Текст книги "Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ"
Автор книги: Лидия Чарская
Жанры:
Детская проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Вот какова мощь старого Гуда и вот каков сам Старый Гуд, увидевший случайно осетинку Нину.
Был тогда ясный день, светлый и роскошный, когда забравшись на крутой утес, собирала Нина цветы. Собирала и пела своим нежным голосом красивую мелодичную песенку. И надо было старому Гуду в ту пору выглянуть из его хрустального дворца.
Увидел красавицу, и замерло в нем сердце.
Неужто она это? Неужто та самая малютка Нина, что не раз оберегал и лелеял он в горах?
Была она тогда крошкой, и баловал он ее тогда как старый дед. Рассыпал ей лучшие цветы перед глазами, перекидывал ей через бездны летучие мостки, заставлял ветер напевать ей чудесные песни и сказывать сказки, не слыханные еще людьми. Тогда была она милым резвым ребенком, сейчас – красавица, перл творения Великих рук.
И ударилась стрелою, вонзилась любовь в сердце старого Гуда… Захотел он во что бы то ни стало взять себе в жены Нину, унести девушку в свой хрустальный дворец, дать горам и безднам молодую красавицу-царицу.
Прикинулся ветерком старый Гуд, стал шептать на уши юной осетинки:
– Поднимись выше, красавица, увидишь роскошный дворец, войдешь, в него – хозяйкой будешь, счастливейшею и богатейшею из женщин земли.
Обернулся белой азалией, коснулся розовой щечки Нины, дышит ароматом и нежно говорит ей:
– Полюби Гуда, красавица, он могучий дух и царь этих бездн и гор.
Пташкой-горленкой обернулся старый и птичьим голосом щебечет с куста:
– Дам тебе счастие, красавица, дам власть и богатство, оставайся в горах со мною, будь моею женою…
Но рассмеялась только в ответ Нина, козочкой прыгая с уступа на уступ.
– Семко, – крикнула она звонко, – звезда души моей, Семко, скорей ко мне!
И предстал перед Ниной красавец-юноша – пастух, смелый, отважный, с пламенным взором, с восторженной улыбкой на прекрасном лице.
– Здесь я, Нина, радость очей моих, невеста моя любимая! – отозвался он голосом, полным нежности и любви.
Услышал этот голос, увидел юношу и света невзвидел старый Гуд…
Крикнул, ахнул он, застонал злобным стоном…
Отозвались ему бездны и пропасти, скалы и потоки.
Загремел в небе гром, засверкали молнии, разыгралась гроза…
Разгневался Гуд…
О, он этого так не пропустит!..
Прошло несколько недель.
В поднебесном ауле готовятся к свадьбе. Выходит красавица Нина за Семко-пастуха. Богатым узденям отказала, бекам [21]21
Бек – князь.
[Закрыть]отказала, бедного юношу отличила её любовь.
В ауле готовятся к свадьбе, а старый Гуд, как безумный, мечется в горах. Гремят ежедневно громы, обвалы рушатся в бездны, либо снежные мятели тучею носятся среди стремнин.
Беснуется Гуд и клянется страшной клятвой отнять невесту у Семко.
Наступил канун свадьбы. Целый день кружила мятель в горах. С утра стало мрачно в сакле, как в могиле. А Нине хоть бы что. Прибирает горницы к завтрашнему празднику в ожидании отца с матерью, – те пошли приглашать соседей на свадьбу, – поет как птичка, думает про Семко…
И вдруг, оглянувшись на дверь, вскрикнула радостно на всю саклю.
Стоит он сам, любимый, в дверях, отряхивает снег с бурки, глядит, улыбаясь, на Нину.
– Здравствуй, жемчужина востока!
– Здравствуй, пламя и радость мыслей моих! Садись, гостем будешь.
А сама снимает с него бурку, стряхивает с него снег, сажает на тахту, болтает без умолку.
– Люблю тебя, Семко, люблю, счастие дней моих, люблю, жених мой дорогой….
– Люблю тебя, Нина, алмазное солнце среди мерцающих звездных огней, – отвечает Семко и, взяв за руки невесту, говорит ей еще и еще, как сильна и могуча его любовь к ней.
А старый Гуд все слышит и все видит.
Старый Гуд заходится от злобы, старый Гуд кружит, мечется и вопит:
– Постойте, покажу я вам силу любви вашей, глупые дети!
