Текст книги "Пират (сборник)"

Автор книги: Лев Брандт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Часто такому голубю удавалось увести за собой молодых или плохо прирученных голубей. Их ловили, и они переходили в полную собственность поймавшего. Особой честью считалось поймать подпущенного «наводного» голубя.

Мальчики жадно следили за чужим турманом. Каждый из них уже видел его запертым в клетку.

Даже Воробушкин бросил работу и показался в дверях мастерской, но на него так дружно зашикали и замахали руками, что он поспешил скорее убраться и выглядывал в приоткрытую дверь. Стая уже не хотела садиться. Голуби, казалось, задались целью обогнать залетного турмана и соревновались с ним в быстроте и ловкости.

– Уведет, ей-богу, всю стаю уведет, – волновался Митька.

Белый турман пока никуда не вел, он только кружился вместе со стаей, поднимаясь выше и выше. Стая послушно тянулась за ним.

– Это городские подпустили. Из ружья бы в него. Закружит стаю и уведет! – наперебой загалдели мальчишки, высыпав из-под навеса.

Воробушкин тоже не утерпел и снова вылез на двор. Но теперь даже он не мог запугать залетного голубя. Стая кружилась так высоко, что Воробушкин оттуда казался, верно, небольшой черной тумбой, вкопанной в землю. Черномазый Митька прибегнул к последнему средству. Он выбросил на крышу голубку, предварительно крепко связав ей крыло. Голубка была недавно поймана, не имела пары, и ее не решились выпустить вместе с другими, боясь, что она улетит.

Теперь, перевязав крыло, ее пустили гулять по крыше, надеясь, что стая, увидев нового голубя, спустится к нему. Но голуби плавали высоко вверху и не замечали тоскливо смотревшей на них голубки. Вдруг белый залетный турман на лету бессильно уронил крылья и упал вниз, вертясь через голову.

И, как будто только теперь вспомнив, что и они турманы, следом за ним вертелись другие голуби. Даже самые жирные и неповоротливые старались не отстать и хоть несколько раз перевернуться через голову.

Белый турман с каждым разом поднимался выше, почти скрывался из глаз, вдруг замирал на одном месте и камнем летел к земле.

– Раз, два, три… четыре… – считали, замирая от восторга, мальчики и умолкали, сбившись со счета. Не было возможности даже самому острому глазу уследить и сосчитать повороты.

И когда казалось, что уже нет спасения и голубь вот-вот ударится о землю, он каждый раз у самой земли ловко расправлял крылья и почти вертикально, ракетой, уходил в небо.

Мальчишки, как окаменевшие, стояли на пустыре. У них затекли и отяжелели шеи, но они не могли оторвать глаз от этого голубя.

Сжав кулаки и собрав, как для прыжка, мускулы, рядом с ними застыл Воробушкин. Пот выступил у него на черном, закопченном сажей лбу. Всегда плотно сжатые и опущенные книзу губы приоткрылись, и от этого разгладились морщины, обильно залегшие вокруг рта.

– Какая птица! Какая птица! Рубашку последнюю за такого красавца отдать не жалко, – каким-то стонущим голосом заговорил Воробушкин и вдруг заулыбался и показал два ряда белых зубов.

Мальчики на минуту забыли даже о турмане: до того необычным был в этот миг Воробушкин. Все они в первый раз видели его улыбающимся. Он стоял рядом с ними, очень прямой, помолодевший, с блестящими глазами, и казался совсем непохожим на хорошо знакомого Воробушкина. Мальчики глядели на него почти со страхом.

Увидев изумленные лица, великан как бы очнулся и пришел в себя. Сразу исчезла улыбка. Опустились книзу концы губ, вокруг рта опять залегли глубокие морщины, и привычно согнулась спина. Только глаза еще лишнюю секунду горели под косматыми бровями.

– Хороший голубь, – сказал он уже своим обычным голосом.

– Только все равно такой разобьется. Такие всегда разбиваются, – сказал кто-то из мальчиков.

Наконец голуби по одному начали садиться на крышу. Белый турман опустился последним. Он устал, но дышал ровнее других. Сев на крышу, он начал ворковать и подзывать голубей. Пестрая, с перевязанным крылом голубка павой заходила вокруг турмана.

Белый турман, распушив хвост, громко воркуя, пошел за ней по пятам.

