Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Лев Зилов

I.

 
По-новому все было в антресолях:
Прорубленная дверь, навешенный балкон,
И кабинет Петра был в новых рòлях -
Приезжей комнатой, с геранью у окон.
Теперь она ему предназначалась,
И много было радостного в том,
Что проволока в тополях качалась
И новенький трамвай катился под окном.
И долго простояли на балконе
В веселом щебетании и звоне
Весенних птиц, скользивших на лучах,
Как по тончайшей льдинке на коньках.
 

II.

 
И не было созвучных сочетаний
В томившихся, несказанных словах,
И нужно было глаз иносказаний
И нежных притчей в сомкнутых губах;
И тепловатые, обсохшие перила
Так были ласковы к коснувшимся рукам…
Звенели в желобах таинственные пилы —
Не строили ли солнцу светлый храм?
Не шли ли плотники в серебряных хитонах,
С сияньем лиц, лучами обрамленных,
Певучими стропилами туда,
Гдe неба тонкая, последняя слюда.
 

III.

 
Хмельные дни, когда так близки дали,
Когда любить так радостно-легко,
Когда так искренни нажатые педали
У светлых девушек, с косой через плечо.
Как радостно, что темных слов не нужно,
Что все поймут, что знают все мечты;
И хаос ослепительный и вьюжный,
В котором «вы» почти сложилось в «ты»…
И их обоих закружило в хмелe…
Что было в них? Бог весть! Пролеты голубели…
В ушах звенела кровь, и темные зрачки
Вдруг стали вдохновенно глубоки.
 

IV.

 
На Кадю от Петра повеяло безумьем -
Он говорил: «Опять в родных местах,
Овеянных моим томительным раздумьем,
Лелеянных в моих назойливых мечтах.
Нетъ, стариковских дум они не претворили!
И этот новый, маленький балкон
Испепелил все, что в годах изжили
И кропотливо склеили в закон.
Все опрокинуто! – И ты бессильна, ваза
На низеньком камине, с лентой фразы:
„Тебе – твоим“, развитой орарем,-
Ты, презентованная бабушке царем.
 

V.

 
«Бессильны вы, сафьянные подушки
На плюшевой кушетке, где, сквозясь
Как куклы, восседали двe старушки,
А перед ними ползал глупый князь!
Жизнь – одеяло из лоскутьев – гдe ты?
Ты – душный тлен, и я тебя топчу!
Просветов ждал, и вот – зажглись просветы,
И в блеске их тушу свою свечу.
Где твой трофей? Уютная могила,
Которая креста не сохранила,
Ни бугорка, ни даже мертвеца;
Да крашеный портрет седого старика?»
 

VI.

 
И тихой музыкой: «Петр Николаич, что вы?» —
Жизнь, сказка-жизнь овеяла Петра.
И он взглянул горящий, стройно-новый
В напуганные милые глаза;
Схватил в ладони маленькие ручки
И к ним прильнул, и стал их целовать,
И стал разсказывать, и в горькие колючки
Давно-прошедшего, волнуясь ложь вплетать…
И Кадя слушала, не отрывая руки;
В глазах внимательных блестела тихой муки
Влюбленно-ласковая ясная слеза,
Как под слепым дождем сверкает бирюза.
 

VII.

 
И говорила глухо: «Бедный, бедный»…
– Да нет же, все прошло! Я счастлив, я богат,
Как падишах, как принц его наследный…
Ведь все мое – и ты, и этот сад,
И это солнце легкого апреля,
И эти облака из золотой руды!
Все, все – все эти клены, сосны, ели
И взмахи ветра, скомкавшего льды!
В дарохранилище, от прошлого заклятом,
Окуренном сладчайшим ароматом,
В угаре пошлости – влюбленные, вдвоем —
Мы жизнь свою с тобою пронесем.
 

VIII.

 
– Мы создадим ее с тобою сами,
На подвиг нас благословил апрель,
И новыми горящими словами
Споет о нас бродяга-менестрель…
…Жила-была на свете королевна,
Жил-был на свете белокурый паж…
Окно раскрыв, грустила королевна,
И под окном пел о любви ей паж.
Сиял апрель, и струнами-ручьями
Звенел псалом, забытый соловьями,
И светлый шелк, прозрачный, как печаль,
Тянула к ним мечтательная даль…
 

IX.

