Текст книги "Схватка с ненавистью"

Автор книги: Лев Корнешов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава X

…– Хорошо горит, – сказал Рен.

Он поигрывал нагайкой, стоял на земле крепко, будто врос в нее. Блики пожара отражались в начищенных до зеркального блеска сапогах. Рен был туго перетянут ремнями, на голове мазепинка с трезубом. Среди своих боевиков, одетых кто во что – в немецкие мундиры, в форму полицейских, в селянские полушубки, – казался он Злате мужественным, таким, каким и должен быть истинно украинский рыцарь.

Злата восхищалась Реном. Она стояла рядом с ним, и ей хотелось, чтобы он знал, как она к нему относится.

– Друже Рен, – сказала, – от такого пожара светлеет на душе.

– Ага ж, – согласился Рен, – добре пожарятся колгоспнычки…

– Вы войдете в историю, – восторженно добавила Злата.

Было ей двадцать два, и рейс к Рену был самым серьезным заданием, которое ей приходилось выполнять. Как говаривал дядя Левко, пришло время борьбы, и Злата под руководством Мудрого истово служила идеям «самостийной и соборной».

Стояла, как и сейчас, ранняя осень, тихая, безветренная: дым пожарища в чистом, прозрачном воздухе казался особенно черным и печальным. А у Златы было радостно на душе – пусть горят ясным пламенем те, кто встал на их пути! Когда собирались в рейд, Рен протянул ей кожушок, который ладно обтянул плечи и был точно по ее фигуре. Кожушок был явно сшит для дивчины, кокетливо подбит мехом, украшен красной нитью. Злате он очень понравился, и спросила она тогда у Рена, чья это такая файная одежда. Рен сказал, что его связной. Может, Мавки?

Рену нравилась восторженность юной курьерши. Но ни он, ни сама Злата не думали тогда, как близки были ее слова к истине. «Вошел» Рен в историю, ибо народ ничего не забывает, и записал он в своей памяти строки о кровавом Рене, чтобы воздать ему должное, когда придет срок.

– Вот ту хату не трогайте, – показал Рен своим хлопцам нагайкой на один из домов.

– Почему, друже Рен? – заинтересовалась Злата. Все, что делал Рен, казалось ей наполненным особым смыслом.

– Видишь, там лелека[13]13
  Лелека – аист.


[Закрыть] гнездо свила? А ее трогать нельзя – эта птица счастье приносит.

На гребне соломенной крыши укрепил хозяин хаты колесо от воза. Аисты построили на нем из хмыза, прутиков свое гнездо. Сейчас они кружили высоко в небе над косым клином дыма, редко и тяжело взмахивая крыльями.

И снова пришла Злата в восторг.

– Расскажешь там, – Рен неопределенно указал нагайкой куда-то на запад, где обитало высшее руководство, – как мы боремся, огнем выжигаем бурьян с наших полей.

– Расскажу, Рен, – заверила Злата.

Она потом в рапорте о рейсе не поскупилась на яркие краски, и Мудрый, читая его, только головой крутил: видно, добре Рен ублажал молодую курьершу.

Был то удачный для Златы рейс, она легко перешла кордон, потому что царила еще военная неразбериха, когда огромные массы людей, сдвинутые с места, пересекали в разных направлениях обширные пространства.

Рен надолго остался в памяти у Златы. Позже она узнала, что стал «ее» сотник куренным, что крепко вцепился он в леса, не удается чекистам его вышибить.

А в день, когда стало известно о гибели Рена, надела черную косынку. Так мечталось ей еще раз с ним свидеться…

Слышала Злата, что была возле Рена дивчина, которую щедро одарял куренной и доверием и лаской. Мудрый, готовя Злату к рейсу, называл людей, которые заслуживали полного доверия. Была в том недлинном списке и связная Рена, известная службе безпеки под двумя псевдо: «Подолянка» и «Мавка». Курьеры нередко имели два псевдо: одно для повседневной жизни, другое для особых, специальных заданий.

– Но вы Мавку не найдете, – сказал тогда эсбековец. – За несколько месяцев до гибели Рена она исчезла. Что сталось с нею, знал один Рен. А он уже не с нами… – Мудрый поднял очи к потолку, словно хотел показать, куда отправился Рен.

Злата вспомнила все, что знала о Рене и его гибели.

Рен сколотил свой курень[14]14
  Курень – подразделение в пресловутой УПА. В курень входили четыре так называемые сотни.


[Закрыть] из остатков разгромленных сотен, собрал вокруг себя всех, кому терять было нечего. Карьеру свою начал в украинской вспомогательной полиции, потом был сотником. Сотня его совершала налеты на села, перехватывала партизанских связных, вместе с гитлеровцами участвовала в карательных акциях. Любил Рен в молодости въезжать в притихшее от страха село на белом коне. А там, где Рен появлялся, оставались лишь пепелища и расстрелянные.

После ухода гитлеровцев у Рена сохранились прочные базы – бункеры, построенные организацией Тодта специально для националистических «друзей». Бункеров было несколько: Рен маневрировал, изворачивался, ловко уходил от облав. Вроде бы ему очень везло. Но дело было не только в везении. Куренной в совершенстве владел приемами тайной войны, в свое время числился в специальной школе абвера не в последних учениках, годами накапливал бандитский опыт.

Куренной Рен был молчаливым, кряжистым. Лицо его изрезано ранними морщинами, в чубе густо серебрилась седина. Говорили люди, что не знал Рен, что такое жалость. Он выше всего ценил другое качество – страх. И когда однажды в его сотню пришел какой-то хлопчина и сказал, что хочет добровольно встать под знамя славного батька Рена, куренной приказал пристрелить его. Не верил, что кто-то может добровольно прийти к нему. Пополнял свою сотню другим путем. Налетал на село, и его люди ловили молодых-парней. Другие волокли к майдану активистов, всех, кто под руку попадался.

Рен спрашивал у какого-нибудь хлопца:

– Хочешь в сотню?

Тот пришибленно молчал, переминаясь с ноги на ногу.

– Дайте ему карабин! – приказывал Рен. Против парня ставили односельчанина-активиста.

– Убей его, он предал неньку-витчизну коммунистам и москалям.

Хлопец, случалось, швырял винтовку на землю, кричал больно и гневно:

– Убей лучше меня, бандюга проклятый!

Рен стрелял, и падал хлопец, а бандеровец вызывал другого. И снова:

– Хочешь в сотню, воевать против коммунистов?

Уловив чуть заметный перепуганный кивок, приказывал:

– Убей его! – тыкал нагайкой в сторону избитого, истерзанного ожиданием смерти селянина.

И, случалось, гремел выстрел. Рен удовлетворенно кивал: прошел хлопьяга аттентат[15]15
  Аттентат – своеобразные «крестины» в бандитскую веру: участие в убийстве, налете на село и т. д.


[Закрыть], кровь держит любого на привязи крепче всяких там слов и клятв.

Тактика у куренного была простая: он совершал налеты на села далеко от своих баз. Село еще горело, а Рен уже стремительно уходил со своей бандой в глубь леса, заметал следы, петлял по непролазным трущобам.

Одновременно был Рен и руководителем – проводником краевого провода. Впрочем, к тому времени все рефентуры провода – пропаганды, хозяйственную и другие – разгромили чекисты. Уцелел лишь референт службы безпеки Сорока со своими людьми. Они обеспечивали банде «тылы», снабжали информацией, расправлялись с теми, у кого возникало желание уйти из леса.

Рен сидел в лесу, Сорока – в городе; они регулярно обменивались «штафетами» и грепсами.

Мудрый высоко ценил Рена. И действительно, нужна была незаурядная изворотливость, чтобы уйти от облав в то время, когда другие сотни были разгромлены.

За несколько месяцев до гибели Рен ушел на одну из запасных баз. Перед этим провел чистку среди своих людей. Всех, в ком сомневался, поодиночке уничтожил. Сделал это без излишнего шума, тихо и основательно, как и все, за что брался.

Приглашал к себе в бункер для «душевного» разговора.

– Трудно стало в лесу?

Парень мялся: не часто задавал батько такие вопросы. Тяжело шевелились мысли в голове, из которой лес да пожары начисто выветрили способность рассуждать здраво. Были это, как правило, малограмотные сельские хлопцы, силой загнанные в сотню. Детство – в наймах, в постоянной тоске по куску хлеба, в старании угодить хозяину. Юность – в сотнях, тот же хозяин или такой же чоловьяга, как хозяин, стал сотником. Опять гнись ниже, угождай, делай, что прикажут.

– Стреляйте, хлопцы, – кричал Рен во время очередной «акции», – я за вас перед богом и витчизной отвечу!

Стреляли хлопцы по безоружным и с каждым выстрелом все больше привязывали себя к лесу.

Но Злата знала, что даже эти тупые, способные только жечь хаты да брюхатить сельских девок люди, которых она называла не иначе как быдлом, и те порой задумывались: а что же дальше, сколько можно убивать? И начинали шептаться между собой, по слогам читать листовки, которые сбрасывали самолеты над лесами. Тогда и звал их поодиночке к себе Рен:

– И в самом деле лес – не брат и не сват, тяжко тут…

Тон доверительный, как раз для беседы «батька» с «сыном».

– Та ничого… – тянул хлопец.

Непонятно было, куда куренной гнет. И на всякий случай заверял Рена:

– Де вы, там и мы…

Рен объяснял, что принял решение часть людей перевести на легальное положение, чтобы сохранить их. Подчеркивал: самых преданных, таких, у кого ума побольше. Вручал документы, денег немного: «Завтра и уйдешь».

А назавтра встречали хлопца люди Сороки, валили на землю, набрасывали удавку. Рен приглашал следующего…

Так он очистил сотню и с наиболее верными людьми ушел к бункерам, которые берег на самый крайний случай. Бункера превратил в крепость, заминировал подходы к ним, организовал круглосуточное наблюдение за дальними и ближними подступами к своему штабу. И отсюда отдавал приказы своим уцелевшим бандитам, а собирал остатки разгромленных сотен, одиночек, затаившихся в лесах.

Рен терпеливо ждал разрешения центрального провода уйти на запад.

Мудрый говорил Злате, что такого приказа куренной не получил. Он был нужен проводу на «землях», а не в Мюнхене или Вене. Курьер, приказавший Рену держаться до последнего, назад не возвратился. Его судьба Мудрому неизвестна.

Что еще Злата знала о Рене? Что ненавидел он люто Советы и никогда бы добровольно не вышел из леса. Не мог он рассчитывать, что простят люди налеты его сотен. Что всю жизнь он боролся под желто-голубыми знаменами, был, по словам Мудрого, одним из наиболее верных людей.

– Рен не из тех, кто автомат бросит, – говорил Мудрый Злате, – он будет стрелять до конца и последнюю пулю сбережет для себя.

Так оно, очевидно, и случилось.

Известно стало, что окружили штаб Рена чекисты. Мудрый рассказывал, что удалось им выйти на Сороку, взяли они референта безпеки со всем его добром. И наверное, не выдержал Сорока, заговорил, спасая свою подлую шкуру, указал дорогу к штабу куренного. Чекисты бесшумно сняли охрану штаба, проложили стежку в минных заграждениях.

Куренного в Мюнхене посмертно наградили «Золотым крестом». В «Зоре» о нем был напечатан большой очерк. И ставил Мудрый Рена в пример тем молодым, которых школил в своей референтуре.

– Но ведь Рен провалился? – спросила как-то Злата Мудрого.

– Что значит молодая кровь… – по-стариковски рассудительно покачал головой Мудрый. И откровенно объяснил: – Держался Рен, пока мог. И мы знали, что не сегодня, так завтра ему конец. А в таком случае лучше мертвый герой, чем еще один нахлебник здесь, за кордоном.

Слова эти поразили Злату так, что она забыла о бдительности, и то, о чем думала, ясно отразилось на лице. А думала вот о чем: вдруг и с нею так же обойдутся?

– Не волнуйся, у тебя другая судьба, – нашел нужным успокоить ее Мудрый. – Ты, опытный курьер, стоишь по нынешним дням дороже двух Ренов…

Злата и верила и не верила, что соседка по камере – курьер грозного Рена. Если бы это было так! Многое совпадает, и многое настораживает… Но должно же ей, Злате, хоть в чем-нибудь повезти?

Глава XI

Дни шли за днями, и казалось Ганне, что никогда не было в ее жизни Мюнхена, Мудрого, Крука. Затягивалось прошлое легкой кисеей.

Как и предсказывала Леся, Яну выпустили. «Долго со мной беседовали, – чуть ли не с гордостью рассказывала Яна, – и про то, что я по глупости едва не стала на кривые дорожки, и кто такие бандеровцы, и почему они враги народа. Так я и сама знаю почему. У мене тоже очи есть. Помню, налетели бандиты как коршуны на наше село, хаты сожгли, людей поубивали… Я слидчому про это тоже рассказала. „Вот, – говорит их самый главный начальник, – и вы, еще бы немного, тоже стали бы помощницей бандитов. Мы вас освобождаем, но помните: никогда не идите против народа, это может плохо кончиться“. А у меня аж в глазах потемнело от радости. Схватилась за сердце, чтоб не выскочило. Кажу: „Пане, то есть громадянин начальник, та щоб я… та николы!..“»

«Дуракам везет!» – злясь на разговорившуюся Яну, подумала Ганна.

– Куда теперь? – поинтересовалась доброжелательно Леся.

– А в свое село, куда ж еще? Найду Гната…

– Вот дурочка, – расхохоталась Леся, – ты ж из-за него в тюрьму попала.

– Найду Гната, – упрямо твердила Яна, – скажу: «Бросай, вражий сыну, автомат, ходы землю ораты!»

– Так он тебя и послушает!

– А нет, так навеки выброшу его из сердца и памяти.

Яна была настроена воинственно.

Остались Леся и Ганна в камере вдвоем. Долгими вечерами вспоминала Ганна прошлое, вставали в памяти люди, с которыми встречалась, виделись ей далекие дни, которым уже не вернуться. Она не Ганна, она Злата. Вот принимают ее в ОУН. Приносит пятнадцатилетняя Злата присягу. Дядя Левко гладит ласково по голове: «Вот ты и стала, девонька, в наши ряды. Порадовался бы твой отец – достойной ему, старому борцу, растешь». Рядом с нею стоит Максим Ольшанский, шепчет: «Прысягаю завжды и всюды…» Максим ушел с походной колонной ОУН в сорок первом, когда громыхнула война. Прощаясь со Златой, просил, чтоб ждала, а сам обзавелся нареченной на «землях». Ну, о покойниках плохо не говорят, да и что там была у них за любовь, целовались украдкой…

В сорок втором ушла на Украину и Злата – по приказу ОУН. Сколько же ей было тогда, когда впервые встретилась с родной землей, о которой мечтала, которую видела в девичьих снах? Не коханый снился – простор полей, жаворонки над житом, села в садах… Было ей тогда около двадцати. Думала, что станет работать на культурной ниве, просвещать народ, задурманенный чужими идеями. А ей приказали стать переводчицей в зондеркоманде, «очищать» украинскую землю от коммунистов, евреев и всех подозрительных. Зондеркоманда на машинах врывалась в село, солдаты спрыгивали на ходу, привычно перекрывали дороги, отрезая пути к бегству. Начальник зондеркоманды гауптман Шеллер приказывал согнать селян на майдан.

– Позавчера, – переводила Злата, – в районе вашего села был убит немецкий солдат. Приказываю расстрелять за убитого каждого десятого. Это будет первым предостережением бандитам.

Солдаты, не считая, выталкивали из толпы человек двадцать.

Злата с любопытством смотрела, как эти люди неторопливо, словно не понимая, куда они уходят, шли к обрыву над речкой.

Толпа молчала, только слышалось тяжелое ее дыхание.

«Боже мой, – думала Злата, – до чего довели Советы народ, они уже и страдать разучились! Быдло, стадо скотины…»

Раздавались очереди, и только тогда шел по толпе стон и кто-нибудь падал там, в этом скопище людей, – жена ли, мать ли расстрелянного.

– А теперь, – переводила Злата герра гауптмана, – когда вы убедились, что мы пришли сюда не шутить, называйте имена главарей и партизан…

Потом расстреливали каждого пятого… Герр гауптман неторопливо постукивал нагайкой по лакированному голенищу сапога, отсчитывая залпы. Он ей нравился невозмутимостью и полным равнодушием к тому, назовут эти люди какие-нибудь имена или нет. И когда однажды вышел из толпы парнишка и сказал: «Это я убил фашиста, меня и казните, а их не трогайте», – герр гауптман презрительно скривил губы.

– Это есть неправда, – переводила Злата. – Нехорошо обманывать. Ты будешь первым, а остальные – как обычно.

И снова выталкивали из толпы каждого десятого, и Злата видела, как в толпе старались запрятать детей в середину, закрыть их, чтоб не попались на глаза карателям. