Текст книги "Наследники"
Автор книги: Лидия Авилова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
XIII
Несмотря на ясно выраженное намерение, Александр не уехал. По его расчёту, который он считал безошибочным, отец должен был сдаться на его требование и более двух-трёх дней упорствовать не мог. Александр Петрович не допускал, чтобы желание отца похвастаться и вполне насладиться своим торжеством не взяло очень быстро верх над его обидой, которой сын едва доверял. Обидчивость отца и его способность быстро огорчаться молодой Гарушин искренно считал напускной щепетильностью и часто досадовал на старика. Но на этот раз Пётр Иванович казался серьёзно рассерженным. Он тщательно избегал встреч с сыном, а за обедом, сидя с ним с глазу на глаз, глядел на него неприязненным и насмешливым взглядом.
– Не ожидал видеть тебя, – с притворным удивлением заметил он. – Ведь ты, кажется, говорил, что едешь сегодня?
– Как видишь, я остался, – процедил сквозь зубы Александр Петрович.
– Не ожидал – и удивлён! – не скрывая насмешки, продолжал старик. Несколько раз он горько усмехался, глядя на ленивые позы и скучающее лицо сына, но не сказал больше ни слова.
Наступило 20 июля. Этот день, именины старого князя, праздновался по давно установленному образцу. С утра к княжескому дому один за другим подъезжали экипажи. Сам князь, несколько торжественный, встречал гостей приветствиями и объятиями, направляя дам в гостиную, где величественно восседала княгиня, и рассаживая мужчин за приготовленные карточные столы. Сам князь позволял себе принимать участие в игре только после обеда, когда все были в сборе. В большой столовой и стеклянной галерее, заставленной тропическими растениями, накрывались длинные обеденные и закусочные столы. Ровно в два радушный хозяин просил к закуске, затем садились за обед и обедали до пяти часов и позже. После обеда продолжали игру в карты, шли гулять в парк, катались в разукрашенных лодках по большому пруду, в 10 часов любовались фейерверком, и тогда гости начинали разъезжаться. Князь, усталый, с подёргивающейся головой, провожал, благодарил и целовал дамам руки. Княгиня величаво и благосклонно улыбалась.
Такова была обычная программа этого дня, но на этот раз выполнить её пришлось только отчасти.
Князь чувствовал себя не совсем хорошо. Он был очень любезен и весел, но жаловался на боль в темени, и лицо его было одутловато и красно. Княгиня настояла, чтобы он обедал особо и не затруднял себя приёмом гостей, но доступ к нему не был воспрещён никому, и поздравители поминутно входили и выходили из его кабинета.
Одними из первых приехали Гарушины. Александр Петрович был мрачен, как туча, и лицо его казалось бесцветнее обыкновенного. Пётр Иванович, видимо, волновался. Глаза его беспокойно бегали, а вздрагивавшая рука поминутно поправляла галстук. В прежние годы Пётр Иванович не бывал у Баратынцевых, и мысль о многолюдстве этого собрания невольно смущала его. В этой игре, которую он вёл, этот наступающий день должен был решить вопрос немалой важности. В глубине души старик Гарушин сильно рассчитывал на то, что известие о женитьбе его сына уже успело распространиться, несмотря на тайну или даже благодаря ей. Не признаваясь самому себе, Пётр Иванович рассчитывал тоже на собственную ловкость, с которой он пустит в ход интересную новость, не вдаваясь в излишнюю и опасную откровенность, и что таким образом они с сыном явятся сегодня не только как полноправные члены общества, но и как законные преемники власти и почётного положения князей Баратынцевых. Князь Андрей был слишком беспечен и известен своим более чем легкомысленным поведением, чтобы идти в счёт.
Сидя в экипаже, старик несколько раз возбуждённо оглядывался на сына, но при виде его апатичного лица и потухших глаз, ощущал опять острое чувство обиды и неприязни. Упрямство сына в связи с его полной зависимостью от него придавали его чувству оттенок презрительности; он не хотел и не мог идти навстречу примирению и терпеливо ждал повинной Александра Петровича, как ждёт неприятель вынужденного и тем более унизительного отступления своего противника.