Сказал и, ухватив руками огромную снежную глыбу, низвергнул ее в стремнину. Кусок глыбы оторвался и завалил дверь и окна сакли, где сидели будущее супруги.
Сразу стало в сакле темно, темно.
Испуганные вскочили молодые люди.
– Мы заживо погребены обвалом! – вскричала девушка, дрожа всем телом.
– Успокойся, любимая. Придут люди и отроют нас, – произнес Семко, согревая в своих руках похолодевшие ручки невесты. – Не бойся ничего. Я с тобой.
Эти слова придали мужество Нине. Легче стало от них у неё на душе. Тихо заворковала она снова о будущем, близком счастье, о завтрашнем празднике – свадьбе, обо всем, обо всем…
А часы не шли, а бежали. Незаметно промчалось время… Никто не приходил на помощь, отрывать заживо погребенных молодых людей.
Голод, злейший враг человечества, уже подступил к Нине и Семко. Нестерпимо захотелось есть…
Уже не говорилось, как прежде. Лениво перекидывались словами. Не тянуло говорить.
Еще пробежали часы… Промчалось время… Миновали сутки, – может быть больше, может быть меньше, – не знали они… Голод язвил сильнее, рвал внутренности, валил от слабости с ног.
Как дикий зверь метался по сакле Семко. На тахте, обессиленная, полумертвая от голода, стонала Нина.
Снова тянулись ужасные часы.
Ярко горели, как у голодного волка, безумным огнем глаза Семко. Страшные мысли проносились в его голове.
– Если нас не отроют тотчас же, – метались эти безумные мысли, – я съем ее… Нину… Я не могу больше ждать…
Так думал несчастный.
На беду девушка подняла руку. В эту минуту соскользнул рукав бешмета до самого плеча. Мелькнуло белое плечо в темноте сакли и обезумевший от голода Семко, как дикий зверь, бросился к Нине и вцепился зубами в её плечо… Девушка испустила вопль ужаса, отвращения и лишилась чувств.
В тот же миг послышались голоса за дверями. Это пришли горцы спасти погребенных обвалом. Несчастных отрыли, привели в чувство, накормили.
Но Нина уже не хотела смотреть на Семко, и на следующий день не праздновал их свадьбу поднебесный аул.
Зато старый Гуд хохотал на весь мир громко у себя в горах, ликуя и беснуясь. Удалось старому Гуду расстроить свадьбу Нины!..
И еще говорят осетины, что удалось Гуду увлечь Нину в свой хрустальный замок на Эльбрусе и сделать ее царицей бездн и гор, своей женою.
Только вряд-ли правдиво это. Вернее – умерла Нина, и ищет ее всюду по свету старый свирепый Гуд…
* * *
Замолкла Барбалэ…
Стало тихо в горнице…
Михако закурил трубку. Замурлыкал горскую песенку удалец Абрек.
Княжна Нина заглянула в лицо старухи черными, горящими любопытством, глазами.
– Так ты думаешь, джан, что тот горец и был…
– Старый Гуд! – подхватила Барбалэ уверенным тоном. – Вишь, ищет свою Нину в горах старый и в каждой девушке видит ее… Прикинуться горцем, лезгином, или нашим грузином, – ему ничего не стоит. Ведай это, моя ласточка!..
И опять замолчала… И опять наступила тишина…
И каждый думал о старом Гуде и о том, как хорошо удалось общей любимице-княжне избежать беды.
Третье сказание старой Барбалэ
Каменный джигит
Словно ясное утро свеженькая, проснулась молоденькая княжна.
– Пикник нынче. Лошадей готовьте. Скачем все, скачем все!
Кричит, торопит, смеется. Смеется, как ручеек булькает внизу под горою и серебристый тополь шушукается в роще с ветерком.
– Собирайтесь все. Все собирайтесь. Пикник нынче… Барбалэ, готовь корзины с провизией, моя старая, милая добрая Барбалэ!
Бэла, дочь Хаджи-Магомета, еще на той неделе приехала из аула, и от зари до зари распевала веселые песни.
Князь Георгий накануне из лагерей вернулся. С ним молоденький хорунжий прискакал, его адъютант, и сестра адъютанта, Зиночка, беленькая, нежненькая, так мало похожая на восточных роз – Нину и Бэлу.
Кусочек северного петербургского неба, казалось, упал в бледные глаза Зиночки, да так и остался в них, прозрачно-голубовато-серый, не улыбающийся, не туманный.
