Текст книги "Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1"

Автор книги: Лев Гомолицкий

Альянс распался по обоюдному согласию сторон. «Трехмесячный опыт показал, что невозможно впрячь в одну телегу коня и трепетную лань. “Конем” оказались мы и Прага, трепетною ланью – Париж», – комментриовал происшедшее Философов ³⁷⁵ . Л. Гомолицкий позднее вспоминал:

«Меч» должен был стать мостом между Варшавой и Парижем, где редакцию, предполагалось, возглавит Зинаида Гиппиус. Выглядел он как брошюра без обложки с моей линогравюрой на первой странице. К сожалению, его жизнь оказалась короткой. Париж повел себя высокомерно по отношению к нашей провинции и слабо откликнулся на приглашение, а для русского читателя в Польше уровень журнала оказался слишком элитарным ³⁷⁶ .

Удар от разрыва был смягчен тем, что с самого начала скептически отнесшаяся к альянсу с парижанами часть редакции исподволь готовила новое периодическое издание. 25 августа, до разрыва с Парижем, В.В. Бранд извещал Н.А. Цурикова: «С октября думаем в дополнение к “Мечу”, хотя в общем совсем отдельно, издавать еженедельную газету “Новь”, в которой я буду главным редактором. Газета эта необходима для освещения вопросов чисто политических и общественных. Предназначается она для широкого распространения и потому будет продаваться по 10 грошей. Я думаю ее сделать ярко активистской, но только не в смысле воззваний и призывов, они никого не трогают, а в смысле необходимой подготовки ума и души активиста. Буду Вас очень просить помочь мне статьями. Газета будет сначала маленькая, а потому и статьи мне нужны короткие, строк 150-200» ³⁷⁷ . Теперь надобность в параллельном Мечуиздании отпадала, и, информируя его же о реорганизации журнала, Бранд писал: «Думаю, что переход “Меча” с позиций высоко-литературных на позиции политические Вас порадует, так как появится опять антибольшевицкий орган, доступный всем» ³⁷⁸ . С воскресенья 7 октября Мечстал выходить под редакцией В.В. Бранда и Г.Г. Соколова в виде еженедельной газеты, продолжая прежнюю нумерацию издания. Главной задачей провозглашалась работа «по отбору и объединению живых сил эмиграции под знаменем борьбы с коммунизмом за свободную Россию» ³⁷⁹ . Функции Философова сокращались – он впервые лишался руководящего положения в издании и оставался просто ближайшим сотрудником. Ведущая роль переходила к более молодому поколению. Варшавский круг сотрудников Молвыи журнала Мечсохранялся; предусматривалось, что в статьях на страницах еженедельной газеты «будут освещаться все выдающиеся явления русской и польской литературной жизни» ³⁸⁰ . Но, при сокращении раздела литературы, не было ясно, как отразится реорганизация на положении Гомолицкого. Он вынашивал утопические идеи создания нового журнала, зондируя почву в Париже (через Кнута и Ремизова) и Праге (через А.Л. Бема).

Деятельность «Литературного Содружества», созданного осенью 1929 года по инициативе В.В. Бранда, замирала, к лету 1934 г. заседания становились всё реже, аудитория таяла. Осенью возникло новое объединение, не имевшее аналога в пятнадцатилетней истории русской эмиграции в Польше. В извещении о его создании говорилось:

В Варшаве образовался литературно-исторический кружок под названием «Домик в Коломне». Учредителями его являются Е.С. Вебер-Хирьякова, Л.Н. Гомолицкий и Д.В. Философов.

Как видно из самого названия кружка, он не претендует на устройство многолюдных собраний. Домик – маленький, а поэтому тесный. Но имя Пушкина обязывает к большим и широким темам. В творческой личности Пушкина чудесно сочетались начала национального с началами всемирными. Поэтому, выступая под знаком Пушкина, «Домик в Коломне» утверждает всемирность как основную традицию русской национальной культуры.

Там же сообщалось, что в кружке не будет резкого разделения на докладчиков и слушателей и приглашаться на собрания будут лишь те, кого специально интересует данная тема доклада. В этом было принципиальное отличие от структуры, свойственной Литературному Содружеству, с двумя «кругами» на его собраниях, один из которых предполагал широкую аудиторию. Но главной особенностью нового кружка было то, что он нацелен был на сотрудничество с представителями польской творческой интеллигенции. К «основному ядру» руководителей привлечены были друзья-поляки Философова – литературный критик Рафал Блют, эссеист и переводчик Ежи (Георгий) Стемповский ³⁸¹ и Юзеф (Иосиф) Чапский ^{», Noty dla edytora. Jerzemu Timoszewiczowi na urodziny (Warszawa: 2008), str. 148-151.">382} . В газетном извещении приводился длинный список намеченных докладов на русском и польском языках, посвященных русской и польской культурам, а также на темы «общего характера». В нем названы были, в частности, темы трех предстоявших выступлений Гомолицкого – «В.В. Розанов и современность», «Польская молодая поэзия», «О необходимости литературного направления». На первом заседании 3 ноября Чапский читал доклад «Башня из слоновой кости и улица». Выбор был не случаен – кружок подчеркивал свой «элитарный» характер. «“Домик в Коломне” крайне “миниатюрен”. Но “миниатюрность” его установлена совершенно сознательно. По нашему неписанному уставу президиум не имеет права приглашать более 15 гостей. Сделано это как раз для того, чтобы поднять культурный уровень собеседников», – писал Д.В. Философов ³⁸³ . В отчете о первом собрании кружка говорилось:

Иосиф Чапский в своем, к сожалению, слишком кратком, докладе поставил на обсуждение собравшихся трагический вопрос о той пропасти, которая образовалась между художником и толпой, о ненормальных взаимоотношениях между творческой личностью и обществом. Прения показали, насколько трагическая тема доклада злободневна и существенна. Надо признать заслугой организаторов Домика в Коломне, что им удалось создать благоприятную обстановку для свободной беседы о серьезных вещах. Не было условных речей, дешевой полемики. Чувствовалось, что тема одинаково волнует всех собравшихся. Участвовали в прениях: Георгий Стемповский, К.В. Заводинский, Юлиан Тувим, Рафал Блют, Л.Н. Гомолицкий, Е.С. Вебер-Хирьякова, Е.А. Маланюк. Председательствовал старшина Д.В. Философов, который руководил прениями.

Всеобщее внимание обратили на себя два обстоятельства: во-первых, на столе стоял специально на сей предмет изготовленный самовар с живописным чайником; на красном бабьем платке лежал калач. Выражаясь театральным языком, эти реквизиты были изготовлены Л.Н. Гомолицким. Второю достопримечательностью была зеленая лампа, что особенно утешило Юлиана Тувима. Конечно, это мелочи, но они оказали свое воздействие и придали Домику в Коломне особый отпечаток. <...>

Русские организаторы Домика могут с чувством глубокого удовлетворения отметить тот живой отклик, который они встретили со стороны представителей польского художественного творчества и польской интеллигенции. Наметилось некое сотрудничество около высших культурных ценностей, почувствовалось стремление создать среду, в которой, по словам апостола, нет ни эллинов, ни иудеев... ³⁸⁴

«Домик в Коломне», просуществовав до 1936 г. (когда болезнь заставила Философова отойти от всех дел), сыграл исключительно большую роль в польско-русском культурном сближении и вообще в культурной жизни Варшавы. Участница кружка Мария Домбровская писала в своем дневнике: «Это единственное место в Варшаве, где еще царит хороший вкус. Главным образом благодаря пану Димитрию» ³⁸⁵ . Название кружка предложил Гомолицкий («чем я всё же немножко горжусь», – признался он А.Л. Бему в письме от 16 ноября 1934). За несколько лет до того Е.С. Вебер заявляла, что вся эмигрантская жизнь напоминает ей сейчас Коломну ³⁸⁶ . Для автора поэмы «Варшава», в которой такое значительное место заняла тема «метафизической» бездомности, принятое название скрывало двоякую отсылку к Пушкину – не только аллюзию на поэму 1830 года, но и на «домишко ветхой» в Коломне – в «Медном всаднике».

