Текст книги "Мгновения счастья"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Лев Правдин
МГНОВЕНИЯ СЧАСТЬЯ
Художник М. Тарасова
1
Петр Петрович Семенов демобилизовался сразу же, как только закончилась война. Майор саперных войск, до войны он работал главным инженером сахарного завода в небольшом южном городке. Жена его – военврач – погибла почти в самом начале войны. Мать осталась с двумя внуками в захваченном немцами городке, он долго ничего о них не знал и только в сорок четвертом получил от них известие.
Мать писала, как трудно им живется теперь, когда всего нехватки. Город разрушен начисто. Она с внуками устроилась в бывшей водоразборной будке, которая как-то уцелела и стоит на своем месте у сквера на углу. Это, считается, им здорово повезло. Другие и вовсе ничего не имеют, живут в подвалах или наспех сбитых сараюшках. И в будке даже печка есть, подремонтировать, так и топить можно.
Семенов хорошо помнил тополевый сквер напротив того дома, где он родился и вырос. И водоразборную будку, куда он мальчишкой много лет бегал за водой. Два ведра назывались дружкой и стоили копейку. Эту копейку надо было бросить в щель у окошка. Там сквозь мутное стекло выглядывало большое желтоватое старушечье лицо. Вот и все, что сохранила память. Как только после института Семенов получил назначение на завод, старый дом продали, и вся семья переселилась в новый район, поближе к заводу.
Приехав в городок, Петр Петрович сразу отыскал водоразборную будку. Это было нетрудно, потому что кругом были обгоревшие развалины, а от сквера остались одни только пни да несколько кустов акации.
Поздно вечером, уложив детей, мать вышла на крылечко и тяжело опустилась рядом с сыном на ступеньку. Была она женщина простая, малограмотная, девчонкой еще пришла из деревни и поступила работать в сырьевой цех сахарного завода. И очень скоро вышла замуж за механика. Это сразу возвысило ее и укрепило ее положение. Все увидели, какая она хорошая хозяйка в своем доме, какая рассудительная и властная. Муж любил ее и гордился такой женой. Она родила троих сыновей. Из них теперь остался в живых один, самый старший, Петр.
Крылечко низенькое, и даже не крылечко, а просто два плоских камня, положенных один на другой. Семенов сидел на нижнем, мать – на верхнем, за его плечом. Оба долго молчали, словно ожидая какого-то толчка, без которого они не могли приступить к тому разговору о предстоящем устройстве жизни, к которому долго готовились. Он знал, Что у матери все уже продумано, как ему дальше все устроить, чтобы и ему, и детям было хорошо.
Вся ее жизнь прошла в неустанных заботах о семейном благополучии, и все в доме были убеждены, что она одна хорошо знает, в чем это благополучие состоит. Но в самом-то деле ничего она не знала заранее, а просто лучше всех умела подчиниться обстоятельствам, приноровиться ко всем поворотам бушующей жизни. И пока другие только еще начинали замечать эти изменения, она уже знала, что они несут ее семье – хорошее или плохое – и что надо сделать, чтобы, по возможности, восторжествовало только хорошее.
Все в доме к этому привыкли, и даже сейчас, пройдя через войну, где Семенов должен был сам все решать и приказывать, он ожидал материнского слова для определения его дальнейшей мирной жизни.
Он сидел и ждал, привыкая к спокойствию и тишине. Из распахнутой двери веяло жилым теплом, слышалось тихое дыхание спящих детей – Юрия и Леночки, и все это милое, домашнее все еще казалось ему ненастоящим, непрочным, как во сне.
И вдруг там, в теплой сонной тишине дома, что-то звонко треснуло, раскатилось и затихло. И, прежде чем Семенов догадался, что это такое, снова—тот же звонкий, раскатистый треск.
– Сверчок? – спросил он, не доверяя своему слуху.
Мать положила руку на его плечо.
– Живет домашняя душа. Слышишь, как заливается. А ты не бойся, говори громко, он у нас бесстрашный. Сначала-то как стрелять начнут, так он и примолкнет. А потом привык: земля дрожала от взрывов, а он хоть бы что. Поет. Ну и нам веселее.
Зашлепали босые ноги по деревянному полу. Леночка. Припав к бабушкиному уху, горячо что-то зашептала.
