Текст книги "Малайский крис (Преступления Серебряного века Том II)"

Автор книги: Лев Никулин

Соавторы: Лев Жданов,Георгий Чулков,Николай Карпов,Михаил Зотов,Андрей Солнечный,Антоний Оссендовский,Пимен Карпов,А. Балашов,Ал. Александровский,Михаил Дубровский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

МАЛАЙСКИЙ КРИС
Преступления Серебряного века
Том II

Проходимец
МАРФУШКА-СЫЩИК

I

Молоденькая, с большими голубыми глазами, бойкая Марфушка, дочь тульского рабочего-оружейника Антипа, на тринадцатом году была_: увезена родственницей из Тулы в Москву, где, благодаря старанию любящей ее родственницы, она поступила в один крупный магазин пыльщицей (сметать пыль).

В квартире, где жила Марфушка с родственницей, по соседству в другой комнате находились две молоденьких жилички, Таня с Олей.

– Тетя, – так звала Марфушка свою родственницу, – почему это Таня с Олей куда-то уходят на ночь гулять, а днем они всегда дома?

– А тебе надо узнать? Куда уходят… ду-ура… – нехотя отвечала родственница, всегда стараясь замять разговор.

– Нет, скажи, тетя? – иногда приставала Марфушка. – Скажи, почему? А как ходят они нарядно…

– Будешь приставать, в Тулу отцу письмо напишу, возьмет он тебя обратно, последний раз тебе сказано, поняла?!

Этим разом родственница ее так осадила, что Марфушка никогда больше не решалась приставать к ней.

Однажды, как-то вечером, в отсутствие Марфушкиной родственницы, в затворенной комнате жиличек вдруг послышался красивый, бархатный баритон молодого, лет двадцати певца, бывшего хориста Аркашки. Марфушку взяло за сердце, она тихими шагами через кухню пробралась к перегородке комнаты жиличек, и найдя узкую щелочку, стала подсматривать, то одним, то другим глазом осторожно прислоняясь к перегородке.

Она заметила, как на кухню вошла жиличка Оля, чего-то спрятав под белый фартук.

– Ты чего здесь трешься? Тебе место здесь? Подслушать захотела? Тогда иди в комнату, – резко, с обидой сказала Оля, потащив ее за рукав в комнату.

– Войди, не бойся…

При входе Оля бросила на кровать небольшой с чем-то мочальный кулек и перед Марфушкой развернулась картина такая: за дверью налево, на корзине, сидел певец Аркадий, на коленях у него вертелась, что юла, вспотевшая и раскрасневшаяся полупьяная Таня. В одной руке у нее груша, другой она обвила его шею и без всякого стыда целовала певца то в лоб, то в щеки, а то и по обыкновению. Певец часто откидывал назад голову, вытирал на лбу выступивший крупный пот и пыхтел, что откормленный боров.

За столом находился в потертом сером костюме гравер Володя, товарищ Аркадия. Он водил по стенам осовевшими, мутными глазами и ударял себя по лбу немецким самоучителем, засаленным и потрепанным.

– Аркаша! пойдем отсюда!.. Ну их… за дверь забрался, чертова башка… с Танькой… где мы? на Пименовской, далеко забрались…

Оля все виновата… вон она… пришла… ага… ну хорошо, допустим так… немецкий язык кончу, возьмусь за французский, французский куда простее… одно только, в нос надо говорить… а он у меня вон каков – трубой… загибулиной… а это кто? А? Оля?! – Володя указал самоучителем на Марфушку, опираясь спиной на линючую каменную стену.

– Нашей квартирной хозяйки племянница, Марфуша… – не оборачиваясь от зеркала, ответила Оля, намалевывая себе щеки и накладывая пудру.

– Гулять скоро пойдем… Танька, не ешь грушу, оставь на закуску! – крикнула она на Таню, которая жевала грушу, чавкая толстыми губами.

– А я тебе говорю, ешь… ешь, Танюха… хошь целый десяток притащу, а не то целый арбуз… винограду…

Таня впилась руками в него, что клещ.

– Пусти, Танька! Не могу терпеть! Видишь, пена пошла изо рта… – он вырвался и кинулся к Володе.

– А ты, что Володя насупился? – спросил певец.