Издалека, с холодных берегов Невы, прилетела в Джаваховское гнездо Зиночка на побывку к брату и не может придти в себя от восторга при виде сказки: панорамы величавых гор, гордой кавказской красоты, царственной природы и этого моря красок, цветов и поэзии вокруг…
– Время выезжать!.. В путь пускаться время!.
Голос княжны звучит властно, повелительно.
Князь Георгий улыбается. Любуется красивой, как ливанская роза, цветущей дочуркой.
– Ах, ты Нина – джигит, командир-сотник, постой ты у меня!..
И снова смех, шутки, серебро плавленое, звенящие колокольчики и голос феи:
– Пора! пора!
Выехали гуськом из ворот усадьбы. На гнедом кабардинце, впереди всех, князь Георгий Джаваха. Подле него, как ртуть живая, как вьюн гибкая, как огонек горячая, княжна Нина на своем Шалом. Улыбка на гордых, приоткрытых теперь от счастья, губках, черные сверкающие звезды в глазах.
Три всадника за ними: хорунжий Гордовин, с ним Зиночка, сестра его, и Бэла. Дальше Абрек, конюх князя. Еще дальше – арба с провизией, самоваром, утварью, необходимою для пикника. Правит Михако. На ящике с посудой сидит старая Барбалэ, заслонив рукой слезящиеся от солнца глаза.
О, это солнце!
Оно – плавленое золото, оно – груда червонцев, оно – золотое руно. Как красиво заливает оно и Куру беспутную, старую ворчунью, и прибрежные утесы, и змеистую тропинку, убегающую вдаль…
И цветы в низинах кажутся при нем золотыми, и воды Куры, и весь пурпурно-розово-янтарный в его сверкающем сиянии Гори…
Дальше, дальше углубляются путники в горы… Теперь едут гуськом… Играет под княжной Ниной красавец Шалый, тихонько ржет, закусывает удила…
Играет и сердце княжны… Любо ей, весело..
Милая родина!.. Милые горы!..
Дитя она вольных ущелий, кавказских глыб и громад…
– Папа, папа мой, – лепечет она гортанным голосом, вся алея как вешняя роза, – нет па свете лучше нашей восточной страны!..
Улыбается князь Георгий. Крутить рукою ус. О, он лучше других понимает свою девочку, свою Ниночку-джан, эту очаровательную дикарку.
В ней говорить кровь её матери-джигитки, кровь гордых лезгин, свободных детей Дагестана, вольной гордой страны…
Все выше, выше поднимается караван.
Реже, разбросаннее становятся разговоры. Сильнее поскрипывает арба.
Солнце выплыло из-за высоченного утеса, глядит прямо в глаза, жжет…
– Полдень скоро… Через час будем на месте…
Молоденький хорунжий притомился как будто, перестал пересыпать речь свою шутками, перестал смешить сестру и Бэлу.
Последняя по-прежнёму остается бодрой. Ей-ли, дикой горной козе, привыкшей неделями приводить дни и ночи в седле, уставать от трехчасового перехода!
И Нина по-прежнёму свежа, как персик. Глядят бодро яркие звездочки-очи, улыбаются румяные милые уста.
– Стоп! Мы у места…
Князь Георгий первый соскакивает с коня и бросает поводья Абреку. Потом снимает с седла Нину.
– Что, джаночка, это ли не местечко?!.
– Отец, какая прелесть! Красиво, как в сказке. Мы не были еще здесь с тобой?
– Нет, мой алмаз, мой цветок душистый, не были. Нравится здесь тебе? – ласково бросает князь Георгий.
Зачарованными глазами смотрит княжна Нина.
Трепещет маленькое сердце, умеющее так сильно чувствовать и переживать.
Какая красота!
Нависли теснинами, образуя ущелье, высокие утесы-великаны, куполом сошлись сверху, солнца не видно, застлали солнце.
Прохлада и полумрак…
Сверкающей лентой, вьется ручей, сбегая каскадом по камням на лужайку. А здесь, внизу, целый сноп света, блеска, ослепительного сияния дня и лучей.
Как в раме, в отверстии скал виднеется лужайка. Ковер всевозможных цветов покрывает ее. Здесь и дикие левкои, и розы, и азалии, и нежные пахучий и пряный жасмин.
Какая красота!
