Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Лев Зилов

Мне грезятся лесов щетинистые стены,

 
Мне грезятся лесов щетинистые стены,
 Зовущих длинных рельс извивы и клубы,
 И спрутов-городов назойливые смены,
 И серая змея затёртой льдом реки.
 
 
 За нею злая даль стирает очертанья,
 Маячит горизонт синеющим кольцом…
 И душат сердце мне оковы расстоянья,
 И одиночество смеётся под окном.
 
 
 И мёртвые слова с разбитыми крылами
 Я тихо хороню в немые буквы строк…
 Мне верить хочется, что говорю я с вами,
 Что вы опять со мной, что я не одинок.
 

Не позднее 1907

УСТАЛОСТЬ

 
 Мне кажется – я сплю прозрачным, чутким сном,
 Что мерно надо мной поют речитативом
 Дешёвые часы, и мирно под окном
 Чирикает снегирь в безделье терпеливом.
 
 
 А на заботливо подложенном сукне
 За тонкою стеной стучит трудолюбиво
 Машинка, ножницы скрежещут в полусне
 И звякают о стол неловко и трусливо.
 
 
 Трепещут сумерки. На изразцах печи
 Бесшумно движутся причудливые тени…
 И я боюсь во сне проснуться, отойти
 От этих мягких грёз, от этой чудной лени.
 

Не позднее 1907

СКИТ

 
 Овальный пруд в кругу рябых берёз.
 Сверкает гладь, пестрея в отраженьях.
 Там, одинок в своих богослуженьях,
 Суровый скит стеной себя обнёс.
 
 
 Когда грустя звенят колокола,
 Когда луга, дымясь, роса туманит,
 Здесь иногда заря, забывшись, встанет,
 От блеска дня, усталая, ала.
 
 
 И пруд горит червонный, как алтарь;
 Шурша поют вечерню в листьях шумы —
 Как будто мир под лаской тихой думы
 Слился с Тобой, надзвёздный Зодчий-Царь…
 
 
 Чрез миг уж ночь. Тревожный нетопырь
 Кричит сове о тайнах тьмы широкой
 С зубчатых стен, где грезит одиноко
 Под бой часов суровый монастырь.
 

Не позднее 1907

В МЕЖАХ

 
 От Влахернской до Святителей
 В тёмных сводах колоколен
 Заунывно-богомолен
 Редкий благовест обителей.
 
 
 Ржи пахучей межи спелые,
 Клейкий лист берёз шумливых
 Привечают сумки белые
 Богомольцев молчаливых.
 
 
 Как Читеи многотомные,
 Их немые миллионы.
 Лица строгие и тёмные,
 Как раскольничьи иконы.
 
 
 С медью, вырванной у голода,
 Канет скорбь глухих селений
 В холод выбитых ступеней,
 В раку кованного золота.
 

Не позднее 1907

СОКОЛИНЫЙ ГЛАЗ

 
 Я – Соколиный Глаз. Спросите гризлей смелых
 И дикого коня,
 Койотов злых, лисиц, оленей, грифов белых —
 Все знают про меня!
 Я гибок, как змея; силён, как буйвол дикий,
 И зорок, как орёл.
 Я – сын скалистых гор; мой праотец великий
 Свой род от солнца вёл.
 В моей крови горит огонь небес глубоких.
 И на груди моей
 Священный знак молитв и клятв своих высоких
 Мне выжег чародей.
 Схватили вы меня. «Постой, – мол, – нагулялся
 На воле дикий зверь!
 Над нашей властью ты в своих горах смеялся,
 Так смейся же теперь!»
 Трусы! Чем взяли вы и как меня вы взяли?
 Обманом и вином!
 Вы низко кланялись и в гости зазывали,
 И – предали потом!
 Герои! Дети лжи, обмана, рабства, лести!
 Когда бы знал я вас,
 Я бы сказал своим: «Они не стоят мести,
 Ни наших рук, ни глаз!»
 Я проклинаю вас, детёныши Вабассо!
 Ваш блеск и ваш покой!
 Я – Соколиный Глаз, вспоённый Арканзасом
 И Красною рекой!
 