В свою очередь, он был уверен, что Александр недолго выдержит своё положение неприятеля в осаде. Он знал, что денежные дела молодого человека далеко не блестящи, и что ему необходима довольно крупная сумма для продолжения своей игры на бирже. Неожиданное известие о нездоровье старого князя огорчило Петра Ивановича, но приём княгини и её очаровательная улыбка вполне вознаградили его. Очевидно, что княгиня уже узнала и этим тонким способом подтверждала согласие своей дочери. Пётр Иванович не выдержал и, улучив минутку, когда хозяйка была свободна, подошёл к ней и, завладев её рукой, прильнул к ней губами.
– Я благодарю вас. За что – вы сами должны знать, княгиня! – прочувствованно сказал он. Софья Дмитриевна едва удержала брезгливое движение, но вовремя спохватилась и милостиво коснулась свободной рукой его плеча.
– Не благодарите, Пётр Иванович, – печально улыбаясь, проговорила она, – счастье моих детей – моё счастье. Вы знаете, всё для них.
Пётр Иванович глубоко поклонился.
– Я всегда знал, что вы святая! – восторженно и почтительно сказал он. Княгиня улыбнулась, неопределённо махнула рукой и отошла, а Гарушин поглядел ей вслед, и почему-то мимолётная жалость к Вере опять болезненно коснулась его.
– Святая! – повторил он мысленно, и ему захотелось смеяться вслух злобно и дерзко.
Княжну он искал и долго не мог найти. Когда он вошёл к старому князю, Вера была там; она стояла за спинкой отцовского кресла и при виде его заметно вздрогнула и побледнела. Здороваясь с ней, Гарушин задержал её руку и заглянул ей в глаза. Но эти глаза глядели спокойно, и только в глубине их залегла какая-то тень. Пётр Иванович ожидал, что Вера примет вид жертвы, но она держала себя просто, и голос её звучал ровно, почти радостно.
«Я лично предпочла бы смерть, – вспомнилась ему её фраза, сказанная сыну. – И это, пожалуй, правда! – подумал он. – Простенькая, неизбалованная, затёртая даже своей святоймаменькой, много ли ей нужно? Ишь, глаза ещё больше стали и носик острый».
Он глядел на неё, не отводя глаз. Она незаметно отошла от отца и вышла из комнаты.
За весь день Петру Ивановичу не удалось сказать нескольких слов Вере. Он всё время следил за ней, видел, как она двигалась, говорила, смеялась, и всё ему казалось, что это не она, что кто-то подменил её. Куда девались её обычные резкость и задор? Улыбка почти не сходила с её лица, и только иногда, как бы утомившись, она глубоко вздыхала и проводила рукой по глазам.
Когда Пётр Иванович зашёл проститься, он застал старого князя за картами. Он шутил, смеялся и очень любезно пожал руку Гарушина.
– Не забывайте нас, Пётр Иванович. Заезжайте, – ласково сказал он ему на прощание.
– Едем, – сказал Пётр Иванович сыну, отыскав его совсем сонного в углу гостиной.
– Нет, уезжай один, – ответил Александр. – Меня отвезут позже.
– А что такое? – удивился отец.
– Ничего сверхъестественного: Андрей просил остаться. Он будет праздновать особо у себя.
– Вот как! И он просил тебя?
– Он просил многих.
В таком случае оставайся. А мои лошади ждут, я еду.
XIV
Когда все гости разъехались, а хозяева разошлись по своим комнатам, Андрей и Маров быстро шагали по тёмной дороге к дальнему флигелю.
– Из комнаты матери видны окна, – говорил Андрей, шагая развалисто и лениво, – но щели ставней я приказал заклеить и промазать. Чисто.
Он тихо засмеялся.
– Если бы музыки какой-нибудь! – щёлкнул пальцами Маров. – Вот этих бы песенников, что за обедом пели. Как ваше мнение, князь?
– Это можно, – согласился Андрей. – Кто идёт? – окликнул он.
– Я! – ответил тонкий голосок, и из темноты прямо под ногами идущих вынырнула маленькая фигура грума.
– Немного спустя сбегаешь к песенникам в сарай и приведёшь их к нам. Скажи, не пожалеют.
– Приведу! – с весёлой готовностью отозвался мальчик.
– Ты это куда?
– Вина ещё кое-какие относил, – смеясь, ответил грум.
– Много?
– Насилу сволок корзину.
– Чего ты хохочешь, дурак? Пошёл! – добродушно сказал князь, и мальчишка весело подпрыгнул и скрылся в темноте.
– Дождя бы не было! – озабоченно заметил Андрей.
– Всё равно намокнем, – пошутил Маров.
