Текст книги "Пират (сборник)"

Автор книги: Лев Брандт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Остров Серафимы

Два человека с ружьями в руках пристально смотрели в воду. Они стояли как завороженные, не разговаривая и не шевелясь. Один из них, плотный, лет сорока, очень румяный, пучеглазый, был доктор, городской человек, впервые приехавший на это озеро.

Он стоял на крохотном островке в устье небольшого заливчика, забравшись на кучу сухого камыша.

Другой, тоже лет сорока, худой и высокий, был служащий заповедника – Чадов. Русая редкая бородка не старила его, а удлиненные синие глаза придавали скуластому лицу его отпечаток женственности.

У самого берега, за кустами еще не распустившейся черемухи и лозняка, виднелся небольшой домик, носивший название поста № 5. В этом домике уже много лет одиноко жил Чадов. Он изучал привычки водоплавающих птиц и охранял их от браконьеров и хищников.

Чадов стоял недалеко от доктора на берегу заливчика в воде выше колен.

В небе уже давно началась весна, и оно, голубое до синевы, высокое и чистое, повисло над землей.

Внизу, на земле, весна в этом году запоздала. Но теперь она старалась наверстать потерянное. Озеро еще два дня назад было плотно покрыто льдом, а сегодня оно так переполнено водой, что издали кажется выпуклым. Синее небо отражается в воде, а от этого озеро выглядит еще шире и глубже, как опрокинутое небо. По воде плывут одинокие тучи, так похожие на льдины, еще кое-где уцелевшие, что сразу их трудно различить.

Доктору казалось, что остров под его ногами повис между бездонным, прозрачным небом и бездонным, прозрачным озером и медленно движется навстречу плывущим тучам.

От этого движения крохотного острова в необъятном пространстве сжималось сердце, как на качелях, и кружилась голова. Доктор жмурился и смотрел на берег.

Там стоял, окруженный водой, неподвижный, как пень, Чадов. Он ни разу не шелохнулся и ни разу не оторвал глаз от воды. Доктор с удивлением и завистью смотрел на него. Но вот Чадов сделал едва уловимое движение и осторожно, не торопясь, поднял к плечу двустволку.

Доктор заметил, что плавающая невдалеке от Чадова льдина медленно задвигалась, как живая, и от нее кругами зарябила вода. Потом волнение усилилось и стало приближаться к берегу. Доктор разглядел большое темное полено метра в полтора длины. Вокруг этого полена суетились и терлись с полдесятка щук. Они бестолково во все стороны толкали полено, во много раз превосходившее их размером: некоторые от усердия даже перекатывались через него, сверкая на солнце пятнистыми боками.

Полено двигалось медленно и постепенно приближалось к Чадову.

Он стоял с двустволкой у плеча и ждал. Когда странная процессия приблизилась шагов на двадцать, он выстрелил разом из обоих стволов.

Полено прыгнуло в сторону, как от толчка, и медленно повернулось, выставив из воды молочно-белый живот.

Чадов еще глубже забрался в воду и поднял полено – толстую, переполненную икрой щуку.

Выстрел нарушил тишину. Совсем рядом с охотниками поднялась, свистя крыльями, стайка чирков, а в ближайших полузатопленных кустах кто-то громко захлопал крыльями; потом кусты зашевелились и на озеро выплыл лебедь.

Чадов увидел лебедя, повернулся к берегу и торопливо побежал из воды.

Заметив удивление на лице доктора, он улыбнулся и крикнул:

– Беда мне с ней. Зазеваешься – обрызгает. Переезжайте, доктор. Чаю попьем.

Доктор на челноке переправился на берег. Чадов подобрал щуку и пошел ему навстречу. Рядом, ни на шаг не отставая, плыл лебедь.

Увидев незнакомого человека, птица немного отстала, но, когда доктор вылез из челнока, она подплыла к самому берегу.

– Вы еще не видели? – спросил Чадов. – Это моя воспитанница Серафима.

Доктор разглядел лишенный бугра, черный с желтым клюв, толстую, коротковатую шею и спросил неуверенно:

– Это кликун?

Чадов кивнул.

– Тут на озере только кликуны и водятся, – сказал он. – Но она безголосая.

– Ручная, – сказал доктор, любуясь смело плавающей около них птицей.

Лебедь Серафима плавала вдоль берега, разрезая грудью воду.

– Отчего же она безголосая? – спросил доктор.

– Голос-то у нее есть, – улыбнулся Чадов, – но такой, что хоть уши закрывай. Видите, вас боится, – показал он на Серафиму, – не будь вас, она бы мне житья не дала.

– Давно она у вас? – спросил доктор.

– Четвертый год будет. – Чадов набрал в черный, прокопченный чайник воды и подвесил его над огнем.

Серафима подплыла к самому костру и, не вылезая из воды, замерла в неподвижности. Огни костра, отражаясь, мелькали у нее в глазах, и от этого глаза ее казались лукавыми и смеющимися.

– Почему вы ее назвали таким именем? – любуюсь птицей, спросил доктор.

– Жена у меня была Серафима, – просто сказал Чадов.

– Вы женаты?

– Был женат, скучно ей тут – жене. В лесу жить – привычку надо иметь, – глядя в лицо доктору, задумчиво сказал Чадов.

– Ну, а вы? Вам не скучно? – спросил доктор.

– Нет, не скучно. Я с самого начала тут, как заповедник сделали… В двадцать пятом году здесь одна только лебединая семья осталась. Остальных всех перебили. А вот летом, теперь, на каждом острове гнездо. А уток и другой птицы не сосчитать, – рассказывал Чадов, грея у огня ноги в высоких охотничьих сапогах.

– Не улетает она? – показал доктор на Серафиму.

– Не улетает. Отяжелела теперь. А прежде я ей крылья подрезал. Зимой этот залив не замерзает, ключик тут есть. Вот она здесь и плавает всю зиму.

– Мне бы жалко было ей крылья резать, – подумав, сознался доктор.

– Конечно жалко, – серьезно, без улыбки, глядя в глаза собеседнику, сказал Чадов. – Но должен же я какое-нибудь живое существо около себя иметь. Собаку и ту держать не могу, птиц беспокоит. Вот и приручил ее.

Начал закипать чайник. Чадов разлил по кружкам чай и, сидя у костра, рассказал доктору историю Серафимы.

* * *

Три года назад он привез с озера одинокого, отбившегося лебеденка. Лебеденок был мал, не больше кулака, покрыт серым пухом, сквозь который на крыльях уже проглядывали белые трубочки будущих маховых перьев.

Лебеденок, сжавшись в комок, сидел на дне челнока, опутанный сеткой, и казался бы мертвым, если бы не круглые, как дробинки, блестящие глаза, полные напряжения и страха. Первые дни Чадов боялся, что лебеденок погибнет. Он отказывался от пищи и цепенел, когда видел человека.

Чадов обнес частой загородкой небольшой заливчик, поросший густым камышом, и пустил туда лебеденка.

Очутившись снова под открытым небом, лебеденок ожил. Через час, подкравшись к пленнику, Чадов увидел, что тот с жадностью вылавливает из воды кусочки хлеба и муравьиные яйца, брошенные в воду Чадовым. Увидев человека, лебеденок быстро юркнул в траву и притаился в ней. Чадов улыбнулся и отошел; теперь он знал, что лебеденок выживет.

Лебеденок привык не сразу. Первые дни он с утра до вечера плавал вдоль загородки, просовывал, голову в каждую щель, надеясь найти лазейку.

Чадов слышал не раз, что молодые лебеди легко привыкают к неволе. Но этот лебеденок упорно не хотел привыкать. Чадов видел, как, устав от бесплодных поисков, он просовывал в щель голову и надолго замирал, тоскливо глядя на открытую воду.

Но постепенно лебеденок стал тратить меньше времени на поиски выхода из неволи и больше – на добывание корма.

И хотя Чадов, не скупясь, угощал его, лебеденок всегда был голоден. Он плавал по заливчику и, глубоко опустив в воду уже длинную шею, обрывал под водой траву и рылся в иле, вылавливая червей и личинок.

Скоро, увидев Чадова, он уже не забивался в самую чащу камышей, а торопливо отплывал на несколько шагов и прятал туловище, голову же с блестящими, как бусинки, глазами он высовывал из камыша, чтобы не пропустить ничего, что делалось вокруг.

