Текст книги "Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1"

Автор книги: Лев Гомолицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

При том, что внешним толчком для обращения к Бему в феврале 1926 года о приеме в «Скит» могла быть предполагавшаяся Гомолицким близость «религиозного» толкования сущности искусства, письмо его свидетельствует о наличии у молодого поэта собственной амбициозной программы оживления и обновления версификационных возможностей, находящихся в распоряжении русской поэзии. Сообщая о работе над своей «Книгой Книг» (1921-1925), которая писалась как «дневник стихами», Гомолицкий добавлял:

Занимался я довольно много теорией стихотворчества, хотя и не могу последовательно работать над собой в этой области. Мне кажется, что русское стихотворчество находится в своем детском периоде. Содержания много, много пережито во всех областях, а средств выражения почти нет. Взять хотя бы музыкальное ударение (о нем забыли, а Крылов им пользовался, и у Лермонтова: скажи-ка, дядя, ведь недаром и т.д.) или ударяемые гласные, как у Блока: ид ут, ид ут исп уганные т учи. Или разве исчерпаны все тонические размеры ямбическою и дактилическою строкою, да и многое, очень многое, включая силлабическую систему, почему-то считающуюся недостойной русского языка.

Теперь я перестал писать лирику. Я случайно напал в прошлом году на особую форму стихосложения (очень подвижная, пластичная) и разрабатываю ее.

В намерениях и планах, которыми живущий в «глуши» молодой поэт делится со старшим собеседником в Праге, поражает постоянная готовность к радикальному обновлению художественного языка с наивной «мегаломанией» автодидакта, не осведомленного о новейших явлениях авангардистского движения в России или на Западе. При этом планетарный, богатырский размах получает относительно скромное (как в «Единоборце») воплощение в результатaх творческих усилий, и новации оказываются далеко не такими крайними, как казалось самому творцу. Что это за «особая форма стихосложения», об открытии которой Гомолицкий извещает А.Л. Бема? Четкий ответ на это дать трудно из-за нестабильности, подвижности и противоречивости семантики, вкладываемой Гомолицким в используемые им термины. Частично проливает свет на этот вопрос следующее по времени письмо (от 7 июня), где он отвечает на критические замечания Бема по поводу «недостатков формы» в присланных тринадцати стихотворениях из «Книги книг». Объяснил он недостатки тем, что стихи свои «не писал, а пел, как птичка Божия, придавая больше значения процессу, нежели его результатам» и боялся исправлять то, что приходило по вдохновению ¹¹⁸ . На другой упрек – в том, что ограничил себя ямбом, – Гомолицкий ответил отправкой «приложения», «в котором вы найдете уже не ямб, но дактиль». Оно содержало два стихотворения, состоявшие на самом деле не столько из чистых дактилей, сколько из смешанных трехсложных размеров, подчас впадающих в дольник, причем записанных в той же «квази-прозаической» форме, к которой Гомолицкий обратился с 1921 года. Новшество это, в приложении к трехдольным размерам, представлено автором как целый художественный переворот, открывающий прежде неведомые перспективы: «Мне интересно услышать от Вас мнение об этом способе стихосложения. Это непрерывная строка трехсложных стоп. Предложения можно разнообразить началами их в стопах разного характера, а в середине рассыпать во всевозможных сочетаниях и со всеми промежутками внутренней рифмы. Получается гибкий, подвижный стих. Он наиболее соответствует моему нервному характеру творчества и пришел ко мне интересным образом в таинственном пророческом сне. <...> Назвал я это – ритм. Не метко. Но – “Стих о...”, а тут “Ритм о...”».

