль, захватывает все существо Нины… «Нечего думать долго – надо действовать!» – решается княжна и крадется к буфетной, хватает большой остаток бараньего окорока, вино, лепешки.

«Живей, живей! Айда, Нина, айда! Завтра во всем покаешься отцу, а сейчас действуй, действуй!» – тихим голосом подбодряет себя девочка.

Вот готова она. Руки заняты, ноги несут быстро. Где-то скрипнула дверь, еще одна, еще – на галерею, и Нина на дворе, в саду.

Осенний ветер утих. Почти по-летнему тепло нынче. Хорошо! Луна сияет и серебряным озером света заливает сад.

Внезапно черная тень, как из-под земли вырастает перед княжною.

– Абрек, ты?

– Не узнала, госпожа?

– Абрек! Голубь мой, молчи! Пусть не услышат казаки нашей речи. Абрек, покажи мне Гирея и его товарищей! Я хочу их видеть. Хочу! Только никому об этом ни слова. Чего ты смеешься, глупый? Я принесла им поесть. Ведь они голодны, Абрек…

И, совсем смущенная, замолкает княжна.

Пауза длится долго. Стучит сердце девушки.

Казаки отошли далеко. У дверей подвала двое здесь, только двое – она и Абрек.

Помолчав минуту, снова молит княжна:

– Абрек! Отдай им вот эти припасы. И покажи мне, который из них Гирей:

– А ты не боишься, княжна? – отвечает Абрек. – Гирей страшный! Такого и встретить жутко. Черный, косматый, как зверь.

– Все равно покажи, покажи…

Колеблется Абрек. Не знает, исполнить странное желание княжны или нет. Наконец решается.

– Будь по-твоему, звездочка рая. Идем!

– Будь благословен твоим Аллахом, джигит, – шепчет княжна юноше-конюху, крадясь следом за ним кошачьей походкой.

Вот они у наружной стены дома, около крошечного оконца, приходящегося почти в уровень с землею.

Абрек наклоняется, припадает к земле, ползет.

Как у змеи, извивается его стан, тонкий стан прирожденного горца. Вот поднял он руку, бесшумно отодвинул засов ставни, распахнул окно, просунул в него голову и что-то прошептал по-татарски. В тот же миг у окна появилось бледное, еще молодое лицо.

Свет серебряного месяца облил черты пленника. В них не было ничего злого, жестокого, зверского. Только пронырливостью и лукавством сверкали маленькие темные глазки, да глубокие складки бороздили лоб, придавая выражение угрюмой сосредоточенности лицу молодого душмана.

– Гирей! Вот дочь князя, наша княжна, пожалела тебя и твоих приятелей и принесла тебе и твоим товарищам ужин, произнес по-татарски Абрек.

Гирей кивнул головою и долгим проницательным взглядом окинул Нину. Потом что-то быстро-быстро залопотал по-лезгински.

– У них связаны руки… – произнес Абрек. – Надо им нарезать еду…

И, выхватив кинжал из-за пояса, он накрошил им баранину на мелкие кусочки, наломал лепешки и разложил все на крошечном подоконнике подвала.

Гирей жадными глазами следил за всеми этими приготовлениями.

И еще три пары алчных глаз смотрели на это. Душманы были голодны, как молодые звери. Они жадно набросились на еду, и в один миг съели баранину и лоби.

Потом Абрек открыл бутылку и подставил ее горлышко к губам Гирея.

Разбойник отхлебнул, затем взором позвал товарищей. Те таким же способом из рук Абрека пили вино.

– И правда, шакалы, – содрогаясь, мысленно говорила Нина, в то время, как сердце её сжималось от ужаса, жалости и тоски.

Когда пленные душманы покончили с едой, Гирей что-то долго и много говорил Абреку.

– О чём он? – плохо понимавшая язык горцев, спросила Нина.

– Он говорит, что его и его товарищей ждет казнь, но что в последнюю минуту жизни, прежде нежели отойти Аллаху, он, Гирей, произнесет имя девочки, первой чистой души, отнесшейся к нему без презрения, злобы и ненависти, как к человеку. И спросил, как зовут тебя, молодая госпожа.

– Нина! – помимо воли вырвалось из груди княжны.

Потрясенная до глубины души, готовая разрыдаться она, как безумная, ринулась к дому…

Гирей очевидно понял и, мотнув головою, повторил дрожащим голосом:

– Нина! – и еще что-то прибавил по-татарски.

