Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Лев Зилов

I.

 
На блюде пресно-плотная индюшка
Ломтями белыми; жемчужное желе
Застывшего бульона; с завитушкой
Бумажной две котлеты; в хрустале
Шербет коричневый к Нюи и два бокала
Граненых, узких, точно вазы для цветов…
А Кадя съежилась и сонно замолчала.
Стал слышен за окном неясный шум кустов;
Сквозь запах гиацинтов и азалии
Вдруг затхлой сыростью обои задышали,
И под сукном коробились в полу
Гнилые доски, накренясь к углу.
 

II.

 
«Мне страшно, Петя! Почему так, милый?
Ах, почему?… И в сердце, милый, жуть…
И от тоски избавиться нет силы!…
Скажи мнe ласково и тихо что-нибудь!»
Свернулась на диванe и приникла,
И странные, холодные глаза
Раскрыла широко… «Я от всего отвыкла,
Все эти дни я не была одна!
В какой-то сказке, я сама, как сказка…
Едва она сплелась, уж мне нужна развязка;
А у меня теперь ты, только ты —
Твои слова, твой ум, твои мечты!»
 

III.

 
«Пойми, что я живу одним тобою,
И жизни цель и жизни смысл в тебе
Моя судьба – раба перед твоей судьбою,
Но вот она еще в томительной борьбе.
Как будто там – в душе – последние удары
Последним одиночества мечтам,
Еще горят последние пожары,
И над обломками так жутко-пусто там…
Я знаю, что мертво мое былое;
Я знаю, что оно такое злое-злое,
И гибели его так рада, рада я…
И все-таки ты пожалей меня!»
 

IV.

 
«Мое – прошло, а наше – медлит время!…
Ах, мой любимый, женская душа
Такое тяжкое, таинственное бремя,
Как будто до сих пор она возмущена,
И для нее не начиналось время…
Как в дни творения библейская земля,
Она – клубок стихий, еще не разделенных;
В ней воды не слились для бега корабля,
В ней нет долин, для нив определенных…
Она не скажет из глубин бездонных
Словам Творца – да будет твердь и свет!-
Ни радостного „да“, ни сумрачного „нет“…»
 

V.

 
«Не верю я ни в сказки ни в заветы,
Ни Бога нет ни смысла для меня,
И только темные, зловещие приметы
Встают вокруг, пугая и казня.
Мне страшен гром и ветра смутный ропот,
И крик совы, и ночи черной жуть,
И твой во сне невнятно дикий шопот,
Какъ-будто кто-то жил в тебе когда-нибудь…
Какъ-будто ветер, гром и ночь, и крик совиный
Bce тот же кто-то – страшный и звериный;
Какъ-будто из веков встает он для меня,
И в том, что я живу, пред ним виновна я.»
 

VI.

 
«Гнетет предчувствие неотвратимой кары…
Не надо бы встречаться нам с тобой —
Пускай истлела б я на вышке девой старой,
Сантиментально плача над судьбой!
Я принесла тебе с собой оттуда горе…
Не потому ль ты холоден ко мне,
Не потому ль в своем шутливом вздоре
Я прятала слова, как уголья в золе —
Слова к тебе, слова любви и счастья,
Боясь, что им ответит безучастье,
Боясь, что их вдруг не услышишь ты,
Что скажутся они не нужны и пусты».
 

VII.

 
Какъ-будто новые, грозя, сверкнули дали
В пролет нечаянно раскрывшихся дверей…
Петр подошел к столу и шляпку под вуалем
Ласкал рассеянно и целовал скорей
Пахучий нужный шелк… И думы были странны,
Как будто шелк такой был бедный… да —
И мог понять, какие вскрылись раны,
Какая тяжкая гроза пережита!…
Ведь надо ж было рассказать скорее
О спазмах муки, становившихся острее,
Острей!… Кому-нибудь, бессвязно, кое-как,
Из всей безмерности какой-нибудь пустяк!
 

VIII.

 
А черные слова ему шуршали снова:
«К чему, зачем сходиться было нам?
Тоской и муками отравленного слова
Не избежать трепещущим губам!
Измученная прошлыми мечтами,
Я не люблю тебя, я не могу любить —
Взят одинокими бессонными ночами
Мой первый поцелуй. Он – там, он может быть
Еще горит в батисте на подушке…
Мой милый – дед-гусар на тетушкиной кружке,
Мои свидания – в гостиной у окна…
Моя любовь – на строчках дневника!»
 

