Текст книги "Наследники"
Автор книги: Лидия Авилова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Лидия Алексеевна Авилова
Наследники
Повесть
I
Пётр Иванович Гарушин стоял в своём цветнике перед кадкой с каким-то редким тропическим растением и машинально разглядывал один листок за другим. Он был высок, худощав, приподнятые плечи торчали угловато, линия груди ввалилась, а спина слегка горбилась. Лицо, удлинённое, землистого оттенка, казалось суровым, и трудно было представить себе улыбку в холодном взгляде серых глаз и под нависшими щетинистыми усами рыжеватого цвета.
Сын его, вчера только приехавший из столицы, ещё не выходил. Он казался вчера сильно уставшим или нездоровым. Старик посоветовал ему лечь в постель пораньше.
Теперь он ждал его к кофе и уже начинал волноваться. Чтобы сократить время, он ходил по цветнику, подолгу останавливался перед каждой клумбой и поминутно поглядывал на террасу, где был накрыт стол к утреннему завтраку, по-английски.
В дверях террасы показался лакей.
– Александр Петрович ещё почивает? – громко спросил Гарушин.
– Никак нет. Идут сюда, – ответил лакей. Пётр Иванович оживился.
– А! Так подавайте, – сказал он, и лёгкой походкой, которую трудно было ожидать при первом взгляде на его фигуру, он обогнул пёстрые клумбы и поднялся по ступеням. В то же время Александр Петрович вышел на террасу.
– Выспался? – с лёгкой насмешливостью спросил у него отец, небрежно пожимая ему руку. – Ну, садись, будем завтракать.
– А ты уж давно? – вяло осведомился Александр Петрович.
– Давно! – с усмешкой ответил отец. – А тебе нездоровится, что ли? Что это ты точно варёный какой-то? Или не отдохнул?
Сын сделал гримасу.
– Я думаю, что меня накормили чем-то не… несвежим на вокзале. У меня желудок… притом, лёгкая лихорадка.
– Да! – сказал Пётр Иванович, вглядываясь в лицо сына. – Ты здоровьем не пышешь. Не румян!
Сын опять сделал ту же гримасу и вытянул шею, заглядывая в серебряные судки.
– Кушай! – предложил Пётр Иванович, придвигая к нему блюда. Александр протянул руку, белую и изнеженную, как у женщины, и жестом, от которого сверкнули камни нанизанных на его пальцы колец, он стал медленно накладывать себе кушанья. Сидя друг против друга, оба молчали. Отец ел быстро и рассеянно, сын медленно смаковал, не поднимая глаз от своей тарелки.
– Недурно у меня стряпают, а? – наконец, хвастливо заметил Пётр Иванович.
– Недурно, – вяло отозвался сын.
– Ну, что? Как у вас там, в столице? – с оттенком иронии спросил Гарушин.
Александр оттянул немного ворот своей батистовой сорочки и на минуту закрыл глаза.
– Я думаю, – сказал он, – что ты все новости знаешь из газет.
– Конечно! Но бывают слухи… сплетни… – Александр пожал плечами.
– Я их не слушаю! – сказал он. – Да, наконец, скажи пожалуйста: что может быть интересного у нас?
Пётр Иванович оживился.
– Не разделяю твоего мнения! – заметил он. – Меня всё интересует, всё! Как бы то ни было, а интерес в жизни есть. Иначе – зачем жить? Так по-моему. Как? Что?
Сын перевёл в пространство взгляд своих бесцветных глаз, и его бледное лицо, окаймлённое белокурой бородкой, приняло скучающее выражение. Он был в летнем светло-сером костюме и в просторных жёлтых башмаках. В противоположность отцу каждый жест, каждое движение его были спокойны и делались как бы с таким расчётом, чтобы как можно менее утомить Александра Петровича. Даже выражение лица отсутствовало как бы умышленно и заменялось неподвижностью, доходившей почти до мертвенности. Лицо было худощавое, удлинённое, как у отца, с прямым тонким носом, прекрасными крупными зубами… Но и природа, как бы заразившись апатией своего творения, пожалела красок, и с бесцветного лица глядели бесцветные глаза, с незаметными, белесоватыми ресницами и бровями.