Здесь впервые Гомолицкий предлагает термин «ритм», призванный обозначить в корне отличное от традиционного «стиха» явление. Не совсем, однако, ясно по данному письму, относится ли термин «ритм» к «прозаизированной» записи как таковой, или к трехсложным размерам в такой записи, или даже только к верлибру. В завязавшейся вслед за этим дискуссии Бем предложил, чтобы Гомолицкий просто «вернулся к обычной структуре стиха» ¹¹⁹ : новый термин больше запутывал молодого поэта, чем вносил ясность в его намерения. Прежде, в 1921 году, когда состоялся дебют Гомолицкого в Варшаве, такая форма у Бема беспокойства, видимо, не вызывала. Почему же сейчас он призвал от нее отказаться? Помимо экстравагантности и расплывчатости термина «ритм», запутывавшего дело, можно предложить еще две причины: 1) «вольность» эта ныне казалась менее оправданной в силу большей, по сравнению с Миниатюрами, философичности новых произведений Гомолицкого; 2) повлиять на критика могла и пренебрежительная оценка новшества у членов «Скита», которым он показал присланные из Острога стихи.

Однако отказываться ни от новоизобретенного термина, ни от найденной в 1921 году манеры поэт не хотел. Переубедить А.Л. Бема он пытался ссылкой на то, что обсуждаемые «ритмы» были посланы «до того времени, как к ним коснулась обработка» и были написаны еще «под свежим впечатлением стихов» ¹²⁰ , то есть недостаточно от них отграничены: «Теперь я знаю, что ритмы требуют рода поэзии особого и особой формы произведения. Всё это и сейчас молодо, только прощупывается мною, и я уверен, что, когда покажу Вам результаты моей дальнейшей работы, Вы измените свое мнение». Итак, проблема не в избранной манере, а в том, что еще не созданы произведения нового жанра, который бы ей соответствовал. Замечательно и то, как охарактеризовал Гомолицкий облюбованную им манеру: «Главное достоинство ритмов то, что, ничего не отнимая от поэзии, они расширяют кругозор мысли, дают возможность вносить большее разнообразие в содержание». Другими словами, если философичность стихотворений Гомолицкого предполагала, в глазах Бема, отказ от подобных «внешних», отвлекающих внимание эффектов, то для автора переход к новой форме был обусловлен именно задачей передать неуловимые оттенки мысли. Как бы успокаивая и «скитников» (которых позднее, в Арионе, определял как «формистов»), и самого себя, он спешил заверить: «И ритм имеет свои строгие законы формы, как стих», заявив при этом: «Стих же для меня – увы – отпетая песнь».

Понимать это заявление следует в двух разных смыслах. Во-первых, в отличие от «пения», от волнами находившего прежде вдохновения, от «поэзии чувства» Гомолицкий целью себе поставил переход к «поэзии мысли», к созданию произведений, протекающему под контролем аналитической рассудочности, которая единственно и может вывести из кризиса: «Я потерял такт в стихе, я запутался в звучности рифмы и ухищрениях формы – я стал слишком изощренным и потому холодным. После Блока и Гумилева разве идея стиха не достигла крайнего развития и такого крайнего, что я, не подчиняясь им даже, – задыхаюсь, и вижу, что все задыхаются точно так же». Исчерпанность форм русского стиха обязывает к поискам новых средств выражения.

Между тем теоретические аргументы и экспериментальная работа шли не вполне нога в ногу друг с другом. Приложенные к письму 22 сентября 1926 – для растолкования «скитовцам», чего именно добивается Гомолицкий в новой форме, – «отрывки ритмов» уже никаких рифм не содержали. Это были «белые» стихи – или метризованная (под дактили) проза. Если прежде (7 июня) для Гомолицкого ценность новшества («ритмов») виделась в том, что рифма непредсказуемо вторгалась в сплошной словесный массив, то теперь преимущество в выражении «мысли» безоговорочно отдавалось прозе: «я оценил значение русской прозы и бесславие русской поэзии» ¹²¹ . И дело не только в специфике русской литературы: ведь даже «Уитмэн писал свои одухотворенные поэтические откровения – прозой, отказавшись ото “сладенькой патоки рифм”».