– Думаю, вот что… изучу точку в точку немецкий, французский, примусь за английский, американский языки; а потом итальянский захвачу и восточные языки… – не обращая на певца внимания, гнусаво говорил Володя. Он согнулся в три погибели и сплюнул на пол. – Гадость какая! вино пить. Аркаша! а пальто мое где? понимаешь, – пальто?! Отцовское ведь пальто-то… не мое… – ударял он о стол самоучителем.

– Да ты книгу-то порвешь… – сказала Таня, тоже подойдя к зеркалу. – Аркаша, скажи ему, где пальто, – она указала щипцами на Володю.

– Пальто сгорело и дыма не было, – сострил певец, привстав на ноги.

– Тогда, Аркаша, что-нибудь спой… – привстал и Володя.

– Аркаша, он всегда споет… Аркаша человек с открытой душой, он не таков, как другие… он простак… рубаха… Не ты ли, Володя, сбил меня у родителей сбондить последние деньги из комода? А? Ну, скажи, время прошлое… не я тебе купил вот эту шкуру? – певец дернул за полу пиджака Володи.

– Ну, я… ну что же… ну? так на вот, режь меня!.. на-а!.. – горячился Володя.

– Нет, дело в том: помнишь, как мы зимой шиковали? разъезжали? А? помнишь? На резинах-то?.. А потом… потом!.. В индийское царство! На самое дно… Пошла-а на нары! под нары!.. в большую деревню… на Хитровку… не правда?.. – ударил себя певец кулаком в грудь. – Вот он каков, Аркашка. А Шаляпина вы знаете, кто таков? Кто он? Шаляпин этот? А? Шаляпин артист… – оперный артист…

– Знаем, знаем… – крикнул Володя, кусая ногти, – знаем Шаляпина…

– То-то, оно и есть… артист… он и то одобрил мой голос… А хорош он, певец? А? Хорош, Володя?

– Хорош, да не для народа… для народа он дорог… недоступен… Все вы певцы, до поры до времени… а потом…

– Чего потом? – певец встал в артистическую позу и запел:

 
Шум-ел горе-л пож-а-ар Моско-овский!..
Ды-м расти-ла-лся по ре-ке…
А на стенах тогда кремлевских
Сто-ял он в ce-ром сюртуке.
 

Он заливался громко, что соловей на заре.

– Пойдем, Марфуша, с нами… – уговаривала ее Таня, взяв за обе руки. – Там весело у нас и сердито… а тетка, она, тетка твоя, злющая… напрасно ты с нею живешь… теперь ты одна можешь жить.

– Куда же я пойду с вами? – сквозь зубы тихо сказала Марфуша, все время вскользь не сводя глаз с певца.

– А там, куда поведем, обижена не будешь; потом самой понравится… компания уйди-вырвусь! О! Какая…

– Слышь, Володя, – певец толкнул его плечом и шепнул ему на ухо, кивнув головой на Марфушку. – Девка-то… А… Вот штуковина-то… сразу видно, что еще непорченая… свежая… а хорошо бы… а? Надо малинки прихватить… если пойдет… туман навести… пойдем, Володя… – он отвел в сторону Таню и тихо, незаметно наговаривал ей на ухо: – Устройте как-нибудь… Таня… под видом чего-нибудь такого… а там… – певец направился к двери и проворно, ни с кем не простившись, вышел.

– Скорей да и драло… о, рыло чертово… – вслед за певцом с трудом приблизился к двери Володя и, даже не затворив дверь, он крикнул во всю мочь в длинном полутемном коридоре: – Аркашка!.. Чертова башка!.. Обожди на улице! Куда скрылся?!!

После чего, за Володей, вскоре же поспешила в свою комнату для того, чтобы переодеться, Марфушка, а певец стоял у ворот возле тумбочки и, подбоченясь, нетерпеливо поджидал задушевного друга Володю.

II

На окраине Москвы, за Рогожской заставой, тишина царила мертвая. На конце переулка возле тусклого керосинового фонаря стояли, шушукались между собой один молодой человек и две девушки, в числе которых находилась, Марфушка, подстриженная под польку. Она привалилась всем туловищем к фонарю и о чем-то серьезно думала…

– Аркаша, – сказала она первая. – Оставайся здесь у меня, куда ты пойдешь в такую темную ночь? Пойдем! – потянула она его за рукав, отделившись от партии. – Оставим их… пойдем со мной… Аркаша! Я пьяна… понимаешь, пьяна…

– А пьяна, куда же нам идти?..

– Пойдем вон в тот дом, к Луше, моей подруге… Аркаша, ты понимаешь, кто я? Понимаешь? Я сыщик… сыщик я… понял?..

– Во-первых, непонятно, а во-вторых, глупо… сыщик… как это может быть? – оглядываясь по сторонам, сказал певец. – Марфуша, ты сыщик, да?.. – серьезно произнес певец, сдавив руками свое горло, перекосив шею. – Скажи! Да! Сыщик?..

– Да, Аркаша, я сыщик… хошь, сейчас пойдем и я тебе докажу!..

Певец молча двинулся вперед, повесив голову. Они шли по одной улице, с другой стороны по ухабистому тротуару тихо шла какая-то дама, а на повороте этой улицы стояли, переминаясь с ноги на ногу, трое блюстителей порядка, двое ночных сторожей и городовой. Марфушка кивнула им головой и в то же время указала на удалявшуюся даму, за которой погнался один из блюстителей порядка – сам городовой. Дама была задержана, ввиду чего Марфушка торжествовала.

– Веди ее в часть, веди!.. – скомандовала Марфушка, а сама шепнула на ухо одному сторожу:

– Дело будет…

У дамы появились на глазах слезы, она начала упрашивать всеми силами, чтобы ее отпустили. Но Марфушка настаивала на своем, доказывая, что она из числа гуляющих, проститутка.

– Да вы кто такая, кто-о? – дама обрушилась на Марфушку.

– А я говорю, взять ее… – громко крикнула Марфушка, приняв серьезную позу.

– Нет, обождите, за что вы меня? что вам от меня нужно? – дама даже вся побледнела.

– Ах, ты не знаешь еще… за что… Петр, тащи ее… – обращаясь к ночному сторожу, строго приказала Марфушка.

Дама запустила руку в ридикюль.

– На вот, получите, прошу ради Бога, ради Христа… отпустите меня… – умоляла испуганная дама. – Не мучьте меня, я замужняя… в гостях была… у родных…

Марфушка соколиным взглядом обвела с ног до головы даму.

– Так и быть уж, куда наша не шла… где не пропадало… – Марфушка махнула рукой и отошла в сторону. – Тогда не надо! – произнесла мягко Марфушка. – Отпустите ее… вперед надо быть умнее, осторожнее… у меня все на счету… я их всех знаю… – говорила Марфушка, комкая в руке зеленую трехрублевую бумажку.

– И тебе не стыдно, Марфуша? – укоризненно сказал певец, посмотрев вслед удалявшейся даме. – Нет, Марфуша, так не годится… напрасно ты занялась этим…

– Все годится… – с гордостью резко ответила Марфушка, прощаясь с блюстителем порядка. – Ихнюю сестру так и надо ловить на голый крючок…

– Да ведь ты не сыщик? – возразил с досадой певец.

– Я сыщик! Сыщик я!.. а не сыщик… понял? На-кося, раскуси… – Марфушка показала певцу кукиш… – Была бы ухватка, а в Москве денег кадка… Ты, Аркашка, совсем дуралей… так, Никита?.. – спросила она сторожа.

– Вестимо, так, Марфуша… отозвался сторож… и, указав на певца… – мало еще он мочен.

– Эй ты, на резинах! Ванька! Чего там заснул!.. – крикнула Марфушка дремавшему на козлах извозчику. – Подавай сюда! Слышь!..

Извозчик тронул лошадь, а через несколько минут певец с Марфушкой летели на всех парусах восвояси, удаляясь куда-то, по тихой набережной повернув на Каменный мост.

Дон-Бочаро
ВАНЬКА-КАИН НА ХИТРОВОМ РЫНКЕ
(Истинное происшествие)

Темно и мрачно в одном из грязных притонов Хитрова рынка. На наре спит какая-то женщина и молодой человек с испитой физиономией. В воздухе стоит запах пота и сероводорода, слышен храп босяков.

Ночь.

Молодой человек просыпается.

– Марфушка, а Марфущка, – говори он.

Просыпается и лежащая с ним женщина.

– Тебе чего, анафема, не спится?

– Слушай, холера, оставишь ты Степку Голопупа или нет?

– Нет, не оставлю.

– Со света сживу!

– Как хочешь!

И женщина перевернулась на другой бок.

Ванька Лысый поднялся с нар и задумался.

Он когда-то был приказчиком в магазине, да сбили его с панталыку злые люди, товарищи, споили и оставили без места. Запил он горькую и в конце концов очутился на Хитровом, как и многие другие. Не было парню никакой отрады, никакого просвета, лишь одна водка да водка, но судьба свела его с женщиной. Она была когда-то купчихой, имела даже свою лавку, но прогорела, стала заниматься развратом и появилась также на Хитровом.