– А ты ещё имение покупаешь? Зачем это? – спросил Александр Петрович, наливая себе в чашку кофе. Старик встрепенулся.
– Покупаю, да.
– Зачем это? – повторил сын. – Между нами сказать, ты не хозяин, и все эти твои… земледельческие затеи приносят одни убытки.
Пётр Иванович заволновался.
– Хозяйство такое, как у меня, – плохая нажива, – сказал он, – но это дело большое, разнообразное и в высшей степени интересное.
– Кончится тем. – сказал Александр Петрович, – что при своём крупном состоянии ты будешь сидеть без денег, как все землевладельцы.
– Возможно! – задорно отозвался Пётр Иванович. – Всё возможно!
Он был видимо недоволен, и в его холодных серых глазах засветился недобрый огонёк.
– На мой век хватит! – с притворной весёлостью прибавил он, закрывая своей ладонью холёную руку сына. – А по отношению к тебе я квит: я сделал для тебя все, что сделали для меня мои родители: я дал тебе возможность стать человеком образованным, годным на всякое дело. Это первая и важнейшая обязанность родителей. Как? Что? – обычной скороговоркой добавил он, наклоняясь через стол и заглядывая в лицо сына. Александр Петрович промолчал и пожал плечами.
– Нет? Не согласен? – насмешливо воскликнул Пётр Иванович и засмеялся тихим, захлёбывающимся смехом.
– Вижу, что насчёт родительских обязанностей ты придерживаешься особого мнения. Вижу!.. Хи-хи… Не согласен!
Он вдруг перестал смеяться и придал своему лицу серьёзное выражение.
– А разговор у нас с тобой будет особый и серьёзный разговор! – подчеркнул он.
Александр скользнул по его лицу слегка встревоженным взглядом, но сразу успокоился и откинулся на спинку стула.
– Я слушаю, – сказал он.
– Нет, не здесь. В саду, – сказал Пётр Иванович.
II
– Цветники у меня каковы! – заметил старик Гарушин, останавливаясь на ступенях террасы. – Какая игра цветов, переходы, переливы, контрасты? Садовник у меня художник, поэт… К цветам ты как? Равнодушен? – быстро спросил он опять, пытливо вглядываясь в лицо сына.
– Я люблю всё красивое, – сказал сын.
– Совсем не то! – горячо перебил его отец. – Я люблю цветок и не только в общей картине, а каждый в отдельности. Люблю следить за его ростом; люблю его жизнь, его душу, если можно так выразиться. Страсть к цветам у меня преобладающая страсть.
– Какие же цветы у нас! – пренебрежительно заметил Александр Петрович. – Всё бледно, хило…
– Как? Что? – воскликнул Пётр Иванович. – Ну, пойдём, я тебе покажу…
– Нет, не сейчас! Ходить по солнцу я не привык. Надеюсь, мы сядем для твоих переговоров?
– Можно и сесть, – сказал отец. – Вот здесь… Разве не та же Италия? – умилённо добавил он.
– Н-ну! – несколько брезгливо отозвался сын.
– Нет? А мне нравится! Я думаю, что жить можно. Можно жить! – горячо и с ударением говорил старик, оглядывая широкий фасад своего дома, далеко раскинувшийся цветник налево и тенистые аллеи парка направо и по отлогому спуску к реке.
– Меня накормили чем-то несвежим на станции, – с болезненной гримасой сказал Александр.
– Что же тебе? Принять чего-нибудь? Выпить?
– Нет позже… Удивительно плохо у нас кормят!
– Сколько тебе лет? – неожиданно спросил Пётр Иванович.
– К чему тебе? Двадцать семь.