IX.

 
«Я не люблю тебя! Ты слишком настоящий,
Рассеянный, холодный… Ты – не мой!
Мне надо тишины, от музыки звенящей,
И ласк бессилящих! А там – покой немой,
Бесстрастный, бесконечный, неисходный…
В больнице где-нибудь неведомой сестрой,
Чтоб быть одной, покинутой, свободной,
Забывшей все, внимающей с тоской
И смеху и глубоким вздохам счастья -
Затем, что им не надобно участья,
Что им не надобно ни ложечки у рта,
Ни узкого больничного бинта!»
 

X.

 
«Ты слишком одинок, чтобы любить! Ты любишь
Жизнь, а не Кадю, мiр мой – не меня!
Как полесовщик меткою зарубишь,
Заденешь мелом, мимо проходя.
На слезы ты ответишь утешеньем;
На горькие слова, на темную тоску —
Погладишь по головке ободреньем…
Я знаю, знаю все! И вот – еще могу
Тебе разжевывать какие-то признанья,
Как будто нужно капельки вниманья,
И можно с этой капелькой понять,
В какую щеку надо целовать!»
 

XI.

 
Я ухожу… Что ж? Предложи мне шляпку!
Что ж? Позаботься о калошах и зонте!
Моя любовь – мой дед – тебя бы назвал тряпкой!
Да – дедушка был не чета тебе!…
Ушла, калиткой стукнула… И стало
Так тихо-тихо! Где-то мышь скребла…
Когда бы знала, если б только знала,
Какую боль душа перемогла!
Петр для себя был страшным привиденьем —
Хотел шагнуть, не мог; вжимал с ожесточеньем
В ладони ногти – боли не было; кричать
Хотел и тесных губ не в силах был разжать…
 

XII.

 
Уж утро дымное давно поголубело;
Свой алый жертвенник сложил, погас восток;
И тень, упавшая от ели, загрубела,
И стали четки колеи дорог.
И нужно было больше отреченья
От тягостной татуировки лет,
Чтоб солнца подмечать свободное теченье,
Чтобы понять о солнце птичий бред,
Чтоб быть самим собой, как и бессонной ночью,
И думать об одном, одно понять воочью,
Что ты – один, что ты – впервые ты,
И нет тебе нигде проторенной тропы.
 

XIII.

 
И вспомнил Петр, виском к стеклу окна прижавшись,
О прошлом, о любви погасшей далеко…
О том, как он ушел, кого-то не дождавшись,
С почтовой станции, и было так легко,
Да – так легко сквозь всю мучительную ревность,
Сквозь всю тоску оборванной любви,
И он познал тогда родных полей напевность,
Так стали вдруг они печально-дороги…
И долгих лет унылую вседневность
Согрела ранняя ребяческая ревность
К подростку-девочке, знакомой два-три дня,
И помнил голос он и брошку из кремня.
 

XIV.

 
Припомнил бы, за ней он женщин много!…
Но весь их зной, но вся их глубина
Не скрыли от него далекого былого —
Священней всех была ему она.
Ведь только ей он не сказал признанья
И рыцарски учтив был только с ней,
И чисты лишь о ней его воспоминанья,
Похожие на белых голубей.
При имени ее не мог он скрыть волненья
И в сердце, стариком, сберег благоговенье
К когда-то сказанным, незначащим словам,
К нечайному «Teбе», на зло сухому «вам»…
 

XV.

 
Но отбыл дед положенные годы,
В могилу сдал невзрачный старый труп,
Суровый крепостник не пережил свободы,
Как сваленный, в надел из парка взятый, дуб.
И вот взошел он вновь по радостным ступеням
И, пододонный, поднял западню
Навстречу новым тайнам и веленьям,
Навстречу новому, неведомому дню.
И снова девушка на солнечном nopoге,
И помыслы его и девственны и строги…
Казалось, сердцем принял он опять
И благодать любви и жизни благодать.
 

XVI.

 
Но только для чего он не забыл так много,
И для чего темнеет в нем самом
Так много горького из прежнего былого,
И юношеский ум крещен на жизнь в былом?
Как будто он глядит сквозь толщу водяную,
Как будто между ним и жизнью полумгла,
Как будто он пришел не жить, а жизнь иную
Пытливо сверить с той, которая была.
И тусклый взгляд его отягощен вниманьем…
Его страданье будет – состраданьем,
Его любовь – холодная любовь,
И кровь его – завод хронометра – не кровь!
 