 
…Жила-была на свете королевна,
Жил-был на свете белокурый паж…
Сошла к нему, ласкаясь, королевна,
Повел ее к далекой дали паж…
И сердце-поводырь вело их по приметам
Развившей волосы сомнамбулы-весны;
Задернули лазурно-тонким светом
Их тихие вечеровые сны…
…Жила-была на свете королевна…
…Жила-была на свете королевна…
Жил-был на cветe белокурый паж -
Жил-был на светe белокурый паж…
 

X.

 
У Кади в комнате смотрели по альбомам
Подруг, двоюрдных братьев и сестер…
На низеньком диванчике, знакомом
Петру из прошлого (как старенький ковер
Со львом и розами), сидели близко-рядом
И волосами путались, склонясь…
И часто долгим, спрашивавшим взглядом
Смотрели друг на друга; и, боясь,
Чтобы глаза не подсмотрели, целовались,
Сложив ресницы; смутно улыбались…
И вдруг – зрачки в зрачки, – как молнией гроза,
Распахивались жуткие глаза.
 

XI.

 
Покачиваясь мирно, плыли стены;
В цветы на окнах брызгала волна,
И пахло солью от шипящей пены,
И чудился размерный стук винта…
…Двойная сказка, с яркими краями
Веселаго играющего дня,
Переливалась чуткими струями
Действительность сжигавшего огня:
Был снова рай, и в нем Адам и Ева,
Вкусившие плодов от заклятого древа,
И – как шаги Творца – смутили их…
Агриппины шаги на каблуках тугих.
 

I.

 
«Ах, вы все здесь! А я вас там искала…
Готов обед. Не будем Кости ждать…
Заправиться бы Пете не мешало,
А Костя, как всегда, сумеет опоздать.
Вы смотрите альбомы? Что же, нашли ли
Кого-нибудь из родственников? Что?…
Вот эти, помнится мне, в Новгородe жили…
Да что вы? неужели никого?»
И с теткой вниз они спустились чинно…
В честь гостя был обед накрыт в гостиной
И Петр не удержался – проглотил
Настойки и селедкой закусил.
 

II.

 
Обедали томительно и долго.
Молчала Кадя и крошила хлеб,
И фрейлена, как воплощенье долга,
Застыла, бантом подвязавши креп…
Кто умер? Tante Augustchen, быть может?
Не все ль равно? – Она скала скалой!
Пускай ей радостно, пусть горе сердце гложет —
Там – ночью, в комнате – она сама с собой!…
Разглядывал нахмурясь гостя Валька
И вдруг спросил: «Как делается калька?…»
А тетка, рукава откинув, по судку
Размазывала соус к судаку.
 

III.

 
Приехал Костя… Холодно-корректен
Раскланялся с Петром; спросил, где служит он;
Спросил, какой диплом, спросил о диалекте,
Которому тот лучше обучен,-
Сказав, что знать язык теперь необходимо
Что и диплом и хлопоты ничто,
Что все места пройдут под носом мимо,
Да и при всем найти их нелегко.
И предложив любезно папиросу,
Прибавил: «Мы еще по этому вопросу
Поговорим, надеюсь, вечерком…
Вы ведь у нас останетесь при том?»
 

IV.

 
Потом ушел он в недра кабинета,
Штиблеты снял, сложил на стул сюртук;
Накрылся одеялом; из жилета
Достал часы, послушав мелкий стук,
И положил на тумбочку; расправил
Усы с рыжинкою; последний выпуск взял
Ник Картера из ящика; прибавил
Огня и на груди странички вмял…
А Петр ушел гулять и над рекою
Ждал Кадю, сев на корточки; рукою,
Как в детстве, сделал шлюз в рассерженной воде,
Прислушиваясь к струек воркотне…
 

V.

 
«Давай кораблик пустим! Есть бумага?»
И, губы озабоченно поджав,
Она сложила лодочку, для флага
Воткнув булавку, и, рукой прижав
Его пальто, склонилась над водою…
И побежал кораблик накренясь.
«Смотри, ведь он поплыл за нашею судьбою!»
– Нет, в нем отжитое отчалило смеясь!-
И вспомнилось: «Гдe викинг мой победный?
«К каким морям направить парус бедный?…»
И, прислонясь щекой к его щеке,
Она поверила несущейся реке.
 

VI.

 
«Смотри, прибило к берегу: Смотри же!»
И побежали оба, и опять,
Склоняя флаг намокший ниже, ниже,
Кружась кораблик начал уплывать.
И долго напряженные глядели,
Как он мелькал над выпуклой водой,
Как встречного ручья вдруг струйки налетели
И потопили беглою рукой…
Плескала лодка, судрожно качаясь,
И хлюпали мостки, и, почками касаясь
Настуженной, синеющей воды,
Дрожали – с сеном на ветвях – кусты…
 

VII.

 
Пришли домой по маленькой аллее,
В одной крылатке оба. Накренясь,
Серебряною ниткой голубая,
Луна означилась, из мутной мглы сквозясь.
Бесшумные уже летали мыши
Распластанными хлопьями… Рука
В руке родней, доверчивей и тише
Лежала; мысль была словам близка…
И говорилось медленно и глухо;
И, чуткое от близкой ночи, ухо
Слагало пропорхнувшие едва
Слова без фраз, глубокие слова.
 

VIII.

 
И до утра на креслице, с крутыми
Фарфоровыми ножками, платка
Спустив концы, бледнела восковыми
Неясными мерцаньями лица,
Обвитая тенями ночи, Кадя.
Недвижная лишь смутно, как во сне,
Рукой поправив юбку и погладя
И подбородок спрятавши в платке…
И сладкий бред ей навивали звезды;
И первые, чуть видные борозды
Вдруг, углубив девичью красоту,
Легли тихонько в эту ночь на лбу.
 

IX.

 
И к утру сны пришли и заласкали,
И новый день поцеловал ее;
И губы медленно улыбки размыкали —
Ведь сны опять ей повторяли все…
И в двери стук ее, как сказка, будит:
«Пора вставать!» Знакомый и чужой
Веселый голос. Значит было, будет!
И плещется холодною водой —
И грудь горячая, и плечи – все облито,
Блестит на солнце; волосы развиты…
И обжигающий одеколон тройной
Разлит на мраморе неловкою рукой.
 

X.

 
И новых, крепких губ так новы поцелуи;
И вспомнившийся запах сюртука
Так радостно щекочет и волнует,
И прячет щеку узкая рука.
Ах, если бы манишка открывалась
Как маленькая дверь! Войти, свернуться там
Клубочком крохотным!… Она смеялась,
Разсказывала с родинкой ушам
Про глупенький придуманный клубочек
И вдруг – достав из сумочки платочек —
Стирала что-то с милого лица
И говорила-говорила без конца.
 

XI.

 
Потом сбежала вниз пить традиционный кофей
Так были вкусны пышки и безе;
Так весело лучился светлый профиль
Летящими волосками в косе.
Блестели окна, самовар и чашки
И зайчик, с канделябр взбежавший к потолку,
И фрейлен в платьe цвета белой кашки,
И Валька, по полу скользивший на бегу…
А тетка за ухо шутливо оттаскала,
С улыбкой – «Как не совестно!» – сказала:
«В такое утро так безбожно спать!
Будить тебя я буду посылать».
 

XII.

 
И после кофея, когда она взбегала
Наверх, вдруг охватило холодком —
Окошко Пелагея выставляла,
Сбирала вату, чиркала ножом.
Облокотилась, задохнулась волей:
Звенел ручьев веселый водомет
И сизый пар дымился в смутном поле,
И был игрив и весел птичий лет.
И вывеска давно знакомой лавки,
И желтый новый мостик на канавке,
С жестянкой керосина дворник Дрон —
Все было – нежный, светлый, звонкий сон!
 

XIII.

 
«Петр Николаич! Где вы? Поскорее!
Здесь выставили первое окно,
А вы пропали!» Паутины, рея,
Струились у стекла. У мух давно
По закоулкам шли переговоры —
Вот поползли сквозь сон, вот сорвалась
Одна и полетела. Бились сторы
От ласкового ветра. Вот алмаз
Капели Каде угодить в прическу
Хотел, но Петр поймал на палец слезку,
И Кадя слезкой ярко-золотой
Свой глаз утерла, как святой водой.
 

XIV.

 
Безумно в солнце верили березы,
И их безумье создало весну!
Дрожат и млеют солнечные лозы,
Связав в ветвях поющую струну.
Шумят тяжелым ровным шумом сосны:
«Ну да, мы правы снова, как всегда -
Наследуют унылым зимам весны,
И претворенный снег весенняя вода!
У нас внизу закаменели корни -
Дыши, весна, на землю чудотворней,
Чтобы вокруг, добыча жадных пчел,
Нежнейший ландыш радостно зацвел!»
 

Часть вторая

Поговорим о странностях любви!

А. Пушкин.

I.

 
Тоскливый перезвон Страстной недели…
На мокрой паперти огромные следы,
В щель тяжкой двери тусклый блеск купели
И маленьких старух гнилые лоскуты.
Шипящие по плоским лужам шины,
Слезливый дождь на черные зонты
И схимников-городовых резины,
И – с постным маслом на лотках блины…
На тумбы вскакивают, как эквилибристы,
Бегущие без ранцев гимназисты,
И из прикрытого брезентом кувшина
Уж тянут дулевую воду без конца.
 

II.

 
В Страстную пятницу, на похороны Бога,
На страшную легенду Четырех,
Раскрылась ночь своею бездной строго,
И ковш медведицы к ее престолу лег.
Застыли грудами мучнистые бульвары,
И реки улиц с четками огней
Беззвучно рухнули в унылые кошмары
Ворчливо спутанных стремительных теней.
Драконовыми пастями подъезды
Смотрели в узкие унылые проезды
С холщевой вывеской – «портниха Делярю»,
С автомобилем, наклоненным к фонарю.
 

III.

 
Единый день, единая суббота
На утро мглистая над городом взойдет;
Тумана хмурого растянутся тенета,
И кто-то серый в окнах промелькнет,
Тоскливее гудок на фабрике застонет
И, прежде чем уйти из черного депо,
Локомотив, попятившись, зазвонит
Чугунным буфером пугливо и слепо…
И мироносицей, скользя в ненастном дымe,
У гроба Господа – в унылой мгле, как в схиме,-
В тоске унылые склонит колени даль,
Встречая солнца тихую печаль.
 

IV.

 
«К Спасителю!» – решили Петр и Кадя.
Уютно-пуст был чистенький трамвай…
На эти бра, на яркость стекол глядя,
Петр думал: «Это ты, почтенный Разгуляй!
Где ж пустыри, откуда из канавы
Бывало стрелы мы пускали в караул?
Из полосатой будки бударь бравый
Грозил нам алебардой… Он здесь блюл
Гусей директорских, сидел на портомойне,
Бранился с прачками обидно, но пристойно,
И хвастался: «Когда, сказать вам не берусь,
А до гимназии здесь жил гадатель Брюс!»
 

V.

 
Агатовой тяжелой коллонадой
Стесненный зал и, как ворота в ад,
Иконостас червонно-красный… Стадо
Огней угрюмых, каждый точно взгляд,
Тяжелый взгляд, грехами угнетенный…
За тайною сквозных узорных врат,
За бархатом малиновым, стесненный
И ветхий голос заклинает ад…
Фарфоровые свечи нежно-алы,
Лампады в них томительно усталы,
И голосу алтарному из тьмы
Слагают клиросы гудящие псалмы.
 

VI.

 
На хорах гулко, мрачно и безлюдно —
Туда, по лесенке вертляво-винтовой,
Горят по нишам мглистым свечи скудно,
Срываются ступеньки под ногой.
К чугунный полосам решетки прижимаясь,
Уселись кое-как на выступе… Внизу
Кипели волны, опускаясь и вздымаясь
Огнистой пеной свеч. Багровую слезу
Спустила нитка в глубь паникадила,
И вздрогнуло оно и заструило
От тихих огоньков, повиснувших над ним,
Цветные ручейки по камням дорогим.
 

VII.

 
В жемчужных митрах, в белых облаченьях
Apxиepeи движутся внизу…
Нет слов в витиеватых песнопеньях,
В глухих хоралах Богу-мертвецу!
И души грешников в богослуженьи ада,
Простершись ниц на мозаичный пол,
Услышали слова забытого обряда —
Престолом Бога Сил стал дьявола престол.
И бережно они держали свечи;
И как пчелиный воск, просты их были речи;
И с грешных губ к кадилам Сатаны
Молитвы были верой зажжены.
 

VIII.

 
Высокий купол был невидно-мрачен,
Как будто не был там написан Саваоф,
И Око-Бог был сводами утрачен,
И неба черного затрепетал покров.
Из ада, с алтарем червонным, с полукругом
Агатовых колонн, молилась пена свеч
Своим земным, измучившим недугам,
Незнаемому Богу горьких встреч…
И Небо вольное давно забыто было,
И мимо ночь к безвестным далям плыла,
И у самой земли они едва ль,
Приникнув ухом, выведали даль!
 

IX.

 
Над сетчатыми волнами, над адом
Далеким и нестрашным, высоко,
На выступе, они сидели рядом…
Как будто свадебное было торжество
Для них в огнях паникадил и в четких
Янтарных огоньках копеечных свечей,
В провалах ниш, в архистратигах кротких
С наивностью извилистых мечей.
И в этой бездне черной, там, где купол
Раскрыл глубокий, легкий, чуткий рупор,
И, вслушиваясь в равномерный гул
Невидимый, неведомый прильнул.
 