Здесь наверху – молчание и величие покоя; там, внизу, – пир жизни и юности, цветущей как сад, душистый пир цветов и солнца…
Замерла княжна, трогательно сложив маленькие загорелые ручки.
Замерла Зиночка, ничего подобного не видевшая в холодном Петербурге.
Замерла дикарка Бэла. Только ноздри её вздрагивают, да черные глаза поблескивают, как клинки дамасского кинжала.
А солнце все ниже, ниже…
Барбалэ с Михако разгрузили арбу.
Абрек спустился в рощу, набрал сухих веток орешника, сложил костер на утесе… Поднялся дым победной струйкой и взвился в высоту..
Разложили скатерть на скале, поверх ковров, положили вокруг седла. Девочки уселись на них. Князь и хорунжий уселись просто на ковры. Рядом, на другом уступе, – слуги, Михако и Абрек.
Старая Барбалэ поставила закуски и приютилась тут же у ног своей джаным-княжны.
Началась пирушка.
Как вкусны на свежем воздухе паштеты из молодого барашка, свежие домашние колбасы, холодные цыплятки, персиковые и дынные пирожки!
Мастерица их делать старая Барбалэ!
А вкусное грузинское родное вино из собственного виноградника, разве это не прелесть!
К концу пира совсем низко спустилось солнце. Оно встало как раз над противоположным утесом, проскользнуло вьюном, змейкой огнистой в расщелине между скал и утонуло где-то в темном провале.
– Папа! Что это?
Тоненький смуглый пальчик княжны указывает направо.
В стороне – утес, старый, престарый. У подножия его нора, почти что в рост человека, продолговатое отверстие – вход в подземелье.
– Увидела таки! – рассмеялся князь Джаваха. – Я думал, ты не заметишь, солнце мое!
– Что это, папа?
Князь молчит. Губы его таинственно сжаты. В черных быстрых глазах видна легкая усмешка.
Пытливо устремляются глаза эти на княжну. Полным необъяснимого значения становится взгляд князя. И голос его полон такого же значения, когда он говорит:
– Нина-джан, любопытная козочка, это пещера. В пещере – тайна. В тайне – глубокий и прекрасный смысл… Никто не проникнет в пещеру. Люди боятся тайны… страшным кажется им издалека её мрак… Боятся люди… Немного есть храбрых на земле…
– Там притаилось что-нибудь жуткое, князь? – невольно бледнея, осведомляется Зиночка, испуганно вскидывая глаза.
Широко раскрывается в пугливом недоумении и искрометный взгляд Бэлы.
И только звезды-очи хорошенькой княжны с огневым вопросом впиваются в черное отверстие пещеры.
– Ты говоришь – там тайна, отец?
– Да, моя Нина.
– Страшная, жуткая, пугающая трусов?
– И может быть даже храбрецов.
– Но ты был там, раз ты это знаешь?
– Был, моя девочка, сердце мое!
– А раз ты был, может ли устоять твоя Нина?
Последние слова летят на-бегу.
Княжна уже мчится туда, прямо к пещере.
Солнце давно упало в бездну, но отблеск его еще дрожит у входа в таинственный, жуткий грот.
– Боже мой! Она там! Она уже там! Да удержите же ее! Удержите! – кричит Зиночка, побледнев, и вся дрожит, готовая упасть в обморок со страха за-участь Нины.
Бэла настороже, застывшая, вытянувшаяся, как струнка.
– Храни Аллах ее, Нину! Храни Аллах! О, безумная девочка! К чему служит эта глупая храбрость? Брат Георгий тоже хорош! Совсем не жалеет дочку… – И Бэла переводит на князя негодующие глаза.
Последний спокоен. Спокойно его лицо. Спокойны глаза. В углах рта змеится довольная горделивая усмешка.
Вот раскрываются губы, его и произносят без малейшего волнения:
– Ты можешь гордиться, старая Барбалэ, что выняньчила такую удалую, такую смелую джигитку!
В старых, но далеко еще не потухших глазах Барбалэ заметен яркий блеск. За храбрость своей княжны она поручится перед кем угодно, старая Барбалэ. И как благодарна она батоно-князю за то, что он сумел отличить своего орленка-дочку перед заезжими гостями.
А Нина уже в пещере. Последние лучи солнца, проникшие сюда, чуть освещают ее.
В пещере полутьма. Тайной веет от стен её, утонувших во мраке. Жутко и холодно в сердце утеса, но Нина смело углубляется в грот.