XVII.

 
А сил так много непочатых, смелых!…
Так на пустынной площади кремень
Ждет пасмурный подков разгоряченно-белых,
Чтоб искрами спугнуть томительную лень,
Быть заодно с конем, с разметанною гривой,
С глазами красными и пьяным седоком,
Когда бугры камней, заклокотав трусливо,
Приникнут, злобные и черные, кругом!…
Что ж надобно ему? Разнузданных мучений,
Насторожающих утрат, бодрящих мщений
Невидимого злого Божества?-
Но лишь внимательность растравится одна!
 

XVIII.

 
Не потому ль пари так проиграл бесславно,
Намучась с Фаустом тщеславный сатана,
Что встретил не борца, с которым был бы равный,
А – любознательность, которой смерть одна
Сильнее? И Творец земли недаром,
В ответ на вызов дьявола, всегда
Сводил его не с молодым, а старым,
Кого вниманию наставили года!
А там уж зажигай его любовной страстью
Иль чем другим – не крикнет «стой!» он счастью,
И даже возродясь из тлена молодым,
Он будет созерцателем простым!
 

XIX.

 
Где грезы лунные ночного привиденья?
Любовь не для него, он сам – не для любви!
Его мечты, глумясь, уже коснулось тленье
И бездной порваны грядущего пути!
Мечтал – ее спасти и вот – ее он губит,
И их удел один – к недавнему возврат…
Ты лгал, апрель! Она его не любит!
Ты лгал, апрель! Камин зовет назад!
Но-пусть – он хочет жить, бороться силы хватит;
Пусть в смерть судьба клубок свой темный катит,
Пусть сгнивший гроб его злорадно ждет —
Свой новый путь он до конца пройдет.
 

XX.

 
Он вынул бриллиант, не развернувши тонкой
Знакомой замши, и швырнул в окно…
И кто-то промелькнул, и засмеялся звонко,
И солнечных лучей запутал волокно.
Потом вскочил на ветки, задрожали,
Мелькая ветки, спрыгнул, расплескав
Ручей, и там в лазурной, легкой дали
Помчался дымным облаком, зажав
В ладонях вытянутых искру бриллианта,
И лес – угрюмый внук угрюмого Атланта —
Подняв небесный свод на рамена вершин,
Ревниво скрыл его во мгле своих пучин.
 

XXI.

 
И мудро перешептывались сосны
О нем, о маленьком, взволнованном Петре:
Наследуют унылым зимам вёсны,
Весенний жемчуг в зимнем серебре!
И ты, пришедший к нам из праха снова,
Не тяготись недавней тьмой могил,
Как мы, восставшие из гроба снегового,
Как струи рек из синих льдистых жил!
Журчи с ручьем, шуми с мохнатой хвоей,
Познай, как мы, волнений и покоя
Размеренную смену бытия:
И благо – жизнь твоя, и благо – смерть твоя!
 

XXII.

 
«Живи, как будто жизнь твоя не смолкнет вечно.
Борись за жизнь до смертого конца
Меча защитного не покидай беспечно —
Пусть он замрет с тобой, в пожатьи мертвеца!
В любви и в радости коварно-лживо скрыты
Мучительный удар, страданий долгих яд —
Отдайся им, но панцирем покрытый,
Но разума свободным шлемом сжат!
Не затемни кристальных дней тревогой,
Чужими помыслами, праздностью убогой,
И никому не дай ты перейти
Свои случайные, но вольные пути».
 

I.

 
Тускней огни свечей… Нет ни Петра ни Кади!
Их комната угрюма и пуста…
Уплыло солнце, в стекла рам не глядя…
Чу – мыши бегают по скатерти стола:
Их молчаливый пир таинственен и жуток:
Лишь звякнет по тарелке яркий нож,
Поднимутся скелеты птичьих грудок,
В недопитом винe замрет, застынет дрожь…
А по углам на паутинах гибких
Повисли пауки… В саду, на ветках зыбких,
Блестит синея сталактит дождя,
И поезд гукает, с платформы уходя…
 

II.