– Девки из села не придут.
– А хотели? – встрепенулся Маров.
– Ну, ещё бы! – спокойно сказал князь.
За оградой в темноте можно было различить несколько экипажей, во флигеле было уже людно. На столе и на полу стояли корзины с бутылками и посудой, в бумажных мешках находилось «угощение» для девушек, состоящее из пряников и орехов. В углу, под образом на старинном кресле красного дерева сидел Александр Гарушин, брезгливо оглядывался и ёжился. Гости сидели на стульях, на подоконниках, громко говорили, курили, и в комнате становилось уже шумно и душно.
– Помогите мне разобраться, Вадим Петрович! – закричал Андрей.
– С удовольствием, князь, с удовольствием! ответил Маров. – Сделаем маленькое обозрение.
– Отец хорошо кормит, – продолжал Андрей, но сам пить никогда не умел и толку в винах, смело скажу, не знает. Вот эта… – сказал он и поднял бутылку, поглаживая её сверху по этикетке, – эта за себя постоит! Рекомендую смело.
Князь и Маров стали откупоривать бутылки, выкрикивая название вин. Всё общество сплотилось вокруг стола. Раздавались отдельные голоса, требующие того или другого. Многие мужчины явились сюда уже немного навеселе и только заканчивали здесь начатую процедуру опьянения.
– Ужасно я не люблю, когда, это, обед и тут же, это, дамы, – рассуждал кто-то. – Ужасно, это, стесняет.
– Хороший коньяк! пре-екрасный коньяк! – слышалось восторженное восклицание.
– Вы что это, Александр Петрович, точно раскисли, – спросил Андрей.
– У меня что-то желудок… Вообще, я, кажется, нездоров.
– А вот не хотите ли поправиться? – крикнул Маров, протягивая ему стакан.
– Я бы сельтерской… с коньяком.
Оживление быстро возрастало. Слышался смех, сквозь общий гул прорывались громкие, не всегда скромные замечания, костюмы и лица принимали растерзанный, неприличный вид.
– Листовича нет. Где Листович?
– Нет – так будет, – сказал князь.
– А я ему говорю… – заливаясь рассыпчатым смехом рассказывал кто-то. – А я ему говорю, т. е. это он мне говорит… – Смех длился беспрерывно, заглушая рассказ.
– Да ну вас к чёрту! – вспыльчиво вскрикивал, наконец, какой-нибудь потерявший терпение слушатель.
– Вот и Листович! – заметил князь.
Ржавые петли взвизгнули, входная дверь открылась, но в дверях стоял не Листович, а тоненькая фигура Димы. Большие глаза мальчика удивлённо и радостно оглядывали комнату.
– Ага! – сказал он своим звонким голоском, – попались… Я уже давно подозревал… Вот зачем Андрюша взял ключ!
– Тебе чего? Пошёл назад! – добродушно скомандовал молодой князь. – Иди, иди, а то сам выставлю.
– Ну, что, Андрюша? Ну, позволь! – плаксиво заговорил Дима с порога. – Ну, разве я тебе мешаю? Ну, что, право…
– Да ведь ты поросёнок! – смеясь, ответил Андрей.
– Ну, Андрюша! – продолжал Дима, набираясь смелости и приближаясь к столу. – Ну, я тебя прошу!
– Оставьте его, князь! – вступился кто-то. – Чем он не мужчина? Бери, брат, стакан, чокнемся.
– Конечно! Зачем его гнать? Пусть привыкает. Не красная девушка, – поддерживали голоса.
– Можно, Андрюша? – робко просил мальчик. – Ты думаешь, я не умею пить? Ты думаешь, я не привык?
– Ну, пришёл, так уж пей! – махнув рукой, решил князь и дружески хлопнул брата по плечу. – За догадку! – прибавил он.
– Ловко ли будет? – тихо заметил Маров. – Всё-таки он ещё дитю…
– Ну, пустяки! – успокоил его Андрей. – Я его знаю, он сразу напьётся и заснёт. У этих поросят нет меры… Чего тебе, поросёнок?
Но Дима уже завладел первой попавшейся бутылкой и с жадным, сосредоточенным лицом наливал вино в стакан.
Марова, что называется, разобрало.
– Музыки! Музыки! – молил он, закатывая глаза и прижимая руки к жилету. – Понимаешь ли ты, чего жаждет моя душа? – спрашивал он, обращаясь к соседу. – Только по этому воплю знаю я свою душу, знаю, что есть она, есть ещё, подлая!