Её сердечко бьется не от страха… Жгучее любопытство загорается в нем…
И вот, крик скорее неожиданности, нежели испуга, готов сорваться с полуоткрытых губок княжны.
Что это?..
Белая высокая фигура стоит перед нею…
Очертания человека, вытянувшегося во весь рост, с простертою ей навстречу рукою.
Минуту медлит княжна.
Потом смело протягивает свою маленькую ручку.
– Здравствуй! Привет тебе! Здравствуй!
Протянутая ручка жмет что-то холодное, неподвижное как камень.
Княжна невольно отдергивает руку.
– Кто ты? – срывается с её губ.
– Я каменный джигит, – отвечает с порога знакомый милый голос.
Она живо оборачивается.
– Отец!
– Да, моя Нина!
– Зачем ты пришел сюда? Ты не надеялся на мою храбрость?
– Моя смелая, милая малютка, я верил в нее. Я пришел полюбоваться моим юным джигитом Ниной и каменным хозяином скалы.
– Так он из камня, отец?
– Да, моя крошка. Целая легенда сложилась про каменного джигита. Старая Барбалэ, как молитву, заучила ее наизусть. Пускай она расскажет ее нам нынче.
– О, да! Да!
Княжна птичкой выпорхнула из пещеры. За нею выходит князь.
Бурные рукоплескания встречают Нину.
Зиночка, Бэла, хорунжий и слуги вслух восторгаются ею.
– О, как вы смелы! Настоящая героиня! – лепечет Зиночка.
– В роде Джаваха еще не было трусов… Все мы такие, – гордо срывается с очаровательных губок.
Бэла висит на шее Нины.
– У, у! ястребенок горный. Лезет в опасность, к горным демонам, сама не знает для чего.
И лицо у неё притворно-сердитое, а глаза так и сверкают.
– Ха, ха, ха! – заливается Нина, – нашла чем испугать!
Абрек берет горящую головню из костра и несет ее в пещеру. За ним в молчании спешат остальные.
Вот он каменный джигит! Вот!
Посреди грота высится фигура из камня со всеми очертаниями человека. Запрокинута каменная голова назад, простерты каменные руки. Одна кверху, к небу, другая вытянута вперед, как бы защищаясь, как бы угрожая.
Жуткой тайной веет от этого окаменевшего фантома.
– Простой камень, а как страшно, как страшно! – лепечет Зиночка и пугливо жмется к брату.
Здесь, у входа, молодежь обступает Барбалэ.
– Расскажите нам, милая, старое предание о каменном джигите.
Барбалэ молчит с минуту, почти с благоговением глядит в пещеру и, мотнув головою, тихо бредет к ковру.
Здесь девочки устраивают ей возвышение из седел, в виде трона, покрывают его пушистым ковром, сажают на него старуху.
– Будь как царица нынче, Барбалэ, будь как царица! О старом, престаром времени ты станешь нам рассказывать, милая, а в прежнее старое время певцы и рассказчики пользовались такою же славой, как и цари. Тебе царская слава!
Княжна Нина козочкой спрыгнула с уступа, нарвала веток дикого винограда на склоне горы и, связав их тесьмой, оторванной от бешмета, сделала род венка, который и возложила на седую голову старой грузинки.
– Ну, Барбалэ, начинай, мое солнце! Мы все слушаем тебя.
И Барбалэ, подумав минуту, начала рассказывать.
* * *
Давно-давно это было…
Еще православное учение не распространилось до Грузии и мало кто из нашего народа постиг веру Иссы, веру христиан. Еще святая, равноапостольная Нина, просветительница Грузии, не родилась на свет Божий, а старый князь Гудал уже гремел на всю Грузию.
Мрачный замок его стоял над бездной. Высилось, подобно орлиному, его неприступное гнездо в горах.
И ночью, и днем обходил далеко гнездо это одинокий путник.
И не только запоздалый всадник, а целые караваны избегали страшного места, где жил в своем замке Гудал.
Жестоким, свирепым уродился князь. Вид крови пьянил его, чужие страдания и муки услаждали его мохнатое сердце, а стоны и вопли лучше всякой райской музыки тешили его слух.
Он пуще всего в жизни любил засесть со своими абреками где-нибудь за утесом, выжидать приближения каравана и внезапно напасть на несчастных безоружных людей.