 
В лесу, под соснами, на старый пень присела,
Ладонями лицо закрыла, прядь волос.
Повисла мокрая, прическа подурнела
И расползлась жгутами светлых кос…
Трясутся узенькие, сгорбленные плечи,
И плачет маленькое сердце невзначай -
В нем что-то скомкано и брошено далече,
У новой чашечки обломан хрупкий край.
Вдруг жутко понята неведомая тайна,
Коснулось что-то темное случайно -
Так подвенечное червонное кольцо
Недобрым блеском заглянет в лицо.
 

III.

 
Он наклонился к ней, коснулся рук смущенно,
И не было в губах простых послушных слов.
Все спуталось, и думы монотонно
Кружились странные в безумье полуснов -
О ровном шуме старых узких сосен
И о коре морщинистых стволов,
О дятле вдумчивом, подсчет ушедших весен
Ведущем для резных весенних облаков…
О гребнях в волосах у Кади, пальцах тонких…
О бабушкиных слепеньких болонках,
Визжавших жалобно на беличьем меху,
О дедe скорченном, завернутом в доху.
 

IV.

 
Он злобно обрывал кошмар и комкал мысли…
Щемила тяжкая грызущая тоска,
И думы порванные путались и висли,
И жизнь была бессмысленно дика.
Как-будто сдвинулись вокруг и полиняли
Дешевых декораций лоскуты —
Картонный пень, бумажный мох и дали,
И в далях облака и замки, и мосты.
И платье путалось за выступы и рамы,
И выдранный лоскут холста у панорамы,
Приколотый булавкой, западал,
И там – за ним – чернел глухой провал.
 

V.

 
Нет ничего!… Их двое, только двое!
И он – один, и кто она? И вдруг
Нахлынуло опять гнетущее, чужое,
Как будто смерть его коснулась рук,
Как будто вот сейчас все вырвет, все отнимет,
Все, чем он жив, все, что он полюбил,
И маску жизнь, как сон недолгий, снимет,
И снова будет он – унылый прах могил.
И он упал на землю, на колени,
Без слов, без слез, разбитый от мучений,
И тяжело дыша прижался к ней,
Как к няне от пугающих теней.
 

VI.

 
И ноги обхватил ее цепляясь
И что-то бормотал несвязно, как во сне…
И плакал ветер, плакал, наклоняясь
В струящейся вуалевой волне.
Шумели сосны о спокойно-вечном
Сиянии прогалин огневых,
И тень змеясь к теням бежала встречным,
И дымные лучи переломлялись в них.
Грустила иволга наивная, грустила
О светлом и негрустном; золотила
На солнце перлы желтые смола
В морщине теплой темного ствола.
 

VII.

 
И голос он услышал над собою
Печально-вдумчивым и низким… Никогда
Таким он не был!… Тихою толпою
Пришли спокойные, неспешные слова.
«Ну, полно… Я не плачу, я спокойна…
Не надо прошлого и не вернуть его!
Не греза жизнь и грез я недостойна,
И счастья нашего я жду – не своего…
Оставь меня с моим, мы одиноки оба!
И наша жизнь лишь маленькая проба
Получше, посветлее как-нибудь
Пройти томительный и одинокий путь…»
 

VIII.

 
И вздрогнул Петр настороженной болью,
И к ней припал, и нежен и жесток…
И острый поцелуй смешался с слёзной солью,
И резал глаз ресницы волосок.
И были жесткими горячие ладони,
И влажных мягких щёк так нежен аромат;
И звуки дня в ушах слились в глубоком звоне…
. . . . . . . . . .
И слабые изнемогали губы,
И чувствовались в них и размыкались зубы,
И тайные встречались языки,
Мучительно и радостно близки.
 

IX.

 
Ушли неверными, неловкими шагами
И были вяло-хрупки, как во сне…
Хрустели листья, ветки под ногами,
Горели сосны в солнечном огне.
И яркий день был так не согласован
С молчаньем их, с пожатьем тихих рук,
Как будто по аллее, зачарован,
Плыл, тени их оберегая, круг.
Судьба и им вложила чашу в руки
С напитком терпко-сладким: без разлуки,
По каплям медленным изжить, страдая, все!…
Иной, поняв, благословит ее —
 

X.

