Текст книги "Волшебная сказка"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Глава IV
Дома

Жизнь в семье Таировых начинается рано. Прежде всех поднимается с постели тетя Таша. Еще нет и семи часов, а ее миниатюрная, худенькая фигура в ситцевом полинявшем капоте уже маячит на кухне. К восьми она возвращается с рынка и будит детей. Сергей, напившись чая, отправляется в гимназию. Клавдия, если не идет к заказчикам, то, убрав комнату, сразу садится за пяльцы у окна. В девять встает глава семейства, которому надо поспеть на службу к десяти. Лишь только Иван Яковлевич уходит из дому, женский персонал приступает к готовке несложного обеда, мелкой стирке тут же на кухне, починке носильного белья и платья. Словом, жизнь маленького семейства кипит, как в котле. Тетя Таша, Клавденька и Шурка дружно делят между собою труд и заботы по дому.

Но все эти хлопоты не касаются Нади. Она или спит до двенадцати, или валяется в постели до позднего часа с книжкой в руках. Тетя Таша сумела убедить своих, что Надя слаба здоровьем, малокровна и ввиду этого девочке необходимо хорошенько отдохнуть, а главное, хорошенько отоспаться.

– Пусть окрепнет первое время дома, потом придется и ей вставать с петухами, суетиться и хлопотать.

Впрочем, от главы семейства тщательно скрывают несвоевременное вставанье Нади с постели. Иван Яковлевич органически не переносит такого лентяйничанья и сибаритства.

Целыми часами Надя просиживает у себя за ширмами, жадно проглатывая страницу за страницей. Как досадно девочке, что нет новых книжек под рукою! Еще спасибо Нюте Беляевой, что она не взяла обратно тех, что давала читать в институте. Надя тщательно прячет их от отца в изголовьях кровати под жиденьким матрацем. Сохрани Бог, увидит, найдет их папаша! Теперь, прожив уже неделю дома, девочка меньше грезит о похождениях принцев, принцесс, герцогинь и герцогов, об их жизни с волшебно-прекрасными случайностями. Постоянная «проза», как называет Надя борьбу за существование, недохватки и лишения, которые видит вокруг себя, дают совсем новое направление ее мыслям. Теперь Надя грезит больше, чем когда-либо, богатством, роскошью и житейским комфортом. Она жадно и сотни раз перечитывает те страницы, где описывают богатые наряды, роскошные обеды и пышно обставленные празднества. Как далеки они все от действительной жизни, как ужасно далеки!

С возвращением домой Нади в семье Таировых, как на горе, жизнь еще больше осложнилась. Иван Яковлевич, простудившийся еще зимой, теперь чувствует постоянное недомогание и с трудом ходит на службу. Его сухой кашель терзает уши, а постоянная раздражительность угнетает всех. Вечерние занятия пришлось бросить из боязни окончательного переутомления. Таким образом, бюджет семьи сократился на несколько рублей, пришлось урезать себя во всем. Стали пить чай с ситным хлебом вместо булок, совершенно исключили мясное блюдо из обеденного стола. К довершению всего и Сережа потерял уроки, так как его ученики разъехались на летнее время из столицы. Крошечная пенсия тети Таши и еще более мизерный заработок Клавдии шли теперь жалким добавлением к жалованью отца, из которого, за обязательным вычетом на службе, Иван Яковлевич получал весьма немного. Приходилось сокращаться поелику возможно и все это не могло не отразиться на душевном равновесии членов семьи. Заботы угнетали. Вопросы самых насущных требований заслоняли собою весь остальной мир.

– Ты еще спишь? Господи, она еще спит! А у нас новость, да еще какая. Что дашь, если скажу? – и остренькая лисья мордочка Шурки просунулась между ребром ширмы и стеною в уголок Нади.

Шурка ошиблась, Надя не спит. Она лежит, разметавшись на своей убогой постели. Глаза ее прижмурены, рот улыбается. Ах, какой сон она видела сейчас! Волшебно-прекрасный сон! Суждено ли ему когда-нибудь сбыться? Она шла по какой-то длинной-предлинной и узкой улице и вдруг видит – посреди тротуара лежит кошелек. Она наклонилась, подняла его, раскрыла… Боже, сколько денег! Бумажки цветные, радужные, пестрые так и замелькали перед нею. Она тотчас же взяла извозчика, поехала в магазин, накупила себе нарядов, платьев, золотых украшений, надела их на себя и стала перед зеркалом. Бархат, шелк, золото! Как все это идет к ее тонкому личику, к ее белокурым волосам!