Оба они влюбились друг в друга и зажили вместе. Жили, как скоты, как дикие звери, но все же поддерживали хоть чем-либо друг друга, а тут попался ирод, молодой босяк Степка Голопуп и отбил у него Марфушку.

– Отмщу, отмщу непременно Степке. Жизни не пожалею, а отмщу, – бормотал побелевшими губами Ванька.

Степка Голопуп был в числе так называемых рыцарей Хитрова рынка. Он промышлял карманным воровством, а где при случае и делал более важные потравы.

И Ванька решился ему жестоко отмстить.

Сообщать полиции о том, что Степка карманщик, не стоило. Она и так знала в лицо всех Хитрованских карманщиков. Нужно было уличить Степку, поймать его с поличным, и Ванька взялся за это дело, как берется за дело опытный сыщик-разведчик.

И с этих пор, как мать, стал Ванька следить за Степкой, притворялся его другом и приятелем и даже вошел в компанию тройки, оперирующей по конкам.

Раз как-то Степка, Ванька и еще третий карманщик, Федька, вскочили на подножку трамвая, желая слимонить у кого-либо часы. Давка была ужасная и Степка, как самый проворный, запустил руку одному толстому купцу под жилетку.

Ванька воспользовался моментом и так толкнул Федьку, что тот вверх тормашками вылетел из конки прямо на мостовую. Конку остановили в виду несчастного случая, а купец схватил Степку за руку и закричал караул.

К конке со всей мочи бежал постовой городовой.

– Кто кричал: караул? – спросил он у кондуктора.

– Это я, – ответил купец, – вот видишь, карманщика поймал, веди его, любезный, в участок.

Степку схватили и повели, а Ванька, как ни в чем не бывало, стал помогать Федьке и пошел с ним, утешая его в неудаче, на Хитровку.

К вечеру обитатели притона сошлись вместе. Пришла и Марфушка.

– А где же Степка? – спросила она.

– В участок попал, – ответил Федька, – большая карамболь. Меня с конки так и выбросило. Я неловко стоял. Один Ванька цел остался, а Степку слопали.

«Значит, он и подвел его, истый Ванька Каин, – подумала Марфушка, – ну, уж если я его поймаю, цел он от меня не уйдет. Не таковская».

Затем она замолчала и до поры до времени продолжала жить с Ванькой, ничем не выказывая своего подозрения.

О Степке не было ни слуху, ни духу.

Попал ли он в тюрьму или сидит все еще в участке, оставалось совершенно неизвестным.

Ваньку мучила совесть. Он снова запил горькую, но и водка его не удовлетворяла, и вот парень принялся за ремесло сыщика, думая хоть злом удовлетворить свою скучающую душу.

Он добровольно поступил в сыскное отделение, стал получать за это известное жалованье и принялся выслеживать своих товарищей и выдавать их полиции А на Хитровом рынке ведь творится много темных дел.

Прежде всего Ванька принялся за фальшивых паспортистов. На Хитровом ведь их прямо целая фабрика. Он взялся указать их местопребывание полиции.

Фабрика фальшивых паспортов помещалась в одном грязном подвале. Там жила старая-престарая карга, которая хранила паспортные книжки в дыре под половицей. Все они были уворованы или тайком печатаны в какой-либо типографии – это вообще неизвестно, но они были. Более грамотные из босяков их писали и подписывали, затем резали печать на редьке и припечатывали ею. Заказы на паспорта получал один пропившийся художник, который ходил по молодежи и всяким студентам и сбывал он книжки по трешке и по пятерке. Третью или пятую часть получаемого он обязательно пропивал, а остальные деньги шли на общую выпивку и закуску чуть не всему Хитрову рынку.

Как парень грамотный, ловкий и расторопный, Ванька был принят на фабрику рабочим и скоро изучил всю технику этого нетрудного дела.

Оставалось лишь предать фальшивых паспортистов.

Он явился в сыскное отделение и сейчас же сообщил весь адрес и способ выделки материала на фабрике.

Там его выслушали с большим любопытством и затем накрыли всю мастерскую, когда Ваньки там не было. Старуху и другого рабочего, которым был на этот раз Федька, забрали и фабрика была перенесена хитрованцами в другое место.