– Не парный он, – заключили знатоки под навесом.

Голуби начали забираться в голубятню. На крыше остались только залетный голубь и пестрая голубка.

Турман ни на шаг не отставал от голубки. Ходил за ней, почти наступая на хвост, ворковал и мел своим хвостом крышу.

Пестрая, с широкими красными пятнами голубка кокетливо убегала от него и манила за собой в голубятню.

Белый турман останавливался у входа, ложился грудью на крышу и громко, призывно стонал до тех пор, пока снова не появлялась голубка.

Даже самым терпеливым надоело ждать.

– Не зайдет он, – убеждали мальчишки друг друга.

– Это суковский турман.

В Заречье ходила слава о знаменитых турманах купчихи Суковой. Ее турманы не заходили в чужие голубятни. Воробушкин, долго из-под нависших бровей наблюдавший за турманом, сказал:

– Совсем не видно, что этот голубь только что в руках был. На таких белых перьях всегда пятна от пальцев остаются.

Турман просидел на голубятне весь день, но внутрь не зашел. Вечером он улетел в сторону города.

На следующий день, еще до того как открыли голубятню, он сидел уже на крыше мастерской.

Потом целый день вертелся на крыше, гонялся за голубками и только вечером решился заглянуть в голубятню. Дверка клетки захлопнулась за ним, едва только он успел переступить порог.

Голубь рванулся назад, ударился о стальную сетку и повис, отчаянно колотя по ней крыльями.

Митька, целый день подстерегавший турмана, быстрее кошки забрался на голубятню и схватил голубя руками. Его окружила ватага подростков. Десятки рук тянулись к пленнику. Голубя разбирали по статьям, мерили длину клюва и крыльев, рассматривали лапы и считали перья в хвосте.

Митька пересчитал несколько раз и объявил, что у турмана двадцать два больших пера в хвосте. Такого широкого хвоста не было ни у одного голубя в их голубятне.

Пленника засадили в большую клетку, туда же впустили и пеструю голубку.

Первые дни турман сидел надувшись, тосковал по воле и не обращал внимания на голубку. Пестрая голубка соскучилась без пары и теперь сама увивалась вокруг мрачного сожителя и таскала для гнезда в угол солому. Вскоре голубь повеселел, ворковал не переставая и строил гнездо.

Недели через две в гнезде появилось белое с голубоватым отливом яйцо. Турман важно ходил вокруг гнезда и с гордостью смотрел на яйцо.

Мальчики решили не выпускать турмана, пока не выведутся птенцы, но Воробушкин, давно уже устранившийся от управления голубятней, стал требовать, чтобы открыли клетку.

– Нельзя, стыдно такую птицу в тюрьме держать. Надо выпустить вечером, он на ночь от гнезда не улетит…

Клетку открыли. Турман с голубкой вылезли на крышу. Забрались на самый верх, уселись рядком, чистили перья и, казалось, любовались закатом.

Многочисленные хозяева голубятни, следившие за ними из-под навеса, успокоились. Турман не собирался улетать.

Вдруг, точно сговорившись, голубь и голубка разом поднялись кверху, и тотчас вдогонку им швырнули старых прирученных голубей. Их приготовили заранее и держали в руках.

Голуби соединились, и маленькая стайка закружилась в воздухе. Снизу казалось, что голуби соединены невидимой ниткой и тянут в разные стороны, по очереди перетягивая друг друга.

Старые обитатели голубятни тянули к дому. У каждого из них было там гнездо, и в этот час на гнездах высиживали птенцов их пары. Голуби старались не отрываться далеко от гнезд и летали, кружась, над самой голубятней. Белый турман тянул к реке, в город. Хлопая крыльями, он вырывался вперед и увлекал за собой голубку и остальных голубей. Голуби, пролетев с ним немного, поворачивали к дому. Наконец, словно не выдержав, лопнула невидимая нитка, и стая разделилась надвое.

Подброшенные вслед беглецам голуби вернулись домой.

Турман забрал в сторону реки, прямо к большому облупившемуся куполу. Пестрая голубка полетела следом за ним. Напрасно до позднего вечера поднимали голубей мальчики.

Беглецы не вернулись.

– К гнезду должны вернуться, – успокаивал своих огорченных друзей Воробушкин.