 
Таинственно-глубокую загадку,
И в жертву сердце обречет свое,
И будет знать, любя, морщин тяжелых складку.
Иной, поняв, благословит ее!
Не преклонясь, не разгадавши муки,
Иной уйдет, вольнолюбивый, прочь —
Но не забыть ему протянутые руки,
Но одиночества ему не превозмочь!
Вовеки недостойным сожаленья,
Рабом мерзейшего владыки – наслажденья
Тот будет самым низменным рабом,
Кто, не поняв, останется вдвоем!
 

XI.

 
Они ушли… Куда, к чему? Ответит
Все, что вокруг – от солнца до пыльцы,
Что под росой лучами солнца светит…
На всем, как и на них, терновые венцы!
Нет радости без тайного мученья,
Лишь радость-мука до конца светла —
Ей светозарные сложили песнопенья,
В ее одежды облекли Христа.
Но только человеку Божьей волей
Дан светлый дар: из неисходных болей,
Из неисчетных мук, из язв, точащих кровь,
Понять и радость жизни и любовь.
 

Часть третья

…Он увидит

Святую Русь: ее поля,

Пустыни, грады и моря.

А. Пушкин.

I.

 
Уже дома румяно вечерели,
И на углу был заперт магазин;
И хрипло по дворам шарманки пели;
И чистили из окон апельсин.
По узеньким пятнистым тротуарам
Шли парочки, касаяся колен
Тех, кто уселся по крылечкам старым
И вдоль линючих розоватых стен.
Играли в перышки и ссорились мальчишки,
Младенца мать тащила за штанишки,
Чтоб до конца успеть пересказать,
Как было ей мучительно рожать.
 

II.

 
Рогожами, асфальтом пахло в зале
Угрюмого вокзала. Толкотня
Была от дачников. Без жалости кидали
Багаж носильщики. Бродил, звеня
Тупыми шпорами, жандарм багровый.
Метались темные, худые мужики…
Ненужным был иконостас дубовый
С слепым огнем неискренней свечи.
У стойки пили водку на прощанье,
Кричали что-то… Причитал названья
Каких-то станций сторож, а в углу,
У касс, дремали бабы на полу.
 

III.

 
До Нижнего в купэ так сладко спалось,
А в Нижнем встретил утренний вокзал.
У пристаней Ока блестела и смеялась -
Их пароходик весело помчал
Из ярмарки в зеленый мирный город,
С церквами белыми на вышине холмов.
Какой-то биржевик, подняв у куртки ворот,
Вонзился в список злостных должников;
Какой-то маленький студент в рейтузах
Врал гимназисткам о биллиардных лузах;
Какой-то хлюст с подвязанной щекой
Ныл и икал и к дверке льнул с тоской.
 

IV.

 
Вот он-сонливо-домовитый Нижний
С Покровками, Варваркой! Твой откос
Все также мил, и шлет к нему Всевышний
И шопот пар и дым от папирос.
Из прошлого остались башни, стены,
Но прошлое не в них закреплено:
Пусть лишь они стоят без перемены,
И что-то встарь под них погребено -
Особняки, орловцы да конторы,
Текущие счета, пробои да запоры,
Варант, дисконт, протест да босяки
Связали в жгут две вольные реки.
 

V.

Но целиком, приподнятый холмами,

Ты так красив, как бы совсем другой,-

Так миловиден светлыми домами,

Так принаряжен темною листвой!

Ты, как купчихи старого закала,

С монистами и в шелковом платке,

С которых Богородиц записала

Скупая кисть на выгнутой доске,

И чтится темная целящая икона!

А та, оригинал, свела два миллиона

На кутежи, любовников… Что в том?

Отгоним беса истовым крестом.

VI.

 
Купили колбасы и сыру. На базарe
Купили простодушных пустячков…
Мороженое ели на бульварe…
Смотрели на степенных рысаков,
Прогуливавших девушек дородных
С кисейными зонтами, на трамвай,
Такой игрушечный, смиренно-тихоходный
И тренькающий робко – невзначай…
Прошли Кремлем, таинственно спустились
В вагончик элеватора; смирились,
Вдруг запертые вражеским ключем,
И сверглись в ад, как близнецы, вдвоем.
 

VII.