И вдруг эта Шурка со своим неизбежным: «Ты еще спишь, Надя?» Ах, как все они надоели здесь ей. Наде! О!

– Ну вот ты, слава Богу, не спишь! – присаживаясь на кончик кровати, затрещала Шурка. – А у нас, повторяю, новость: вчера вечером папаша от доктора как вернулся – ты уже спала, а я все решительно, все слыхала, как он тете Таше и Сергею говорил: – Доктор, говорит, нашел какое-то серьезное осложнение в легком, говорит, в Петрограде вредно с такою болезнью лето проводить, необходимо в деревню, понимаешь? Хоть до осени прожить на свежем воздухе, попить молока где-нибудь среди коров, коз, баранов. Папаша согласен. Не столько, говорит, за себя хлопочу, сколько за Клавденьку. Ей свежий воздух и деревня нужнее, чем мне. С утра до ночи трудится, позеленела даже, одни кости торчат. И вот решили – ехать тете Таше с Сережей искать дачу, где-нибудь неподалеку от Петрограда, чтобы папаше, когда кончится отпуск, можно было бы на службу ездить оттуда каждый день. Ты рада, Надя? А? Ведь на дачу поедем, на дачу! А?

И Шурка впилась разгоревшимися глазенками в лицо сестры.

Презрительная улыбка скривила хорошенький ротик Нади.

– В деревню. Ха! Воображаю эту прелестную дачу в деревне, – протянула она презрительно.

– Вот глупая-то! Не все ли равно где, лишь бы – на даче, лишь бы около было поле, лес, река, – мечтательно произнесла Шурка, не выезжавшая еще ни разу из Петрограда, из этих закоптелых стен.

– Не знаю, может быть, кого-нибудь и удовлетворит эта идиллия среди коров и навоза, а мне совсем не улыбается провести лето где-то в глуши, все так же пренебрежительно тянет Надя и с убийственным хладнокровием смотрит Шурке в глаза.

Шурка разочарована. Шурка огорчена, огорчена самым искренним образом в своих лучших чувствах. Ей, собственно говоря, жаль Надю, хотя Надя «барышня» и «белоручка», каковых не выносит Шурка. А все-таки жаль смотреть на всегда печальное лицо Нади, на ее грустные глаза. Вот и хотела порадовать сестренку доброю вестью, и оказалась ни к чему она Наде, эта добрая весть, Шурке искренно сейчас досадно на Надю. Какая она… Сердца в ней нет… Эгоистка. Хотя бы папашу пожалела, папаше нужен воздух деревенский, а она…

Темные глазенки Шурки мгновенно загораются гневом. Какое негодующее личико у нее сейчас! Но Надя точно и не замечает вовсе этой возмущенной рожицы и говорит мечтательно:

– А какой я сон видела сейчас! Нашла тысячу рублей и купила на них бархатное платье, и шляпу со страусовым пером, и бриллиантовую брошь.

Гнев Шурки мгновенно разрастается до геркулесовских столпов при этом сообщении. Как смеет она видеть такие сны, эта лежебока Надя! Дух злейшего протеста обуревает сейчас Шуркину душу.

– Не надо было бархатное покупать, лучше шелковое, теперь все шелковые костюмы носят, а ты и не знала! Ах ты, модница! – язвит Шурка сестру.

Надя вспыхивает в свою очередь, как порох.

– Отлично знала, а только не хотела! – резко отвечает она.

– А не знала! А не знала! – дрожит Шурка. – И страусовых перьев никто не носит теперь, а ты страусовые перья придумала, ха, ха, ха!

Теперь уже наступает Надина очередь закипеть гневом.

– Пошла с моей постели! Не смеешь дерзить старшей сестре! – сдвигая брови, бросает она Шурке, сталкивая ее с кровати.

– А я не уйду… Я не уйду… – подзадоривает Шурка. – Смех-то какой, Господи! Бархатное платье, страусовые перья! Да на тебя все собаки залают, когда ты по ул…

Но Шурке не приходится докончить начатой фразы. Надя соскакивает одним прыжком с постели, хватает за плечи сестру и выталкивает ее за дверь.