Турман вел свою спутницу прямо к куполу. Голубка покорно летела за ним. Только у самого входа в купол она нерешительно остановилась. Из темного отверстия доносились гул, злобное воркование и удары крыльев.

Но когда турман уверенно забрался внутрь, прыгнула и она. Очутившись в куполе, она испугалась и начала дрожать. Здесь дрались и ворковали сотни больших темных голубей.

Между этими большими, злыми птицами турман чувствовал себя дома.

Он уже добрался до знакомого угла, когда к нему навстречу бросился серый голубь, его приятель. Прежде чем турман успел опомниться, серый ударил его крылом и угрожающе заворковал. Рядом с серым стояла сизая незнакомая голубка и, словно подбадривая, кивала головой. В следующее мгновение уже два крыла с треском ударились одно о другое. Бывшие друзья бились теперь с той яростью, с которой дерутся весной самцы, защищая гнезда или оспаривая подругу.

Турману удалось наконец оглушить противника. Только совершенно избитый, серый голубь покинул поле сражения. Сизая голубка удалилась вместе с ним.

Турман, сам потрепанный в драке, не чувствовал боли. Он ворковал и кружился без конца. Пестрая голубка сидела рядом и испуганно таращила круглые черные глаза на диких голубей.

Турман не спал всю ночь. Казалось, он не мог опомниться от радости, что наконец снова вернулся в купол. Даже в темноте он чинил и переделывал по-своему построенное серым и пострадавшее в драке гнездо. Голубка тоже не спала. Она забилась в самый дальний угол, на то самое место, где провел первую ночь в куполе турман, и, вздрагивая, прислушивалась к шумной возне. Даже отдаленного родства с этими злыми темными птицами она не чувствовала.

После двадцатидневного перерыва белый турман снова появился на подоконнике.

Зимнюю раму недавно убрали, и душничок-вентилятор опять заменили форточкой.

За зиму арестант успел привязаться к голубю и в первые дни, когда турман исчез, сильно скучал. Потом пришли новые тревоги, и ему пришлось забыть о белом турмане.

В тюрьму каждый день приводили новых людей. Большинство из них зареченские – рабочие заводов, давнишние соратники и друзья арестанта. Ночью он слышал тихие, едва уловимые стуки. По стенам, как по телефонным проводам, заключенные передавали последние новости.

Так он узнал о массовых арестах, неудавшейся забастовке и о предательстве.

Установили и личность предателя. Это был коренной зареченец, не раз сидевший в тюрьме за революцию, но всегда выходивший сухим из воды. Его считали конспиратором и надежным товарищем. Теперь, когда верхушка организации сидела в остроге, предатель силой событий выдвигался в руководители.

Последние уцелевшие от разгрома люди и остатки организации целиком попадали в руки жандармов.

Каждый из сидящих в тюрьме с радостью бы пожертвовал жизнью за возможность сообщить на волю имя предателя, но такой возможности не было. И люди мучились, не спали, отказывались от пищи, нервничали на допросах и скандалили с надзирателями.

В другое время арестант больше бы обрадовался возвращению голубя, но теперь, занятый мыслью о последних событиях, он рассеянно посмотрел на гостя и привычным движением крошил хлеб.

За зиму арестант очень изменился: худое лицо его потолстело, утратило прежнюю резкость очертаний и остатки румянца, под глазами заметнее нависли мешки, и от этого все лицо сделалось сонным и неподвижным. Борода теперь уже не казалась прицепленной нарочно. Он постарел.

Подойдя к окну, арестант заметил рядом с белым турманом еще одного голубя. У арестанта вдруг задрожали руки, а на бледных, одутловатых щеках обозначились яркие пятна. Эту пеструю голубку-турманку он видел впервые, прежде здесь она не появлялась; значит, белый турман привел ее с чьей-то голубятни и, возможно, вернется опять туда. Дрожащие пальцы не сразу открыли задвижку форточки.