25 ноября Гомолицкий впервые в реформированном Мечевыступил со стихотворением ³⁸⁷ . Оно, в соответствии с прокламированным газетой «креном» в сторону политическую, носило «гражданский» характер и, в отличие от поэмы «Варшава», разрабатывало эмигрантскую тему в «героическом» ключе. По ориентации на публицистическую, агитационную стилистику, отказу от игры на амбивалентности высказывания и использованию прямолинейно-плакатной семантики оно резко расходилось с прежними, даже написанными на общественные темы, стихами. Оно отражало внутренний кризис, наступавший у поэта. 16 ноября, отвечая на вопрос о службе в редакции, Гомолицкий жаловался А.Л. Бему: «О “Мече” – да я на черной работе. Вообще жизнь затрепала меня, истрепала нервы – я устал. Но всё же пишу – пишу роман, готовлюсь к выступлениям на нашу тему. Но это всё не легко, не так, как прежде писалось. Стихов больше нет – значит, я остановился, п<отому> ч<то> пишу я только, когда живу. Нет ни тем (не рассудочных – умом по пальцам сейчас насчитаю сколько угодно, но не этим пишут), ни новых подходов формальных – без этого обновления формы тоже писать не могу». В новом газетном стихотворении бросалась в глаза «натужность» речи, совершенно не вязавшаяся с прежней лирикой Гомолицкого:

 
Для глаз – галлиполийских роз,
сирийских сикомор венки...
Но жалит в ногу скорпионом
эдема чуждого земля.
 
 
Здесь чуждый рай, там ад чужой:
стозевный вей, фабричный пал...
На заводских покатых нарах
и сон – не сон в земле чужой.
 

В пасхальном номере Меча1935 г. появилось еще одно стихотворение («Весь долгий год – чужой урок...»), в этой публикации озаглавленное «Из эмигрантской поэмы». Оба стихотворения были включены в «Эмигрантскую поэму», законченную в мае-июне 1935 года и вышедшую отдельной книжкой в Таллинне весной 1936 года. Новое произведение от метафизических тем, доминировавших в «Варшаве», уходило в сторону гражданских. К совершенно анахронистически звучавшему назидательно-дидактическому тону присоединялось назойливое словотворчество, имевшее целью конструирование «высокого» стиля, навевавшее нелестные ассоциации с Кюхельбекером или эпигонами одической традиции в пушкинскую эпоху. Оно проявлялось в концентрации составных лексем, создававших эффект «высокопарности» и «архаичности», в использовании устаревших морфологических вариантов:

 
Все богоделаннов природе:
благорасленныесады,
плак ущей ивой в огороде
укрыты нищие гряды;
мироискательныеводы
у пастбищ мирноегремят;
кровосмесительныегоды
отходят дымом на закат <...>
 
 
Как можно было в этом мире
слезонеметь, кровописать,
где в среброоблачнойпорфире
луна на небе, как печать,
над ночью черною блистает; <...>
 

Резкий поворот к архаическому «высокому» стилю был у Гомолицкого подготовлен его коренным убеждением в «пророческой» сущности поэтического искусства. Новый, «витийственный» облик автора выражался в декламационной риторичности, выспренности высказывания и образов, в эллипсисах и разрывах синтаксической цепи, создававших нарочито затрудненную речь. Вот куда завели идеи, почерпнутые из статьи Иваска о Цветаевой, – причем сам Иваск никогда на такие крайности не пускался. Композиция носила подчеркнуто «кусковой» характер, она казалась произвольным нагромождением не связанных друг с другом фрагментов. В «поэме» нет не только какой-либо «фабулы», но и вообще сколь-нибудь различимых «событий», управляющих развертыванием текста. В конце внезапно и совершенно немотивированно введено авторское «я» на пару с персонажем, подозрительно напоминающим «Иванова» в рассказе «Ночные встречи». «Архаизация» стиля шла рука об руку с апелляцией к современности в тематике произведения. Год назад, прочтя «Варшаву», А.Л.Бем пытался было отговорить Гомолицкого от обращения к стиховому эпосу. Поэт его советом пренебрег и сосредоточился на «больших формах», а не на лирических «миниатюрах», как это было до тех пор. После «Эмигрантской поэмы» (май-июнь 1935) Гомолицкий пишет «Оду смерти» (январь 1936), «Балладу» (май 1936), «Сотом вечности» (декабрь 1936) и «Новоязычник» (январь 1937), сразу переработанный в «В нави зрети» (январь 1937).