– Вот тебе, дрянная девчонка! Вот!

– Больно! – взвизгивает не своим голосом Шурка. – Ты оцарапала меня! Тетя Таша, она оцарапала меня! – вопит за дверью разобиженная Шурка.

Но тети Таши нет дома, вместо нее Клавдия спешит на помощь к младшей сестре. Шурка – Клавденькина любимица. Когда умерла мать, Клавдии было всего шесть лет от роду. Шурке же только год, и старшая сестренка трогательно возилась и нянчилась с младшей. Горбатая девочка горячо полюбила младшую сестричку. С годами это чувство приняло оттенок какой-то трогательной, чуть ли не материнской нежности, и малейшая невзгода, переживаемая Шуркой, тяжелым гнетом ложилась на душу калеки. И сейчас, услыша краешком уха, что ее любимицу обижают, Клавдия бросила работу и поспешила ей на помощь.

– Надя, как тебе не стыдно дразнить сестру! – говорит с укором Клавдия, появляясь в уголке за ширмой, и замирает на мгновенье от неожиданности. – Боже мой! Ты еще валяешься в постели, Надя! Ведь душно же здесь, дымно, и как тебе самой не противна такая жизнь. А если отец узнает, когда ты встаешь: ведь он рассердится не приведи Бог! И за что ты обидела Шурку? Что она сделала тебе? Какое зло? – допытывается у сестры Клавдия.

Но Надя молчит. Ей действительно стыдно – часы на кухне показывают два. Скоро вернется тетя Таша, Сережа, а к пяти – отец. Надо вставать. Она и правда запоздала несколько сегодня. И, не отвечая ни слова старшей сестре, Надя лениво начинает натягивать чулки на свои маленькие ноги.

* * *

Тетя Таша с Сережей объездили все окрестности Петрограда, прежде чем нашли подходящее помещение на лето. Их труды не пропали даром. Дачка, если только можно назвать дачкой крошечный домик на краю деревни, расположенной в трех верстах от Петрограда, оказалась вполне подходящей по цене и по удобству для скромной семьи Таировых. Две крошечные, светлые комнатки выходят окнами в поле. За полем, перерезанным прудом, темнеет лес. В пруду водятся караси и небольшие окуньки к полному счастью Ивана Яковлевича и Сережи, ярых рыболовов. Около домика разбит небольшой палисадник со скамейкой под двумя плакучими березами. На дворе, в сарае, живут хозяйская корова и коза. Других дачников в деревне не имеется. С небольшого холмика за палисадником можно видеть крыши дворцов и купола Ново-Петергофских церквей. От деревни к вокзалу ведет длинная, змеящаяся желтой лентой между засеянными полями, дорога.

– Хорошо! Как здесь хорошо! – поминутно восклицают тетя Таша, Клавденька и Шурка, вдыхая в себя всею грудью живительный деревенский воздух.

– И заметьте, какая счастливица эта Надя! Первый год, что вернулась в дом, и уже попала на дачу. – присовокупляет кто-то.

Надя презрительно оттопыривает губку.

«Дача! Они воображают, что это дача, бедные люди! Этот деревенский хлевушник, этот дворик с запахом навоза, эта жалкая природа – это дача! Ха-ха!»