Подступы к «ритму» Гомолицкий нащупывал, по-видимому, в нескольких опытах верлибра. Интерес к верлибру пробудился у него под воздействием уитменовских «Листьев травы». Он стал было переводить эту книгу ¹²² , но переводы эти до нас не дошли. Впоследствии, после войны, Гомолицкий поместил ряд стихотворений Уитмена в переводе в своих польских книгах ^{: Wydawnictwo Łódzkie, <1983>), str. 65-66; «Czasobranie», Рroza. 1, str. 216-218; «Erotyk», Рroza. 3, str. 377.">123} .

Другим мощным художественным толчком явился не иноязычный, а отечественный источник –  Цветы МорииРериха. Эта книга, появившаяся в Берлине в том же 1921 году, когда вышли Миниатюрыв Варшаве, представила художника не только поэтом ¹²⁴ , но и «учителем жизни», вождем религиозного движения, и оба вида духовной деятельности показались Гомолицкому тесно переплетенными. Недаром, откликаясь на появление в Риге нового журнала Перезвоны, он усматривал значение его в том, что издание отражает, « как подымается религиозное движение. Писатели, которые раньше не посмели бы и заикнуться об этом, теперь пишут о таких мистических явлениях, чудесах и видениях и так трогательно и бережно их показывают» ¹²⁵ .

Между поэтическими книгами двух «дебютантов» 1921 года – Рериха и Гомолицкого – возникала курьезная перекличка: название рериховской книги Цветы Морииполучило загадочный отклик в названии стихотворения, вошедшего в Миниатюры. Правда, в Миниатюрахэто название – «Сады М арии» – появилось с опечаткой, и правильным следует считать то, которое фигурировало в журнальной публикации, в декабрьском номере Сполоховза 1921 г. – «Сады М ории». Однако Мории были в двух случаях не совсем те же. У Рериха Мория отсылает к учителю (махатме) Елены Блаватской ¹²⁶ , хотя, по наблюдению Уве Бетьена, здесь мог быть и библейский подтекст: Храмовая гора, с которой узреваешь Бога ¹²⁷ . У Гомолицкого такой двузначности нет ¹²⁸ , это просто реминисценция из Библии, приоткрывающая духовный план содержащегося в миниатюре пейзажа. И, разумеется, здесь не заимствование, а случайное совпадение.

Восхищение Рерихом у Гомолицкого было столь сильным, что он, как свидетельствует письмо к Бему от 3 марта 1927, пытался увлечь им и пражан ^{, «Земля Колумба», Меч, 1937, 13 марта, стр. 6.">129} . Усилия эти остались тщетными: ни художественные стороны поэзии Рериха, ни ее религиозно-мистическое содержание, так сильно заворожившее Гомолицкого, на скитовцев большого впечатления не произвели. Что касается собственных экспериментов с «ритмами» (какой именно смысл он ни вкладывал бы в этот термин), то Гомолицкий их вскоре оставил. 11 мая 1927 г. он писал Бему: «Вы были правы, Альфред Людвигович, не одобрив ритмы. И хотя я всё же думаю, что в этой области можно тоже работать, тем не менее итоги этого периода для меня оказались плачевны: я разучился писать, звучать и молиться стихами». Опыты русского верлибра у Гомолицкого уцелели лишь в ретроспективном машинописном сборнике «Отроческое», составленном в начале 1940-х годов.

Но «рериховский» эпизод в период «Дуновения» сыграл важную роль в поэтическом самоопределении Гомолицкого ¹³⁰ . Помимо подхода к поэтическому вдохновению как религиозному переживанию, схожей у Рериха и Гомолицкого сгущенно-мистической атмосферы лирического излияния, мифологии «света», общей у обоих тенденции к «минимализму» высказывания, – внимание Гомолицкого приковывали чисто технические эффекты рериховских верлибров с их неожиданными enjambеments, резко отграничивающими эти тексты от прозаической речи. Гомолицкий стремился к созданию иным способом подобного эффекта балансирования на тонкой границе между прозой и стихом – «прозаизированной» записью строк, при сохранении метрических схем и насыщении текста «сверх нормы» рифмами. Разными путями, таким образом, в обоих случаях выделялось значение «enjambеments» в сегментации «сплошного» словесного текста ¹³¹ .