Один раз, когда лебеденок был уже больше кряковой утки, Чадов, набросав в воду корма, остался стоять рядом.

Лебеденок высунул из камыша голову и долго смотрел на него, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, словно не веря глазам. Он даже несколько раз пискнул, очевидно от возмущения, но Чадов стоял на том же месте, рядом с кормом, и не собирался уходить.

Лебеденка волновал и притягивал вид пищи, но человек мешал ему.

Лебеденок переводил взгляд с пищи на человека, с человека на пищу и не двигался.

Но постепенно пища все больше и больше влекла его к себе, и все меньше внимания он уделял человеку. Через несколько минут из камышей начала медленно показываться шея. Она тянулась так долго и медленно, что казалось – ей не будет конца. Потом вылезли плечи, уже сплошь покрытые частоколом из белых торчащих трубок, и, наконец, появился весь лебеденок.

Голова его с жадностью тянулась к еде, а туловище подвигалось за ней следом неохотно и трусливо.

Со стороны казалось, что маленькая голова изо всех сил тянет за собой на буксире большое упирающееся туловище. Длинная шея распласталась над самой водой, и трубочки будущих перьев, обычно еще не заметные под серым, густым пухом, от напряжения стали на ней дыбом.

Лебеденок осторожно подкрался к корму и, воровато схватив самый большой кусок, юркнул, в камыши.

Разделавшись с первым куском, он потянулся за вторым, а через несколько минут уже спокойно плавал у самых ног Чадова.

С этого дня лебеденок не только перестал прятаться от Чадова, но скоро начал осыпать его такими бурными ласками, что, если Чадов не успевал вовремя удрать за перегородку, он оказывался мокрым, как после купания.

Через два месяца пленник из серого лебеденка превратился в белую, красивую птицу.

Над озером теперь часто летали лебеди. Пленник поднимал голову на прямой, как палка, шее, долго провожал их взглядом и снова молча возвращался к своим занятиям.

Когда Чадов подобрал лебеденка на озере, он собирался отпустить его, как только лебеденок сумеет существовать один, без опеки, но теперь он медлил и откладывал освобождение со дня на день.

* * *

В конце августа над озером появились первые стаи молодых лебедей; пока родители их, забившись в заросли тростника, меняли оперение, ставшие самостоятельными дети учились летать.

Они шумно, целыми стаями, поднимались из воды и низко кружились над озером.

И, подражая им, замахал длинными белыми крыльями пленник. Он тоже попытался подняться в воздух, но с разбегу ударился грудью о загородку и остановился. Чадов давно уже по голосу, по длине шеи определил, что его воспитанник – самка, и назвал ее Серафимой. Теперь он, стоя на берегу, наблюдал за попытками Серафимы взлететь. Потом перелез через загородку и, засвистев, поманил Серафиму.

Воспитанница прервала свои шумные упражнения и, выгнув шею, подплыла к Чадову. На этот раз Чадов не удирал от нее. Он поднял ее и несколько секунд держал на вытянутых руках, словно взвешивал.

Серафима не вырывалась. Она доверчиво глядела своими карими, немигающими глазами на человека. Но человек, казалось, забыл о ней; он задумался и глядел на озеро.

Озеро было пустынно и гладко. Человек вздохнул и унес Серафиму в дом.

Через несколько минут он вернулся и бережно опустил птицу в залив. Потом вошел в воду и сломал загородку.

Серафима быстро подплыла к пролому и остановилась. Она высоко, как только могла, задрала голову и замерла.

Перед ней лежало огромное озеро, полное зеленой, прозрачной воды.

Забыв о Чадове, она неподвижными глазами смотрела куда-то вдаль, в одну точку, словно не верила себе и боялась мигнуть, чтобы видение не исчезло.

Потом точь-в-точь так же, как когда-то, впервые решившись приблизиться к человеку, она низко, над самой водой, протянула шею и, боязливо вздрагивая, поплыла к открытой воде. Очутившись в озере, Серафима круто подняла голову и впервые закричала, как взрослый лебедь, хрипло, но вместе с тем красиво, словно громко ударили в надтреснутый серебряный колокол. И в ответ ей, с другого конца озера, донесся высокий и чистый, как звук серебряного рога, голос.