X.

 
В пролетах ночи утро трепетало,
Стучали резко по сырым камням
Пролетки… Лампами в пекарнях замелькало
По хлопающим с гирями дверям.
Едва касаясь тротуара, в сквер спустились
Изнеможенные, но бодрые… Едва
Короткие лучи на крышах заструились,
В прорезах облаков темнела синева.
Потом на лавочку уселись. Под глазами
Темнело, сжались зябкими плечами
И в полузабытьи под звон колоколов
Не надо было, не хватало слов.
 

XI.

 
Потом извозчик вез их по просторным
И гулким улицам… По призрачным мостам
К унылым слободам и к рынкам сорным,
С подбитым голубем, бродившим по доскам,
С громоздкой, красной, грязною тюрьмой,
С подводами и бабой с молоком;
К слесарням с их угарно-душной тьмою
И дребезжащим по железу молотком;
К угрюмым кузницам с зловещими горнами,
С покорными седыми битюгами
У черных виселиц… И ртутью на столбах
Блестела изморозь, оттаявши в лучах.
 

XII.

 
По красным насыпям бежали – с розоватым,
Неясным отблеском на окнах – поезда,
И трубы дым несли голубоватый
С собой, над крышами, неведомо куда.
Расплылось кладбище через кусты по лугу
Буграми плоскими отверженных могил,
Могил неведомых ни матери ни другу;
С Ходынской ямою… Мир вам! Я к вам ходил
По скользкой глине узенькой тропинкой,
Срывал с кустов седые паутинки.
И, может быть, они в отравленные дни
Спокойствие холодное вплели!
 

XIII.

 
Мир вам! Любить меня вы научили
Глухую родину, над вами я узнал
Ее томительно-нерадостные были
И песни мирные проклятьем запятнал.
Мир вам! И мне не увидать свободы,
И к вам снесут меня, как вас, рабы,
И злые, мятежом разметанные, годы
Пройдут поникшими на эшафот судьбы.
Когда бы мог, народ, тебе свою свободу
Я завещать!… Нашептанную воду
Не примет, покорясь, безбрежный океан,
И с волею моей ты изойдешь от ран!
 

XIV.

 
Стояли черными, заброшенными дачи…
С балконных крыш тянулись нитки струй,
Выдалбливая на песке воронки. Грачий
Сонливый крик был странен в купах туй.
В отворенных поломанных калитках
Уж были новые глубокие следы;
Склонившись с клумб, легли на красных плитках
Измятые зимой осенние цветы.
Вдоль по платформочке, у мокрых рельс, скучая,
Старик городовой ходил, ружьем качая,
И вдруг, остановясь над ручейком,
Откидывал сучок запруживший штыком.
 

XV.

 
На тихий свет предутра, на избушку
Скворца на иве, в полу-мглу террас,
Откинувшись дремотно на подушку,
Улыбкой широко открытых глаз
Глядела Кадя, нечета и чёта
Искала в номерах, придумывала сны
О живших здесь когда-то… И зевота
Извозчика так прибавляла глубины
И важности и сумеркам, и думам!…
И сквозь дремоту, по неясным шумам
В вершинах лип, узнала, что места
Чужие, и спросила: «мы куда?»
 

XVI.

 
И снова отрешилась в созерцаньи
От скучного «куда», ненужного «зачем»…
И, если б в бесконечное скитанье
Увлек их тайный кто-то, – ах, ко всем,
Ко всем краям, родным и чуждо-дальным,
Улыбкой светлою своих широких глаз
В весеннем утре, свежем и кристальном,
С глубокой радостью она бы отдалась.
Нестись вперед, встречаться с тополями,
С ручьями звонкими, с серьезными полями,
С ним рядом, с ним. Он тих, он не грустит,
Он только хорошо и ласково молчит.
 

XVII.

 
У старой дачи Петр велел остановиться
И Кадю удивленную повел
К крыльцу, готовому вздохнуть и обвалиться,
По сенцам темным, где так плакал пол.
Вложил в замок уверенно неслышный
Английский ключ; дверь, зашуршав сукном,
Громоздко подалась… Тяжелым и давнишним
Пахнуло… Кадя вскрикнула, плечом
Испуганно к стене прижалась черной -
Вдруг стало жутко, сказочно-просторно!
И Петр – не Петр, и уж избитый пол
В крови и опрокинут гулкий стол.
 