«Большие» вещи эти были необычными: открестившись от «лирической поэмы», образцом которой была «Варшава», с голосом лирического Я на первом плане, с рассказом о судьбе автора, с его исповедью, Гомолицкий явно испытывал затруднения с построением повествования на основе унитарной (а тем более многоплановой) фабулы. Все новые опыты поэм 1934-1937 гг. имели еще одну общую особенность – кусковую, мозаичную конструкцию. Они состояли из отдельных «абзацев», которые порознь перемещались из одного текста в другой, вступая в новые комбинации друг с другом. А спустя год-два, отчаявшись в создании цельного эпического текста, автор эти отдельные абзацы, воспринимаемые ныне как лирические стихотворения, собрал в книге, которой присвоил название, использованное ранее в «поэме»,– «Сотом вечности». Теперь оно стало названием не поэмы, а лирическойкниги, которую образовывали те самые «куски», из коих составлены были поэмы тех лет. Гомолицкого нисколько не сковывало то, что название было уже закреплено за опубликованным сочинением. Напечатанный вариант вообще никогда не обладал для поэта более высоким, «канонизирующим» статусом, чем создаваемые рукописи. Напротив, он был просто одной из равноправных промежуточных фаз, стадией работы, нисколько не нацеленной на «окончательность».

Новые эстетические принципы и нормы, вырабатывавшиеся Гомолицким, сопровождались шагами, направленными на создание в эмигрантской литературе оппозиции парижской «элите». Шаги эти были органически связаны с борьбой против ламентаций по поводу «смерти стиха». Предпринимаемая поэтом кампания пользовалась поддержкой остальных членов редакционного коллектива Меча. В ней участвовал и А.Л.Бем, регулярно печатавшиеся «Письма о литературе» которого являлись важным компонентом литературного отдела газеты. Он и Гомолицкий координировали свои выступления на ее страницах. В течение двух лет, протекших после «советского» номера Вядомостей Литерацкихв ноябре 1933 г., Гомолицкий превратился в боевого, самого активного в своем поколении литературного критика, располагавшего, в отличие от парижских и пражских сверстников, собственным печатным органом –  Мечом, в котором существенную роль играл поэтический отдел, последовательно рекрутировавший молодых. По мере роста литературной известности Гомолицкого и усиления его влияния Мечприобретал значение главного форума молодых авторов в русской газетной печати. Остальные ведущие органы Зарубежья – парижские Последние Новостии Возрождение, рижская Сегодня– не могли в этом отношении с ним конкурировать: ни в одной из этих газет молодые авторы такой поддержки и таких полномочий, как Гомолицкий в Мече, не получали. 26 января 1935 Гомолицкий прочел доклад в «Домике в Коломне», посвященный целиком молодой поэзии ^{Wydawnictwo Łódzkie, <1968>), str. 89, 92; Leon Gomolicki, «Czechоwicz», Spotkania z Czechowiczem. Wspomnienia i szkice. Zobrał i opracował Seweryn Pollak (Wydawnictwo Lubelskie, 1971), str. 367-368.">388} . По его побуждению и при его участии польский журнал Kamenaприступил к подготовке номера, посвященного молодой русской эмигрантской поэзии ³⁸⁹ .

Крах альянса Мечас группой Мережковского заставлял искать новых союзников в кружках молодых в других странах. Одним таким дружественным изданием оказался выборгский Журнал Содружества ³⁹⁰ – «единственный сейчас литературный и общественный журнал, отражающий настроения и достижения молодой эмигрантской литературы», как писал о нем Гомолицкий ³⁹¹ . Момент установления контакта Мечас ним был зафиксирован появлением хроникальной заметки по поводу январского номера 1935 г. ³⁹² , а уже в мартовском было, среди прочих, помещено стихотворение Гомолицкого «Пугливы дни безмолвною зимой». Георгий Адамович, который за год до того иронизировал по поводу расплодившихся в провинции поэтических содружеств, а сейчас вместе с М.Л. Кантором составлял сводную антологию русской зарубежной поэзии Якорь, в отзыве на этот номер выразил изумление по поводу появления «иностранцев» в журнале: «Беллетристический отдел отдан, так сказать, “иноземцам”: парижанину Шаршуну и двум поэтам из Брюсселя и Варшавы – Шаховской и Гомолицкому. Рассказ и стихи – хорошие, но жаль, что составители журнала уступили место гостям, – в особенности таким, которых случается читать и в других изданиях» ^{, «Содружество», Последние Новости, 1935, 4 апреля, стр. 3.">393} . Кажется, это был первый случай, когда у Г. Адамовича прорвалась безоговорочно положительная оценка лирики Гомолицкого.

Но особое значение выборгского издания в биографии поэта состояло в том, что там появилось несколько принципиально важных для него выступлений в прозе, раскрывавших совершенно новые черты в его облике. В их числе были вещи разных жанров – две квазинаучные статьи и два рассказа, но между этими разнородными текстами обнаруживаются неожиданно тесные связи и подчас внутри одного сочинения совершается переход от одной жанровой формы к другой. Произведения эти дают ключ к ряду поэтических текстов Гомолицкого, в том числе созданных в 1920-е годы и составляющих книгу «Дуновение».

Первым таким выступлением была статья «Религия озарения», бывшая своего рода манифестом «неоязычества», развернутым изложением религиозно-философских позиций Гомолицкого, складывавшихся в середине 1930-х годов. Она рассматривала реликты языческих верований в современную эпоху с привлечением данных сравнительного языковедения. Автор не столько стремился представить в ней строгие научные доказательства, сколько высказывал вдохновленные ими поэтические догадки. Основывались его рассуждения на презумпции существования «пра-религии», единого корня всех мировых религий. Такой корень он предполагал в первобытном отождествлении отвлеченного понятия о Боге с огнем или светом ^{, <рец.:> «Новь, № 8, Таллин, 1935. – Врата, № 1 и 2. Шанхай, 1935», Современные Записки 60 (1936), стр. 468.">394} .

Следующее выступление в прозе – «В завоеванной области» ³⁹⁵ – восходило к опытам создания романа в прозе, о работе над которым Гомолицкий сообщал А.Л.Бему 16 ноября 1934. О том, что данный текст имел не «самодостаточный» характер, а должен был входить как часть в большее целое, свидетельствует вводный абзац:

Собственно, в эту завоеванную область мы попали вразброд (как уединистам и полагается), каждый по-своему, и разное время нам благоприятствовало. Я даже не совсем ясно представлял, как очутились в «сфере вечности» другие. Мой же путь был не от моего сознания или воли. Я нашел свою мудрость, как находят невнимательные люди деньги на улице: когда под ногами на солнце ярко резнет глаза – монета.

– где вскользь, в скобках, промелькнуло упоминание «уединистов». Оно связывало новое произведение с рассказом «Смерть бога», напечатанным в последних двух номерах «журнального» Меча. Как и там, повествователь выделен и противопоставлен остальным адептам этой «религии». Но в новом куске романа, в отличие от прежнего, отсутствуют сколь-нибудь различимые события и повествование целиком посвящено описанию вспышки «космического сознания», которая привела повествователя, как с иронией определяет заглавие, в «завоеванную область». Под последней понимается «сфера вечности». Открытие этой сферы совершено «через смерть», которую, согласно «повествователю», сам он пережил в 18-летнем возрасте.

Необычна повествовательная структура этой вещи. За первой главкой, представляющей собою медитативно-«теоретическое» вступление, следует кусок, который поначалу сулит некое фабульное развитие, и упоминаются покойный персонаж Масловский и его вдова так, как если бы они давно хорошо были знакомы читателям. Между тем сразу выясняется, что Масловские – лишь преамбула, позволяющая уточнить место действия в рассказе, уловка, создающая иллюзию фактической конкретности повествования, на деле имеющего не беллетристический, а чисто-рефлектирующий, анализирующий характер ³⁹⁶ . Описание «события» – «Свет всё ширился, и предела этому не было. С неба лилось ослепительное желтое пламя. Мир стал раскаленною печью» и т.д.– обнаруживает близкое родство с проблематикой недавно напечатанной статьи «Религия озарения». За вычетом первой, вводной главки, содержание произведения концентрируется на двух раздельных моментах – детальное описание мистического прозрения, случившегося в 22-летнем возрасте, в период существования группы уединистов, во-первых, и «спустя десять лет», когда автор подвергает анализу и оценке те ранние переживания. В последних главках сброшена маска «беллетристичности» и рассказ перетекает в «статью», которую следует считать авторским изложением религии уединизма, тем более озадачивающим, что юношеские религиозные искания зрелым Гомолицким, казалось, подвергались суровому осуждению («Смерть бога»).

Непосредственно примыкал к этой публикации «рассказ» «Наступление вечности» ³⁹⁷ . Любопытство читателя, взбудораженное упоминанием Масловских в «Завоеванной области», наконец утолено: здесь появляется Масловский (младший) и фигурирует не «отраженной», на минуту допущенной в текст темой, а как полноправный и притом столь близкий («дорогой») повествователю персонаж ³⁹⁸ . Сразу выясняется, однако, что его роль в жизни автора сведена к двум всего их разговорам, а точнее – даже до одного, второго, «самого важного» ³⁹⁹ . Восходят к «Завоеванной области» и рассуждения о «смерти» и «вечности». Они введены указанием на то, что сближение автора и Масловского-сына предопределено вторжением «мертвых» в мир живущих. Утверждение о том, что дома живых окружены со всех сторон жилищами мертвых, мотивирующее далее обзор городских кладбищ, вводит новый аспект в тему «переживания» смерти, развернутую в предыдущем рассказе-очерке ⁴⁰⁰ . Как и в «Завоеванной области», текст состоит из разнородных по повествовательной природе частей, и нормальный рассказ о событиях и персонажах соседствует с прямыми авторскими размышлениями и тирадами об апокалиптичности пережитой эпохи (с отсылкой к Розанову), дисгармонирующими с «беллетристическим» элементом, затороможенным в тот самый момент, когда внимание читателя привлечено недосказанными обстоятельствами драматической истории с Ильей Уманским.

Подобно «Смерти бога», фабула содержит мотив «приглашения посетить (уединистический) собор». Беседе повествователя с Масловским, во время которой передано это приглашение, отведена вторая часть рассказа. Идеологическим предметам разговора противостоит с нарочитой детализированностью и тщательностью воспроизводимая бытовая обстановка (Масловский вернулся с купания, бреется, стоит голым, загорелое – «осмоленное солнцем» – тело кажется отделенным от приставленной к нему головы, слышен звук бритвы, режущей волосы). Самый же разговор, занимающий бóльшую часть куска и имеющий отвлеченно-философский характер, представлен в несколько «асимметричном» виде. При том, что наблюдения повествователя, поставленные в скобки, вкраплены в речь Масловского и выступают наподобие авторских ремарок в пьесах, диалог повествователя с героем «драматизированную» форму нарушает: графически выделены лишь реплики собеседника, тогда как сегменты прямой речи самого повествователя преподнесены как обычные «повествовательные» пассажи. Тем самым возникает впечатление вопиющего функционального «неравноправия» двух сторон или их принадлежности к разным уровням текста. Подобное «неравноправие» может быть объяснено тем, что «повествователь» («автор») в своих репликах излагает учение уединизма и обсуждает в его контексте взгляды Шепко (Чепко) фон Рейгерсфельда, тогда как на выслушивающего его Масловского в рассказе возложена роль осторожно-заинтересованной или недоуменно-скептической реакции на сообщаемое. Когда речь заходит об отношениях между Богом и человеком, Масловский внезапно проявляет повышенную активность, выдвигая горячие возражения против идеи, что с гибелью человека гибнет и Бог. В этот момент верховенство в споре переходит к нему. Выдвигая против этой идеи свои аргументы, Масловский совершенно неожиданно ставит вопрос о праве человека (своем собственном праве) на самоубийство и, указывая собеседнику на лежащий на столе револьвер, добавляет: «Дай человеку револьвер, и он обязательно застрелится». Здесь рассказ прерывается, завершаясь тем, что Масловский бережно укладывает револьвер в ящик стола и тщательно запирает его. Идеологическая конфронтация остается, таким образом, неразрешенной, и не понятно, как томящая недосказанность соотносится с темой произведения – «наступление вечности». Абсолютно ничего в его фабуле (вернее, в фабуле второй части, содержащей диалог героев) о таком наступлении не свидетельствует; оно скорее отсрочено куда-то в неопределенное будущее, за границы текста. Таким образом, и здесь прозаическое произведение имеет «синкретический» характер, сводя воедино беллетризованное повествование, идеологический философский спор и публицистическую статью (рассуждения об особенностях эпохи, пережитой автором и его сверстниками-уединистами).

Последнее в Журнале Содружествапрозаическое выступление Гомолицкого «Внави зрети» не содержало вообще никакого «беллетристического» элемента. Как и «Религия озарения», это была статья. Она распадалась на две части. Первая, «Новоязычник», была посвящена изложению взгляда (приписанного одному из собеседников, но явно выношенного самим автором) о значении язычества в наше время и обосновывала обращение к изучению славянской мифологии. Вторая представляла собой образчик таких исследований и посвящена была анализу обычая «трапезы с мертвецами» в бане ⁴⁰¹ . Статья, вопреки обещанию в журнале, продолжения не имела. Но высказанные в ней темы и идеи разошлись по другим писаниям автора. Ранний вариант поэмы «В нави зрети» ⁴⁰² назывался «Новоязычник» ⁴⁰³ . Мотивы общения с мертвецами и трапезы с ними подхвачены в рассказе «Зерно», напечатанном под псевдонимом в Мече ⁴⁰⁴ . В нем присутствуют черты повествования, знакомые нам по другим рассказам этой поры, в первую очередь Ich-Erzählung, по манере напоминающая Достоевского и Ремизова (1930-х годов). Самая тема, объявленная заглавием, перекликается с «зернами» в руках автора в момент обретения «космического сознания» в «В завоеванной области». Мотив таинства в бане подхвачен в тогда же напечатанном (под тем же псевдонимом) святочном рассказе «Навья трапеза» ⁴⁰⁵ .

Вторым близким союзником Гомолицкого в тот период являлся таллиннский «Цех поэтов», к которому с 1934 года перешло издание сборников Новь. Рецензируя седьмой том, Л. Гомолицкий писал о «Цехе поэтов»: «Организация оказалась живой и деятельной. За короткий срок своего существования цеховики успели проникнуть в парижскую большую литературу и завязать сношения с главными центрами эмигрантской литературной жизни». Тезисы, которые Гомолицкий формулировал в этой связи, были такими:

Пока ясно одно:– литературная жизнь, так буйно расцветшая в Париже, близится к упадку. Если обнищание пойдет дальше, начнется бегство из Парижа в зарубежную «провинцию». И столкновение с этой «провинцией» эмигрантской столицы Парижа становится неизбежным. Первая встреча двух «климатов», столичного и провинциального, состоялась в Варшаве в «Мече» (журнале) и выразилась именно в форме столкновения, конфликта. Таким образом, «Меч» стал событием. <...>

В настоящее время в «провинции» наиболее активным является как раз Ревель. После же перехода к «Цеху поэтов» сборников «Нови» ревельцы стали, кажется, и наиболее независимым литературным объединением в зарубежьи. Впрочем, «независимостью» своею «Цех» злоупотребляет и не в свою пользу. Он слишком замкнулся в своем кругу, почему «Новь» не может всё еще освободиться от налета провинциальности (на этот раз без кавычек) ⁴⁰⁶ .

О своих сношениях с ревельцами он сообщал А.Л.Бему11 января 1935 года: «Я, между прочим, Иртелю предлагал отказаться от системы замыкания в своем тесном кружке. Советовал соединиться с Прагой и Варшавой. М. б., и на той почве что-нибудь еще удастся сделать». Руководитель издательства «Нови» Иртель внял этим советам, и очередной, восьмой альманах, вышедший в конце 1935 года, широко предоставил свои страницы молодым авторам из остальных центров эмигрантской литературы. Больше всего места было отведено при этом выступлениям Гомолицкого. Там, во-первых, были напечатаны два его стихотворения ⁴⁰⁷ : «Закинув голову, ресницы опустив», включенное в Дуновение1932 г. в иной редакции, а в Новиполучившее дату 1924, и «На травах огненных земного ложа», являвшееся своего рода лирическим манифестом, сжато выражающим религиозные взгляды, оформившиеся в период «уединизма» ^{«Новь. Восьмой сборник. Под ред. П. Иртеля. Таллин, 1935», Журнал Содружества, 1936, № 2 (38), стр. 30.">408} , и впервые опубликованное (с иной концовкой) в Молве28 мая 1933. Оба стихотворения включены были во вскоре вышедшую в Таллинне книжку Гомолицкого Цветник.

В том же томе Новибыл опубликован и рассказ Гомолицкого «Черная кошка», не только принадлежащий к «уединистическому» циклу его произведений, но и прямо связанный с «Наступлением вечности» – и своей проблематикой, и персонажем (Масловским), вовлеченным в философский спор с повествователем, и общностью фабульных моментов (в «Черной кошке» передается первый из двух разговоров автора с Н.Ф.Масловским, а в «Наступлении вечности» – второй), и техникой развертывания нарратива. Здесь повествование имеет столь же исповедальный характер и демонстрирует такую же аналитическую дистанцированность от описываемых событий. В обоих случаях рассказ балансирует на тонкой границе между серьезностью и иронией (и самоиронией). Как и там, фабула ослаблена, медитации и идеологические высказывания превалируют над действием. Так же велика роль заключенных в скобки попутных ремарок, которые подчас принимают на себя больший вес, чем запечатленные в тексте реплики прямой речи персонажей. Так, внимание повествователя сосредоточено на руках Масловского, которые перенимают функцию «партнера» в диалоге, «персонажа» в повествовании: они беспокойно себя ведут, автономно действуют, автономно поддерживают беседу с повествователем (главным героем).

Действие в рассказе приурочено к на редкость точно определяемому хронологическому моменту: чудо обновления икон и куполов церквей в Киеве, начавшееся в июле 1923 и, по свидетельству автора, перекинувшееся через границу и в их места на Волыни. «Там» (в советской России) эти события были восприняты как символическое отвержение «обновленческой» церковной иерархии и атеистической власти. «Здесь» автор ставит их в связь с собственными исканиями бога. Он отправляется в путь, чтобы не упустить «единственный случай стать свидетелем чуда». Непрекращающееся, ширящееся, растущее изо дня в день явление образует драматический фон, на котором в повествовании возникает вопрос: чем обернется происходящее чудо для «них», для толпы, для народа, а чем для «единицы» – уединенного автора и его собеседника Масловского?

Как и в «Наступлении вечности», постулируемые философские вопросы и противоречия не получают однозначных ответов, оставляя ощущение лакуны, «открытости». На уровне фабулы эта незавершенность проявляется в том, что единственным «уроком», выводимым из напряженного религиозно-философского спора в рассказе, оказывается ночное купание (впервые в жизни) автора в реке ⁴⁰⁹ . Фабульную и идеологическую «незавершенность» эту можно, конечно, объяснить тем, что у рассказа имелось «продолжение» – отдельно опубликованное в Журнале Содружества«Наступление вечности». И в самом деле, вторая главка «Наступления вечности» начинается с упоминания о возвращении Масловского домой с купания в речке, которое «подхватывает» мотив ночного купания автора в речке в «Черной кошке». Но эта параллель в дальнейшем начисто забыта или игнорируется. С другой стороны, такая поразительно важная черта нарратора, отмеченная в «Черной кошке», как заболевание «неприсутствием» на людях, совершенно не представлена в «Наступлении вечности», как будто он этим никогда не страдал. «Скрепки» между двумя рассказами оказываются, таким образом, недостаточно ощутимыми, чтобы спаянностью двух отдельных текстов (или даже их возможным совместным вхождением в будущее общее целое – роман об «уединизме») объяснять «незавершенность» фабулы и идеологических споров в каждом из них отдельно.