Чадов узнал его. Так кричал только самый старый и самый дикий лебедь на озере.

И когда он крикнул еще раз, Серафима подпрыгнула на воде и побежала, махая крыльями и отталкиваясь лапами, пытаясь подняться.

Пробежав шагов двадцать, она тяжело опустилась на воду и устало сложила куцые, подрезанные крылья.

До самой ночи она снова и снова пыталась лететь. Иногда ей даже удавалось оторваться от воды, но, пролетев несколько метров, она падала вниз.

Теперь Серафима все время проводила на озере.

Она шумно купалась, размахивала крыльями, изредка перекликалась с дикими лебедями.

К осени целые стаи их плавали на виду.

Серафима ни разу не присоединилась к ним. Даже если они сами подплывали к ней близко, она не спеша отплывала в сторону.

Когда стая удалялась на середину озера, Серафима, держась на расстоянии, плыла за ними следом.

В самом конце осени услышал Чадов на рассвете тревожные крики лебедя. Выскочив на крыльцо, он увидел Серафиму. Она стояла на островке, обычном месте своих ночевок, и, вытянув шею, хрипло, не умолкая, кричала, а очень высоко, перекликаясь на лету, уплывала вереница белых больших птиц.

Заметив Чадова, Серафима умолкла, подплыла к нему, вылезла из воды и, неуклюже перебирая черными лапами, подошла к крыльцу, прося есть.

Чадов, стоя на берегу, наблюдал за отлетом.

Большие белые птицы плавно уходили ввысь, делались меньше и меньше. Прощальные крики их звучали тише и мелодичнее, потом из цепочки образовался угол, и самая длиннокрылая птица, летевшая сзади, заняла место в вершине угла. Она вытянула шею и крикнула высоко и звонко, словно ударили в колокол из чистого серебра. И за ней, перекликаясь на разные лады, зазвенела стая.

Чадов узнал вожака по голосу; за этим лебедем и его подругой он часто подолгу наблюдал в бинокль. Это была самая старая и самая дикая пара на озере. Та самая единственная пара, которую застал Чадов, поселившись здесь семнадцать лет назад.

И, хотя за семнадцать последних лет лебеди не слышали здесь ни одного выстрела, эта пара не могла преодолеть свой страх перед человеком.

Другие лебеди родились в лучшее время и почти не боялись людей. Чадова они видели ежедневно, привыкли к нему и подпускали совсем близко. Чадов почти всегда мог точно сказать, сколько лебяжьих гнезд на озере и даже количество яиц в них.

Каждый кусок земли, годный для гнездовья, был у него на примете. Но гнезда этой пары он долго не мог отыскать. И только в прошлом году в зарослях камыша, куда даже на челноке с трудом удавалось проникнуть, Чадов наткнулся на их гнездо.

Куча сухого тростника плавала на воде. В бинокль Чадов разглядел часть белой спины и насторожённую голову на тонкой, прямой, как палка, шее.

Чадов не решился беспокоить хозяев гнезда. Он наблюдал за ними издали в бинокль.

Эта пара была удивительно похожа друг на друга. Оба высокие, тонкошеие, с резко удлиненными туловищами, всегда настороженные и дикие, они не были похожи на других лебедей, выросших в лучших условиях. От Серафимы они отличались так сильно, словно принадлежали к другой породе.

Чадов окрестил их Дикарем и Дикаркой.

Наблюдая за Дикарем и его подругой, Чадов заметил, что она с трудом забирается в свое плавучее гнездо и сильно хромает.

Тогда Чадов понял, почему так пугливы и недоверчивы эти лебеди и почему они не делают гнезда на суше, где трудно передвигаться искалеченной птице.

И всегда, когда улетали лебеди и Чадов слышал грустный, высокий голос Дикаря, он сам грустил, как будто отправлял в дальний и опасный путь дорогих и близких.

Ни у одного лебедя, кроме Дикаря, не слышал Чадов такого высокого и металлического голоса. Казалось, долгие годы, полные опасности и борьбы, выработали такой серебряный, звенящий, чистый тон.