 
Сбегали крючники с мешками на подушках.
По гнущимся под тяжестью мосткам,
И лица их в подтеках и веснушках
Клонились к грязным выбитым доскам;
И были худы жилистые руки,
И ногти исковерканы на них,
И не в глазах, а в спинах много муки
Скопилось в безысходных и глухих,
Унылых днях, угомоненных водкой…
Там, над рекою, спят они под лодкой
В кануны понедельников; тогда
Их стон – проклятье, кашель их – беда!
 

VIII.

 
Газетчики на перебой открытки
Совали; снизу чистилыцик сапог,
Расставив гуталин, из гуттаперчи плитки,
Просил вниманья шмыгающих ног.
Красавец-пароход уже ревел протяжно,
И – монархист – национальный флаг
Потрепанный развил по ветру важно
И в солнцe жег свой розоватый лак.
От нефти черным дымом потянуло,
От заработавшей машины покачнуло,
И – меж тюков, с корзиной, полной льда,-
Последний раз мелькнули повара.
 

IX.

 
«Вперед – до полного!» Как будто оторвалось
Все хмурое от сердца, и его
Захолохнула нежная усталость…
Отхлынула – и стало так светло,
Просторно, сказочно и радостно! Быть может,
Так было лишь с Петром? Но почему
Вон тот купец, который смачно гложет
Кожурку колбасы (давно претит ему,
Должно быть, Нижний и реки раздолье.
Но и его разобрало приволье),
Снял котелок и, утерев усы,
Вздохнул, сложив на животе персты.
 

X.

 
В каюте наскоро устроились, помылись
И бросились на палубу скорей.
Уж караваны барж от дали задымились
И пятнами домов, садов, Кремля, церквей
Маячил Нижний пестрой панорамой.
Уж миновал Печёрский монастырь,
Зеленым берегом охваченный, как рамой,-
Над ним, под ним и сизый блеск и ширь…
И потянулись отмели и тальник,
И, мирных мест молельник и печальник,
То там, то здесь над мутною волной
Склонилась ива грустной кривизной.
 

XI.

 
Макарьев, Толга, Решма и Бабаев-
Четыре грани Волжского кольца!
От кашинских и кимрских краснобаев
До астраханского надменного дельца,
От узких берегов со старыми церквами
И мшистыми кремлями городов
До шири меж безлюдными полями,
Меж сумрачных таинственных песков!
Макарьев – волжская суровость, Толга – древность,
Бабаев – красота, а Решма – та напевность,
Та ласки полная и тихая печаль,
Которую в разлуке с Волгой жаль.
 

XII.

 
Как будто четырьмя монастырями
Благословляема, в пути ты вновь и вновь
И молишься под старыми церквами…
Они звонят: «Плыви, не прекословь!
Учась, учи заветному терпенью!
Но если Бог тебe велел бы вновь,
Быть вновь путем народному смятенью,
Могилы братские на дне своем готовь!
Угодники твою глухую правду видят —
В одеждах ангельских они из облак снидят
И огненным пылающим щитом
Благоволенье разольют кругом.
 

XIII.

 
«И будешь ты не сирой и печальной
К селеньям рабским льнуть своей волной
И изнывать в тоске весь путь свой дальний
И кутаться туманной пеленой!
По берегам не пьяное разгулье,
Полно отчаянья, забредит до зари —
Ты потонешь в свободном шумном улье
Под песни мира и любви!»
Так говорят они, а ты не веришь, Волга!
Ты мучилась, тоскуя, слишком долго,
И эти грезы светлые давно
Ты схоронила в илистое дно.
 

XIV.

 
Быть может, вновь, насуплена сурово,
В пожарищах, в неистовой резне,
И от кровавых тел и от огней багрова,
Ты будешь ждать, тесня волну к волне,
Ждать, чтò окончит вдруг глухую бойню,-
Уже предчувствуя и кандалы и плеть
(Убийств и мщения уродливую двойню),
И виселиц скрестившуюся сеть…
Ты, мудрая, не нашею тоскою
Полонена, и нет тебе покою,
И кажешься ты нам печальной потому,
Что мы с тобою мыкаем тоску.
 

XV.

 
Причалил от Макарьева к Исадам
Широким полукругом пароход.
Как кукла кустарей, с пугливым взглядом,
Городовой пролез уже вперед.
Такой он невнушительный, линючий,
Как вывески в провинции, такой
Для всех давно знакомый, не минучий,
Пропитанный бесправьем и тоской.
Его теснят, толкают, он отходит
К корме и шашку за спину отводит
И, на амбар облокотясь спиной,
Стоит, и добродушный и смешной.
 