Но она предпочитает не разубеждать своих. У девочки духа не хватает омрачить их светлое настроение. Все кажутся такими довольными, счастливыми с тех пор, как поселились здесь. Даже на желтом исхудавшем лице отца появилось некоторое подобие улыбки. И серьезный, всегда сосредоточенный Сережа весь прояснился как-то с той минуты, как надел коломянковую блузу и босой, без фуражки, удит с утра до ночи рыбу на плоту. Надя с первого же дня своего пребывания на даче взяла за правило тотчас же после обеда отправляться с книгою за три версты отсюда в Новый Петергоф. Она нашла чудесное местечко, роскошный уголок близко от входа в дворцовый парк, откуда убегают вдаль такие тенистые, такие прямые аллеи, где сверкает на солнце алмазными брызгами величавый Сампсон. Из этого уголка, со скамьи, под тенью приютившейся раскидистой березы, Наде видна верхушка гигантского фонтана с обступившими его другими фонтанами поменьше, виден кусок дворца и дальше очаровательная ротонда Монплезира. Если она поворачивает голову в другую сторону, то видит широкую аллею с самыми богатыми и нарядными дачами Петергофа. Одна из них особенно привлекает внимание девочки. Она кажется необитаемой. По крайней мере ни в саду, ни на балконе дачи Надя еще не видела никого. Это красивый белый, точно мраморный, дом с колоннами и затеями. Тенистые деревья не скрывают его. Напротив, широкая площадка перед дачею вся забросана цветочными клумбами самых причудливых форм. Гигантские шаги, качели, лаун-теннис – все находится здесь к услугам невидимых обитателей, гриб-беседка приютилась между куртинами с благоухающими цветами. Посреди одной из них бьет небольшой фонтан. Мраморные статуи мелькают здесь так же, как и в большом парке, эффектно выделяясь своей белизною на фоне зелени. В такой даче, как по крайней мере кажется Наде, не могут жить простые, обыкновенные люди, здесь место избранным. По этим дорожкам, усыпанным гравием, могут ступать только изысканные ножки принцесс или рыцарские сапоги с серебряными шпорами. Около этого фонтана, среди роз и левкоев, могут только мечтать такие избранницы судьбы, как герцогиня Ада или графиня Лила.

Эта белая дача дает исключительное настроение девочке, и фантазия Нади работает с удвоенной силой, сплетая все новые и новые узоры, один другого богаче, один другого удивительнее. Когда солнце пропадает в серых волнах залива, окрасив воду, как кровью, пурпуром своих заходящих лучей, Надя с сожалением отрывается от своего наблюдения и идет домой, опоздав по обыкновению к ужину.

Отец встречает ее выговором, недовольный продолжительной прогулкой дочери.

– Останешься без ужина, если опоздаешь еще мне в другой раз, – говорит он сурово. – И чего, спрашивается, за десять верст заходишь? Мало тебе леса и поля здешних для прогулок? – допытывается он на ответ Нади, что она была у дворцового парка.

Зато тетя Таша довольна. Никогда еще не ела с таким аппетитом Надя, как теперь, и притом без капризов и гримас все, что ни подается к столу: и печеный картофель, и подогретую на сковороде кашу, и макароны. И спит Надя крепче после таких прогулок. А сон и аппетит лучше всего подкрепят девочку.

И она всячески старается оправдать Надю перед отцом и оставить право удлиненных прогулок за своей любимицей.

Иван Яковлевич только рукою машет на все доводы свояченицы. В сущности, не все ли равно, где бездельничать этой белоручке? Дома ли, в лесу ли или в Новом Петергофе? До осени он решил оставить ее в покое, а осенью, пускай не прогневается Надя, заберет он ее в руки, в ежовые рукавицы. Довольно бить баклуши, пора и честь знать. Сам Иван Яковлевич чувствует себя много бодрее здесь на даче, и кашель как будто меньше, и боль в груди исчезла почти совсем, и немудрено: это рай, а не дача, мертвого воскресит к жизни. И Клавденька окрепнет здесь и расцветет. И Сергей отдохнет от своих уроков. А о Шурке и говорить нечего: за несколько дней своего пребывания на даче она загорела, как цыганенок, так что и узнать ее вовсе нельзя.

И отец семьи доволен, почти счастлив, счастлив впервые за всю свою жизнь, полную труда и лишений, и готов, пожалуй, благословлять судьбу за посланную ему болезнь, благодаря которой все члены его семьи могут хоть немножко подкрепиться на свежем воздухе и отдохнуть за лето вдали от душных, петроградских стен.

Глава V
Неприятность. Вполне неожиданная новость

Июнь… Жаркий горючий полдень… Голубое, застывшее в своем знойном покое небо. Опаленная им, затихшая природа. Одуряюще благоухают цветы. Молчат петергофские фонтаны; днем они закрыты, вечером их звонкий и задумчивый ропот оживит сонный парк.

Сейчас же все тихо здесь, в этом парке, от полдневного зноя, навевающего сон. Разноцветные бабочки проносятся в воздухе, лениво шевеля крыльями. Пролетит с легким щебетаньем маленькая пичужка, и опять все безмолвно и спокойно станет кругом. В этот знойный час нет гуляющих в длинных аллеях. Вымершим волшебным царством кажется Наде этот чудесный парк.

Она сидит на обычном своем месте неподалеку от входа. Длинная аллея ведет отсюда ко дворцу и фонтанам. А налево – дачи и та белая, так сильно занявшая воображение девочки, совсем неподалеку. Впрочем, сегодня Надя забыла и про парк, и про дачу, и про свои обычные грезы. Даже любимая книга небрежно отброшена в сторону и не привлекает нынче внимания девочки. Ах, сколько неприятного и неожиданного случилось у нее сегодня утром! До сих пор мутный осадок остался от всего пережитого в Надиной душе, и сердце больно сжимается при одном воспоминании обо всем происшедшем. Она опять, по обыкновению, проспала сегодня. Проснулась от какого-то толчка: это Шурка будила ее, изо всех сил тряся за плечи.

– Вставай, вставай… – шептала взволнованным голосом девочка, папаша тебя зовет… Страх, сердится… Пришло письмо какое-то на твое имя. Как прочел, так ногами и затопал и затопал. «Не потерплю, – говорит, – не позволю глупой девчонке голову вертеть. Позвать мне, – говорит, – сейчас Надежду! Чтобы сейчас шла, сию минуту!» Вставай, Надя, духом вставай. Не было бы хуже! Поспеши!

И Шурка, охваченная жалостью и сочувствием к сестре, забыв недавнюю свою ссору с нею и свои постоянные пикировки с Надей, стала спешно помогать одеваться сестре. Через несколько минут кое-как умытая и причесанная Надя с замирающим сердцем появилась перед отцом.

– Что угодно, папаша? – робко прозвучал ее вздрагивающий от волнения голос.

Иван Яковлевич Таиров в старом халате, желтый от бессонницы и мучившей его снова этой ночью лихорадки, строго взглянул на дочь.

– Это что такое? – спросил он, пронизывая лицо Нади напряженным внимательным взором. В руке он держал какой-то конвертик небольшого формата нежно-розового цвета.

– Что?.. я не понимаю вас, папаша… – окончательно оробев, прошептала Надя, расширившимися зрачками глядя на конверт.

– Ага, не понимаешь! А вот прочти, авось тогда и поймешь, – произнес все так же строго отец.

Трепещущей рукой Надя взяла конвертик. От него нестерпимо пахло какими-то сильными, одуряющими духами. Знакомый мелкий бисерный почерк прежде всего бросился в глаза Нади. Так и есть. Письмо от Нюты Беляевой. Господи, неужели она пишет там что-нибудь «такое» про любимых героев и героинь? Но ведь Надя ее просила адресовать письма на петергофское почтовое отделение, так как же случилось то, что это злополучное письмо попало в руки отца? Но думать и делать на этот счет предположения было теперь уже поздно. Надя отлично поняла это в первый же миг.

– Читай! – услышала она снова строгий отцовский окрик и дрожащими пальцами вынула из конверта надушенный листок.

Так и есть! Сумасшедшая Нюта, и не грех ей было так подвести ее Надю! «Золотая моя, душка моя Надин… – писала своим бисерным почерком Нюта, – еще нет и месяца, как мы расстались с тобою, а я уже пишу тебе. Чувствую, как необходима тебе сейчас моя поддержка в твоем разочаровании домашней жизнью. Чувствую, как ты страдаешь, моя милая, моя очаровательная Сандрильона. Хотя меня и нет около, но, во-первых, чутьем, а во-вторых, из твоего письма, я вижу твое терзание дома среди людей, которые никогда не поймут тебя и твоих интересов. Они, прости меня, дорогая Надин, слишком обыкновенны и прозаичны, чтобы оценить твою душу. Они не поймут того, что ты задыхаешься среди прозы жизни и мелких интересов ее. Ты, Надин, с твоим умом, с твоею красотою должна была родиться в королевском дворце, иметь сотню слуг в своем распоряжении…»

О, это уже слишком! Бог знает, что пишет эта Нюта! Господи, да она совсем погубила ее, Надю, этим письмом. И Надино лицо пылает, сделавшись кумачным от стыда и смущения. Взгляд, не видя, чувствует на себе тяжело устремленные глаза отца. Сердце замирает от страха, вот-вот сейчас грянет буря. О, она, Надя, в тысячу раз охотнее провалилась бы сейчас сквозь землю, нежели так мучиться и чувствовать себя такой маленькой и ничтожной в глазах отца!

Иван Яковлевич отлично понимает, что делается сейчас в душе дочери, но снисхождения Наде он не окажет ни за что: пусть не будет глупой в другой раз и сумеет выбирать себе подруг эта глупая девчонка.

– Дальше читай! – лаконически приказывает он тоном, не допускающим возражений.

Не чувствуя ног под собою, Надя продолжает чтение. «Ты помнишь наших друзей… – пишет дальше Нюта, – помнишь принцессу Изольду, герцогиню Аделаиду, графиню Лилу? А виконта Эдмонда, который один на один вышел на тигра в честь красавицы Амиты? Ты не забыла их, Надя? Ты с любовью читаешь те книги, которые я тебе дала? Ты хорошо сделала, что прячешь их под матрацем, там их никто не найдет. А часы за чтением унесут тебя далеко на крыльях фантазии и из скромной Золушки сделают принцессой…»

Розовый душистый листок на этих строках падает из рук Нади. Она бледнеет… О, зачем Нюта написала про книги! Боже, Боже, что будет теперь! Все последующее случилось так неожиданно быстро, что девочка теперь только, по прошествии нескольких часов, может прийти в себя.

Иван Яковлевич, бледный не менее дочери и не менее взволнованный, нежели она, тяжело поднялся со своего кресла и, придерживая рукою полу халата, приблизился к Наде. Его глаза все тем же суровым взглядом впились в глаза растерявшейся Нади.

– Ты сейчас же отдашь мне все твои дурацкие книги, весь этот мусор, которым набиваешь себе голову! Слышишь, сейчас же! – раздельно, отчеканивая каждое слово, произнес он. И так как Надя все еще не двигалась, сраженная неожиданным ударом, отец взял ее за руку и повел в крошечную клетушку, где она спала в летнее время. Поднять матрац на постели, загрести в одну общую кучу все эти лубочного издания книжонки с самыми пестрыми и неожиданно-глупыми обложками и подойти с ними к жарко растопленной плите на кухне – было для Ивана Яковлевича делом нескольких минут. Когда огонь охватил книги, отец повернулся к дочери и проговорил тем суровым тоном, от которого все трепетало в доме:

– Вот смотри: то же самое случится каждый раз, когда я увижу в твоих руках неподходящую для тебя книжонку. И помни, что меня ничуть не трогают твои глупые жалобы на печальную долю, а твои мечты о принцессах я считаю блажью, которую выбью из твоей головы. Принцесса какая, скажите, выискалась! Скучно и душно среди обыкновенных людей! Необыкновенная она, видите ли, не понимают ее дома, умна больно! Да и то правда, что необыкновенная: с придурью, что и говорить. Стыдно, сударыня! Отец поит, кормит, печется о тебе, а она… Слушай, Надежда: я шуток не терплю, и, ежели эта гусыня, твоя подруженька, еще одно письмо такое напишет, я его прямо баронессе в институт предоставлю, пусть полюбуется, какие у нее питомицы имеются, как они чужих детей портят. Так ты и знай! А теперь можешь помогать тетке обед стряпать. Да живо у меня, прин-це-сса, непонятая грубыми людьми!

Как во сне помнит Надя мучительный час, который пришлось провести ей после всего случившегося дома. Даже мысль о том, что ее любимая книжка про принцессу Изольду спрятана на груди (с нею девочка никогда не расставалась, вследствие чего книжка избегла общей печальной участи), не успокоила Надю.

В двенадцать часов (на даче Таировы обедали рано) сели за стол. Отец молчал, изредка взглядывая строгими глазами на Надю. Молчали и младшие члены семьи, чувствуя нависшую над головами тучу. Одна тетя Таша всячески старалась поддержать настроение. Она очень старательно и подробно говорила о баснословной дешевизне деревенской жизни, о свежести здешних продуктов, о здоровом воздухе и не забывала класть в то же время лучшие куски на тарелку своей любимицы Нади. Но ее невинные хитрости пропадали даром, ей не удалось рассеять создавшегося гнета, и все встали из-за стола в том же подавленном настроении, с каким садились обедать.