– А в каких ты чинах? Я забыл.
– К чему тебе? – повторил молодой человек.
– А к тому!
Пётр Иваныч нагнулся и заговорил почти шёпотом.
– Хочешь… Через пять лет… ручаюсь… через пять лет ты здесь предводитель, первое, самое видное лицо и у губернатора свой человек?
Он шумно перевёл дыхание и замер, не отрывая глаз от лица сына.
Александр Петрович чуть-чуть улыбнулся.
– Однако, как это тебя!.. – начал он и вдруг остановился, и видно было по его лицу, как мысль его лениво работала над непредвиденным вопросом.
– Как же это? – спросил он, наконец. – Тебя здесь не особенно любят и… ценят. А меня по тебе. Как же?
Глаза Петра Ивановича опять вспыхнули.
– Тебя по мне? Так что без меня, думаешь, было бы проще? Я поперёк дороги встал? Что ж! Возвращайся в Петербург; там меня никто не знает… Годам к сорока до начальника отделения, быть может, доберёшься. Я не помешаю.
Он вытянулся в кресле и замолчал.
– Если ты будешь обижаться, то и говорить нельзя, – вяло заметил Александр.
Пётр Иванович не шевелился. Он следил за тем, как сын достал из кармана маленький прибор и стал медленно и спокойно подпиливать свои длинные ногти. Раздражение его росло, ясности и умиленности настроения как не бывало.
– Конечно, я здесь не сила, – наконец, сдержанно заговорил он, встал и начал ходить взад и вперёд по усыпанной песком площадке. – Где же быть силе у сына мелкопоместного дворянчика Гарушина? Мелкой сошки… ничтожества… Твоего деда, моего отца князь Баратынцев дальше передней своей не пускал… Про него и теперь ещё всяких россказней не оберёшься: пьяница, шут, мелкий мошенник… Не тем будь, покойник, помянут! Тот же князь Баратынцев мне, студенту, руки никогда не подавал, а один раз, на собрании, куда я попал из любопытства, взял меня этак вот за ворот, легонько толкнул к дверям и приказал попросту сбегать к нему на дом и сказать кучеру, чтобы через четверть часа подавал лошадей.
– А ты что же? – спросил Александр.
– Сбегал и сказал! – чуть не выкрикнул Пётр Иванович. – Но я уже тогда чувствовал… мне только надо было… выждать.
Он сделал жест, как бы угрожая кому-то, и потом вдруг повернулся к сыну.
– Хочешь быть предводителем? – тихо спросил он.
– Но это бредни! – ответил сын. – Твоя мания величия не знает меры.
Пётр Иванович усмехнулся.
– Да? Ты думаешь?
– Но ведь князь всю жизнь был предводителем и умрёт им.
– А если я его смещу? – тихо спросил Пётр Иванович, и в его изогнутой позе, в блестящих глазах Александру почудилась близость безумия.
– Это ты-то? – с оттенком презрения вырвалось у него.
– А! И ты тоже говоришь: ты-то? Да, я! Я! Я! Сын шута и скомороха! Я смещу князя Баратынцева и посажу предводителем тебя, моего сына. Я!..
Он смеялся и колотил рукой в грудь.
– Не кричи, – попросил Александр. – Говори просто и толком: какие у тебя данные?
Гарушин притих, но продолжал смеяться.
– Всё это просто и понятно даже для ребёнка: ненаглядный сыночек, князь Андрей, приехал из полка в отпуск и привёз гостинец – долги! Уплатить – состояние князя не выдержит; не уплатить – князенка выгонят из полка с позором!
– И ты заплатишь долг?
– Старый князь был у меня вот здесь. Просил, умолял…
– Заплатишь? – повторил свой вопрос Александр.
– Да! – сказал Пётр Иванович и сел.
Александр спрятал в карман свой несессер и нахмурил лоб.
– Конечно, ты всё обдумал и в проигрыше не будешь ни в каком случае?
– В проигрыше не буду, – подтвердил отец.
– Но для предводительства нужны большие средства, – немного погодя сказал Александр.
– Разве их нет?
– У тебя, они есть, но не у меня.
Лукавая улыбка мелькнула в глазах Петра Ивановича.
– Новое имение я покупаю на твоё имя, – сказал он.
– Ну, это что за состояние в земле! – небрежно заметил сын.
– Как? Что? – воскликнул Гарушин. – Это не состояние?.. Если ты женишься на княжне, – высказал он разом свою заветную мысль, – я тебе отдам половину того, что имею сам. При таких деньгах, да связи… Недурно для Гарушина! Как? Что?
Александр зевнул.
– Удивляюсь тебе, – сказал он. – Ты волнуешься, как мальчик. Кому, как не тебе, знать силу денег. У тебя деньги – у тебя все. Пора успокоиться.
– Успокоиться! – с горькой усмешкой повторил Пётр Иванович. – Нет, это не по мне… Не с моим характером. Быть может, позже… когда ты заменишь князя, – прибавил он с улыбкой.
– Княжна, кажется, не первой молодости? – спросил Александр.
– Ты увидишь её, – сказал Пётр Иванович. – На днях мы будем у них. Ну, что же? Действовать? – с громким смехом спросил он через минуту и дружески хлопнул сына по коленке.
Александр поморщился.
– Мне всё равно, – сказал он, – и если ты обещаешь… Пора и мне не глядеть из чужих рук.
III
Солнце садилось в конце аллеи, и его яркий красноватый диск блестел сквозь подвижную сетку листьев и ветвей. Вдоль аллеи уже легла тень, но жара первых июньских дней ещё не успела замениться вечерней прохладой. В круглой беседке, обвитой плющом, шёл оживлённый спор.
– Господа! – говорил человек средних лет, полный, с обрюзгшим и помятым лицом. – Господа! Чем больше теорий, чем больше программы, тем меньше искренности. Помилуйте, к чему нам эти ходульные герои, у которых самопоклонение всегда на первом плане? К чему нам эти крикливые проповедники общественной доблести и морали, у которых в каждом слове звучит фальшь? Наша молодёжь увлекается, она даже легкомысленна, быть может, но я с удовольствием беру на себя её защиту: она не лицемерит, она пользуется жизнью и всеми благами её, она знает, что за молодостью близко идёт старость, и что тогда хватит ещё времени и на мораль, и на проповеди разных возвышенных идей.
Оратор быстро оглянул присутствующих, стараясь уловить впечатление, произведённое его маленькой речью, особенно на княжну.
Он остался доволен. Вера Ильинишна слегка вспыхнула. Небольшая ростом, очень худенькая, она производила впечатление ещё недоразвившейся девочки, но в чертах лица, в линии подбородка и крепко сложенных губ сквозили энергия и упорство. Она была некрасива, и только одни глаза, голубые, широко открытые, были хороши и придавали лицу оживление и выразительность.
– Это неправда! – крикнула она. – Та часть молодёжи, которую я знаю, и о которой мы говорим, та молодёжь, которая только смеётся над всеми мыслями, над всеми благородными попытками… Где её взгляды?.. Два года назад они носили усы стрункой, теперь носят щёткой…
Она вдруг остановилась, как бы спохватившись. Её собеседник глядел на неё снисходительно-насмешливым взглядом.
– Когда вы сердитесь, я прихожу в восторг! – смеясь сказал сосед княжны по скамье, ещё молодой человек с подстриженной клином бородкой, ласковыми карими глазами и яркими губами, складывающимися при улыбке сердечком.
– Юрий Дмитриевич! – воскликнул Маров. – В лице молодёжи княжна обвиняет и вас.
– Нет! – ответила Вера. – Причём тут Листович? Маров защищает известный тип молодёжи, а я его ненавижу! И когда я замечаю, как ещё мальчуганы, дети по возрасту, подготовляют из себя манекенов для приличного ношения мундира…
– Пора пить чай, – спокойно заметил Дима, 14-ти-летний мальчик в форменной фуражке привилегированного учебного заведения.