Ни мольбы, ни вопли о пощаде не умилостивили ни разу свирепого сердца Гудала. Крошила его окровавленная шашка тела и головы ни в чем неповинных жертв.
Покончив с людьми, жестокий князь забирал себе в казну их богатства. И разживался не по дням, а по часам на разгромленные сокровища страшный джигит.
В народе говорили, что такие злодеяния не могут совершаться человеком, и все окрестные жители были уверены, что под роскошной княжеской одеждой и княжеской тиарой прячется сам злой дух.
В нагорной усадьбе князя, куда трудно, почти невозможно, проникнуть, благодаря дремучим лесам и крутым утесам, жила с ним красавица Тамара, его дочь.
Подлинно верно говорит пословица в народе: яблоко от яблони не откатится далеко. Так и княжна Тамара по характеру своему ничем не отличалась от отца, хотя разница и была во внешности обоих.
Суровостью, жестокостью и злобою веяло от лица старого князя. Но как Божий день хороша была княжна. Темная, злобная душа пряталась под ангельским обликом такой очаровательной красавицы, какой не сыщешь ни в Грузии, ни в Дагестане.
Многие знатные беки добивались руки и сердца княжны, многие жаждали через дочь найти милость у могущественного князя.
Всё напрасно. Словно студеный родник в горах, словно снеговая вершина Эльборуса, холодна и недоступна была Тамара на все искания женихов.
К кровавым затеям и зрелищам только и было чувствительно сердце гордой княжны.
Любила она травить джайранов в ущельях, любила издали любоваться набегами отца, любила смотреть с высокой башни замка, как гуляет его окровавленная шашка по головам несчастных путников, обреченных на гибель…
Когда приводили пленных на двор усадьбы со связанными руками, закованных в кандалы, любила, княжна Тамара издеваться всячески над ними. Стегала их длинной нагайкой по бледным лицам, хохоча до упаду над их бессильным гневом, обидой и страданием.
Еще больше любила присутствовать при их казни.
Однажды вернулся из похода с богатой добычей князь Гудал. Привез он много ценной парчи, дорогого оружия, драгоценных камней и огромные лари с золотом и серебром.
Говорили слуги, что удалось князю напасть на богатую усадьбу соседнего бея и совершенно разграбить ее.
Но лучшей добычей являлось не золото, не камни, не парча и не оружие.
Лучшей добычей, самой драгоценной, был молодой бей Гремия, статный красавец с черными очами – молодой сраженный орел.
Увидела его Тамара из окна своей светлицы, и растаяло мигом ледяное сердце княжны.
Таких очей глубоких и мглистых, такого прекрасного, и гордого рта, таких кудрей, нежнее льна и шелка, не встречала еще в своей юной жизни Тамара.
Взглянула еще раз пристальнее в лицо скованного цепями пленника и зацвели пышные алые розы у неё на душе… Расцвел роскошный пурпурный цветок в сердце Тамары – цветок любви, горячей как огонь.
Вне себя кинулась она с вышки на двор замка. Подоспела как раз в ту минуту, когда палач заносил меч над головой Гремии.
– Остановись! – не своим голосом крикнула княжна, – остановись!.. Отец! Тебя прошу я!.. подари мне пленника! Он будет моим оруженосцем. Так хочет твоя дочь!
Для старого Гудала каждый каприз княжны являлся законом, и он тут же поспешил выразить согласие и даровал пленнику жизнь.
В тот же вечер, гуляя по саду, Тамара увидела Гремию, печально бродившего по двору под наблюдением двух слуг приставленной к нему стражи.
Княжна сделала знак сторожам оставить ее наедине с молодым беем.
Те молча повиновались.
– Видишь, Гремия, – по уходе их в смятении зашептала княжна, – я спасла тебя от смерти и спасу от неволи… Верну тебе свободу, которой лишил тебя отец… Хочешь снова очутиться на свободе, пленный сокол?
Но Гремия печально покачал головою.
– К чему мне теперь свобода, княжна Тамара? Мой отец убит твоим отцом… Богатые поместья мои разграблены… Моя старая мать умерла на глазах моих от горя, а невеста моя, сердце сердца моего, Гайянэ, пропала без вести в нынешнюю ночь, роковую для нас обоих…
– Невеста! – вся вспыхнув, вскрикнула Тамара – так у тебя была уже невеста на родине, бей!
