Текст книги "Мгновения счастья"

Автор книги: Лев Правдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

22

Ибрагимова стояла у дверей в скорбном оцепенении, как в почетном карауле, и смотрела на Сашко потухшими глазами.

– А я буду бороться, – выкрикнул он. – Бороться буду!

Робкая улыбка задрожала на ее пухлых губах, но голос был твердый, убежденный:

– Против любви оружия еще не придумано, слава богу.

Ибрагимова ушла в кабинет, оставив дверь открытой.

– Какая любовь! – воскликнул Сашко, устремляясь вслед за ней. – Какая может быть любовь, когда бабе за тридцать? А ему знаешь, сколько?

– При чем тут годы? – утомленно проговорила Ибрагимова, глядя в окно. – Не наше это дело, Сашко, чужие годы считать. Пусть уж они сами как-нибудь…

– Они сами! – шумно вздохнул Сашко и вдруг с отчаянием выкрикнул: – Сейчас они знаешь что? Сами-то они сейчас…

Не оборачиваясь, Ибрагимова потребовала:

– Давай прекратим этот разговор. – И спросила: – Ты когда едешь?

– Значит, такое дело… – Сашко выхватил из кармана платок и начал тереть свое потное, налитое кровью лицо. – Такое у нас выходит дело, что ты аморалку решительно прикрываешь?

– Я сказала: хватит мне на сегодня. Хватит, вот до чего. – Она взмахнула рукой над головой, показывая, какой глубины и силы волна захлестнула ее, и теперь уже не приказала, а попросила: – Завтра поговорим, если тебе очень надо.

Глядя на ее черные, синевой отливающие волосы, закрученные в пышный узел, он угрожающе пообещал:

– Этот разговор я тебе еще припомню, Ибрагимова.

А она все рассматривала городок, притихший в синих степных сумерках, хотя, по мнению Сашко, рассматривать там было совершенно нечего: несколько домов, которые война не успела разрушить, а все остальное – хаты. И у каждой хаты палисаднички, садочки, огороды. И собаки лают – деревня, да и только.

Нечего там рассматривать, ничего там такого нет замечательного, а вот подумать есть о чем. Думай, Ибрагимова, думай, обдумывай ситуацию.

И сам Сашко задумался, стоя у порога. В его стремительной, беспокойной жизни немного выпадало таких вот минут, когда самому надо было остановиться и, не торопясь, поразмыслить, обдумать, куда идти дальше, что делать. Вся его жизнь прошла в глуши: то какая-нибудь степная или таежная железнодорожная станция, то вот такой городок районного масштаба. И тут неожиданно повезло – в областной центр назначили! Ходи да радуйся. А дело так обернулось, что нет у него ни гордости, ни радости. Все отнято.

Прерывая невеселые, разворошенные неожиданными событиями мысли своего позднего посетителя, Ибрагимова вдруг отвернулась от окна и решительно подошла к своему столу.

– Садись, Сашко, – сказала она и сама села.

А он и с места не тронулся, даже не пошевелился.

– Ничего, постою.

– Дело твое. – Она пригорюнилась: одна рука придерживает локоть другой, щекой в ладонь, в глазах бабья затаенная тоска. А может быть, и не тоска – поди пойми эти черные, чуть раскосые глаза! От таких всего жди…

Учитывая это обстоятельство, Сашко насторожился и на всякий случай приготовился, застыв в скорбном ожидании.

– Теперь-то чего тебе от меня надо? – спросила она с таким отчаянием, словно не он, а она ушиблена обидой.

«Так оно и есть, ушиблена», – подумал Сашко с тоскливым злорадством, потому что виноват во всем Семенов – его смертельный враг. И, может быть, ее тоже? Чтобы проверить это свое предположение, с предусмотрительной осторожностью подошел он к секретарскому столу. Для бодрости попытался усмехнуться, но почему-то не получилось.

А она сидела за своим столом, все еще пригорюнившись, и смотрела куда-то мимо него.

– Ну, что тебе? – повторила она далеким голосом.

Он втиснулся в кресло для посетителей, в котором сидел много раз, решая всевозможные деловые вопросы, но никогда еще это полумягкое кресло не казалось ему таким тесным и неудобным.

– А тебе? – спросил он заносчиво. – Вопрос-то этот тебе решать.

– Какой вопрос? – Она подняла голову и положила обе руки на стол. Взгляд ее черных глаз не обещал ничего хорошего.