Теперь вожак занял свое место, крикнул еще раз, и стая легко поплыла к югу.

Чадов посмотрел на Серафиму. Погрузив голову и шею в воду, она рылась в иле.

– Эх ты, птица! – укоризненно сказал ей Чадов и, постояв, ушел в лес.

Весной вернулись лебеди, и Серафима сама сделала попытку сблизиться с ними. В первые часы, когда лебеди еще не успели разбиться на пары и держались табуном, Чадов попытался пересчитать их.

На маленьком челноке он незаметно притаился в камышах и, наведя бинокль, ждал удобного момента.

Весь день было ветрено. К вечеру все стихло, но по озеру еще ходила, перекатываясь, крупная зыбь.

Птицы отдыхали, сидя шеренгой одна около другой, покачиваясь на волнах.

Неожиданно над озером разнесся резкий, звенящий крик. Это был голос Дикаря, и на голос вожака дружно отозвалась стая. Несколько раз трубил вожак, и каждый раз отвечала стая.

Голоса птиц звучали резко, но красиво. Озеро смягчало звуки, и они сливались с шумом волн в одну мелодию, полную легкой грусти и силы.

Чадов спрятал бинокль и закрыл глаза. Ему казалось, что озеро поет знакомую старую песню, слов которой он теперь не мог вспомнить.

Песня оборвалась сразу. Чадов открыл глаза; стая сидела на том же месте, но еще теснее прижавшись один к одному. У всех были высоко подняты головы и выпрямлены шеи.

Недалеко от стаи Чадов увидел еще одного лебедя. Он приближался к шеренге медленно, зигзагами, часто останавливаясь. Чадов понял, что этот лебедь не принадлежит к стае. Лебеди молча наблюдали за его приближением. Чем ближе была стая, тем медленнее плыл пришелец. Наконец, когда до неподвижно замершей перед ним шеренги не осталось и двух метров, гость остановился и крикнул. Крикнул хрипло и дребезжаще. И Чадов узнал Серафиму.

Лебеди молчали. Только казалось, что они еще выше подняли головы. Тогда Серафима согнула шею, закричала еще раз и ударила крыльями по воде.

Обычно так поступала она, когда выпрашивала у Чадова пищу.

Стая закричала в ответ пронзительно, вразброд, и, нарушив строй, птицы толпой двинулись навстречу гостье.

Самый большой самец выскочил вперед, изогнув длинную, крутую шею, изо всей силы ударил Серафиму клювом по голове.

Серафима завертелась на одном месте, часто размахивая крыльями.

Дикарь еще раз нацелился ей в голову, но промахнулся. Тогда он принялся долбить крепким, как долото, клювом спину гостьи, потом вцепился ей в шею, гнул ее книзу, как будто собирался утопить.

Серафима вырвалась и хотела удрать, но сразу же оказалась в кольце. Всюду, куда она ни поворачивалась, ее встречали клювы и крылья.

Дикарь опять догнал ее и колотил не переставая.

Кольцо родичей, готовых принять участие в расправе, начало быстро сжиматься. Серафима уже не сопротивлялась; она только беспомощно, молча махала крыльями.

Появление Чадова спасло ей жизнь. И, когда лебеди с разбегу шумно оторвались от воды и улетели в другой конец озера, Серафима покорно поплыла следом за челноком.

С этого дня изменился ее характер и даже привычки. Она стала пугливей и настороженней. Только вблизи Чадова она чувствовала себя спокойной. За Чадовым она ходила по пятам, как собака.

Если прежде осмелевшие утки плавали стаями у самой сторожки, то теперь ни одна посторонняя птица не могла безнаказанно переступить установленную Серафимой границу и приблизиться к посту.

Уток она преследовала так настойчиво, что через несколько дней совершенно очистила от них свои владения.

Прошел месяц. Взрослые лебеди давно сидели на гнездах. Возвращаясь с объезда, Чадов увидел Серафиму. Она важно, не спеша плыла вдоль берега с наполненным сухим тростником клювом. Подплыв к маленькому островку в устье заливчика, она бросила тростник на берег и долго раскладывала его.