– Ну, и чего же ты? – спросила старуха. – Отца-то чего же стесняться? Беги.
Спрыгнув со ступеньки, Леночка скрылась в кустах за углом.
– Родители воюют, а дети бедуют, – проговорила мать и посоветовала: – Ты их исподволь приласкивай. Не вдруг. Под немцами живя, всего насмотрелись. Эта отрава горькая не скоро из них выйдет. Детства они не видали. Расстреляли его, растоптали фашисты проклятые. Ты этих зверей издали видел, а нам с ними довелось в одной поре жить.
Вернулась Леночка. Хотела проскользнуть мимо отца, но он перехватил ее, и, когда он осторожно прижимал ее, тоненькую, теплую, беззащитную, у него дрожали руки и все в нем дрожало.
– Вот бабушка говорит, что ты меня стесняешься. Это отчего же?
– Ты мужчина, – тихонько ответила девочка.
– Ну и бесстыдница, – сказала бабушка. – Это папа тебе, а не мужчина.
– Все равно он – мужчина.
– Разговорилась к ночи. Отправляйся-ка в постель.
Наверное, это и стало тем толчком, которого оба они ждали, и когда Леночка ушла, мать прямо сказала:
– Вот видишь, жениться тебе придется.
– Не думал я еще про это.
– А ты подумай, – строго приказала мать и замолчала, словно для того, чтобы не мешать сыну как следует обдумать самый важный, значительный шаг его новой жизни.
Но думать сейчас ни о чем таком он еще не мог: сначала надо устроиться на работу, найти жилье, чтобы у детей было все, что им надо, и чтобы успокоить материнское сердце и дать отдых ее не знающим покоя рукам. Об этом он начал думать давно, еще когда только получил первое письмо от матери.
Поглаживая ее сухую руку, которую она положила на его плечо, он только и подумал, что мать права, жениться ему надо, хотя бы для детей. Ему одному их не поднять, а мать стара и сама нуждается в присмотре.
Над землей просторно раскинулась темная южная ночь с большими яркими звездами и непривычной тишиной. В сквере, как и по всему городу, были вырублены почти все деревья, но вокруг каждого пня и из каждого изуродованного ствола густо и сильно пошла масса зеленых побегов, усыпанных клейкими листочками.
Еще днем, проходя по развалинам города, Семенов заметил, как много поднялось яркой густой зелени, той самой, которую никто не сеет и даже стараются уничтожить и зовут сорняками. Крапива, чертополох, лопухи лезли из-под каждого камня, из каждой щели, везде расстилались подорожники и желтели глазки ромашек.
И все это живое, зеленое шло в наступление могучим фронтом, яростно уничтожая тлен войны. И сейчас в тишине Семенову казалось, будто он слышит, как растут, продираясь сквозь все преграды, хрупкие и несокрушимые в своем живом стремлении зеленые стебли.
Откуда-то из недальних полей, от реки шла ночная прохлада, а из будки по-прежнему сочилось домашнее тепло, слышались дыхание детей и раскатистый треск неунывающего сверчка. «Домашняя душа» – сказала мать.
Она пригорюнилась и завздыхала за сыновьей широкой спиной:
– О-хо-хо… Девки без женихов, бабы без мужей – горе-гореванье в одиночестве. Вот какая нам от войны морока!.. А ты держись. Привыкай к настоящей жизни. Отдышись. Оглядись. Бабам нечего терять, а девки нынче потерь не боятся. Вот у них и пошла такая отчаянность на мужиков. И не виноваты они ни в чем, вот на столько нет никакой ихней вины! Сколько на их долю тяжелого да горького пришлось – этого никакими словами не скажешь. И война на бабьих плечах, и беда. Мужикам тяжело, а бабе вдвое. Да если бы не бабы, нашим мужикам никак бы и не выдержать. Ты только гляди, девку не бери. Ты присмотри женщину самостоятельную, хорошо бы одинокую, чтобы детям обиды не было.
Так она говорила долго и неторопливо, и было видно, что все это хорошо ею продумано за долгие бессонные ночи. Она только одного хотела – научить сына, как ему теперь надо жить, и в то же время она знала, что сын хотя и сделает все по-своему, но никогда не сделает ей наперекор.