Он встал, отвёл на середину аллеи, прислонённый к дереву, велосипед и медленно поехал по песчаной дорожке, заслоняя солнце и словно брызгая лучами из-под никелированных спиц колеса.
– Жизнью пользуйся живущий! – с сладкой улыбкой продекламировал Маров. – Я пожил, и немало пожил и всё ещё жить хочется, да так, чтобы сразу шире забрать, захватить… Если бы дали мне полную свободу распорядиться своей судьбой, я сказал бы: дайте мне узнать счастье… блаженство, которого я не мог бы пережить, и я приму смерть с благодарностью. Так, Юрий Дмитриевич?
– Ну, что ж, – шутя сказала Вера. – Примите порядочную дозу гашиша или вспрысните себе побольше морфия. Цель будет достигнута. Умрёте именно так, как хотите.
– Все умрём! – с напускной грустью, покачивая головой, подхватил Маров. – И останется от нас горсть праха, но я умру воспользовавшись всеми дарами жизни, а вы из вашей борьбы с ветряными мельницами вынесете одно утомление и разочарование.
– Я не умею бороться! – грустно сказала Вера. – Я сержусь, никому ничего не доказываю. Я хотела бы быть правой, потому что…
– Потому что вы нетерпимы! – сказал Маров.
– Не знаю, – ответила Вера.
– Пожалуй! – вдруг сказала она. – Да, вы правы, я нетерпима. Я возмущаюсь… Я чувствую, всей душой своей чувствую, что относиться к жизни так, как относится к ней большинство, недостойно! Если бы я сама была выше, умней, добрей, мне легко было бы стать снисходительной. Но я чувствую себя неправой и негодую, что другие, кругом меня, не видят своей неправоты. Я не выношу их непоколебимой уверенности в себе и своих силах.
– Правы сильные. Это всегда было и всегда будет так, – сказал Маров. – Перед таким порядком надо смириться.
– Сильные! – крикнула Вера. – Но если бы эти «сильные» были действительно сильны, они не боялись бы ни борьбы, ни света… Ну, идёмте пить чай, – спокойно прибавила она и пошла вперёд лёгкой, нервной походкой.
Она была не совсем довольна собой: она то сдерживалась, то прорывалась, чувствуя, что с Маровым не следовало говорить об этих вещах и таким тоном…
Но она не могла удержаться.
IV
– Какой восторг! – говорил Маров, поднимаясь по ступеням большой стеклянной галереи, сплошь заставленной растениями. – Какой восторг! Природа, воздух, простор… После городского шума, пыли, духоты… – Он замолчал и остановился при виде двух незнакомых лиц.
– Вы незнакомы? – протяжно заговорила высокая, полная дама и медленно протянула руку по направлению к Марову.
– Нет, княгиня! Не имею чести.
– Вадим Петрович Маров. Артист, музыкант, поэт. Приехал к нам погостить из столицы. Юрий Дмитриевич Листович, наш добрый сосед. Вероятно, встречались? Пётр Иванович, Александр Петрович Гарушины.
– Я говорю: какой здесь восторг, Софья Дмитриевна! – повторил Маров и с умилением прижал обе руки к груди.
– Да? Вам у нас нравится? – спросила княгиня, и её лицо увядшей красавицы приняло благосклонное выражение. – Прошу к столу. Аня, налейте чаю.
Молодая, хорошенькая девушка в простеньком ситцевом платье, притаившаяся за самоваром, встрепенулась и потянулась за стаканами.
– Как чувствует себя князь Илья Борисович? – заботливо осведомился Маров.
– Отдыхает ещё, – с лёгкой снисходительностью в голосе ответила Софья Дмитриевна.
– Не утомила ли его наша партия после обеда?