Замечательной особенностью поэтических занятий Гомолицкого в 1920-е годы является то, что создавал он не отдельные лирические тексты, а целые сборники. Он мыслил целыми поэтическими книгами с продуманной внутренней композицией. Такое единство построения не было свойственно изданиям 1918 и 1921 года. При том, что поэтическая работа Гомолицкого после возвращения в Острог свелась практически к рукописной форме, большое число стихотворных текстов мигрировало из одного неопубликованного «сборника» в другой и существует в разнящихся друг от друга вариантах. В совокупности своей эти «сборники» отражают беспрерывную творческую работу, протекавшую независимо от шансов на их издание в тогдашних условиях.

Первый такой сборник – под знаменательным названием «Книга Книг» (по аналогии с «Песнью песней») – задуман был в 1925 году как сводный, включающий в себя кое-что из Миниатюр, но в основном состоящий из созданных после Варшавы стихов. Он, можно полагать, в значительной мере совпадал с первым дошедшим до нас сборником этого периода – «Дуновением», посланным 27 декабря 1926 года А.Л. Бему. Как и «Книга Книг», «Дуновение» было для автора «дневником стихами». За месяц до отправки рукописи он писал:

Хочется мне послать Вам свое Дуновение, я уже и начал переписывать, но что-то мне трудно это дается.

Эта книга моeй любви написана исключительно для «себя». Я писал потому, что мне некому было рассказывать того, что меня волновало и наполняло; я освобождался от самого себя и от копящихся во мне впечатлений. Этот самоанализ или верней самосинтез и наперсничество с самим собою – только одно всегда толкало меня писать.

Едва отослав «Дуновение», Гомолицкий сообщил А.Л. Бему о том, что «почти закончил» уже и другую, новую книгу – «Солнце», которая по значению не уступит только что отправленной. В письме от 5 февраля 1927 г. автор добавлял: «В этой книге, которая должна стать если не выше, то наравне с Дуновением (я лично вижу в ней крупный шаг вперед и семена будущих деревьев), есть много поясняющего Дуновение и всего меня». Книга, однако, до нас в целостном виде не дошла, и о составе ее можно догадываться только по обрывочным публикациям 1930-х годов и по разделу «Со<л>нце» в томе «Отроческое» в подготовленном Гомолицким в начале войны машинописном собрании своих стихотворений, один экземпляр которого он передал Д.С. Гессену, а другой послал 7 декабря 1940 г. В.Ф. Булгакову в Прагу. Не ясно, вобрал ли очередной сборник, посланный А.Л. Бему 28 августа 1927 г. («К полудню»), стихи из недошедшего до нас «Солнца» или никакого пересечения между ними не было. В «К Полудню» вошли два старых стихотворения из Миниатюр – «Поэт» и «Домовой» (с незначительными изменениями и без названий). Весной 1928 Гомолицкий подготовил и новый вариант книги «Дуновение», в который был добавлен новый, третий раздел «Трава», состоявший «преимущественно из стихов уничтоженного сборника «К Полудню» ¹³² , и 24 марта отправил его А.Л. Бему в Прагу.

«Дуновение», таким образом, охватывает период в жизни поэта, наступивший после отъезда из Варшавы. Спустя четыре года, снова поселившись в Варшаве, Гомолицкий издал в 1932 г. на ротаторе первую свою после 1921 года поэтическую книжку в серии, предпринятой «Литературным Содружеством», составив ее из избранных стихотворений «Дуновения» и присвоив ей это название. То ли под внешним давлением – со стороны товарищей по Содружеству, то ли по собственному побуждению он отказался от «прозаизированной» записи и перешел на обычную манеру разбиения стихотворения на строки и строфы, какой он вообще стал пользоваться в 1930-е годы. Поразительно, однако, что, задумав в совершенно неподходящих условиях начала Второй мировой войны собрание своих русских стихотворений и строго отбирая и безжалостно сокращая для раздела «Отроческое» в нем стихи периода «Дуновения», автор не только воскресил в новой машинописи«прозаический» способ подачи стихотворений, использованный тогда в рукописных вариантах, но и довел его до крайности, по сути дела – до полной себе противопожности, прибегая к переносам внутри слов, представляющим собой дикое нарушение школьных правил русской грамматики, вводя «неправильную» орфографию и придавая, таким образом, старым стихам более вызывающую, резко авангардистскую форму. Вот характерный пример:

В сб. Дуновение1926 г.:

 
Нет грани неба с черною зем-
лею, нет красок неба, леса и
полей –: всё залито сияньем предо
мною, дрожащим вихрем пляшущих лучей. (№ 42)
 

Та же строфа в «Отроческом», т.е. в редакции начала 1940-х годов:

 
нет грани неба с чорною землею –
нет красок неба тела и полей: в-
сë залито сияньем предо мною н-
ездешним вихрем пляшущих лучей (№ 356)
 

Возвращение к прежнему принципу графического воплощения стиха, разработанному в 1920-е годы, является еще одним доказательством того, что он никогда не был «внешним» привеском и был призван оживить стиховую семантику путем «остраннения» визуальной формы. Отказ от этого принципа в 1930-х годах объясняется коренным преобразованием структуры и семантического строя стиховой речи в сочинениях той поры.

О том, как удавалось автору своей «прозаизированной» записью запутать читателя, свидетельствует следующий пример. В собрании Бема находится цикл (диптих) «Жатва», относящийся к 1927 году. Написан он, в отличие от более ранних текстов, по новой орфографии – без «ятей» и «твердых знаков». Однако такая модернизация орфографии показалась Гомолицкому половинчатой, и он изгоняет из своей рукописи и мягкий знак, заменяя его апострофом, впрочем, не ставя и апостроф после шипящих согласных (лиш), сокращает стечения согласных звуков (серце и т.п.). В первом стихотворении последний кусок («абзац») выглядел так:

 
Пуст' чувствует дыхание Твое и я,
и каждый, кто страницы эти раскроет
молча где-нибуд' на свете, в котором те-
ло таяло мое. ¹³³
 

Во второй строке читатель (предположительно сам А.Л. Бем) подчеркнул волнистой чертой слова после запятой и проставил акценты над гласными (выделенными у нас курсивом): «кт остраницы эти раскр оет» – указывающие на нарушение метра. Но читатель ошибся – на самом деле стиховая строчка кончается на словах «страницы эти» (женская клаузула), рифмующихся с окончанием «строки» «где-нибудь на свете».

В начале 1927 года у Гомолицкого установился со «Скитом поэтов» более близкий контакт через Сергея Рафальского, вернувшегося к отцу-священнику в Острог после пяти лет, проведенных в Праге ¹³⁴ . По приезде в Острог Рафальский весной 1927 г. сообщал Бему:

Частенько встречаюсь с острожским «скитником» – Гомолицким. Сей – воистину поэт; пишет даже не пудами, а тоннами. Много у него абсолютной ерунды, но кое-что очень стоящее, напр. – в сборнике «Дуновение» стих. – «Как ни живите, как живя не верьте – он близок, час...». На него я обращал внимание Марк Львовича ¹³⁵ и очень хотел бы слышать и Ваше мнение. Самое жуткое, что есть в этом молодом таланте, это его тепличное воспитание. До сих пор он обожаем мамашей, ни разу не напивался пьян... Ни разу не увлекался ничем, кроме стихов, ни разу, по-видимому, не усумнился в том, что искусство есть дело благородное. Если бы его пропустить сквозь хорошее чистилище быта – возможно, толк вышел бы. Только здесь я понял, насколько по-свинcки относится «Скит» к нему. У него ничего нет, кроме стихов и веры в то, что он поэт. Он не пьет, не курит, подолов не подымает, социальными теориями не интересуется – одним словом, совсем глухой человек за исключением стихов. Здесь он проявляет изумительное терпение, прилежание и старание. Беда только, что единственными критиками его являются мамаша и папаша. Почтенные родители не чужды пониманию прекрасного, но все-таки лучше бы их не было. Итак, со всех сторон глухой – Гомолицкий желает слушать только в сторону искусства. «Скит» для него единственное окно. Он в него верит, он на него надеется. Посылая стишки в дрянной журнальчик во Львове, он (Гомолицкий т.е.) с гораздо большей гордостью подписывает тавро ¹³⁶ , чем свою фамилию. Узнав, что предполагается сборник ¹³⁷ , он и эту очередную бурю в стакане принимает всерьез. А между тем скитники и даже ортодоксальные «мнихи» вроде Болесциса – ужасно скупо осведомляют своего заброшенного товарища обо всем, что делается в «Ските». Я ему (Гомолицкому) ничем помочь не могу. Во-первых – и меня ни о чем не осведомляют, во-вторых – я с большим трудом сдерживаюсь, чтобы не сказать этому молодому чудаку своего настоящего мнения о «Ските» и вообще обо всем, что в «Ските» делается. Быть может, Альфред Людвигович, Вы как-нибудь повлияете на находящихся под Вами ленивцев и расшевелите их на одно-два письма своему вернейшему товарищу – Гомолицкому. А то, напр., был скитский вечер и никто не потрудился черкнуть юноше, какие стихи его читались, какое они в общем впечатление произвели и что о них думает Скит. Я лично читал ему выдержки из своих (не скитских) писем, повествующих о знаменательном дне Скита, но мои корреспонденты, естественно, интересуются главным образом мной ¹³⁸ .

Несмотря на разницу в возрасте, оба дебютировали в печати практически одновременно, в одних и тех же, в сущности, местах: в Остроге – Рафальский в журнале Молодые силы, Гомолицкий авторским сборником, вышедшим в 1918 году (оба издания печатались в одной и той же типографии); в варшавской газете За Свободуи в берлинском журнале Сполохистихи Рафальского были помещены несколько позже выступлений там Гомолицкого. Проучившийся несколько семестров в Петербургском, а затем один семестр в 1917 г. в Киевском университете и закончивший в 1924 Русский юридический факультет в Праге, Рафальский, один из основателей «Скита поэтов», в глазах острожской литературной молодежи выглядел мэтром. Он тогда питал пылкие симпатии к советской России и, собираясь переехать туда, ожидал разрешения советских властей ¹³⁹ . Своих собеседников он приобщал к текущей советской литературе и горячо пропагандировал среди них Маяковского, под сильным влиянием которого сам написал поэму «Планетарит» (1925).

Расхождения в эстетических пристрастиях между Сергеем Рафальским и Гомолицким обозначились быстро. Поэтическая позиция Гомолицкого, отношение к художественному творчеству как к священному акту казались Рафальскому глубоким анахронизмом. Хотя в конце жизни он обратился, по свидетельству К. Померанцева, к религии ¹⁴⁰ , в Остроге он порицал Гомолицкого за «идеализм», за сближение с евангельским проповедником В.Ф. Марцинковским, объявив себя самого «материалистом». В свою очередь, и Гомолицкий критически отнесся к писаниям старшего «скитовца» за то, что тот «свое творчество превращает в ювелирную работу». Чужд он был и восторженного отношения к Маяковскому: ему претил политический сервилизм поэта революции («Он что-то очень предупредительно спешит за настоящим моментoм»).

Однако обсуждения и споры, вспыхнувшие с появлением Рафальского, расшевелили литературную молодежь в Остроге. Гомолицкий переставал чувствовать себя в вакууме, заново убеждаясь в значении литературной среды. Контакты с Рафальским совпали у него с ощущением перелома в творчестве, начала нового периода, пришедшего на смену завершавшейся пятилетней работы над «Дуновением». В писаниях 1927-1930 обнаруживается тенденция выхода за пределы «герметической» поэтики «Дуновения», снижения и «обмирщения» тематики. Стремлением нащупать новые пути вызвано было обращение к народному стиху и стилю в замысле большой вещи «Среди моря полей холмистого встретил Миша Милу Алексеевну», который он, впрочем, после критических замечаний Рафальского, третировавшего всяческое «русопятство», отбросил ¹⁴¹ . Проявлением непреодолимого желания обновления стилистических средств явился переход в стихах (и даже в переписке!) на «новую» орфографию, выглядевшую совершенно экстравагантной для русского глаза ¹⁴² . Она явно была вдохновлена особенностями орфографии украинского литературного языка, но лингвистические соображения, побудившие автора сделать именно такой выбор, остаются неизвестными.

Вместе с Рафальским Гомолицкий принял участие в организации Дня русской культуры в Остроге. Праздник этот стали широко отмечать в Зарубежье совсем недавно – с 1925 года, приурочив ко дню рождения Пушкина ¹⁴³ , причем не всюду проведение его протекало гладко. В составленном Н.А. Цуриковым обзоре состоявшихся в разных местах в 1925 году мероприятий особенно был выделен Острог:

В этом старинном русском городе, где некогда князь Константин Острожский боролся упорно и отстаивал русскую веру и русскую национальность, пять веков спустя, в иных, конечно, размерах и формах – история всё же была повторена. С одной стороны, большое воодушевление русского населения, с другой, со стороны местной польской власти, не только враждебное отношение, но и прямой запрет празднования.

Мы отмечали, что Рига была первой по тому размаху, с которым было проведено там празднование. Острог тоже являлся первым по той глубине национального чувства, которое было проявлено русскими в этот день. ¹⁴⁴

В тот первый раз День русской культуры в Остроге оказался, как сообщал присланный оттуда отчет, в центре острого конфликта: представлявший центральную польскую власть местный староста наложил запрет на программу, и после вмешательства русских организаций в Варшаве и протеста, поданного в Министерство внутренних дел, празднование было проведено в урезанном и измененном виде, причем главное событие – реферат «Достижения Русской Культуры» разрешен так и не был ¹⁴⁵ . В письме говорилось: «Любопытно отметить, что отказ украинской труппы А.И. Улыханова ¹⁴⁶ от выступления в “Д.Р.К.” послужил поводом к ее полному бойкоту не только среди русской, но и польской, и еврейской общественности, в результате чего труппа распалась» ¹⁴⁷ .

Таким был фон, стоявший за решением Рафальского и Гомолицкого включиться в организацию праздника в 1927 году. 29 марта Гомолицкий извещал Бема: «Встреча с Рафальским заставляет меня подтянуться и немного встряхнуться из нашего вечного сна. Мы собираемся пробить стену инертности и поставить ряд вечеров и (верх дерзости) захватить и сделать художественно и достойно день культуры. Но если всё это завершится благополучно – мы будем героями и Скит должен будет поставить нам памятник на какой-нибудь площади Праги». Они вместе декорировали зал, а на Гомолицкого было возложено и написание реферата ¹⁴⁸ . До того доклады поручались лицам намного старше, чем он, занимавшим солидное положение в русском обществе и в городе.

Причастность Рафальского к организации празднования выглядит несколько неожиданной, потому что настроения его той поры, казалось бы, исключали какое бы то ни было сотрудничество с русскими кругами в подобных мероприятих. Он писал Бему: «Окончательно укрепляюсь в ненависти ко всякому национализму и эмиграции. Всё больше и больше остерегаюсь патриотических слонов, потому что они всегда из мух делаются» ¹⁴⁹ . Можно полагать, что «нигилистические» инстинкты смягчены были в нем контактами с младшим его товарищем, Гомолицким.