XVIII.

 
И кровь, густая будет, скользкая… Поднимут
Ее и понесут… И голова в дверях
Ударится… И платье после снимут
Неловко, разрывая… И в серьгах
Оставят уши… И глаза забудут
Еще закрыть, блестящие белки
На солнце стыть слюдой горящей будут,
И губы будут сжаты и тонки…
И будет от нестрашного, простого
Так страшно! Кто-то тихо скажет слово —
Одно, другое… И скорей заговорят
Bce, все… И заспешат, и заспешат.
 

XIX.

 
И было, точно закружила вьюга
Унылым холодом могильно-белых риз…
И долго Петр, не ожидав испуга,
Твердил, что это – маленький сюрприз.
Хотелось вместе провести хоть утро,
Совсем по-своему, совсем, совсем одним…
Все было взвешено старательно и мудро,
И что ж тут страшного, когда она здесь с ним?
Она ушла на шаткое крылечко
И, тихо вздрагивая, плакала, колечко
Прижав к губам… И делалось легко,
И что-то радостное билось глубоко.
 

XX.

 
Вошла так медленно и на пороге,
Схватясь за косяки, остановилась. Там
Горели свечи, выхоленно-строги
Из узких ваз цветы сияли по столам.
Пол покоробленный голубовато-серым
Сукном был застлан; маленький диван,
Два креслица, буфет и по портьерам
Мечтательный фисташковый тюльпан.
«А», крикнул Петр: «Как был концерт? Удачен?
Я заждался и был ужасно мрачен…
Помилуй – пять часов! Ведь это что ж такой!
Noblesse oblige-пораньше быть домой!»
 

XXI.

 
И Кадя, весело разбрасывая вещи,
Смеялась: «Ах, прости – ты знаешь, Пьер,
Граф был так добр, а в парке так зловеще.
Он проводить взялся, как кавалер…»
И байроновски-долгим поцелуем
Она оборвала шутливо-нежный вздор.
Зачем на голубей мы томных негодуем,-
Мы также томны и, наперекор
Сантиментальным «пра», сантиментальны!
Век кринолинов помнит стол овальный,
И так же мы жеманны, как и вы,
Поэты Бедных Лиз, Карамзины!…
 

XXII.

 
Bсe эти крошечные пустяки, причуды
Затейливой, кокетливой любви —
Размолвки, хитрости, обманы, пересуды —
Давно-прошедшего живые двойники.
Есть и у вас свои предначертанья,
Свой сладкий ритуал и милые грехи;
Для первых встреч уже накоплены признанья
И нежные традиции любви!
И, если б выведать у Дафниса и Хлои
Их сокровенных дней прибои и отбои,
То, может быть, они сказали б нам
Все, что молчит у нас по тайникам.
 

XXIII.

 
Они задумчиво о будущем мечтали…
Собравши по-ребячески в подол,
Перебирала лепестки азалии
Мечтательная Кадя и, на стол
Насыпав пригоршню фарфоровых фигурок
И рядом усадив неловкого Петра,
Делила их: «Японец мой – твой турок,
Мой слон… Ну, а теперь – игра!
Японец с турком встретились… Ну, двигай!
Раскланялись… Ну, кланяйся! И – с пикой
Подходит рыцарь: – Не видали ль вы,
Сеньоры, здесь не водятся слоны?»
 

XXIV.

 
И ничего ты не умеешь толком!…
Пусти!… Постой! Салфетку дай! Скорей,
Скорee же!… Смотри – кочуя долго
В пустынe Гоби (на столе), еврей
(Вот этот) свой шатер раскинул из салфетки.
Придумывай, что дальше!… Боже мой,
Он падает!… Мне хочется котлетки!…
Папусь, дай мне котлетки отбивной!
Молящая сложила ручки, губки
Надула… «Ах, смотри, как хрупки,
Какие тоненькие пальчики… Папусь,
Я их сломать от голода боюсь!»
 

XXV.

 
«Глупить, дурачиться! Как весело, мой милый!
Ведь это утро будет без конца?
Зачем конец? не нужно! Проглупила
Так долго и – конец?… И – что ж тогда?
Я умненькая! Не сердись на Кадю…
Мне весело, что я тебя люблю!»
Устало выбились из слабых гребней пряди
И сделали ее родной и близкой всю.
И в раннем солнце, окружившем сторы
Оранжевой прошивкой, у прибора
Края обжегшем, – впалость щек и глаз
Сказала им, что жизнь их началась.