– Может быть… немножко. Он любит игру в шахматы, – ласково заметила княгиня и улыбнулась. Когда она улыбалась, около глаз её собирались морщинки, и это шло к ней и старило её в одно и то же время.
Юрий Дмитриевич сел рядом с Верой.
– Разве они бывают у вас? – шёпотом спросил он её, указывая на Гарушиных.
– Всего второй раз. У отца с… этим дело, – также шёпотом ответила девушка.
– Ваш стакан, Юрий Дмитриевич! – громко сказала княгиня. Листович быстро поднял голову: Аня, вся заливаясь румянцем, протягивала ему стакан, а когда глаза её встретились с его глазами, она вспыхнула ещё больше, и рука её слегка задрожала.
– Мальчик! – позвал Александр Петрович прислуживающего грума. – В передней висит моё пальто. Принеси сюда. Вы позволите, княгиня?
– Но неужели вам холодно? – с сдержанной улыбкой удивилась Софья Дмитриевна.
– В нашем климате нет вечера, – раздражённо заметил Александр, – есть только сырость.
– Вы провели эту зиму заграницей? – спросила княгиня.
– К сожалению, только два месяца.
– Где именно?
– Я кочевал… Частью в Париже, частью в Ницце.
– Ах, Ницца! Какая это прелесть! – вздохнула княгиня и томно прищурила глаза.
– Вы, княгиня, конечно, много изволили путешествовать? – вмешался в разговор Пётр Иванович.
– О, да! Я была… – Софья Дмитриевна принялась перечислять все города и курорты, где ей когда-либо приходилось быть.
– Вера Ильинишна! – тихо позвал Маров, – а музыка будет?
– Аккомпанировать вам? – спросила княжна.
Маров сложил молитвенно руки и с умоляющим выражением покачал головой.
– С большим удовольствием! – согласилась Вера.
– Мы опять проиграем концерт Мендельсона, – не меняя выражения, продолжал Маров. – О, отчего у меня нет голоса! Я хотел бы петь. Музыка – это особый мир. Я хотел бы слиться с этим миром всем существом своим, непосредственно.
– У нас Аня поёт, – сказала княжна, смеясь.
– Нет, нет! – поспешно отказалась Аня и опять залилась румянцем.
– А вы, княжна, недавно вернулись в наши места? – спросил Пётр Иванович и с преувеличенной почтительностью повернулся к девушке.
– Да, я жила зиму в Москве, – сухо ответила Вера.
– Много ли теперь веселятся в первопрестольной? Бывало, прежде…
– Не сумею вам ответить, – холодно прервала его Вера. – Вы, вероятно, про балы, выезды?..
– Я предполагал, что для молодой девицы этот род веселья самый заманчивый. Потанцевать…
– Я давно не танцую.
– Давно! – воскликнул Пётр Иванович и любезно рассмеялся. – В ваши годы, ещё нельзя говорить «давно».
– Своих лет я не скрываю: мне 25, – резко заметила княжна.
– Вам скрывать ещё нечего! – сказал Пётр Иванович и слегка поклонился.
– А! Князь! – радостно приветствовал Маров.
В дверях террасы стоял высокий старик, с бодрой ещё и молодцеватой осанкой. В чертах лица, в манере держать себя ещё чуялось что-то гордое и властное, но взгляд уже потух, а высоко закинутая голова часто подёргивалась непроизвольным нервным движением.
Князь улыбался. Но когда он подошёл ближе к столу и узнал Гарушиных, в потухших глазах его промелькнул испуг, и улыбающиеся синеватые губы, передёрнулись болезненной гримасой.
– Пётр Иванович! Это очень любезно… Я рад, – сказал он тихим, словно упавшим голосом и сейчас же повернулся к жене.
– Друг мой! Я заспался. Отчего ты не приказала разбудить меня?
И затем, точно оправившись, он обратился ко всей компании и с ласковой улыбкой сделал приветственный жест.
– Добрый вечер, друзья!