ВАР

 
 Ночь. Плескает волна – за ударом удар.
 Гор нахмурились резкие склоны.
 Император стоит – он и бледен, и стар —
 И, вздыхая глубоко, он стонет: «О, Вар!
 Вар, верни мне мои легионы!»
 
 
 Форум. Ропщет народ – за ударом удар,
 Словно волны – проклятья и стоны.
 Грозно требует мести и молод, и стар,
 Все кричат: «Ты убийца, безжалостный Вар!
 Вар, верни нам, отдай легионы!»
 
 
 Я проснулся. В окне, как далёкий пожар,
 Кровью светит луна на краю небосклона.
 И я вижу ещё этот дикий кошмар,
 И я сам повторяю: «Безжалостный Вар,
 Вар, верни нам, отдай легионы!»
 

ДЕД
(поэма) [4]4
  Публикуется по прижизненному изданию: М.: Книгоиздательство «Метели». 1912 г.
  Текст набран в новой орфографии; тем не менее, мы стремились донести до читателя дух печатного оригинала и времени. Поэтому сохранено написание таких слов, как «фрейлена», «мятель» и т. п., а также длинное тире (применяемое в поэме очень широко). Текст набирал Зилов А. А.


[Закрыть]

А шумный ветер веет ворох

Умерших в золоте листов.

П. Сухотин

Пролог

Над домом реет тленье…

И. Бунин.

I.

 
Сидела, как всегда, в гостиной, у рояля,
Разматывала шерсть и щурила зрачки…
И прибегал из детской с ревом Валя
И подставлял для поцелуев синяки;
Визжала в комнате у фрейлены машинка,
Наматывая нитки на челнок;
И теткина краснела пелеринка,
Свалившись с кресла, сбитая в комок…
А тетка в кухне, вытянувши шею,
Привычно пробирала Пелагею; —
И прыгали заглушенно слова,
И думалось, что тетушка права…
 

II.

 
И думалось, что завтра – воскресенье…
Приедет к кофе старый ростовщик
И тетке привезет миндальное печенье,
И тетка скажет: «Вечный баловник!»
Прихлебывая кофе и макая
Табачные усы, расскажет про грабеж
Средь бела дня; потом уйдет хромая
За теткой в кабинет, и скучно разберешь
Знакомые слова, – «бланк доверитель»…
Наденет Костя с кантиками китель,
Мелькнет, уедет… тетка спросит: «А?»
«Ты, Кадя, что?» – Как что? – «Уехал Костя?» – Да! —
 

III.

 
Тоска, тоска!… Что ей до этих буден,
До этих воскресений? Все равно!
День на день также все похож и нуден,
Что было только что и что прошло давно!
Как эта шерсть! Все дело только в краске —
То синяя, то красная… Бежать!
Хоть чуточную каплю теплой ласки,
Хоть день прожить, а не года мечтать!
…Вернулась тетка, села за вязанье
И жутко-жутко этих спиц мельканье,
Как-будто сердце оплетут оне —
Больное сердце в ранках и в огне…
 

IV.

 
За чаем с кэксами припоминали лето
И Федор Кузмича с забавным котелком,
Который говорил, что рыжий кот – примета:
Тому, к кому придет, уж быть под башмаком.
Скребла по юбке черненькая Капка
И под столом рыча хватала за башмак;
И тетка походя стирала зайчьей лапкой
Не вытертую пыль, просыпанный табак…
Потом в гостиной поджидали Костю;
Играли с Валькой в рамс и собирались в гости
К мадам Жиро на Патриарший пруд
И думали – почем извозчики возьмут.
 

V.