Голуби не боялись людей и вертелись у самого лица арестанта. Арестант заметил темные, продолговатые пятна на белых крыльях турмана. Это наводило на мысль, что голубь не раз побывал в чьих-то руках. Арестант постарался заманить голубей в камеру. Он насыпал крошек у самой форточки и сделал из них дорожку внутрь. Съев крошки с наружной стороны подоконника, голубь нерешительно остановился у входа и повернул набок голову, посматривая то на хлеб за окном, то на голубку. Пестрая голубка стояла рядом и спокойно наблюдала за турманом. Потом, решившись, турман осторожно поставил лапу на переплет рамы и заглянул в камеру. Это движение послужило сигналом для голубки. Она сорвалась с места и улетела прочь. И прямо с форточки, задев крыльями раму, турман бросился за ней. Несколько минут арестант наблюдал, как пара кружилась над тюрьмой, затем голубка потянула за реку, и голуби исчезли из виду.

Голубка спешила домой. Едва успев спуститься, она вскочила на голубятню. Турман остался на крыше. Он подходил к дверке, робко заглядывал, звал голубку, но перешагнуть порог не решался.

Голубка не вышла назад. Через несколько минут после того, как она очутилась в голубятне, рядом с первым появилось второе яйцо. Она осталась сидеть на гнезде. На зов голубя она откликалась тоненьким голоском, но гнезда не оставляла.

Голубь просидел на крыше до вечера и улетел на ночь в купол, во вновь завоеванный угол.

На следующий день в обычное время турман прилетел на подоконник.

Арестант набросал крошек с внутренней стороны подоконника и открыл форточку. Как и вчера, голубь взобрался на переплет рамы, но перешагнуть порог сразу не решился. Но вот в камере послышался тихий свист знакомой мелодии. Голубь спрыгнул с переплета и очутился в камере.

У арестанта от нетерпения дрожали руки и колени, но он не спешил ловить голубя, а тихонько подходил к нему ближе и ближе, не переставая насвистывать. Скоро голубь спокойно клевал под тихий свист корм из его рук. Дав голубю освоиться, арестант придержал его рукой за спину. Голубь только недовольно затрубил носом, но не выказывал ни малейшего испуга и почти не вырывался из рук.

Через полчаса сытый турман уже опускался на крышу голубятни Воробушкина. Записка, свернутая трубочкой, покоилась у него под крылом. Вскоре он разгуливал на крыше, а из-под крыла у него, у самого плеча, торчал кусочек тряпочки, завязанной бантиком.

Митька хищно следил за турманом. Шнурок от двери голубятни дрожал в его пальцах. Воробушкин с кастрюлей вышел из мастерской. Он взглянул на голубя и пожал плечами.

– Очень хороший голубь, а хозяин у него совсем дурак! Что голубь – кошка или собака, зачем ему бантик?

Голубь долго бродил по крыше, потом уселся против входа в голубятню у самой дверки и замер. Казалось, он решил просидеть здесь хоть до вечера, но во что бы то ни стало подкараулить исчезнувшую подругу. Митька снял с гнезда пеструю голубку и, связав ей крыло, вытолкнул на крышу. Турман волчком завертелся по крыше. Голубка ходила вокруг него павой и на его громкое, непрерывное воркование отвечала отрывисто тоненьким голоском.

Когда улеглась радость встречи, пара уселась на самом гребне крыши. Они ласкали друг друга клювами и все время кивали головами. Снизу казалось, что они ведут неслышную, затяжную беседу, тщетно пытаясь убедить друг друга. Иногда голубь срывался с крыши, летал низко над самой голубятней, почти задевая крыльями голубку. Она приподнималась, вытягивала шею, расправляла крылья и… оставалась на месте.

Налетавшись, голубь садился с ней рядом. Она кивала ему головой, гладила шею, перебирала перышки, тихо, едва слышно, ласково ворковала и, переваливаясь с ноги на ногу, шла к дверям, на каждом шагу оборачиваясь и снова кивая ему головой. Голубь провожал ее до дверки, не отставая ни на шаг, и каждый раз замирал у входа. Потом разом они начинали звать друг друга.

Митька приседал на корточки, старался громко не дышать и ждал, чтобы этот голубь еще раз переступил порог голубятни. Теперь он его уже не выпустит, пока у турмана не выведутся дети.

Белый турман гудел протяжно, вытягивал шею, заглядывал внутрь, часто вздрагивал, косился на стальную сетку и оставался на месте. Не дождавшись голубя, голубка вылезала снова на крышу.

Этот спор продолжался весь день. Десятки раз голубь поднимался на воздух, и десятки раз уходила с крыши голубка. Мальчики несколько раз сменялись на посту у шнурка от дверки. Из мастерской выходил Воробушкин и, сердито ворча, уговаривал турмана.