– Да, девушка, я обручен был с детских лет с любимой моей Гайянэ. Где она, бедная горлинка, одинокая птичка, не ведаю ныне.
– Брось думать о какой-то жалкой девчонке, Гремия… Взгляни на меня, посмотри мне в очи… Ты видишь, огнем радости горят они… Я рада, что вижу тебя, Гремия… Я рада говорить с тобою… Слушай, пленник! княжна Тамара, дочь могущественного Гудала, любит тебя.
И замерла в волнении красавица, произнеся роковое слово…
Молчал и Гремия, пораженный речами княжны.
Луна успела выплыть из-за облака и осветить бледное лицо пленника и смятенные черты красавицы, когда Гремия спросил тихо:
– Чего же ты хочешь от меня!?
Подняла гордую голову Тамара.
– Ты знаешь, отец мой подарил тебе жизнь по одному моему слову. Ему ничего не стоит подарить нам и свое согласие на брак. Ты едва-ли менее знатен меня родом… Ты славный бей, и замужество мое с тобою не будет позором. Завтра же я иду сказать отцу, что люблю тебя больше, жизни и выбираю тебя в супруги.
– Никогда! – вырвалось из груди молодого бея, – никогда не женюсь я на дочери убийцы моих близких, на дочери моего злейшего врага… Да, если бы я и не переносил моего несчастия и встретил бы тебя на своем пути, девушка, все равно, не забилось бы сердце мое при виде тебя… Одну Гайянэ любил я всю жизнь, одну ее и любить буду вечно, всегда!
– Молчи, безумец! Или кинжал княжны Тамары заставит тебя поневоле сделать это! – вся закипая бешенством, вскричала красавица.
Потом дрожащая, трепещущая гневом, едва переводя дыхание, заговорила опять:
– Берегись, джигит! Такой обиды до самой смерти не простит тебе Тамара! И оскорбленная княжна жестоко отомстит тебе, Гремия!..
Сказала и, окинув взором, полным ненависти, юношу, исчезла как призрак во мраке ночи…
С того самого вечера не знает покоя Тамара. День и ночь стоит перед нею, как живой, красавец Гремия с его пламенными очами. И лютые муки терзают сердце княжны.
Цветок любви рдеет все пышнее и ярче в ее душе. И ненависть, и любовь борются в сердце Тамары.
Она в тот же вечер роковой беседы упросила отца унизить, как можно больше, гордость молодого пленника.
Приказал Гудал, по желанию дочери, одеть в жалкие смрадные рубища Гремию, кормить его с собаками из одной чашки, самую унизительную работу – убирать мусор и грязь со двора и в кухне замка – заставил делать его, знатного владетельного бея, недавнего хозяина роскошных поместий.
Удовлетворилась таким мщением Тамара, но не надолго.
Увидела как-то Гремию на дворе, подметающего мусор, вскинула на него глазами и получила в ответ такой взгляд, счастливый, сияющий, как солнце, такой светлый и прекрасный, какого не бывает у несчастных людей.
«Есть какая-то радость у Гремии, есть утешение… Иначе почему бы, подобно солнцу, сияли его глаза».
Так подумала Тамара и, закипая новым приливом ненависти, решила во что бы то ни стало добиться истины, узнать все.
В ту ночь она не ложилась. Несмятой оставалась постель княжны. А сама княжна легкой тенью скользнула из башни, в то время, как луна скрылась за высью гор.
Старый сад замка прилегал к уступу скалы, высившейся за его оградой.
Вскарабкаться по отвесу скалы было невозможно, а другого выхода из разбойничьего гнезда не было, кроме ворот замка, которые караулила стража.
Вот почему и оставляли безбоязненно Гремию на свободе ночью в саду. Знали, что пленнику все равно не уйти из неволи.
Его стройную фигуру, облаченную в жалкие лохмотья, увидела Тамара у подножия скалы.
Он стоял с запрокинутой головою, неподвижно застывшей, и не сводил взора с вершины утеса.
Тамара взглянула туда и едва сумела удержать крик испуга и изумления.
Луна снова выскользнула из-за верхушек гор и осветила появившуюся на скале фигуру.
То была белокурая высокая, бледная девушка, с глазами кроткими, как небеса Грузии, с шелковыми золотыми косами до пят.
Она шептала:
– Ты видишь, Гремия, я снова с тобою, солнце души моей. Я опять пришла сюда, алмаз мой, надеюсь последний раз, так как удалось мне приобрести длинную веревку, прикрепить ее к стволу чинары на утесе, и по ней ты поднимешься ко мне, на скалу.