 
Смотрела Кадя на кудряшки тетки,
Искусно лысину закрывшие. Плела
Из скучных мыслей кружева; как четки
Перебирала дни, в которых не жила…
Брат Константин и Валька, так похожий
На мать свою, на братнину жену…
Брат с кем-то там живет… А Вальку гложут
Две эти – тетка с немкой – , вьют в струну…
Его б лечить, его пихают дрянью
В гимназии да дома. Ни вниманья
Ни ласки нет. На верх к ней прибежит,
Забьется на диван… «Уйду я», говорит.
 

VI.

 
Уйти, уйти! и вот мечтают оба.
Он вслух, а Кадя – Кадя про себя…
…Глядит опять на тетку, бьется злоба.
Да, Валька в прерии! В какие же края,
К каким морям направить парус бедный?
Где лотосы мои, где светлый викинг мой,
Вонзивший в гребни волн свой струг победный,
Со славой на щите несущийся домой?
…Надоедал им рамс знакомый и сонливый;
Шла тетка проявлять для Кости негативы,
А Валька тер глаза, сосал ландрин
И спрашивал, что значит «серпантин»…
 

VII.

 
И фрейлен Рике уходила рано.
Укладывала Вальку и, «adieu»
Сказав из коридора, два стакана
Несла к себе – в одном свое питье,
В другом о-дантифрис для полосканья…
И долго было слышно, как она
Возилась, полоскала зубы, и – зеванье
От предвкушения девического сна.
Потом в кровати тестамент читала
И, заложив Andenken ом, мечтала
О Tante Augustchen, где в праздник быть пришлось,
Где tüchtig war getanzt, где war famos.
 

VIII.

 
Потом – прощалась тетка Агриппина,
И надевала кружевной капот,
И доставала бром за банкою хинина,
И клала челюсть в воду на комод…
Ходила долго. Раздвигая сторы,
Смотрела в окна; отставляла стул;
Перебирала кофточки узоры,
Сосновою водою душила… Свет мигнул
В щелях дверей – переносила свечку…
И надо лбом колечко за колечком
Крутила долго папильоткой… Рот
Дрожа шептал про «бранных воевод»…
 

IX.

 
А в кухне шепотом смеялась Пелагея
С ленивым дворником, подсолнухи грызя.
И с городками из газет, желтея
Посудой, прусаками шелестя,
Висели сгорбленные полки. Вяло
Захлебывались старые часы
С привешенной канфоркой; и устало
Глядел засиженный Линевич со стены.
Тянулись чистые половички к кровати,
К подвальной западне, к ступенькам на полати.
И в раковину капала вода
С короткой песенкой, унылой, как всегда…
 

X.

 
В час, во втором звонился громко Костя,
Пугалась Пелагея, задремав…
И в трости с ящерицей из слоновой кости
Уже было что-то желчное, и прав
Был узенький портфель с блестящей кнопкой,
Когда упал на ларь в передней и сверкнул…
И Пелагея сразу стала робкой,
А Костя что-то буркнул, пальцем ткнул
И, вскоре, в помочах из кабинета
Кричал он: «Умерли вы, что ли?» И, раздета,
Простоволосая, пугалась тетка:– Что?
– Что? Что такой? – «Газету из пальто!»
 

XI.

 
Из детской Валька, спрыгнувши с кроватки,
Бежал на цыпочках по коридору в зал
И там в стекло царапался… И пятки
Стучали позади… Он бился и кричал,
И, вырвавшись, хватался за гардины…
Потом несли его назад в кровать,
И он стонал, весь странный и змеиный,
И падал на кровать, уже не в силах встать…
И спрашивала тетка, Пелагею
Позвав к ceбe и щекоча под шею
Виляющую Капку: «Убежал?»
– Да, барыня! – «Заприте двери в зал!» —
 

I.