– Ну, чего сидишь? Чего здесь не видел? Иди в гнездо. Зачем зря летать? Детей выводить надо.

Но уговоры не действовали на голубя, и недовольный Воробушкин возвращался в мастерскую. Уже стемнело, когда голубка последний раз ушла на чердак и осталась там на ночь. И в сумерках, едва различая предметы, белый турман улетел домой в купол. В следующие дни повторялись те же сцены, только голубка с каждым днем все больше и больше времени проводила в голубятне и реже выходила на зов голубя.

Другие голуби были заняты устройством гнезд, высиживанием птенцов, и турман сиротливо целыми днями сидел один на крыше. Мальчикам наскучило стоять на часах, и они уговаривали Воробушкина разрешить им поставить силки.

– Зачем силки, начнет рваться, искалечится… – не соглашался Воробушкин.

Ему очень нравился голубь, и он часто за ним наблюдал.

Этот турман вел себя очень непонятно. Он одинаково оживлялся как при виде летящих мимо домашних, так и диких голубей. Один раз Воробушкин увидел, как турман, соскучившись сидеть в одиночестве на крыше, присоединился к дикой стае и вместе с ней долго бродил по улице, разыскивая корм. После неволи его ничем нельзя было заманить в голубятню. Если бы не бантик, все еще торчавший из-под крыла турмана, Воробушкин давно решил бы, что это отбившийся от рук, одичавший голубь.

Но за это время чья-то рука несколько раз заботливо поправляла развязавшуюся тряпочку, и вместе с тем этот хозяин совсем не дорожил таким замечательным, голубем, беззаботно отпуская его на целые дни летать по чужим крышам.

Воробушкин знал толк в голубях. В его голубятне летуна, равного этому турману, не было. Воробушкин мечтал приручить этого голубя, но с каждым днем все больше и больше сомневался в успехе и наконец, совсем отчаявшись, приказал гнать его прочь.

– Не надо нам этого разбойника! Турман, если он нашел дорогу к диким, уже не турман и для голубятни не годится.

Теперь, когда турман опускался на крышу, мальчики по приказанию Воробушкина встречали его комьями земли и палками и гнали прочь, а он упорно возвращался назад. Согнанный с голубятни, он садился на крышу одного из соседних домишек. Уже давно не откликалась на его зов и не появлялась запертая в клетку голубка, но каждый день, хоть на несколько минут, белый турман прилетал на голубятню. В голубятне подрастали молодые голуби, и Воробушкин начал беспокоиться, чтобы этот бродячий турман не увел их за собой из дома. Не находя иного способа избавиться от белого турмана, он разрешил мальчикам пустить в ход силки.

В этот день, прилетев на голубятню, турман наконец увидел пеструю голубку. Рядом с ней сидел большой черно-пегий голубь. Турман громко, призывно загудел, но голубка приглаживала перышки на голове черно-пегого голубя и даже не посмотрела на белого турмана. Тогда турман, надув грудь, стал грозно приближаться к этой паре. Но голубка поспешно скрылась в голубятне, а вместе с ней скрылся и черно-пегий. Воробушкин видел, как белый турман поднялся высоко в воздух, долго медленно плавал и кружился над мастерской. Потом догнал пролетавшую мимо дикую стаю и скрылся с ней. С этого дня он больше на голубятне не появлялся.

Катю и Самсона знал весь город, на улицах встретить их можно было в любое время. Все их считали братом и сестрой, хотя в их внешности ничего общего, кроме рыжего цвета волос, нельзя было найти.

Очень высокий для своих тринадцати лет, с бесцветным лицом, Самсон ходил как слепой, неуверенно передвигая ноги, а из-под белых бровей и ресниц куда-то поверх головы напряженно смотрели блестящие глаза.

Небольшого роста, плотная, золотоволосая девочка выгодно отличалась от своего нескладного спутника. Была она веселой и крепкой. Бойкие карие глаза ее не пропускали ни одного самого незначительного уличного происшествия.

Лет десять назад у священника тюремной церкви умерла жена. Вдовец не знал, что ему делать с трехлетним болезненным мальчиком. Выручила его жена церковного сторожа Василиса, взявшая мальчика временно к себе. Ее дочке Кате тогда только недавно исполнился год. Вскоре после этого спился и погиб церковный сторож, а затем угодил в сумасшедший дом священник, – дети остались на руках у Василисы.