Он драматически потряс кулаком и ударил им себя в грудь.
– Вы что смотрите на меня, Александр Петрович? – обратился он к Гарушину. – Вам не нравится моё заявление, что у меня есть душа? Повторяю вам, есть она! А вы, кажется, наверно знаете только то, что у вас есть желудок?
Он перегнулся через стол и насмешливо глядел в лицо Александра.
– Отстаньте от меня! – брезгливо ответил Гарушин. – Ваше остроумие не забавно.
– Желудочек! – ласково продолжал Маров. – Недаром, вы так часто повторяете: «У меня желудок»… А вот у меня так душа! Не веришь? – опять обратился он к соседу. – Думаешь, живёт человек всю жизнь скотина-скотиной, пьянствует, безобразничает, всё по дороге в грязь топчет, и вдруг говорит – душа! А ведь есть она! Плачет! Ты думаешь, я себя в красивом виде представить хочу? А хочешь, я эту серебряную кружку украду? Она серебряная, её заложить или продать можно, и я украду… Я могу украсть. Надо украсть – украду, надо льстить – льстить буду, надо убить… Нет, убить не могу… Струшу… Слишком я меленький, дрябленький, дрянненький… И душу в себе убить не могу… Чувствую, живёт она здесь, плачет… плачет…
– Нет, ты не плачь, – сказал сосед, слышавший только последние слова. – Ты лучше выпей.
Маров махнул рукой и подставил стакан.
– Желудочек! – сказал он, взглядывая на Гарушина, и улыбнулся ему.
– Вы пьяны! – презрительно ответил Александр.
– Где вы пропадали? – крикнул Андрей Листовичу. Тот вошёл, окинул общество смеющимся взглядом и покачал головой.
– Песенники идут! – возвестил он.
– Ого-го! – закричали весёлые голоса.
– Юрочка! Душечка! – нежно приветствовал его Маров, складывая губы сердечком. – Радость моя!
– Эк вы тут… – засмеялся Листович. – Вам, Вадим Петрович, папиросочку? Так, что ли?
– Так, прелесть моя! У-y! Душка!
Стуча сапогами и весело улыбаясь, стали входить песенники,
– Ого-го! – закричали голоса, приветствуя их. Маров вскочил и ринулся им навстречу.
– Жалобную! Слёзную! – молил он, складывая руки.
– Ребята! Сперва промочите горло, – скомандовал князь.
Когда хор запел, Маров опять выскочил из-за стола, встал к ним лицом и, вытянув руки, как крылья, плавно махал ими в такт, то приподнимаясь на цыпочки, то опускаясь вниз… Лицо его дрожало и глаза были полны слез.
Андрей пил много, и его прекрасные глаза начали щуриться и неестественно блестеть. Он не говорил, а только добродушно улыбался и крутил усы. Вдруг послышался шум, точно от падения тела, и раздался странный резкий крик. Это Дима, схватившись руками за голову, истерически закричал и упал с своего стула на пол.
– Ну, вот и завизжал! – равнодушно заметил князь Андрей. – Я сказал – меры нет.
Мальчика подняли и отнесли в соседнюю комнату.
– Безобразие! Пороть бы мальчишку! – процедил сквозь зубы Гарушин, которому крик Димы подействовал на нервы.
– А вы, желудочек, кажется, испугались? – насмешливо спросил его Маров.
– Удалую! Весёлую! – требовали голоса.
Маров бросился к песенникам и опять замахал руками… Когда в приотворённую дверь флигеля заглянул ранний рассвет, в комнате царило безобразие во всей своей пьяной, безграничной силе. Гарушин иссиня-бледный, с искажённым от страдания лицом, стоял среди комнаты и покачивался на слабых ногах.
– Мне дурно! – задыхаясь, шептал он и искал руками опоры.
– С водички разобрало. Вот так желудочек! – хохотал над ним Маров.
– Я вас раздавлю, – тихо, но злобно ответил ему Александр и начал пробираться к двери.
– Куда вы? – спросил Листович.
– Домой! Здесь общество дикарей и сумасшедших.
Но на пороге его чуть не сшиб с ног бежавший без оглядки грум.
– Князь! Князь! – звал он растерянно, с испуганным и побелевшим лицом. Он споткнулся на ступени и едва не упал.