«Слава Богу, кончилась пытка», – мысленно поблагодарила судьбу Надя, когда по приказанию отца, убрав со стола и перемыв посуду вместо Клавденьки и Шурки на этот раз, она с облегченным вздохом вышла из дому и пустилась в путь по направлению своего любимого уголка.

– Надя! Надюша! – услышала она, отойдя довольно далеко от дачи, звонкий голос Шурки, догонявшей ее, очевидно, от самого дома.

– Что тебе надо? – довольно нелюбезно бросила через плечо Надя сестре.

Запыхавшаяся, красная, как пион, Шурка, тяжело дыша, остановилась перед старшей сестрой.

– Надюша… ох… и ноги же у тебя… прыткие какие… Насилу догнала. Слушай, Надя: ты не тревожься, папаша вспыльчив, да отходчив… Посердится да и пройдет, вот увидишь… И надо же было ему самому на почту пойти нынче утром, забрал все письма, которые адресованы нам, и прочел. Ай-ай, как сердился! Да завтра же обойдется, вот увидишь… Ты, Надя, не горюй, а только этой глупой Беляевой своей напиши…

– Что написать? – мгновенно оборачиваясь к младшей сестренке, резко, почти грубо, бросила Надя. – Что написать Беляевой? Что?

– Да чтобы она не… не подводила тебя так больше, – едва нашла в себе силы ответить испуганная грубым Надиным тоном Шурка.

Вдруг Надины руки схватили за плечи девочку, и взбешенное лицо Нади совсем приблизилось к ее лицу.

– Не твое дело, слышишь? Не твое дело мешаться и советовать мне что-либо! – взвизгнула Надя, не помня себя от гнева. – И убирайся ты от меня, и отстаньте все от меня, ради Бога, и оставьте меня в покое! Все оставьте! Не хочу я никого, никого, никого!

И, с силой оттолкнув от себя совсем растерявшуюся Шурку, Надя быстро-быстро побежала по дороге в Новый Петергофский парк.

* * *

Теперь она одна здесь на своем любимом месте и ей относительно хорошо и спокойно. Она может горевать, сколько ей угодно сейчас. Никто ее не увидит тут, никто ей не помешает, никому из здешних случайных прохожих нет никакого дела до ее настроения, до ее дум. Мука какая эти думы! Мука какая эта жизнь, будничная, серая, полная мелких уколов, жизнь в домашней обстановке! Ах, если бы она, Надя, могла не возвращаться туда «на дачу», могла бы остаться здесь так сидеть всю жизнь с любимой книгой, с любимыми мечтами, любоваться этим, так интересующим ее белым домом с роскошными затеями, с очаровательным цветником.

Надя старается через силу забыть происшедшее с нею дома утром, все неприятности, все невзгоды и обращает глаза по направлению белой дачи.

Что это такое однако? Сон это, или она видит наяву то, чего не видела со дня своего появления здесь?

Белая дача ожила словно по мановению волшебного жезла. На широкой площадке с сеткою для лаун-тенниса Надя видит теперь целую группу девушек и молодых людей. Все это по большей части подростки, одетые в спортивные костюмы, приблизительно ее, Надиного, возраста. Девочки (их Надя насчитала до шести) в белых юбках и легких летних блузках с мужскими широкими кушаками и галстуками. Юноши в полосатых фланелевых брюках и спортсменских рубашках. На головах двоих надеты фуражки привилегированного военного заведения. Трое других с английскими кепи на головах. Все это молодое общество весело щебечет, перебрасывая шары новенькими ракетами. Порою звенит испуганно-радостный возглас или взрыв звонкого, заразительного смеха. Порою насмешливое восклицание кого-либо из играющих. Очевидно, борьба идет вовсю, самая серьезная, самая отчаянная. Противники всячески стараются победить друг друга. И молодежь, и девочки-подростки, не имея ни малейшего представления об усталости, носятся, как мотыльки, с одного края площадки на другой. Шары летают по воздуху, то попадая с ракеты на ракету, то тяжело ударяясь в сетку. Вдруг особенно сильным ударом юноша постарше, один из тех, на голове которого сидит форменная фуражка, посылает шар выше забора и сетки, выше положенного игрою правила… Шар перелетает через ограду дачи и катится по аллее, катится прямо в сторону скамейки, на которой сидит Надя… Юноша бросается за ним, но его быстро опережает девочка лет тринадцати с толстой, темной, пушистой, спущенной вдоль спины, косою. В несколько прыжков девочка достигает Надиной скамейки. Еще минута и Надя видит раскрасневшееся в пылу игры лицо, блестящие глаза, сверкающие в улыбке зубы.