 
И только к двум часам огонь тушили в зале
И зажигали в коридоре ночники,
И гулкую рояль устало запирали,
И замолкали мягкие шаги…
Тогда – на медный лист из теплого камина
Унылый дед в шлафроке вылезал
И отпирал буфет, и брал Бенедиктина;
Садился на диван с ногами и вздыхал.
И изредка, погладив под усами,
Справлялся он с звонившими часами,
Чтоб вó-время убрать Бенедиктин,
Закрыть буфет и влезть опять в камин.
 

II.

 
И думал он о тетке, Вальке, Kocтe,
О тихой, грустной Каде и бурчал:
«Так-с, значит, проморгал свое Замостье!
Такой же хлюст, как и когда кончал!…
Живет с какой-то феей, примостился
В чиновники особых поручений… Что ж —
Как Федя от растрат не удавился!
В маман пошел, не очень-то проймешь…
Агриппочка – селедка, как и прежде!
Все так же красится и так же все в надежде,
Однако подцепила гемморой,
И теткой сделалась такой, что ой-ой-ой!…
 

III.

 
Живи-бы я, так в порошок растерла б
И, как жена, шипела б: «в гроб сведет —
От курева схватил чахотку горла,
Теперь паралича от пьянства ждет!»
Дед замолчал и пересел уютней:
«Однако, эта Капка – чорт возьми —
Блох развела… мою, бывало, Лютню
С дивана-то кнутом мамзель Мими…
А эта, вшивка, дрыхнет на подушке,
Нос в нос с хозяйкой, лапочки на брюшке,
Не слышит, что я здесь, ей в тон храпит
И от обжорства и от блох скулит…
 

IV.

 
Агриппочка! Одна из всех осталась,
И с той-то взятки гладки… Дожил я!
Еще придется (вот уж не гадалось)
Приискивать камины для себя…
Теперь вон входят в моду спиртовые -
Из спирта в спирт – еще одна печаль!
Как раз задохнешься! Нет – времена былые
И по людям и по каминам жаль!
Примнут тебя березой да осиной,
Успеешь надышаться древесиной,
Да и огонь и дым сродни лесам,
Зеленые псалмы шумящим к небесам.
 

V.

 
И, помолчав, заговорил он снова:
«А Кадя что? Сидит там у себя…
Все не с кем вымолвить живого слова
И пишет по ночам дневник, как я.
Эх, слопают, родимая, уж знаю,
Кого тебе нащупал в женихи
Шалдерник Константин. Да я не унываю…
Чего мне унывать? Грехи, грехи!
Пройди, голубушка, сперва огонь и воду
И трубы медные, а там ищи уж броду,
Иль, как сестра Ариша, мышьяком
Травись ceбe… Кому печаль о том?
 

VI.

 
Нет, хорошо – спасибо преисподни! -
Так посидеть… Уют – тянуть Бенедиктин,
Глядеть знакомое и думать, как сегодня,
О том, о сем, с луною на один.
Весь этот маринад еще пра-пра варили
И что ж – довольствуются им и до сих пор,
Пра-пра, тe все-же так иль этак жили,
А эти – тянут тухленький раствор.
На что им жизнь? Они не знают жизни!
Водою мертвой спрыснуты… А брызни
Живой водой – какой переполох
У всех, во всем, у этих даже блох!
 

VII.

 
«И нужно ли? Раз жизнь захочет – надо,
А не захочет – так тому и быть:
Для жизни – щебень, в небесах – награда…
И мнe пора-б и плюнуть, и забыть.
Да старая привычка – лезть без толку,
Куда не след! Вот в чем печаль… Смотрю,
На лестницу забравшись, к Каде в щелку —
Тоска гнетет, тоска и злишься на зарю,
Которая опять в камин загонит,
Опять покойника по чину похоронит,
И будут на спину валить тебе дрова,
И будет огненной седая голова.
 

VIII.