Привязалась ли Василиса к мальчику или испугалась долгих хлопот, но все советы отдать мальчика в приют она отвергла.

Дети росли вместе. Чтобы прокормить семью, Василиса стирала дома и в людях, не разгибая спины.

Самсона до семи лет все считали немым. Его несвязное, судорожное бормотание понимала одна маленькая Катя. Со временем его лепет стал более ясным, и тогда выяснилось, что мальчик – заика. При посторонних Самсон заикался сильнее, и тогда Катя служила ему толмачом. Когда требовалось защитить Самсона от насмешек уличных мальчишек, Катя сходилась с ними врукопашную и дралась в кровь. Она была испытанным вожаком, знала все закоулки города, все ее интересовало, и свой крохотный веснушчатый нос она совала куда надо и не надо. Самсон ходил за ней и повиновался ей беспрекословно. Но бывали случаи, когда Катя теряла над ним всякую власть.

Услышав музыку, Самсон оживлялся, размахивал в такт руками, гримасничал, а на лице появлялся румянец. За оркестром он ходил как одержимый. Любой бродячий музыкант мог легко увести его следом за собой. Но и по этому поводу детям ссориться не приходилось. Катя сама любила музыку и охотно вместе с мальчиком подолгу стояла у окон или пробиралась через щели забора в городской сад слушать духовой оркестр.

В это время город жил бурно. В садах, ресторанах, на улицах появлялись оркестры, исполнявшие патриотические марши и песни. Катя и Самсон пропадали на улицах с утра до поздней ночи. Василиса ругала их, сердилась, но справиться не могла. Жизнь дорожала, и она все больше и больше времени проводила на работе.

Любой услышанный мотив Самсон запоминал мгновенно. Свистел он замечательно. Свистом ему удавалось передавать тончайшие оттенки мелодии.

Как-то раз в городском саду Самсон насвистывал Кате только что услышанную им песню. Вокруг них собралось несколько слушателей. Катя начала тормошить его за рукав, но мальчик свистел и ничего не замечал. Когда он кончил, дети уже были окружены плотным кольцом любопытных. Самсон смутился, покраснел и начал пятиться назад. В это время кто-то бросил к его ногам медную монету. За первой полетело еще несколько медяков и один беленький гривенник.

Дети, недоумевая, переглянулись, потом девочка, сообразив, быстро подобрала деньги.

С этого дня началась их карьера. У Кати оказался звонкий и чистый голос, и в несколько дней дети разучили десяток хоровых песен и начали бойко исполнять их на улицах.

Прохожие, случайные слушатели, охотно наделяли исполнителей медяками.

Артисты скоро заметили, что в городе особым успехом пользуются песни про храбрых русских солдат и офицеров. Таких песен появилось в то время очень много, и дети выучили их наизусть.

Василиса, услыхав, чем занимаются Катя и Самсон, грозилась избить их, выгнать из дому, запереть на замок, но скоро вынуждена была уступить. Дети за один день приносили домой больше, чем она зарабатывала в неделю. Особым успехом пользовалась ходовая песня «Трансвааль».

Самим артистам эта песня была понятней и ближе других песен, и они исполняли ее чаще и охотней.

Однажды подвыпивший купец, услышав их на улице, умилился, наделил каждого золотой пятеркой, потом усадил на извозчика, долго катал по городу и кончил тем, что завез в лучший ресторан и заставил петь с эстрады.

Дети исполнили весь свой репертуар по нескольку раз, вернулись домой поздно и принесли встревоженной Василисе столько денег, что та долго отказывалась верить, что деньги не краденые.

С этого дня дети начали быстро завоевывать известность. После выступлений в лучшем ресторане владельцы мелких увеселительных заведений наперебой приглашали их к себе. Даже в городской сад, куда прежде можно было прошмыгнуть только через узкую щель в заборе, они теперь ходили с главного входа. Василиса давно перестала наниматься на стирку и сама ежедневно выпроваживала детей на работу.

Больше года продолжалось это благополучие, но потом дела артистов пошли на убыль.