– Наточка! – неожиданно срывается с губ Нади, и она широко раскрытыми от удивления глазами смотрит девочке в лицо.

– Надя Таирова! Какими судьбами? Вот неожиданный сюрприз! – и Наточка Ртищева, бывшая одноклассница по институту, крепко и звонко целует Надю сначала в одну щеку, потом в другую.

Надя совсем ошеломлена такою встречею. Она никогда не была особенно дружна с Наточкою, которая, как по крайней мере казалось самой Наде, была слишком «генеральша» и «богачиха», а ее, Надю, конечно уж, «презирала» за бедность. И вдруг теперь так радостно, так радушно и просто встречает ее Наточка!

– Ты давно здесь на даче? Где живешь? А мы только что переехали… С мамой за границу ездили… – щебетала, как птичка, Наточка. – Вчера только вернулись утром, а сегодня уже, как видишь, гостей полон дом. Все свои: кузены, сестры двоюродные. Впрочем, одну знакомую встретишь, сама увидишь кого. Ведь ты пойдешь к нам? Сыграем партию… Пожалуйста, я буду так рада, Надя!

Как мило и искренне сорвалось это приглашение с губ Наточки! Надя едва верит своим ушам.

В ответ на Наточкино приглашение она растерянно оглядела свое скромное холстинковое платье, уже много раз выдержавшее стирку и потерявшее первоначальный цвет.

– Вздор какой, Надя! Нечего стесняться, у нас все свои, повторяю, пришли запросто! Идем же скорее, кстати, вон и Ванечку командировали сюда за нами, – и Наточка кивнула головой в сторону дачи, откуда спешил мальчик лет четырнадцати в фуражке пажа.

– Куда вы пропали, кузина? – издали кричал Ванечка, – без вас партия расстраивается, никто не хочет играть.

– Идем, Ванечка, бежим! А я вам еще одного партнера веду. – И Наточка, невзирая на все протесты Нади, крепко схватила последнюю за руку и повлекла за собою.

К ним присоединился Ванечка, веселый, жизнерадостный, со смеющимися голубыми глазами пажик, и все трое, схватившись за руки, ворвались галопом на площадку лаун-тенниса.

– Mesdames et messieurs![2]2
  Дамы и господа! (фр.)


[Закрыть] рекомендую вам мою институтскую подругу, Надю Таирову. Знакомьтесь и, пожалуйста, без китайских церемоний, щебетала Наточка, легонько подталкивая вперед Надю.

Пять девочек, вернее, очень юных девушек-подростков от тринадцати до шестнадцати лет, по очереди подошли здороваться к Наде. Тут были две сестрички-княжны Ратмировы: старшая Ася, красивая, стройная брюнетка с изысканными манерами, и младшая синеглазая, щебечущая, как птичка, и веселая хохотушка Лоло. Была и смуглая, с резкими, мальчишескими манерами Мари Стеблинская, «первый чемпион мира» и «ярая спортсменка», как рекомендовал Ванечка Наде свою сестру. Потом очень застенчивая, постоянно смущающаяся Зоинька Лоренц, блондинка с пышными локонами, вьющимися по плечам. И, наконец, еще одна девочка, при взгляде на которую Надя даже рот открыла от неожиданности. Перед нею стояла Софи Голубева, ее бывшая одноклассница.

– Какими судьбами? – протянула Софи, вскидывая на Надю всегда щурившиеся близорукие глазки.

Но Надя не успела ей ответить. Надо было знакомиться еще с мальчиками, которых, кроме Ванечки и его старшего брата Никса Стеблинского, было еще трое: двое братцев-близнецов, очень воспитанных и корректных баронов Штейн – Рафаил, или Ральф, как называли старшие, и Федя, похожие друг на друга, как две капли воды, оба тщательно причесанные, оба чистенькие, с изумительно свежими воротничками и манжетами, несмотря на убийственную жару, и, наконец, Митя Карташевский, пятнадцатилетний сирота-подросток, проживающий с самого раннего детства в доме Ртищевых.