 
«Ах, если б снова жить! не дедом быть, а Петей!
Я был ведь не дурен, я был красноречив…
Графиней Ланговой я был замечен в свете
И приглашен в салон – и это ведь не миф!…»
Дед замолчал и, видит, Лунный Мальчик
Вдруг соскочил с луча и подошел к нему
И улыбается; грозит, согнувши пальчик,
И говорит, колебля полутьму:
– Ты хочешь жить, мертвец? Я – мертвых оживитель,
Профессия недавняя… Родитель
Твой оживлен был мной за радужную, но —
Он слова не сдержал и умер вновь давно…
 

IX.

 
– Теперь поручено мне требовать залога…
Залог пустяшный – твой фамильный бриллиант.
Он будет при тебe… не думай, ради Бога,
Что мы жулье, что я такой же франт,
Как внук твой, Константин! Останется с тобою
Твой бриллиант, но – заложить, продать
Его не сможешь ты. Он закреплен судьбою
Отнынe за бюро, которым воскрешать
Тебе подобных послан я в ущербы
Луны… Согласен? В день, как опушатся вербы,
В двенадцать дня начнешь ты жить таким,
Как ты хотел; ну – мне, пора к другим…-
 

X.

 
Сказал – исчез. И дед вскочил в волненьи,
По комнатам забегал меж лучей
Томительной луны; перевернул в смятеньи
Бенедиктин и – влез в камин скорей.
 

. . . . . . . . . . . .

I.

 
… А на верху сидит за лампой Кадя,
Склонясь мечтательно над черным дневником,
И, волосы распущенные гладя,
Чертит по скатерти обломанным пером.
И смотрят на нее девичьи безделушки —
Немецкий целлулойд, китайские лягушки…
И тикают на бронзовой змее
Часы, бегущие к положенной черте.
 

II.

 
Ах, эти розовые, с клевером, обои
И запах мыла фабрики Бодло,
И звуки тишины, и непокой покоя —
От них Спасителю в киоте тяжело.
…А в дневнике стоит: «Одна – одна, как прежде,
Царевной в тереме!… И к лику старых дев
Причислюсь скоро, в сладостной надежде
Иметь свой угол, юность претерпев.
И только бы не стать безличной компаньонкой
И нянчиться с хозяйскою болонкой…
Нет, лучше бонной к детям!… Вот мечты —
Мои мечты, уж и они пусты!
 

III.

 
«Забыты и усы и эспаньолка,
И тихий баритон, и с поволокой взгляд…
Для глупых вышивок тоскливая иголка,
И для мадам Жиро ненужный слой помад!
Ведь нет решимости пойти за первым встречным,
А если б знали все, что этим я горю,
Что верю ласкам я минутным, а не вечным…
Яд близких мук в таинственном „люблю“!
Зачем так лживо все, как лживо это платье?
Зачем пожатье рук, где надобно объятье?
И в правду ли нужнee жизни ложь?
И слово ласк нужней, нужнее счастья нож?…
 

IV.

 
„Что ж, ткани разорвать и выйти обнаженной,
Сказать – тебя хочу?… Зачем же снова ложь?
Ведь только дневнику и в час завороженный,
В ночной, безлюдный час ты правду отдаешь!
И если б дверь случайно отомкнулась
И чья-нибудь чужая голова,
Кивнув из щели, тихо улыбнулась -
Пусть даже зная все, чтоб не было стыда -
Я б эту книжку в ящик зашвырнула,
И ложь, вся ложь, ему в глаза взглянула
И стала б говорить ненужные слова
О том, что наскоро сложила голова“.
 

V.

 
И, перечтя ряды поспешных строчек,
Разделась Кадя тихо у стола;
На завтра вынула из вышитых сорочек
Ту, что должна надеть по правилам была.
Потом подставила к постели стул и свечку
Зажгла на стуле; новый альманах
Взяла с собой; легла, поправила колечко
И стала листовать в прочитанных местах.
Потом калачиком свернулась, прочитала
Страницы две; без книги полежала;
Взглянула раза два на дверь, на стул, в окно
И, свечку потушив, заснула глубоко.
 