Всю ночь тревожные сны и страшные кошмары томили Нину. Пойманные разбойники снились до утра.

На утро она встала побледневшая, осунувшаяся, с лихорадочно блестящими глазами. Выбежала в сад, бросилась к подвалу.

Ни казаков, ни Абрека. В подвале тишина. Увели душманов… Увели в город на суд.

Сжалось сердце девочки. Жаль ей стало до боли навеки загубивших свою совесть людей. Вспомнилось бледное лицо Гирея, озаренное луною, его благодарный взгляд, глубокие вещие слова…

Опустилась тут же у окна Нина, закрыла лицо руками и тихо-тихо заплакала без слез…

* * *

– О чем, солнце души моей? О чем, моя радость?

И старая Барбалэ с тревогой в глазах предстала перед княжной.

– Жалко их, Барбалэ, жалко, – скорей стоном, нежели словами, ответила Нина.

– Кого, сердце мое, душегубов-то этих? Гирейку с его ястребятами? Полно, дитятко, полно! Не жалей их, звездочка ясная наших ночей. Не люди они – звери, хищные звери… Их не следует жалеть… Слыхала, когда про разбойника Хочбара, – княжна моя, розочка душистая? Слыхала, куда привела жалость пожалевших его людей? Хочешь, расскажу про Хочбара, злодея похуже Гирейки, и не будет болеть чуткое, жалостное сердечко твое. Хочешь?

Кивок чернокудрой головки и… начала свой рассказ старая Барбалэ.

* * *

Страшный свирепствовал в Дагестане разбойник Хочбар из Гидатли. Буйные набеги на все окрестные селения, аулы, на богатые усадьбы князей и беков, и на бедные деревушки жителей совершал то и дело со своей лихой шайкой этот свирепый душман.

Никому не давал пощады. Ни перед лицом старца, убеленного сединами, ни перед юностью не останавливался Хочбар. Рубила его шашка и старые, и молодые головы, не щадил он ни женщин, ни детей…

Черными восточными ночами прокрадывался разбойник со своей шайкой к намеченной усадьбе или поселку, диким гиканьем будил ночную тишь, с головокружительною быстротою набрасывался на облюбованное им селение и через полчаса, где только что цвели пастбища, гуляли табуны коней и стада баранов, да белелись каменные сакли, – там от руки Хочбара дымились развалины, стонали раненые, истекая кровью, валялись трупы убитых. А Хочбар со своей шайкой уже мчался дальше, угоняя за собою табуны и стада, унося казну, оружие, парчовые и шелковые ткани, золотые и серебряные украшения, снятые с убитых женщин.

А то, засев в ущелье, поджидал со своими душманами проезжих купцов или паломников, нападал на них, грабил, убивал…

Была у него особенность, дарованная ему, казалось, самим шайтаном на гибель несчастным людям: обладал Хочбар голосом соловьиным. Слаще меда, звончее лютни и сааза звучала его песнь.

И каждый, кто бы ни услышал голос Хочбара, будь то князь или нищий, простой джигит или кадий, не мог противиться желанию подойти и послушать его песнь.

Этой-то песнью и приманивал к себе своих жертв Хочбар.

Наслушавшись райской мелодии, приближался неосторожный путник к засаде. Выскакивал из нее, подобно дикому зверю, в сопровождении своей шайки Хочбар, и погибал под ударом его шашки путник…

Ограбленный и обезображенный труп его бросали в бездну сподвижники Хочбара по приказанию своего жестокого вождя.

Вот, какою славою пользовался певец-разбойник, вот, чем гремело всем известное имя его…

И не было ни одной матери в ауле Дагестана, которая именем Хочбара – злодея не запугивала бы расшалившихся детей.

– Постой! Вот придет Хочбар, возьмет тебя, постреленок!

И ужас наводило это имя на взрослых и детей.

Но вот однажды исчез Хочбар.

Затихли стоны раненых в Дагестанских ущельях. Вздохнули облегченно жители нагорной страны.

Исчез Хочбар, сгинул. Не слышно стало ничего об его кровавых проделках. Зацвели пастбища снова на родине Хочбара. Выстроились снова разоренные Хочбаром аулы. Снова загуляли на воле табуны горских коней.

Нет Хочбара – и некому угонять их отсюда.

Но известно, что чем меньше ожидается несчастие, тем с бóльшею силою обрушивается оно на людей.

Как снег на голову упал Хочбар на аварцев. Появился нежданно-негаданно в аварском ханстве, владетелем которого был в то время могучий Нуцал.