– О, Гайянэ, звезда всех моих помыслов, – зашептал в ответ молодой пленник, – до сих пор не верится мне, что ты жива и здорова и, благополучно избегнув рук злодея, спаслась и укрылась в горах…
– Полно, сердце мое. Говорить будем после… Лови конец веревки… Я бросаю его тебе вниз…
Не веря ушам и глазам своим, стояла Тамара, окаменев от неожиданности и изумления.
– Так вот оно что! Вот откуда эти лучи солнца и счастья в очах Гремии! Вернулась к нему его Гайянэ! Сейчас он поднимется к ней на скалу по веревке, и они убегут далеко отсюда, навсегда, навсегда! Нет! Нет! Не бывать этому! Не бывать!
Подобно на-смерть раненой тигрице, встрепенулась Тамара. Быстрее лани кинулась к дому, кричит:
– Тревога! Отец, тревога! Верные джигиты, сюда, ко мне! Седлайте коней! Снаряжайте погоню!
Диким воплем, стоустым эхо, пронесся этот крик по горам…
И мгновенно проснулся, ожил старый замок. Заметались люди, заржали кони. Факелы запылали на дворе. Стали снаряжать погоню.
А в то время Гремия, ловкий как кошка, вскарабкался по веревке на скалу, и нежно обнял свою невесту.
– Спешим, свет очей моих, спешим! Авось не догонит погоня!
Подхватил на руки Гайянэ и бегом пустился с нею по горной тропинке.
А погоня уже тут-как тут… Мчится, как туча. Видны в лунном свете силуэты всадников, слышно бряцание уздечек, крики, гикание, голоса…
– Нас нагоняют, сердце мое! Все пропало! Смерть наша пришла, милая Гайянэ!
– О, Гремия, брось меня в бездну, а сам спасайся… Пусть я погибну, но ты хоть останься жив… Ты не можешь, ты не должен умереть, пока не отомстишь за смерть отца по адату [22]22
Адат – обычай у горцев, вошедший в закон.
[Закрыть]страны!
И Гайянэ с тоской прижалась к груди своего милого. Гремия остановился. Погоня гналась по пятам. Все равно от неё нельзя было укрыться.
Единственным его желанием было теперь – умереть вместе со своей Гайянэ. Но немыслимо это!.. Надо, по закону страны, отомстить еще за гибель отца. Он должен сделать это прежде, нежели соединиться навеки со своей Гайянэ. Оставить же в живых девушку – значило бы предать ее в руки извергов-злодеев, которые, вне всякого сомнения, обрекут ее на муки и позор…
Не долго боролась в сомнениях душа молодого бея.
В последний раз прошептал он слова любви и прижал к сердцу невесту. Потом запечатлел на челе её самый нежный поцелуй и, высоко подняв Гайянэ над бездной, сбросил в нее любимую девушку. Сам же кинулся в пещеру, что темнела своим черным входом в двух шагах от него.
И было как раз время.
С диким гиканьем прискакала к пещере погоня. Князь Гудал и окружающие его джигиты спешились с коней, кинулись во внутрь пещеры.
– Все кончено! Я умру, не отомстив злодею за смерть отца. Темные духи гор, сделайте это за меня! – вскричал Гремия во весь голос.
И… о, чудо! – захолодела мгновенно кровь в его жилах… Застыло тело… Закаменел он и превратился в камень со всеми очертаниями человека.
Но ослепленный злобой, Гудал не заметил этого превращения и, со зверской стремительностью, кинулся на закаменевшего бея.
Нерассчитанным движением ударился головою князь о каменную голову скалы-человека и с раздробленным черепом упал навзничь мертвый у ног каменной фигуры…
Так исполнили духи последнюю просьбу юноши-бея и отплатили за него злодею.
Княжна Тамара не многими пережила Гудала.
Узнав о судьбе Гремии, которого она так полюбила, взбежала княжна на высокую башню замка и оттуда с воплем ринулась вниз…
И разбилась насмерть злая красавица Тамара.
Гнездо: Гудала опустело… Прекратились разбойничьи набеги в горах, забыты страшные казни злодея…
А в глубине пещеры по-прежнему день и ночь стоит на страже каменный джигит и с мольбою и угрозою простирает руки…