Сашко даже подпрыгнул в кресле и на какое-то время позабыл все необходимые мстительные слова, а она продолжала:

– С тобой все ясно, все вопросы решены, и ты снят с учета по всем существующим правилам. А если у тебя есть еще что-то, требующее рассмотрения, то я об этом не осведомлена. Заявления от тебя нет. Нет… – Все это она проговорила жестко и удручающе официально и даже повела по столу рукой, показывая, что ничего тут не лежит, никакого заявления.

– Вот ты как заговорила, – угрожающе прошептал Сашко, медленно поднимаясь. Темная кровь снова бросилась в лицо. – Ну, лады.

– Пойдешь жаловаться? В обком пойдешь?

– Да уж найду куда.

– А я бы не советовала.

– Хватит мне твоих советов. Наслушался. Теперь без советчиков обойдемся. А за это дело с тебя спросят по всей строгости.

– Знаю, что спросят. И что ответить, тоже знаю. Одного я в толк не возьму: тебе-то зачем свое личное, семейное дело перед всеми открывать? Чего ты этим добьешься? Все равно к тебе она никогда не вернется.

Ибрагимова говорила усталым, как бы бесцветным голосом, и сама она показалась Сашко тоже усталой и не такой яркой, как обычно.

– Это она сама тебе сказала? Так я этому веры не даю: она еще и не то наговорит. У нее фантазии всякие…

– То, что она сказала мне, – этого никто никогда не узнает.

Правильно – не узнает. Слову своему повелительница. Такая мысль почему-то ободрила Сашко, он даже снова опустился в тесное кресло с намерением поговорить по-хорошему и, может быть, договориться.

– Ты вот вопрос поставила: чего я добиваюсь? Я справедливости добиваюсь. Оценки сложившихся поступков. Кто я? Невинно пострадавший. А он кто? Разрушитель семьи. Жили тихо, мирно, по всей советской законности, а он в одну минуту все поломал.

– Не крепкая, значит, семья, если в одну минуту.

«Нет, не выходит, кажется, по-хорошему-то»… – подумал Сашко и озлился.

– А ты что же думаешь? Ты устраниться хочешь? Сигнал-то все равно поступит. Люди же кругом. А они все видят, люди-то. От них не отмахнешься.

Ему показалось, будто Ибрагимова усмехнулась. Сидит, откинувшись на спинку кресла, сложив руки под высокой грудью, и молчит. А в глазах – пустота, и будто ничего она не видит и не слышит. А он, обиженный, ищет сочувствия, и если не находит, то обижается еще больше. И совсем ему невдомек, что ей просто надоело объяснять то, что совсем не требуется объяснять нормальным людям, и что пройдет время и он сам поймет все, а если не поймет потом, то сейчас и вовсе бесполезны все разговоры и уговоры.

Но, решив, будто она слушает его с усмешкой, а может быть, даже и не слушает, он порывисто вскочил:

– А развода я все равно не дам! – И, не дожидаясь, что она скажет на это, вышел, топая по коридору так, словно у него не ноги, а тумбы.

23

– Ты хочешь знать, о чем говорили мы с Ниной Ивановной? – спросила Мария Гавриловна, когда они вышли из горкома.

– Конечно, хочу.

– А сам не спрашиваешь. Почему?

– Если надо, ты сама скажешь.

– Нет, так у нас не пойдет. И совсем не в том дело, что надо, а что не надо. Все подряд надо, вот что!

Она знала тут все тропинки и уверенно шла в темноте, опираясь на руку своего спутника. Сильная, здоровая женщина, и все ее желания и речи тоже источали силу и здоровье.

Никогда еще Семенову не было так хорошо, как в этот вечер, когда он шел рядом с Марией Гавриловной. Живая тяжесть ее тела была совсем не обременительна и даже как бы приподнимала его над землей. Необъятная степь держала городок в своих теплых ладонях и согревала дыханием цветущих трав.

– Я так не хочу. Нам – и тебе и мне – надо, чтобы ты всегда обо всем расспрашивал и чтобы я тебя тоже расспрашивала. Чтобы каждый знал, что ему все интересно, что у нас происходит. Тогда будет легко разговаривать и хорошо жить.

– Пусть так и будет, – утвердил Семенов это требование, которое показалось ему прекрасным. – Так что же сказала тебе Нина Ивановна?

– Она умная женщина. И к тебе неравнодушна.

– Это она тебе сказала?

– Это не говорится. Об этом можно только догадываться.

– Догадываться? Мало ли что в голову придет!

– Подожди, возражать будешь потом. Если захочешь. А пока выслушай меня. Сначала она только и спросила, как я отношусь к тебе.

И Мария Гавриловна пересказала весь свой разговор с Ибрагимовой так, что Семенов живо себе его представил.

– Я не отношусь, – несмело улыбнулась Мария Гавриловна. – Я просто люблю. До его приезда я и не жила вовсе, вот теперь только жить начала. Ожила.

– А мне говорили, что вы мечтать любите. Фантазировать при луне.

– Да нет, совсем не то. Не мечтательность это, а тоска.

– Тоска? О чем же? – насторожилась Ибрагимова. – Или, вернее, отчего? Тоскуют обычно только бездельники.

Все еще продолжая улыбаться, Мария Гавриловна покачала головой:

– Нет, неверно это. Дел у меня всяких хватало, да ни к чему не лежала душа. А теперь вы увидите, какая я бездельница! Вот что я скажу: все женщины тоскуют по любви. И если ее нет, то ждут, надеются, если даже не осталось никаких надежд.

– Это вы так думаете? – невесело спросила Ибрагимова.

– Я уверена в этом!

– А я вот совсем не уверена.

– Вы? – Мария Гавриловна даже задохнулась от негодования. – Вы такая красивая и молодая, умная такая и, я вижу, добрая. Как же вы так можете? Да это неправда, нехорошая это неправда. Ох, что это я? Как я с вами говорю… неладно. Как я посмела?..

– Ну и хорошо, что посмели, ну и отлично. И теперь мне все понятно. Я для того и захотела с вами поговорить, чтобы самой во всем убедиться.

Ни о чем больше Ибрагимова не стала расспрашивать и дальше все сама говорила, а Мария Гавриловна слушала и только удивлялась тому, как ее правильно поняли и правильно оценили ее решимость. Жить с мужем без любви – это безнравственно, а то, что Мария Гавриловна сделала, на что решилась, это и есть поступок самой обыкновенной человеческой нравственности. И еще она сказала, что с Сашко говорить вообще бесполезно, ничего он все равно не поймет. Но, конечно, ни перед чем не остановится и поедет жаловаться во все вышестоящие организации. Так что надо ко всему приготовиться.

24

Потом Ибрагимова спросила:

– Вы же очень рвались уехать отсюда, из глуши этой дикой? А теперь как?

– А теперь, я уже сказала, где Семенов, там и я.

– Понятно. С милым рай и в нашем городочке?

– Тут теперь моя родина. В этом нашем городочке.

– Это как же так?

– А вот так: где пришла к человеку любовь, там и родина, родные места.

– Вот вы, оказывается, как рассуждаете. А я ведь не любила вас и даже отчасти презирала, – призналась Нина Ивановна. – Как это, думаю, интересная, культурная женщина может с таким жить?

– А этого я и сама не понимаю, – простодушно удивилась Мария Гавриловна. – Привыкла, что ли? Смотрю, не я одна, многие так живут, о любви, если она у них и была, давно уж позабыли. Привыкли и живут. Привычка – любви замена.

– А ведь это страшно – то, что вы сейчас сказали.

– Это мне теперь страшно, как подумаю, что так бы и жизнь прошла, и не узнала бы я, что такое любимый человек. Муж… А прежде никакого страху не было, одна только тоска. Замерла и жила. Нисколько не любила, и давно это поняла, и сама себя презирала за это. Нечестно ведь это – жить без любви. Это все равно, что продаваться. Жила потому, что думала, будто он меня любит. Я и сейчас думаю, что любит, да только по-своему. То есть он думает, будто любит, а в самом деле это совсем другое. Он просто какой-то такой закон соблюдает: жена, значит, надо ее любить, и она меня должна любить. А что это за любовь такая, если «надо» и «должна», – в этом он не разбирается. Должна – и все тут. Но это я только теперь поняла. А раньше верила в его любовь. Он еще расписку с меня потребует, что я ушла от него совсем не потому, что он – плохой муж, а потому, что я – неверная жена – по-настоящему, всем сердцем другого человека полюбить осмелилась.

– Расписку? Для чего?

– Не знаю. Для начальства, наверное. Для оправдания. Он мне про какого-то своего друга рассказывал, от которого жена ушла. Так тот потребовал расписку. Оправдательный документ.

– Ох, чепуха какая!

Так шла у них сердечная беседа, и они забыли все на свете, а потом Нина Ивановна опомнилась и тихо проговорила:

– Вот хорошо как мы побеседовали.

– И еще побеседуем, – горячо заверила Мария Гавриловна. Сказала и смутилась. В живых раскосых глазах своей собеседницы заметила она такую пустоту, какая бывает только, если человека одолела вдруг непроходимая тоска.