XVI.

 
По сходням хлынули за почтой бабы, дети,
С мешками, топорами мужики;
И попик, пишущий от старости мыслете,
В подряснике из грязной чесунчи;
И барыня в пенснэ, с седой собачкой;
И юноша в плаще и с кодаком;
И землекоп с лопатами и тачкой;
И инвалид с коротким рукавом…
В потертых шляпках прошлогодней моды,
С мужскими лицами, познавшими невзгоды,
И с флёр-д-амур по лбу и по вискам,-
Учительницы входят по мосткам.
 

XVII.

 
Казань. Татары. Шарфы, апельсины
И деревянные игрушки кустарей,
Лимоны, туфли, бусы, мандарины
И вобла с колбасой и связки кренделей.
Из гнутых проволок корзинки и повозки,
И зайчики из красного сукна;
Чулки и щипчики, наперстки и расчески;
И ящиков клейменая стена.
Крик, толкотня; расхлябанные доски;
Рой крючников, волнистый и громоздкий;
И ресторан, похожий на сарай;
И двухэтажный, с зонтиком, трамвай.
 

XVIII.

 
А город далеко – за дымными песками,
За чередой гниющих, пьяных луж -
С Сюмбекою, с Державиным, с садами,
Тосклив и неуютно-неуклюж.
Забитые голодные татары,
Угрюмо-скучные названия газет,
Песчаного смерча размерные удары
И неба мутный, желто-серый цвет.
«Крафт-Эбинг», «Пазухин» у книгоноши;
В окно кают заглядывают рожи,
И в рубке чередует пития
Казанцев круглоносая семья.
 

XIX.

 
Все шире Волга к Каме за Казанью,
Унылее, отложе берега,
И чаще пароходы. Песней, бранью
Четвертый класс шумит из глубока.
Туристы, в смокингах и куртках, монотонно
Слоняются от носа до кормы;
Едят селянку в первом классе сонно,
Читают «Тартарена» и «Власть тьмы»…
И спорят во втором с насупленным соседом,
Как голод, прошлый раз обманутый обедом,
Удешевить к сегодняшнему дню —
По-порционно или по меню.
 

XX.

 
А Волга ширится навстречу мрачной Каме…
Вот мглистая она уже видна,
Уж оборвал турист боры жеманной даме,
Уже влилась суровая волна,
И помутнела Волга, стала строже.
Сестра угрюмая уже вдохнула ей,
Склоняясь медленно в двойное ложе,
Трущобно-дикой важности своей.
И пароход как-будто встал: нет силы
Итти вперед – тяжка вода… Застыла
И долго смотрит пристально в глаза
Пустынная, огромная река.
 

XXI.

 
Симбирск-он весь в листве, его не видно!
Усадьба барская, просторная. В садах
И с массой соловьев. Он спит солидно,
И дремлет цепь фонариков в кустах.
Толкутся на терраске парохода
Полуночные пары горожан;
Мелькают лодки; млечный путь, как сода
Просыпанная… Песенки цыган
Поют с веселых, еле видных лодок;
И бочки, ящики от чая и селедок
С остервенением кидают в жесткий трюм —
И пароход и весел и угрюм.
 

XXII.

 
А соловьи поют о Гончарове,
О Марфиньке, Обломове Илье…
Болтается фонарь в амбаре. Наготове
Пук накладных белеет на ларe.
Лениво бродят крючники, уходят
В мучнистый мрак просторной кладовой
И споры бесконечные заводят
И песью ножку тянут чередой.
Ушел приказчик, капитан, матросы…
Зевает кто-то. Задает вопросы
Кому-то кто-то: «Скоро отойдут?»
А соловьи поют, поют, поют.
 

XXIII.

 
Шумят колеса. Отвалили. Тьма. Лишь точкой
Мерцает бакен. Только на корме
Горит огонь. Там на диванчик жесткий
Петр с Кадей сели. В мягкой ровной тьмe
Клокочет, вьется светлой волны гребень.
С фонариками на шестах плоты
Лениво тянутся, на них пахучий щебень
И ветки жгут кострами. Сквозь костры
Краснеют сплавщиков насупленные лица.
И встречный пароход, как дивная жар-птица,
Как пламенный многоголовый змей,
Бьет воду крыльями, сгорая от огней.