Песни, еще недавно собиравшие толпу слушателей, теперь перестали останавливать прохожих. Даже в самые мелкие рестораны и пивные их больше не пускали. Снова пришлось вспомнить старую дорогу в городской сад.

Часто публика не давала им докончить начатую песню и требовала других, новых песен. Только коронный номер «Трансвааль» еще давал несколько медяков. Новых песен дети не знали. Василиса сердилась, ругала их дармоедами и лодырями, наконец достала старый песенник и сама принялась обучать их. Но и эти песни успеха не имели. Самсон и Катя сунулись даже в Заречье, куда прежде ни разу не ходили. В Заречье эти песни имели еще меньший успех. Взрослые зареченцы, привлеченные мастерским исполнением Самсона, останавливались на минутку, но, вслушавшись в слова песен, сердито плевались и уходили дальше.

Артисты обошли все Заречье, прием был везде один и тот же. Под конец их окружила ватага подростков и с гиком и свистом проводила до самого моста, наказав певцам под угрозой кулачной расправы в Заречье носа не показывать.

Василисе снова пришлось взяться за стирку. В отместку она засадила артистов караулить на чердаке белье от воров и запирала их на целые дни на замок. Дети скучали, сидели без дела и развлекались тем, что повторяли без конца им самим давно надоевший репертуар. Скоро появилось еще одно развлечение. На крышу сторожки часто садились голуби, и дети бросали им хлеб. Постепенно голубей стало прилетать больше. По утрам целые стаи вылетали из купола и опускались на крышу сторожки. По праздникам и воскресеньям Василиса отпускала пленников на волю. Дети ходили по дворам и рынкам и к вечеру приносили, кроме десятка медяков, корзину кусков хлеба и засохшей каши. Из этих запасов в течение недели устраивалось угощение голубям.

Все голуби были дикими и казались с первого взгляда похожими друг на друга, но Катя скоро научилась их различать. Она давно заметила и белого голубя, жившего в куполе церкви. Этот голубь летал выше других, часто кружился один над церковью и падал кубарем вниз.

Самсона голуби занимали меньше. Запертый на замок, он скучал, сидел в углу и, уставившись в одну точку, насвистывал по очереди все известные ему мелодии.

Белый голубь несколько раз в день пролетал над сторожкой, но летал всегда высоко и ни разу не сел на крышу. Катя была уверена, что это тот самый голубь, которого она застала осенью на этом чердаке. Когда он наконец появился на крыше сторожки, девочка боялась шевельнуться, чтобы не испугать долгожданного гостя.

С этого раза голубь начал прилетать каждый день, но и в то время, когда остальные дикие голуби привыкли к девочке и без страха забирались на чердак кормиться, белый домашний голубь держался настороженно и ни разу не рискнул войти внутрь. Если прежде Катя была уверена, что это тот самый голубь, которого она осенью видела на чердаке, то с тех пор, как голубь появился на крыше, эта уверенность сильно поколебалась. Красивый, упитанный, с белоснежным оперением, пышным, длинным хвостом, турман даже отдаленно не напоминал общипанного бесхвостого голубенка.

Катя сделала еще одно, огорчившее ее открытие; этот голубь имел хозяина, на крыле у него торчал кусок тряпочки, завязанный бантом. Но все же он оставался ее любимцем, и в его сторону всегда летели лучшие куски.

Когда девочка привыкла к мысли, что белый турман никогда не станет ручным и не зайдет на чердак, он сам дался ей в руки.

Катя выбросила последнюю порцию дневного пайка, и сытые голуби не спеша выбрались с чердака на волю. Самсон сидел в углу, тихо насвистывал «Трансвааль». Неожиданно белый турман без всякого зова очутился на чердаке и сам подошел к рукам девочки.

Первую минуту Катя не хотела верить глазам, даже Самсон очнулся от забытья и онемел от изумления. Но как только прекратился свист, голубь насторожился и попятился к выходу. Самсон засвистел, и голубь сразу успокоился. Через полчаса он спокойно клевал крошки на коленях у девочки.

Катя не знала обычая голубятников считать каждого пойманного голубя своим и запирать в клетку, но ей было обидно, что на крыле ее любимца завязан бантик из грязного лоскутка. Она выплела из косички розовую ленточку и развязала лоскуток.

Вместе с тряпкой ей на колени упал свернутый в трубочку кусок бумажки.