Ее рука лежала на его плече, и он прижимал ее своей большой ладонью и сам не заметил, как закрылись его глаза и рука упала на колени. Постепенна ее слова сдались в одно бесконечное слово, как отдельные капли сливаются в монотонно журчащий ручей.
Звонко трещит сверчок, тихо дышат дети, и все это мирное, домашнее, родное тоже слилось в родниковое журчание. Как в детстве. Как в детстве, когда он неожиданно засыпал под материнское приговаривание, он и сейчас уснул, положив голову на ее колени, и ее рука переместилась на буйную сыновью голову. Как в детстве.
2
Управляющий трестом оказался фронтовиком и однополчанином, он сразу узнал Семенова и так стремительно поднялся навстречу, что уронил палку, прислоненную к его креслу.
– Ого! – воскликнул он. – Товарищ майор. Здравия желаю!
У него были протезы на обеих ногах, и он, поднимаясь, ухватился за кромку своего большого стола. Семенов протянул руку и для приветствия, и чтобы помочь управляющему устоять на ногах.
– А ведь вы меня не узнаете, – откровенно радуясь встрече, проговорил управляющий. – Младший лейтенант Лапин.
– Лапин? – повторил Семенов, стараясь припомнить обстоятельства их давней фронтовой встречи. – Прибыл с пополнением осенью сорок второго?
– Точно. Вы командовали ротой, а я в третьем взводе, Только недолго пришлось. Вот… – Он хлопнул по своему бедру и так засмеялся, словно речь шла о чем-то очень веселом.
И только теперь, увидев, как открыто и заразительно Лапин смеется, Семенов окончательно все вспомнил и сам тоже начал смеяться, хотя ничего смешного в том, что он вспомнил, не было.
– А вы все такой же, – проговорил он, усаживаясь в кресло напротив Лапина. – А ведь, честно говоря, я тогда подумал, что вам конец.
– Да я и сам так думал, а вот жив…
Он позвонил. Вошла секретарша, бледная, стройная, но уже немолодая женщина. Она подняла палку и поставила ее так, чтобы Лапину было удобно ее взять.
– Чаю, пожалуйста, и еще чего-нибудь пожевать, – сказал Лапин таким веселым голосом, что на неподвижном лице секретарши тоже появилась и тут же погасла бледная улыбка. Ничего не сказав, она вышла.
– Досталось, видать, ей? – спросил Семенов. – В лагере, наверно, была?
– На том свете. – Лапин оборвал смех. – Расстреляли, а закопать не успели. Фашисты. Она и ожила среди трупов. И вот живет… Ну, а у вас как?
Всего насмотрелся Семенов. Видел и лагеря, и печи, где сжигали людей. Все видел, и сейчас не захотелось ему говорить о себе, о своем желании устроить для себя и для своих детей благополучную жизнь.
Но тут заговорил Лапин:
– Знаете что, товарищ майор, вам надо отдохнуть. Хотите у меня? А можно в гостиницу. Есть у нас и гостиница.
– Нет, – проговорил Семенов. – Мне скорее надо. Что-то делать надо. Работать. И дети у меня, мать старуха. Тоже насмотрелись…
– Да, это понятно. Есть у нас один завод. Его немцы все собирались пустить и поэтому оберегали. А когда отступали, то не успели взорвать. Попортили немного. Так что теперь он уже полностью восстановлен.
Бледная секретарша принесла чай и бутерброды. Когда она вошла, Семенов встал. Она не обратила на это никакого внимания.
– Гостиницу я заказала, – сообщила она и вышла.
Прихлебывая чай, Лапин рассказал:
– Директор там очень расторопный товарищ, организатор прекрасный, пробойный, но производства не знает. И главного инженера у него нет, а есть только техник, но знающий. Вот они вдвоем и шуруют. Когда я к ним приехал, они уже топку опробовали. Дыму напустили на всю степь.
– Так вы меня к нему главным? – спросил Семенов.
Но оказалось все не так, как он предполагал. Что-то там не заладилось у директора за последнее время. Жалобы на него начали поступать. Невзлюбили его не только рабочие, но и городское начальство. Вот Лапин и ездил разбираться. Директор завода Иван Пантелеевич Сашко и сам ничего не скрывал. Все рассказал: да, он ни черта в производстве не смыслит, и ему нужна хоть какая должность, только не завод. До войны он служил в милиции, был начальником отделения на одной некрупной, но очень оживленной железнодорожной станции в центре хлебного края – Южного Урала. Служил он хорошо, правонарушители и прочая шпана его боялись. Боролся он с ними беспощадно. Ну они и отомстили, напакостили со всей воровской изобретательностью, как может только отомстить оголтелая шпана. Схватился он за дверную ручку в свой кабинет, рванул дверь и тут же отдернул окровавленную ладонь. Так и лишился Иван Пантелеевич четырех пальцев правой руки. Инвалид. Для оперативной работы не пригоден. А вот теперь оказалось, что и директора из него не получилось. И тогда решили перевести его в трест на административную должность. Комендантом. Такое решение очень его устраивало, как сказал Лапин, и добавил:
– Очень он в город стремится. Из-за жены. Это он сам мне говорил. Да и она тоже.
– Надоело даме в глуши жить? – предположил Семенов и по тому, как задумчиво Лапин покачал головой, понял, что не только в дамской прихоти дело, а все обстоит сложнее, что сейчас же и подтвердилось.
– С одной стороны, конечно, надоело. Да не только в этом суть. Женщина она образованная, а в городке этом, как в деревне: огороды, козы, коровы и все такое. Пока война была, она терпела, а вот теперь затосковала. Сам-то он, Сашко этот, человек небольшой грамотности, разговаривать с ним не разбежишься, он это очень хорошо понимает и очень боится, как бы она от него не уехала.
– Это понятно, – проговорил Семенов и вздохнул: – Любит, значит. Красивая она?
На этот вопрос Лапин не ответил, считая его, наверное, не относящимся к делу.
– Одним словом, принимайте завод. Для теперешнего вашего семейного положения это будет в самый раз.
Семенов согласился и на другой же день выехал в неведомый степной городок.
3
С классической литературой, а также и с современной Семенов познакомился в школе, институт ничего не добавил к этому знакомству, которое так и не перешло в дружбу. Короче говоря, ему и в голову не пришло, что его вступление в мирную жизнь развивается по всем правилам именно классической литературы.
Степь, сверкающая росой. Румяное, только что проснувшееся солнце нехотя поднимается над горизонтом. По росистой траве бегут косые тени от лошадей, от брички, от кучера и от самого Семенова. Степная дорога еще не пылит. Кузнечики еще сушат звонкие свои крылья, и только какие-то пташки с шумом вырываются из травы. Семенов пока не совсем пришел в себя, не отдышался после вагонной духоты, слегка продрог, но, несмотря на все это, он почувствовал что-то вроде умиления и, кажется, впервые к нему пришло забытое чувство душевного покоя. Такое не очень-то свойственное ему состояние слегка его смутило. Кутаясь в шинель, он подумал: «Все это от неожиданности. Я еще не привык к мирной жизни…»
– Веселись, веселые, – покрикивал кучер, погоняя лошадей.
Он как только еще встретил Семенова, так сразу же и назвался:
– Волнуха Кузьма Сысоич вас встречает. Извиняюсь, как вас звать-величать?
От дальнейших расспросов пока воздержался, надеясь, что приезжий сам разговорится. Дорога хоть и не особо дальняя, а все же на десять верст молчанки не хватит. Конечно, он знал, кого везет, но политично делал вид, будто ничего ему не известно и он, темный деревенский мужик, не понимает, что к чему. На самом деле был он ума хотя и среднего, но сообразительный и сверх меры хитрый.
Это Семенов сразу разглядел: в людях он разбирался отлично.
Как и следовало ожидать, разговор свой Кузьма Сысоич начал с предметов, к делу не относящихся: расспросил про международное положение, поинтересовался, на каких фронтах Семенов воевал, и в каком он состоит звании, и есть ли у него семья.
Разговаривая, он повернул к своему собеседнику навек загорелое, обветренное лицо с круглой, татарской, аккуратно подстриженной бородой. Под старым, хорошо заплатанным на локтях коричневым пиджаком старая же солдатская гимнастерка, заправленная в брюки мешочного холста. Ухоженный старик, домовитый. И рассуждения его тоже были аккуратные, хозяйственные, особенно когда разговор пошел о заводских делах.
– Это вы правильно отметили: завод за весь период, пока не было немцев, план выполнял. А потом, как нашу местность освободили, силы отдавали на восстановление, зная переживаемое время. Однако и у народа на силы свой лимит.
– Это как же? – спросил Семенов.
Словно бы и не отвечая на этот вопрос, Кузьма Сысоич неторопливо проговорил:
– Директор, самый даже расторопный, народом силен. Это надо учитывать.
Конечно, он знал, что везет нового директора, что со старым ему больше не работать, а значит, можно говорить все без опаски, открыто. Но говорил он, не столько осуждая старого директора, сколько поучая нового. Семенов хотя и разгадал нехитрый этот маневр, но слушал, однако, внимательно. Ему и самому интересно знать, чего же там, на заводе, от него ждут.
– Он как прибыл к нам, так сразу и заорал. Война была, так слушались и все выполняли, а теперь чего же орать-то? Теперь нормально поговорить можно. Привык народ к его ору, приспособился, притерпелся и уже не отзывается. А он другого языка не знает, кроме крикливого. Пугать мастер, да никто его не боится. Особенно которые фронтовики, а также инвалиды. Попробуй на такого замахнись. Он те так отмахнется, что и не устоишь. Вот дело-то у нас и не пошло.
Словом, разговору хватило на всю дорогу, не заметили, как и доехали. Вот уж и городок на берегу небольшой вертлявой речки, или, вернее, то, что осталось от городка после войны.
4
Красивый это был городок до войны. Чем-то напомнил он Семенову его родной город. Может быть, тем, что тоже был разбит, сожжен, а в остальном так же не похож, как один человек не может быть похожим ни на какого другого человека. У каждого города свой облик и свой особенный характер, и даже сейчас, разрушенный и выжженный, он сохранил одному только ему присущие особенности.
Завод стоял сразу же за городом: окруженные полуразрушенным кирпичным забором два кирпичных же корпуса. Немного поодаль, ближе к городу, – еще один небольшой дом под зеленой крышей. Над заводскими корпусами поднималась труба, из которой, мирно клубясь, вытекал серый дымок. В другое время Семенов порадовался бы, глядя на этот мирный дым от огня, никому не угрожающего, а теперь, когда он знал, что завод не работает и все уже опробовано и проверено, удивился: для чего же дымят на всю степь?
Ясность внес Кузьма Сысоич:
– Вас встречает. Как только кого из начальства ждут, так он и шурует.
– Директор?
– Не сам, ясно дело. А по его приказу.
А бричка уже тарахтела по наезженной городской улице. По обе стороны стояло несколько наспех сбитых домиков и множество палаток и шалашей. Попадались даже и землянки. Из чего тут только не строили! Все, что оставила война, шло в дело: старые ящики, листы жести, покореженные листы дюраля от разбитых самолетов. На одном огороде высилась поставленная на попа хвостовая часть немецкого самолета, приспособленная под уборную. Но основным строительным материалом все-таки было все, что осталось от старых, разбитых войной, разрушенных, полуобгорелых домов.
И даже на тех участках, где ничего еще не успели построить, огород уже был обязательно, а некоторые сумели даже посадить саженцы каких-то деревьев и кустов. И почти у всех было много цветов, среди которых преобладали алые и розовые мальвы – неприхотливые, щедрые на красоту цветы.
К долгой и прочной жизни люди стремятся всегда, а после войны это стремление особенно сильно и неукротимо; так все живое, истомленное дикой засухой, неудержимо расцветает после благотворных дождей.
Широкий холмистый склон к речке зарос такими молоденькими деревцами, что их не всегда было можно и различить в густой траве. Кое-где виднелись деревья и покрупнее, совсем уже оформившиеся, но такие еще юные и незащищенные, что, казалось, трепетали от одного только дыхания близстоящего человека. Сколько же лет пройдет, пока созреют эти юные, трепещущие! И каким провидцем надо быть, чтобы угадать, сколько вишневых садочков поднимется здесь и как широко раскинут свои ветви и зацветут по весне яблони и груши.
Не будучи провидцем, Семенов все же представил себе всю эту грядущую благодать, и тут он увидел и самого провидца. Как положено провидцу, он был на высоте, парил над повседневностью, чтобы видеть то, чего еще никому не видно. Попросту говоря, сидел на пригорке, как воробышек на кочке, толстенький мужичок, краснолицый и, видать, очень решительный.
А внизу, под самым пригорком, широко расставив ноги, стоял видный черноусый мужчина средних лет в синем кителе и в шляпе.
Он время от времени выкрикивал:
– Так и будешь сидеть?
– Так и буду, – сиплым голосом, но очень задорно отвечал толстенький провидец.
Заметно было, что они давно уже так препираются и это им обоим смертельно надоело, но ни один из них не собирался уступать.
Придержав лошадей, Кузьма Сысоич обернулся к Семенову и объяснил, в чем тут дело. Тот, который внизу, и есть сам директор Иван Пантелеевич Сашко. А который вверху – дежурный от городской общественности садовод, спор у них идет со вчерашнего дня, когда директор распорядился прокопать канаву от завода до реки для стока отходов и всякой заводской грязи. Городские власти наложили на это запрет, но директору все нипочем. Привык самоуправничать и ставить себя выше всех в городе.
– Так и будешь сидеть? – угрожающе выкрикнул Сашко.
– Так и буду, пока смена мне не произойдет. А реку нашу гадить не дадим.
– Ты человек или кто?
– Не такой я человек, как вам хочется. Вам на все наплевать, нагадите тут и уедете, а нам жить.
– А я милицию позову!
– Зовите. Не боюсь я ничего, тем более, нет у вас разрешения от местных властей на ваше безобразие.
Землекопами командовала девчонка, которой едва ли минуло семнадцать. Была она в той поре розовой полнокровной упругой молодости, когда человеку все нипочем.
– Начальник, – пронзительно-звонко спросила она. – Скоро уговоришь? Работать же надо!
Видно было, что не всю силу расходовала она, девчонка эта, на свою трудную работу, много еще оставалось про запас и девать ее было некуда. Как это в голодные военные годы появилась такая? И откуда? Когда ее спрашивали об этом, она, так же пронзительно, как и смеялась, говорила:
– Абаканская, из Сибири. На восстановление приехала.
Землекопы – мальчишки, человек десять. Они пока не вмешивались, стояли, опершись на лопаты, но было видно, на чьей они стороне, и в любую минуту готовы это доказать.
– А своих помощников тоже арестовать прикажете? – спросил садовод с таким удовольствием, словно его обещали наградить за стойкость.
Мальчишки оживились, в их глазах заиграло любопытство, и ничего похожего на страх. Они такого натерпелись при немцах, что уж теперь их ничем не напугаешь. Это директор превосходно знал и никого пугать не хотел, ему надо было только немедленно устранить неожиданно возникшее препятствие.
– Помощники? – спросил он, скрывая раздражение. – Вот эти-то?
– Именно вот эти, – торжествующим птичьим голосом выкрикнул провидец. – Именно эти вот. Строители, между прочим, рабочий класс. С ними вы этот завод восстанавливали, и кирпичный завод тоже они поставили. Для дела сил своих не жалеют, потому что у них свой интерес: им в этих садах гулять, из этой речки воду пить и все такое.
– Речка, – прохрипел директор. – Сады! Прутики и ничего больше.
– А вы, товарищ директор, так и произошли на свет в усах и в сапогах? Вы, извиняюсь, тоже прутиком этаким возрастали, но только в условиях мирного времени.
Это веское замечание очень развеселило девчонку-бригадира и мальчишек тоже. Мальчишки, все они еще ребятишки, но уже рабочие военного времени. Впрочем, тут, кажется, были и девчонки. Такие же, как и мальчишки, – стриженые, отчаянные, в штанах или комбинезонах.
Теперь все они уже в открытую смеялись над директором.
Рабочие военного времени, они и сейчас еще продолжают работать, кто на сахарном заводе, кто на кирпичном.
– Вот они, прутики, – продолжал провидец. – Они тут все испытали, под немцами-то. Вам того не пришлось испытать при всех ваших зрелых годах. Вы к нам прибыли, когда уж от врагов и духу не осталось.
– Ладно, не каркай, – озлился директор и приказал: – Переводи бригаду на уборку двора.
Девчонка-бригадир первая заметила Семенова.
– Ну, прямо цирк! – выкрикнула она.
«На цирк это мало похоже, – подумал Семенов. – Балаган, вот это что».
И, сойдя с брички, направился к директору.