– Ты ошалел! – гневно крикнул на него Гарушин, сторонясь и хватаясь за перила.
– Князь! – опять отчаянно крикнул грум. Он ворвался в комнату и, заглушая своим голосом пьяные песни и бестолковый гам, прокричал звонко и отчётливо: – Князь Андрей Ильич! Старый князь кончаются! Княгиня велела вас будить… Ещё дышит… Скорей велели, скорей! И князенка…
Песни стихли. Жуткая тишина сменила бесшабашное веселье. На пьяных лицах и в пьяных глазах мелькнуло испуганное сознание.
– Князь Андрей Ильич! Старый князь кончаются… – продолжал звенеть голос мальчика.
– Как же мне? – вдруг озадаченно проговорил молодой князь и попробовал приподняться. – Диму тащите… Мать будет его искать… Вот ещё… чёрт!
Но страшное известие несколько отрезвило его. Он встал и, сильно качаясь, вышел на крыльцо.
– У меня отец умирает, – сказал он Гарушину, проходя мимо него, и уже более твёрдой походкой пошёл по дороге к дому.
XV
Пётр Иванович подъехал к крыльцу княжеского дома. Его встретил лакей с подобающим случаю печальным видом.
– Что князь? – поспешно спросил Гарушин.
– Всё в том же положении, – ответил лакей.
– Могу я видеть кого-нибудь?
– Княгиня отдыхают. Прикажете доложить княжне?
– Да, доложите, – приказал Гарушин.
Вера вышла сейчас же. Она была в широком утреннем капоте, волосы её были заплетены в косу, и в этом наряде, вся худенькая, с бледным осунувшимся лицом она производила впечатление очень молоденькой девушки. Она посмотрела на Гарушина безразличным взглядом и заговорила, как бы повторяя затверженный урок:
– Отцу не лучше, но доктор нашёл его состояние довольно удовлетворительным и сказал, что, если удар не повторится, он ещё может поправиться.
– Возложим наши надежды на Бога, княжна! – делая горестное лицо, ответил Гарушин.
Вера отвернула немного лицо и нахмурилась.
– Он приходил в себя, – продолжала она, – и спрашивал вас.
– Меня! – с неподдельным удивлением вскрикнул Пётр Иванович.
Вера отошла к окну и стала глядеть в сад. Пётр Иванович видел, как она трудно дышала, стараясь пересилить волнение, как вздрагивала на груди оборочка её блузы, отвечая биению её сердца.
– И вы хотите, чтобы я вошёл к больному? – тихо спросил он после долгой паузы, убедившись, что она несколько успокоилась.
– Да, я вас прошу, – уже спокойно ответила она. – Быть может, он опять вернётся к сознанию.
Она пошла к двери, завешенной тяжёлой портьерой, и Гарушин последовал за ней, сильно горбясь и стараясь ступать бесшумно.
– А княгиня? – шёпотом спросил он.
– Мама сама заболела от горя и испуга. Она лежит.
Кровать князя стояла среди комнаты, рядом с ней, на стуле сидела сестра милосердия и держала пульс больного.
– Спит? – спросила Вера.
Сестра подняла на неё грустные, утомлённые глаза и тихо кивнула головой. Гарушин подошёл. Слегка перекошенное багровое лицо князя сперва показалось ему совсем незнакомым, но он скоро пригляделся и узнал его. Реденькие седые волосы были растрёпаны, и на них лежал гуттаперчевый мешочек со льдом. Груда подушек держала больного почти в сидячем положении, ворот рубашки расстегнулся и обнажил старческую шею и грудь, на которой блестела золотая цепочка с крестом.
«Смерть!» – подумал Гарушин, сейчас же мысленно вычисляя разницу своих лет с летами князя и с острой тревогой думая о том, что у него всё чаще и чаще какие-то подозрительные перебои сердца. – «Смерть», – думал он и вдруг ощутил странную радость чувствовать себя живым, здоровым и ещё далёким, быть может, от того момента, когда все земные радости, заботы и огорчения вдруг перестают существовать, как будто не они были важны и нужны больше всего.
Он всё ещё стоял и смотрел, когда Вера вызвала его из глубокого раздумья. Она отвела его в сторону и неожиданно взяла его руку в свои. Глаза её были сухи и блестящи и выражали горячую мольбу.
– Пётр Иванович! – сказала она дрожащим голосом. – Я хотела бы вас просить… Я глядела на вас сейчас, и вдруг у меня явилась надежда, что вы сделаете так, как я попрошу.
И, не ожидая его ответа, спеша и волнуясь, она продолжала:
– Успокойте его… Что бы он ни стал говорить, о чем бы он ни стал просить вас – успокойте его! Я буду с вами, я буду слышать ваши обещания, но для меня они будут иметь другую цену. Я буду знать их цель и никогда не забуду вашей доброты. Мы обманем, только обманем его лишний раз, но он умрёт спокойно.
– Князь в памяти, – сказала сестра.
Вера вздрогнула, выпустила руку Гарушина и первая подошла к кровати.
– Пётр Иванович приехал! – очень раздельно и отчётливо заговорила она, наклоняясь над больным. – Ты спрашивал его. Хочешь его видеть? – Больной ответил едва внятным мычанием.
– Кого ты ищешь? – опять громко спросила Вера. Она напряжённо вслушалась в бормотание отца и, по-видимому, поняв его, внятно ответила:
– Мама устала. Мама легла отдохнуть. Да, она здорова, она скоро придёт.
Князь, по-видимому, успокоился.
– Хочешь видеть Петра Ивановича? – спросила Вера. Потом она выпрямилась и сделала знак Гарушину, чтобы он подошёл.
– Здравствуйте, князь! – сказал Гарушин, становясь перед кроватью так, что больной мог его видеть. Он увидал его глаза, немного воспалённые, с грустным, добрым и немного недоумевающим выражением. Казалось, он удивлялся и не мог отдать себе отчёта в том, что происходило кругом него. Теперь он глядел на Гарушина и словно что-то припоминал.
– Вам было немножко нехорошо, но вы, Бог даст, скоро поправитесь, – говорил Гарушин. Князь всё смотрел на него. В глазах его стала зарождаться какая-то беспокойная мысль, он заволновался и забормотал. Он высвободил здоровую руку из-под одеяла и протянул её Петру Ивановичу. – Да, да, говорите, я слушаю, – сказал Гарушин. Больной мычал, торопясь и волнуясь.
– Ему это вредно, ему нужен покой! – вступилась сестра.
– Князь! – громко сказал Гарушин, приближая своё взволнованное лицо к лицу больного. – Я верю, что вы поправитесь, но, если бы Бог в неисповедимых путях своих призвал вас к себе, я обещаю вам и клянусь, что я сделаю всё от меня зависящее, чтобы дать утешение и покой вашей семье. Я обещаю и клянусь…
Он видел близко от себя напряжённое лицо больного и его жадные, широко раскрытые глаза. И вдруг это лицо дрогнуло и что-то похожее на улыбку промелькнуло на нем. Здоровой рукой князь удержал руку Петра Ивановича и, делая невероятное усилие говорить, промычал невнятно:
– Виноват… был… простите…
Потом рука его утомлённо упала, он закрыл глаза и опять погрузился в тот сон, среди которого жизнь должна была вскоре перейти в смерть. Когда Гарушин отошёл от кровати князя, он увидал Веру у окна. Она стояла в согнутой позе и, закрывая лицо руками, тяжело рыдала. Она не слыхала приближения Петра Ивановича. И вдруг он заговорил совсем близко от неё.
– Вы слыхали, княжна, обещание, данное мной вашему отцу? Взгляните же на меня и скажите: можно ли так лгать? Теперь мой черёд просить: я был виноват… Простите и вы. Нет, вам не до меня, я знаю, но если одинокий старик, привыкший к горю, дружески протянет вам руку, вы не оттолкнёте её, княжна?
Вера, не веря себе, удивлённо подняла на него заплаканные глаза.
– За что же? – нерешительно спросила она.
– Вера Ильинишна!.. – взволнованно сказал Пётр Иванович. – Только до тех пор человек и жив, пока он чувствует: любит, жалеет, страдает, ненавидит… Не всё ли равно! И я живой человек и благодарю Бога… Про меня говорят, что я зол… Но не бойтесь злого, бойтесь мёртвого, если душа убита, её ничем не воскресишь.
Его голос дрогнул, и по лицу пробежала болезненная гримаса.
– Потерять любимого человека тяжело, но иметь его с собой, положить в него все свои надежды, всю силу своего чувства и убедиться, что этот человек живой мертвец, это страшно!
Он быстро поклонился и весь сгорбленный, с потупленной головой поспешно вышел из комнаты.