– Побеседуем, – как бы издалека сказала Нина Ивановна, и в голосе ее тоже была пустота. Но она тут же овладела собой, подняла руку: – А теперь я вам счастья желаю…

Мария Гавриловна пошла к двери и остановилась на полпути. Обернулась. Сидит Нина Ивановна такая одинокая, печалью украшенная, что у Марии Гавриловны сердце замерло и ноги не пошли. Сама не соображая, что она делает, кинулась к Нине Ивановне и жаркими губами поцеловала ее…

– Тут мы обе поплакали немного.

– Не может этого быть, чтобы Ибрагимова плакала! – изумился Семенов. – Показалось тебе.

– Ну и что же тут такого? Не женщина она, что ли?

– Да как же так?

– А вот так и плакали: я от счастья и от жалости к ней, а она от своего одиночества.

– Ибрагимова плакала? – все еще недоверчиво проговорил Семенов.

– Похоже, будто ты мне вдруг перестал верить?

– Ну что ты! Этого никогда не может быть.

Они уже дошли до своего дома и остановились у крыльца, у того места, где прежде по вечерам проводила Мария Гавриловна многие свои тоскливые часы.

– Не от того она плакала, – продолжал Семенов, – не от своего одиночества. Совсем от другого, я думаю…

Это он проговорил так тихо и задумчиво, что Марии Гавриловне захотелось бессильно опуститься на ступеньку. Словно тень бывшей тоски положила на ее плечи тяжкие свои руки.

– От чего же? От чего же, как ты думаешь? – торопливо заговорила она. – От несбывшегося… Ведь это я тебе сказала. Надоумила. Будто она к тебе неравнодушна. Сам-то ты ничего не заметил. Это значит, теперь я в чем-то виновата?.. Нет, не то, совсем не то я говорю. Ничего такого я у нее не заметила. Она ко мне всей душой… Ну, что же ты молчишь?

Семенов засмеялся и обнял ее плечи, сразу отогнав темный груз тоски.

– Вот наговорила-то! Разве она свое несчастье оплакивала? Не такой она человек.

– Я сказала «от несбывшегося». На что надеялась – не сбылось.

– Все у нее сбылось, как только может быть лучше. Такая у нее жизнь была умная и веселая, какая только и может быть при настоящей любви. Вот сядем тут, на ступеньке, и я тебе все расскажу, как она сама мне рассказала.

Когда Мария Гавриловна узнала, какая была жизнь у Нины Ивановны и как ее разрушила война, то она присмирела, но ненадолго.

– Не может быть, чтобы для нее теперь все кончилось, – уверенно объявила она. – Это было бы очень несправедливо.

После этого оба они задумались под треск и звон цикад, который напомнил Семенову домашнего сверчка – «живую душу», обитающую в домике, где живут его дети и его мать. Нет, перед ними-то он нисколько не виноват за то, что он так счастлив. Он сказал об этом, и Мария Гавриловна согласилась с ним:

– Конечно. Какая же в том вина, если мы только восстановили справедливость.

– И ты уверена в этом?

Она только рассмеялась тепло и бездумно, как может смеяться уверенная в своем счастье женщина.

– Мы любим, и этим все сказано.

Но Семенов все никак не мог представить себе Ибрагимову, плачущую от одиночества или от любви, все равно от чего. Мария Гавриловна только посмеивалась и поглаживала его руку.

– Мы – люди живые, – приговаривала она. – С нами еще и не то происходит. Вот ты, например, что подумал, когда меня впервые увидел?

Вспоминая первую встречу в столовой, залитой солнцем, Семенов никак не мог припомнить своих мыслей. Да, скорей всего, их вовсе и не было. Ну, конечно, какие тут мысли?

– Я просто как безумный сделался, – нерешительно признался он.

Но она поняла его и обрадовалась:

– Ну, конечно. А как же еще? Все от этого и начинается – от безумства. И никак иначе. Мысли – это потом. Столько их навалится, мыслей этих, что не знаешь, за какую ухватиться. Но это не сразу. А сначала безумство и ничего другого.

Они шли под большими южными звездами и рассуждали о любви, которая всегда начинается с безумства. Именно безумство – тот самый источник радости, о котором всегда вспоминаешь с удовлетворением, очень редко с раскаянием, но всегда, всегда с сожалением, если ему не поддался.

Городок лежал в теплых ладонях цветущей степи, а они шли по темным переулкам к своему дому, и каждый шаг, каждое мгновение были радостью, которой награждает жизнь только любящих.

₁₉₈₃

_Пермь