Сомнений не было: Серафима делала гнездо. Через несколько дней на острове выросла куча сухого тростника и камыша, а наверху этой кучи важно сидела Серафима и время от времени деловито что-то перекладывала с места на место.

Но скоро это занятие ей надоело, она оставила гнездо и не обращала больше на него внимания. Но зато стала еще яростней преследовать непрошеных гостей, если они оказывались по соседству с ее островом.

В эту осень Чадов оставил ей длинные маховые перья, но она ни разу не попыталась подняться. К отлету родичей она отнеслась так же равнодушно, как и в прошлом году.

И вот, перезимовав третью зиму, Серафима снова перебралась на озеро и теперь плавала неподалеку от костра.

– Умная птица. Это она вас боится. Не будь вас, давно бы из воды вылезла. Житья бы мне не дала, – улыбаясь, сказал Чадов.

Доктор стоя отхлебывал чай из металлической кружки, слушал Чадова и смотрел на озеро.

Гладкая, без единой морщинки, поверхность воды в одном месте вдруг покрылась мелкой, едва заметной рябью. Постепенно волнение начало нарастать и кругами пошло дальше.

– Тсс! – приложил палец к губам доктор.

Но Чадов уже умолк, он сидел, задрав кверху бороду, к чему-то прислушивался, прищурив глаза.

Доктор поставил на пенек недопитую кружку, на цыпочках подошел к ближайшему дереву и снял ружье.

Чадов, не меняя позы, придержал его за рукав.

– Нельзя больше стрелять.

– Что случилось? – удивился доктор и огляделся. Вокруг ничего не изменилось, только волнение усилилось в устье заливчика, – теперь даже издали была видна черная спина большой щуки, а вокруг нее, поднимая волны, юлили самцы.

Недалеко от костра стояла неподвижно, вытянув шею и задрав голову, Серафима, как будто передразнивая хозяина.

– Слышите? – шепотом спросил Чадов и поднял кверху палец.

Доктор сначала долго ничего не слышал, кроме чириканья птичек в ближайших кустах, потом ему показалось, что где-то очень далеко играют на скрипке. Звуки едва долетали, то появляясь, то исчезая, но через минуту уже слышался голос нескольких инструментов, потом донесся отдаленный перезвон колоколов и звук трубы, и, наконец, колокола зазвонили над самой головой, только очень высоко.

Доктор впервые слышал такую музыку и не мог понять, откуда появлялись звуки. Казалось невероятным, чтобы живое существо могло издавать их. Слишком много для живого голоса было в них металла. Доктор хотел уже спросить Чадова, но вдруг громко, словно ударили в колокол, ответила невидимым музыкантам Серафима.

И хотя голос ее был хриплый и резкий, но звучал он в тон невидимому оркестру и природа его была та же.

– Лебеди, – почему-то со вздохом сказал доктор.

– Люблю я эту музыку – ни одна птица так не кричит, – задумчиво ответил Чадов.

Опять закричала Серафима, так же громко и так же неприятно.

– Ишь, всполошилась, родню услышала. А отчего это у нее голос такой хриплый, доктор? От морозов, что ли? – спросил Чадов.

– Скорее от жиру, – подумав, ответил доктор; он хотел еще что-то добавить, но в это время у берега громко ударила хвостом щука, и доктор схватил ружье и вскинул его к плечу.

– Нельзя, – сказал Чадов и отнял ружье. – Больше стрелять нельзя. Хозяева прилетели. Они шума не любят.

– Острогой ее можно достать, – тянулся доктор к щуке.

Большущая рыбина вертелась у самого берега.

– В другой раз, а сейчас уйдем, не будем им мешать. В первые часы после прилета они пугливы. Я вам их вблизи покажу, – тащил упирающегося доктора за рукав Чадов.

Лебеди долго кружились над озером, едва видимые с земли, летели углом, вытянув шеи, коротко и сильно взмахивая крыльями, потом, широко расставив крылья, молча пошли на посадку.

Доктор и Чадов притаились в кустах. Большие белые птицы, косо разрезая воздух, шумно падали в воду неподалеку от них.

Как только последняя птица коснулась воды, протяжно и звонко, как серебряный рог, затрубил вожак, и ему дружно на разные лады ответила стая.

Было очень похоже, что вожак поздравляет птиц с окончанием перелета и ему хором отвечает и благодарит стая.

Лебеди сбились в кучу, сидели плотно один возле другого, тихо перекликаясь. С берега стая походила на большую, рыхлую льдину. Таких льдин еще немало плавало по озеру, но это была самая белая.

Лебеди сидели так плотно, что даже в бинокль пересчитать их было трудно, но потом эта плотная белая льдина разом бесшумно распалась на части. Отдельные куски ее медленно закружились, сталкиваясь друг с другом и расходясь в разные стороны уже парами.

Только самый крупный из стаи – вожак – не двинулся с места.

Он сидел спокойный и гордый, круто изогнув шею, не глядя по сторонам, и, казалось, любовался своим отражением и спокойно ждал подругу.

Но пары всё дальше и дальше отплывали от него, одна за другой скрывались в камышах, и вожак остался один.

Тогда, разом выпрямив шею, он завертелся на одном месте и закричал жалобно и длинно, но никто ему не ответил.

Он закричал еще жалобнее и пронзительнее.

– Пару потерял. Это Дикарь, самый старый лебедь на озере, – тихо сказал Чадов. И, встретив удивленный взгляд доктора, пояснил: – Он приметный. Самый крупный и голосистый у них. Тот, что трубил недавно. Вожак. Лебедка у него была хромая. Он по хромой так убивается.

Вожак захлопал крыльями, оттолкнулся от воды и, сорвавшись с места, погнался за последней, не успевшей скрыться, парой.

Услышав погоню, самец пропустил вперед подругу и, повернувшись, бросился к Дикарю навстречу.

Дикарь был больше и сильнее противника, но боя он не принял, только затрубил жалобно и призывно.

И тогда с разных концов озера коротко и угрожающе ему ответили самцы.

Дикарь расправил крылья, грузно оттолкнулся от воды и с разбегу поднялся в воздух.

– Неужели улетит? Семнадцать лет вместе с ним прожили, – с беспокойством сказал Чадов.

Дикарь трубил, кружился над озером и уходил ввысь. Потом с огромной высоты, широко расставив крылья, косо разрезал воздух и тяжело грудью упал на воду.

– Да, браток, нелегко улетать от того, что любишь, не всякий это может, – непонятно к кому обращаясь, сказал Чадов.

* * *

Чадов проснулся до рассвета и, тихо ступая, чтоб не разбудить доктора, вышел на крыльцо.

Еще ярко горели звезды, а на востоке уже обозначались белые и голубые полосы. Внизу, как густой белый полог, повис над озером туман. Было очень тихо, только изредка, посвистывая крыльями, низко над головой пролетали невидимые в тумане утки и со слабым плеском опускались в камышах.

И вдруг, нарушая тишину, пронесся над водой протяжный металлический звук. Он то возникал, то снова исчезал с правильными промежутками и был похож на заунывную восточную песню.

И хотя ничего, кроме стены густого тумана, нельзя было рассмотреть, Чадову казалось, что он видит белую знакомую птицу, жалующуюся миру на свое одиночество.

До самой зари, не переставая, трубил Дикарь. Чадов просидел на крыльце до утра.

Только когда громко захлопал крыльями лебедь и, вынырнув из тумана, круто пошел вверх, Чадов заметил, что уже рассвело.

Лебедь уходил ввысь; матово-белый, почти прозрачный, он казался куском тумана, готовым каждую минуту исчезнуть.

Чадов понял смысл песни, понял, что Дикарь решил улететь и теперь, прощаясь, делает последние круги над местом, где прошла вся его предыдущая жизнь.

Чадов невольно поднялся, стоя провожал улетавшую птицу.

Еще раз затрубил Дикарь и смолк.

Но не успело отзвучать эхо, как где-то внизу, совсем близко, из тумана, раздался ответный крик, крик самки. Она закричала так громко и близко, что Чадов вздрогнул и по хриплому, дребезжащему голосу сразу узнал Серафиму.

Снизу было видно, как резко затормозил Дикарь, молча и круто, как подстреленный, упал вниз и скрылся в тумане.

Чадов снова уселся на крыльцо и, опустив голову, задремал. Много позже появился на крыльце заспанный доктор и, увидев неподвижно сидящего Чадова, спросил:

– Улетел ваш приятель?

Чадов молча протянул руку и показал на озеро. Над зеленой водой, колыхаясь, поднимался кверху туман, а под ним, на самой середине озера, обвив друг друга шеями, неподвижно сидели два лебедя.

Доктор баском захохотал, хлопнул Чадова по плечу и побежал к озеру мыться.

Серафима в этот день не приплыла к сторожке. Прошел еще день – она не появилась. Корм долго лежал у берега нетронутым, а потом им воспользовались утки.

Только на третий день, в обычный час кормежки, Чадов услышал тревожный крик Дикаря.

Выглянув в дверь, он увидел: Серафима вылавливала из воды остатки разворованного корма, а очень далеко от берега, глядя на нее, беспокойно метался и кричал Дикарь.

Чадов вышел на берег; увидев его, Серафима захлопала крыльями, прося есть. Она вела себя как всегда, только ела торопливее, чем обычно, да часто оглядывалась назад, где все громче и тревожнее кричал Дикарь.

Насытившись, она отвернулась от Чадова и деловито уплыла к Дикарю.

Теперь только два раза в день, утром и вечером, она приплывала к сторожке, и каждый раз волновался и кричал, поджидая подругу, Дикарь.

Останавливался он всегда на одном и том же месте и ближе к сторожке не подплывал, даже если Чадова не было видно.

Где ночевала Серафима, Чадов не знал, но на обычном месте ее ночевок она не появлялась. Через неделю Чадов услышал крики Дикаря среди дня. Он кричал особенно громко и тревожно. Подбежав к берегу, Чадов увидел Серафиму. Она яростно гонялась за утками, очищая от них свои владения. Потом захватила клювом пук камыша и принялась чинить свое старое, полуразрушенное гнездо.

Чадов с берега улыбался и кивал ей.

Дикарь, увидев, что его крики не трогают подругу, поднялся из воды и, трубя, летал над озером. Серафима изредка отвечала ему невнятно и глухо; она была поглощена работой.

Чадов ушел подальше от берега и несколько дней подряд старался как можно реже показываться на озере. Он издали в бинокль наблюдал за Серафимой и Дикарем.

Дикарь, не подплывая, вопил с утра до вечера, часто высоко поднимался, словно грозил улететь, но занятая работой Серафима не обращала на него внимания.

Дикарь снова бросался на воду и, плавая, трубил не переставая. Но ни разу не видел Чадов, чтобы Дикарь подплыл к берегу ближе, чем в первый день.

В гнездах других пар, среди зарослей тростника, уже лежали большие голубовато-белые яйца, а Чадов ждал, когда появится первое яйцо в гнезде Серафимы.

Гнездо было готово давно; совершенно открытое, оно издали походило на бесформенную груду сухого камыша, приготовленного для костра. Серафима, оберегая его, почти не отплывала от островка, но яйца в гнезде не появлялись.

Прошла еще неделя, многие лебеди уже сидели на гнездах.

Ночью пронеслась первая гроза с ливнем. Она согнала остатки снега, и вода в озере из голубой стала желтой.

Сквозь шум дождя Чадов услышал крики Дикаря, а утром, выйдя на берег, увидел первые распустившиеся почки, переполненное водой озеро и стаю уток, спокойно сидящих вокруг гнезда Серафимы. Ни одного лебедя не было видно вокруг. Чадов объехал озеро, но нигде не нашел Серафимы. К вечеру недалеко от места постоянного гнездовья Дикаря он столкнулся с ним.

Дикарь плыл по узкому протоку и, толкая грудью, гнал перед собой кучу сухого тростника.

Увидев человека, Дикарь затрубил и юркнул в заросли. Чадов решил, что Серафима жива, и вернулся домой.

Вечером она приплыла сама. Дикарь провожал ее, как всегда, до условной черты, и, когда она плыла дальше, он теперь не кричал и не волновался, а останавливался и спокойно ждал.

Серафима торопливо проглотила несколько кусков хлеба, брошенных Чадовым, но на него самого не обращала внимания. Уток, снующих вокруг ее острова, она точно не заметила.