Ма<рфу>шка знала, что Ванька работал на фабрике. Он, по его словам, часто носил оттуда деньги.

Она возымела подозрение, не он ли донес на фабрику полиции и она еще пуще стала следить за своим благоверным.

Поздней ночью на дворе одного из ночлежных домов собралась большая куча хитрованцев.

– Дела плохи, – говорили некоторые из них, – среди нас завелся настоящий Каин-предатель. Скоро совсем житья не будет. Надобно его поймать и сплавить с Хитрова рынка.

– А где его поймаешь, – ответили другие, – придется прямо хоть с Хитрова долой убираться. Тут житья нет.

В толпу говоривших протискалась женщина. То была Марфушка.

– Братцы, – завизжала она, – я знаю этого Каина. Он мой как раз благоверный, Ванька Лысый.

– Лысый, – проговорили недоверчиво некоторые, – а ты почем это, холера, знаешь?

– Послушайте, – кричала Марфушка, – разве не он был в компании, когда посадили в шары[1]1
  …посадили в шары – т. е. в полицейский участок (арго).


[Закрыть] Степку?

– Ну он. А что же из этого?

– А разве не он был в компании, когда закрыли нашу паспортную фабрику? Он. Он и доносит все. Скажите, откуда у него деньги? Он их из полиции получает за наши головы!

Доводы были более чем убедительны и хитрованцы решили следить за Каином.

Спит Ванька на своей наре на Хитровом и видит он страшный сон.

Стоит он на какой-то обширной сплошной поляне, а кругом воет вьюга, заметает все следы и валит всюду снег в сугробы.

И вот прямо к нему идет какой-то архиерей.

Он вглядывается и видит, что это Николай Угодник.

– Слушай, Ванька, – говорит он ему, – не будь Каином, а покайся мне в своих грехах и не смей подводить свою нищую братию. Это большой грех.

– Стану я тебя слушать, – отвечает Ванька, – если за донос мне столько денег дают, что я могу всю Хитровку вином опоить. Буду кляузничать, да и все тут.

– Нет, не будешь, – отвечает Николай Угодник. – Ей, волки, ступайте сюда и разорвите окаянного предателя Каина, губителя своей же братии.

И откуда ни возьмись, появилась огромная стая волков. Стоят кругом него, зубами щелкают и один из волков впился ему в ногу.

И Ванька проснулся весь в холодном поту.

Около него сидела его Марфушка с большим ножом в руке и колола им его в ногу:

– Признайся, – шипела она, – ты предал, Каин, Степку? Ты отдал товарищей дубакам (полиции) из тех, кто паспорта делал?

Но Ванька не признавался, хотя в душе уже решил не баловать более и не выдавать товарищей.

И Марфушка оставила его, грозя смертью в случае, если она узнает что.

И она узнала.

К ней как-то привязался какой-то чиновник из сыскного отделения, из неважных. Они вместе кутнули и сыщик по секрету рассказал Марфушке, как они накрыли фальшивых паспортистов и как навел их на этот путь свой же брат, босяк.

Марфушка сообщила обо всем ею слышанном хитрованцам.

Темный-претемный подвал на Хитровом рынке. Если вообще люди задумывают что-либо темное, они всегда уходят куда-либо под спуд, во мрак и там вершат свои дела. Так было и в данном случае.

На грязном полу сидит человек десять обитателей Хитрова рынка и среди ник сидит и Ванька.

– Ванька, – говорит ему старший из босяков, – ты Каин– предатель. Мы хорошо знаем, что ты, именно ты предал фабрику паспортов дубакам, и думаем, что ты же предал и Степку. Покайся и ступай с Хитрова подобру-поздорову. Нам таких не надо.

– Он предал меня, душегуб, Каин проклятый, – раздалось из двери.

Оттуда вышел или, скорее, прямо выскочил Степка.

Его только выпустили из шаров по недоказанности вины.

– Не признаю себя виновным, – отвечал дерзко и высокомерно Ванька Каин, – вам же будет плохо, если меня убьете.

Босяки стали совещаться.

Затем двое бросились на Ваньку, ударом кулаков свалили на землю и один воткнул ему в рот дырявую шапку, а другой перетянул горло веревкой и связал ему на спине руки.

Ванька Каин отчаянно отбивался.

Но веревка взвилась кверху на крюк, вбитый в потолок и скоро Ванька уже болтался на самодельной виселице. Он взмахнул в воздухе два или три раза ногами и успокоился.