VI.

 
Но – долго после в полутьме тоскливой
Катушку мышь катала по углам,
И шорохи маячили трусливо,
И смутный стол луна делила пополам…
И глупые часы звонили рабским звоном,
Раскладывая время по частям,
Как дедушка пасьянс; и гасли по иконам
Огни резных лампад, зажженных всем страстям.
А в вытяжку, забытую прислугой,
Весной тянуло, почками, дерюгой —
Сырой дерюгой, крытых на ночь роз —
И грохот поезда порывный ветер нес.
 

Часть первая

И я заснул; когда ж проснулся чутко,

Дышали розами земля и неба круг.

Вл. Соловьев.

I.

 
В апреле ночь – спокойный черный омут,
С огнями звезд, струящихся ко дну…
Не ветер, а ладонь, ласкающая дрему;
Не шелест, а слова, зовущие ко сну.
И бьется сон, как бабочка, в ресницах
И заволакивает грезами глаза,
И снится о бесшумных, легких птицах,
Летящих вдаль, гдe тишь и бирюза…
И грезятся трепещущие дали
И солнце в водной розовой эмали;
И корабли проникновенных снов
Скользят из заводи в простор без берегов.
 

II.

 
В апреле утро – хоровод зеленый
Наивных девушек, сквозящихся берез;
И юноша, и томный, и влюбленный,-
Чуть-чуть бесстыдный клен – струит дыханье грез
Из почек лопнувших, тугих и нежно-клейких…
А Бальдер-Солнце в огненном плаще,
Виящемся в назолоченных змейках,
Расплавленных в стремительном ручьe,-
Вновь молод, вновь крещен в дымящейся купели,
Налитой всплесками бунтующей метели;
И сберегли стволы глухих елей
Из ярких смол его челу елей.
 

III.

 
Апрели детства, вы перезабыты!
Лишь изредка припомнится окно
В грустящий сад, зачмокают копыты,
Заржет Малыш призывно и пьяно…
И непременно кто-нибудь приедет
Чужой, нечаянный издалека…
А няня ночью в пологе забредит
И, странная в лунe, спадет ее рука…
И я сниму с кроватки оплетенье
И подбегу, в окно смотреть луны свеченье
На старой крыше погреба, и жуть
Не даст мне долго в эту ночь заснуть.
 

IV.

 
Переберу тихонько странные игрушки,
Поглажу колесо машинки, убегу
Назад в кровать и в кувшине и кружке,
Стоящих на окне, я лица разгляжу.
Потом затихну, задремлю, как в сказке,
И запоет в ногах, разбужен, теплый кот…
И не услышу тихий шелест ласки
Под пологом… Прозрачный хоровод
Снегурочек, дюймовочек, царевен
И водяной, который вечно гневен,
И ведьма добрая в избушке на юру —
В уютный сон вплетут свою игру.
 

V.

 
Апрели юности, вас вспоминать так больно!
Ты, с мутным блеском луж, усталое шоссе,
Из далей аспидных уныло и безвольно
К асфальтам города клубишься в серой мгле…
По выбоинам скользким, под стенанье
Провисших проволок, мучительно я шел,
Как нищий вымолить у камней состраданья
И ласки у трескучих «медных пчел»…
Под звон и грохот, под злорадным взглядом
Громадных букв, с афишей скачек рядом,
Сидел за столиком в накуренных пивных,
С несчастным блюдечком сухариков ржаных.
 

VI.

 
Сидел один… Вокруг меня пьянели,
Бутылок прибавлялось на столах,
И на прилавке медяки звенели…
Стояли кадки с пальмами в углах
И рыбки тыкались в аквариях на окнах…
На тротуаре за окном бежал
К пролеткам мальчик, сизый весь в волокнах
Тумана, и подснежник предлагал…
И мальчик, и подснежники, и рыбки,
И пальмы были сказочны и зыбки,
И ты лишь, в шапочке барашковой, одна
Была так непреклонна и ясна.
 