С появлением Рафальского сложился небольшой литературный кружок, о котором мы узнаем из письма к А.Л. Бему (ноябрь 1927): «Я хотел писать Вам по просьбе Гомолицкого и Гриненко (Рябошапки). У нас здесь бывают по воскресеньям литературные собрания (четыре человека + моя жена), и на одном из них, узнав о “Союзе молодых писателей”, вышеупомянутые молодые люди пожелали к нему сопричаститься. Сделайте милость – скажите, как это сделать. Гриненко печатался в “Годах” (“Собака”), а Гомолицкий уже давно выпустил печатный сборник. Меня лично этот союз ни с какой стороны не устраивает и не интересует. Если условия – на Ваш взгляд – подходящи и есть какой-нибудь смысл – запишите в Союз Гриненко и Гомолицкого. Вообще – напишите, что Вы думаете по этому поводу. Если можно – не откладывайте – очень уж они здесь заброшены и одиноки» ¹⁵⁰ . Понятно, почему затея «сопричаститься» этой организации молодых самого Рафальского не интересовала – он с 1925 года был уже членом «взрослого» Союза русских писателей и журналистов в Чехословакии, причем о возвращении в Прагу и в русские ее круги и не помышлял, добиваясь разрешения перебраться в советскую Россию, а в случае неудачи взвешивал возможности устроиться в Париже. О жившем в Остроге начинающем литераторе Владимире Харитоновиче Рябошапке-Гриненко мы знаем совсем немного. Он был старше Гомолицкого и в рассказах своих описывал обретенный им во время фронтовой жизни опыт. Стихов он, кажется, не писал, но любил подвергать их критическому разбору. Кто был «четвертым» на этих собраниях, нам не известно, но с большой долей уверенности можно назвать две кандидатуры – либо Михаил Рекало, либо – если он не покинул уже Острог, перебравшись в Ровно, – Пантелеймон Юрьев (Семен Витязевский). Собрания эти Рафальский упоминает и в другом недатированном (конец 1927 – начало 1928 г.) письме к Бему, содержащем острожские новости: «Известный Вам отшельник Гомолицкий как будто бросил свои “ритмы” и начинает вполне “профессионально” писать стихи, и притом писать совсем – “по Долинскому” – выписывая каждое слово ¹⁵¹ . Что получается у него – пока не знаю. Жаль мне сего человека. Обязательно из него ничего не выйдет, если он и дальше останется вне родной жизни. Между тем из этого кремня искры быть могут. Есть тут еще такой Гриненко-Рябошапка <...> – прозаик с несомненными возможностями, но увы – тоже дитя “страшных лет” и тоже, по-мoему, обреченное впустую цвесть. Образуются у нас маленькие литературные собрания. Пока опыты, но авось и совсем привьются. Я лично ничего пока не читаю, но всех критикую... Очень удобно. Наши собрания выгодно отличаются от скитовских чаепитием, а иногда и рюмкой водки. Последняя “выгодность” – увы! – платоническая, ибо я уже ничего не пью. Даже уксус начинает отражаться на моем сердце, живу я очень душно и без просвета... Проклинаю всеми способами день и час, когда сюда приехал. Занятие бесполезное и неблагодарное» ¹⁵² .

Собраниям кружка уделено много места в кратком очерке Гомолицкого, напечатанном в За Свободу. Это было первое его выступление на страницах варшавской газеты с 1921 года. Собственно говоря, заметка была помещена не в самой газете, а в приложении к ней «Единение. Вольная трибуна молодежи», выпускавшемся по инициативе В. Бранда раз в две недели по средам. Для этого приложения редактор Д.В. Философов выделил площадь в целях привлечения молодой аудитории к газете и поощрения самодеяльности нового поколения эмиграции. Вот этот очерк, перекликающийся с процитированным письмом Рафальского:

В Остроге, только настало 8 ч., улицы черны и безлюдны. Витрины опустили железные веки, фонари одиноко торчат на перекрестках. Ветер сметает снег с катка тротуаров. Висячие вывески скрипуче кашляют в спину. Извощичья лошадь покорней верблюда хромает вдоль домов, а дома – молчаливее склепов.

Мрачный фон, по которому всё живое скользит мимолетной тенью.

Между тем в это захолустье случайно заброшен маленький литературный кружок профессионалов. Ими разбирался вопрос: можно ли писать без притока свежих впечатлений, под прессом отчаянья? Мнения разошлись. Однако живут поневоле в одинаковых условиях покорившиеся и покорные.