Каина повесили.

Когда он уже остыл, у него изо рта вынули шапку и доложили местному дворнику, что один из босяков повесился.

И кто же будет расследовать, что сделали с бывшим человеком? Кому он нужен и на что годен?

И Ванька Каин погиб.

А. Г
СОРОК РАЗ ЖЕНАТЫЙ, ИЛИ НЕВИННЫЕ ЖЕРТВЫ РАЗВРАТА

Большой кулак в деревне Илья Федотьич, большой проныра и ловкач. Уж на что кузнец Егор продувная бестия, и тот его не продует. Все чего держит в руках, все перед ним дрожат.

Изба Ильи Федотьича лежит как раз посредине села. Она новая, только что крытая соломой, с покрашенными ставнями.

Илья Федотьич даже не занимается сам полевыми работами. У него постоянно двое рабочих, скота сколько угодно. Одним словом, царит в селе.

Но человек Илья Федотьич не особенный. Очень уж он крут. Никому и копейки медной не даст, никому приветливого слова не скажет. Одним словом, целыми днями ходит сентябрем.

Женился Илья Федотьич на богатой крестьянке, дочери бывшего сельского лавочника. Лавочник умер, оставив все своей дочке, а та приголубила к себе молодца Илью Федотьича и он на ней женился.

Никто не знает в селе, кто такой Илья Федотьич и откуда. Знают только, что он долго был в Питере, занимался там извозом, работал также где-то в Москве, сколотил какую– то деньгу и потом приехал в деревню, где и женился на богатой лавочнице.

По большой проселочной деревенской дороге идет бедная, усталая баба с ребенком в руках и котомкой за спиной. Уже темно. На дворе осеняя погода, немного накрапывает дождь, дует пронзительный ветер.

Баба, по-видимому, устала. Она еле передвигает ноги, оглядывается и крестится. Ребенок плачет.

Где-то вдали мелькнул огонек. Баба прибавляет шагу и подходит к большому одноэтажному зданию с соломенной крышей.

Это деревенский постоялый двор. Во дворе под навесом фыркают кони, слышится говор.

Баба боязливо оглядывается и входит в ворота, затем идет к крыльцу.

Войдя в душную большую горницу, где пахло потом и щами, она брезгливо оглядывается.

– Пустите переночевать, соколики! – говорит она.

– Иди, бабушка, – отвечает ей хозяин, – вот тут лавочка, ночуй. Только тебе будет немного не очень-то ладно. Вот у их народу то тут сколько. Конца его нет, чай, спать всю ночь тебе не дадут.

Баба раздевается, кладет ребенка на лавку и начинает его кормить грудью.

– Откуда идешь, голубушка? – спрашивает ее хозяйка.

– Издалеко, родимая.

– А куда?

– Да вот в Горохово. Вот уже второй год, как у меня муж пропал. Илья Федотьич звать его. Пропал и сгинул, как в воду. Совсем случайно повстречался мне мои зятек и говорит, что твой муж тут живет, в Горохове, да второй раз женился. Иду, уличу его и попрошу хоть на ребенка-то денег малую толику дать.

– Ишь, грех какой! Да тот твой Илья Федотьич вон в соседней деревне живет, денег у него прямо куры не клюют. Страсть их сколько. Ей, Егорович, знаешь что?

– А что?

– Да вот старуха говорит, что Илья-то Федотьич, ваш– то кулак, два раза, значит, женат. Вот и супружница-то его законная тут налицо.

– А не врешь ты, баба? – спрашивает ее толстый, рябой мужик с неприятным лицом.

– Вот провалиться на этом месте, не вру.

– Ну хорошо, мать моя, – возразил ей Егорыч, – я как раз на твоего Илью Федотьича зубы точу. Так ты иди, голубушка, ко мне и мы уже с ним справимся, голубчиком. Довольно ему нам всем глаза морочить. Пойдем.

И Егорыч, не дав даже и оправиться бабе, повел ее домой, все опрашивая о том, как живется, как она жила с Ильею Федотьичем и давно ли он оставил ее.

Улика была как раз налицо, воочию.

Поздно вечером в дверь избы Ильи Федотьича кто-то постучался.

Собака во всю мочь залаяли.

Не привыкший к позднему посещению, так как и вообще в деревне поздно в гости не ходят, Илья Федотьич сам пошел отпирать дверь.

Перед изумленным сельским кулаком стоял Егорыч.

– Чего пожаловал, – грубо сказал ему Илья, – или опять какую-либо каверзу учинил и хочешь опять от меня денег просить?

– Нет, не денег, а с гостинцем я к тебе, Илья Федотьич, с хорошим гостинцем.

– А с каким? – спросил его в сердцах кулак.

Егорыч брезгливо оглянулся.

– А не услышит кто? Весть-то моя не очень-то – опасливая.

– Как опасливая? – спросил с удивлением Илья Федотьич.

– Я тебе говорю, опасливая, так ты и подумай, а потом уж и давай скажу один на один.

Кулака это заинтересовало. Недобрая искра пробежала у него в изумленных очах.

Он тщательно закрыл дверь, осмотрелся и ввел Егорыча. Она оба сели друг против друг на лавках под образами.

– Ну, – сказал Илья, – говори, в чем дело.

– Жена твоя дома?

– Нет, да говори, нечего там слова растягивать. Говори толком, не мучай.

– Ты два раза при живой жене женат, – проговорил, еле переводя дух, Егорыч.

Илья Федотьич так и привскочил.

– Что? Что ты сказал?

– Я говорю тебе, покайся, ты на двоих при живой жене женат.

– А ты откуда это знаешь?

– Видишь, знаю, да еще как знаю. У меня теперь твоя жена гостит. Она приплелась теперь сюда и в моих руках.

Илья Федотьич еле дышал.

– Так вот, будем говорить толком. Выкладывай сюда пят сотельных, иначе я на тебя донесу. А дашь пять сотельных, то помогу и твою супружницу как-нибудь устранить, с пути сжить. Ну что же, по рукам?

Илья Федотьич, видимо, колебался.

– Откуда у меня такие деньги? Да что я за богач такой? Откуда ты взял, что я так богат?

Но Егорович был неуклоним.

Кончилось это так, что из заветного сундука было вынуто пять сотельных бумажек и передано Егорычу.

Глухая ночь. Спит спокойно себе злополучная баба, жена Федотьича, сном праведным и ребенок у ее бока. И не плачет, сердешный, спит.

Вдруг отворяется дверь и в горницу крадется Егорович. У него в руках сверкает нож, за ним прокрадывается и Илья Федотьич.

А между тем, жертвы спокойно спят.

Вот злодей нагибается, выхватывает нож и со всей силы вонзает его в сердце вялой страницы.

Та умирает, не пикнув. Умирает, не успев даже благословить ребенка.

А в это время Илья Федотьич кидается на ребенка и в один миг отрывает ему ниже плеч голову.

– Готово, – шепчет он Егорычу.

– Готово, – отвечает тот, – прикочурили.

– Ну, теперь давай тащить, пока есть время.

И оба злодея подходят к трупу, желая нести его в сад и закопать.

Но как только они подошли к голове ребенка, тот вдруг открыл веки и пошевелил языком.

Злодеи так и обмерли.

Как бешеные, они выскакивают вон. Илья Федотьич спешит к себе в дом, как ни в чем не бывало.

А Егорыч, как бешеный, бежит прямо в лес.

Испугались они уж очень умерших.

Утром соседи вошли в горницу Егорыча, жившего вообще холостяком, и нашли там зарезанными какую-то бабу и ребенка.

Самого Егорыча и след простыл.

Пошли толки.

Одни говорят, что убил Егорыч. Другие скорее полагали, что в избу забрались воры и зарезали странников.

Илья же избавился от жены.

В волостное правление села Горохова прибыла от Московского окружного суда удивительная бумага.

Рано утром там были волостной старшина и писарь. На одном из конвертов была страшная надпись: «экстренно и секретно».

– Ну, – сказал старшина, – наверное, опять что-либо скубенты набедокурили. И нет от них покоя, Господи Боже мой, нет. Эдакая мразь, несчастие! Замучили совсем.

Писарь распечатал бумагу и стал читать. Там значилось следующее:

«Волостному старшине Гороховой волости.

Предписываю, мол, разыскать немедленно скрывающегося в селе Горохове, Петра Егорова Трындина, крестьянина Пензенской губ., обвиняемого Окружным судом в женитьбе на 40 женах. Такой то становой пристав».

– На скольких? – переспросил старшина.

– На сорока, сказывают, – ответил писарь.

– Нечего сказать, хороша штука! Ловкач, собачий сын! – воскликнул старшина. – Ну, а приметы есть?

– Есть-то есть и по нем очень схож преступник с Ильей Федотьичем, но мало ли что говорят приметы? У него зато и фамилия верная, и имя и отчество.

– Фамилия? Мало ли что, фамилия? Да разве ее нельзя подделать?

– Да что на нем, креста, что ли, нетути от родительского рода отказываться?

– По нынешним-то временам от всего откажешься.

– И от Бога?

– Да хотя бы и от Бога.

В это время в управление вбежало несколько крестьян.

– Несчастье, староста Пафнутий, – сказал один. – Егорыч бежал, избенка у него, как есть пуста, а в ней нашли зарезанными мальчика и бабу. Трупы свежие.

– Что, – сказал глубокомысленно писарь, мнящий себя ученым, сидя за чернокнижием. – Все знают, что Егорович занимался в деревне чернокнижием и волхвованием. Он их убил и задавал им анафемский магнетизм.

Сейчас же дали знать в стол для производства следствия и стали искать Егорыча. Но его только видели.

– Уехал аки ведьма, верхом на помеле, – заявил глубокомысленно тот же умный писарь, – провалился в тартарары.

Но Егорыч не провалился. Он шатался по лесу и скрывался в одном овраге.

Через час после получения бумаги зазвенел колокольчик почтовой тройки. Из нее выскочил худой, безбородый молодой человек.

Он остановился около волостного управления и выпрыгнул из повозки.

– Где старшина? – спросил он, входя.

Старшина вышел, качаясь.

– Я сыщик Бобчинский. Вы обязаны оказывать мне всякое содействие.

И он подал старшине какую-то бумагу.

После этого он позвал писаря и стал с ним разговаривать, расспрашивая его о деле. Узнав об оккультных предположениях писаря, он усмехнулся и заявил:

– Покорнейше прошу вас немедленно обыскать все окрестности. По моему, бегство Егорыча и даже убийство этой неизвестной бабы связаны с разыскиваемым сорокаженцем.

В этот же день был наряжен обыск по всем окрестностям. Всюду были совершены поиски и в конце концов Егорыча нашли в одном буераке.

Его с торжеством привели в волостное правление.

– Вы Егорыч? – спросил его находящийся на месте сыщик.

– Да, – ответил тот.

– Скажите, что вас побудило на такое страшное убийство матери и ребенка?

– Бес попутал.

– Нет, вы не отнекивайтесь, а расскажите все это по порядку.

– Да вот, – сказал Егорыч, – эта баба вторая жена нашего кулака Ильи Федотьича. Он двуженник, подлая душа! Я и пошел говорить ему, что у меня, мол, баба твоя, дай, мол, денег, а то я живо на тебя донесу, а он и дал мне пятьсот рублев с тем, чтобы я его жену зарезал, знамо мы люди бедные. Пятьсот рублев для нас вот какой капитал! Ну я и зарезал. Попутал бес.

Егорыча отвели в смежную.

Между тем, схватили и Илью Федотьича. Он долго отнекивался, а потом сознался. Когда стали проверять приметы разыскиваемого сорокаженца, оказалось, что это и есть Илья Федотьич или, он же, Петр Егоров Трындин.

Зало Московского окружного суда по 1 уголовному отделению полно публикой.

Разбирают сенсационное дело о сорокаженце. Подумывали разбирать его при закрытых дверях, но потом отдумали и валяют при открытых.

Вот ввели подсудимого.

В зале шепот, переговоры.

Проходит некоторое время.

– Суд идет! – раздается возглас судебного пристава.

Сбоку крутится молодой адвокат-еврейчик.

Дверь к публике открывается и входят три убелевших сединой старца. Это члены Окружного Суда. Она садятся.

Всюду торжественное молчание.

Председатель начинает дело.

– Вы же Петр Егоров Трындин, он же Илья Федотьич?

– Я, – отвечает смело подсудимый.

Начинаются банальные вопросы о числе лет подсудимого и пр.

– Крестьянин Пензенской губ., Петр Егоров Трындин, – читает секретарь, – обвиняемый в том, что при живой жене в Пензенской губернии, он был ровно тридцать девять раз женат и в конце концов предпоследнюю свою жену зарезал.

Идут детали события.

– Признаете вы себя виновным? – спрашивает его председатель.

– В сорокаженстве я признаю себя, – говорит подсудимый, видимо, бравируя количеством браков, – а в убийстве нет.

Начинается дело и допрос свидетелей. В конце концов дело выяснилось. Свидетели все были против Трындина.