VII.

 
Но темный срыв уже забыли годы,
И ты со мной, как лучезарный шум,
Весенний шум. И оба, как свободы,
Мы ждем апрель. Он наш Капернаум!
Сломают лед запененные воды,
Навстречу птиц мы бросимся на юг.
Кричат, звеня над Волгой, пароходы —
Апрель и Волга наш волшебный круг!
К зеленым Жигулям, к пахучим соснам
Нас увлекут ласкающие весны
От чада города, от гнета скучных зол
К целящим янтарям тягучих смол.
 

VIII.

 
Апрель, апрель! Надежд и сказок месяц.
С певучим именем! Предтеча душных лет…
Когда на облаках гадает мирный месяц,
И звезды влажные слагают триолет.
Осенняя листва, облипшая дорожки,
В холодный торф полупретворена —
Над ней пыльной уж в полдень вьются мошки,
В ней, может быть, трава зарождена.
И на песке слоистом, уплотненном
И мраморном – там, у скамьи под кленом —
Так четки, так легки и молоды
Мои неспешные, широкие следы.
 

IX.

 
В двенадцать дня, в день верб, в день грез о счастьe
Прорезал звон часов звонок входных дверей.
За розовым стеклом, из светлого ненастья
Смеялась пара глаз из-под кривых бровей.
И юноша в цилиндре старомодном,
В крылатке странной, с узким пухом щек,
Волнуясь ждал в дверях, кого угодно,
Но только не ее… Но услыхал Валек,
И, не найдя на кухне Пелагеи
И потревожить фрейлену не смея,
Он крикнул Кадю, и к ключу она
Склонилась, новым гостем смущена.
 

X.

 
И долго в нерешимости стояли
Они друг против друга. Надо лбом
У Кади волосы от воли трепетали;
Была она для вербы в голубом.
Загнулись длинные махровые ресницы,
Наивны были серые глаза,
И вся какой-то светлой тихой птицы
Она подобьем радостным была.
И первым возгласом ожившего Рожнова
Вдруг стало «здравствуйте» – простое слово.
Но в маленькой мелодии его
Сверкало новой жизни торжество.
 

XI.

 
«Моя фамилия такая же, как ваша,
И деда вашего я имя сохранил,
И хоть родство довольно смутно наше,
И меч веков наш узел разрубил —
Я к вам вхожу троюрдным братом Петей,
И, может быть, как я давно мечтал,
И этот старый дом меня приветит,
Как я его, мечтая, привечал!»
Он сжал ее протянутую руку,
Вошел, и по уверенному стуку
Его калош, казалось, слышал пол,
Что он сюда не первый раз вошел.
 

XII.

 
А Кадя, окрестив его нахалом,
Скользнула платьем к тетке в кабинет…
И Петр, уже смутившись, в нише зала,
В распахнутую дверь, увидел свой портрет.
«Ну», думал он: «пол-горя Кадя, внучка;
А с этой-то уж и не знаю, как!
Не целовать же в самом деле ручку?
И как бы с места не попасть в просак»…
Но выплыла в халате Агриппина
С лежалым запахом духов и нафталина
И, протянув блестящую ладонь,
Сказала нежно: «Капочка, не тронь!»…
 

XIII.

 
«Как видите», прибавила с улыбкой:
«По родственному встретить вас спешу.
А, знаете, я вас узнала б без ошибки —
У вас с моим отцом я сходство нахожу
До странности большое! Ну, смотрите:
Такой же нос, такие же глаза…
Не правда ль, Кадя? Сами поглядите!
Вот он, его портрет! Ну, что? Я не права?…
Да что же… Раздевайтесь! Пелагея!…
Вот неожиданность… Чайку сейчас скорее,
Должно-быть перезябли налегке?…
Кадюша, вот – ключи… В буфете – ром, безе…»
 

XIV.

 
«Как вас зовут? Петр Николаич!? Чудо!
Как моего отца! Позвольте, кто же вы?
Какая же родня? Из Костромы? Откуда?
Из Новгорода? Ну, конечно, – с Мсты!»
Петр что-то отвечал, веселый от удачи -
Все вышло глаже, чем воображал;
За сахар Капка щурит глаз свой рачий;
От треволнения у «тетки» задрожал
По чашке чайник; Кадя тихо вертит
Кольцо на пальцe, узким ногтем чертит
По скатерти, узоры обводя
И пристально за пальцами следя.
 

XV.

 
Дубовый стул, который сам он выжег;
На чашке с крышкой памятный дракон;
Знакомый вид безе, ванильных пышек,
Погнутых канделябр и без крючков окон.
И даже на сквозном стеклянном циферблате
Стенных часов все тe же три часа…
И только нет его в коричневом халате,
И нет его жены с ее: «Comme-ça!»
А тетка все расспрашивала Петю;
И вышло так, что он один на свете
Из всей семьи, дорогу пробивать
Придется самому – протекции не ждать.
 

XVI.

 
Что кончил он филологом в Варшаве,
И кончил только что, туманно впереди;
Об них узнал во «Всей Москве» в Виндаве,
Где у товарища гостил недели три…
Ну, словом, врал, чтоб только отвязаться!
Но, оказалось, тетка приняла
Все к сердцу, предложила оставаться
У них, помочь… Вообще мила была.
И даже Петр был удивлен участьем
К своей судьбе, но вспомнил о пристрастьи
Ее быть патронессой – в мать пошла —
И только думал: «надолго ль мила?»
 

XVII.

 
И только думал: для чего все это?
О, маринад! Его уже он забыл,
И вот теперь, когда с того он света
Пришел, чтоб жить, так чудно жить, – он всплыл.
Петр вздрогнул весь и весь насторожился;
Взглянул по-иначе вокруг себя и вдруг,
Вдруг вспомнил, что он здесь когда-то спился,
Здесь, в этом доме, вынес столько мук.
И неужель вся процедура снова?
За взгляд один, за поцелуй, за слово
Начнут по-прежнему тягуче распинать
И тишина и с пологом кровать?
 

XVIII.

 
Два первых злых часа, когда дышать училась
Вновь созданная грудь, когда его глаза
Так были отданы и солнцу, что змеилось,
Крутясь пылинками, на скатерти стола,
И этой маленькой причудливой головке,
Давно любимой и когда звеня
Стучала кровь и – поднимались бровки,
И верилось – хочу, и взглянешь на меня…
Ведь эти два часа обвиты паутиной,
И виснет под носом – Агриппки глаз совиный:
Всю крошечную жизнь она подстерегла
И с этой пышкой с маслом сожрала!
 

XIX.

 
«Где этот маленький комочек светлой пряжи,
Клубочек шерсти солнечной? Он был
Во мне, когда под звон часов из вражей,
Унылый преисподни в жизнь я всплыл…
Где первый мой апрель, в сенях меня заставший
Перед стеклянной дверью, лаской глаз
Лазурной девушки, как ангел открывавшей,
Казалось, двери в рай, в божественный экстаз?…
Ах, два часа назад, в апреле
Так были огненны червонные капели,
И крепкий воздух молодой земли
Был болен невоздержанной груди!»
 

XX.

 
И не заметил Петр, от скучных дум нахмурен,
Что попривыкла девушка к нему.
С опущенным лицом он был совсем недурен,
Таким несчастливым казался по всему.
Он не заметил, как неслышно Агриппина
Кь обеду одеваться уползла
И унесла противный запах нафталина;
Как Кадя осторожно подошла…
И только голос вдруг услышал: «Не хотите ль»…
Он вскинул взгляд – отпрянул бес-смутитель.
Опять зацвел апрель, оборвалась тоска…
…«Я вашу комнату вам покажу пока?»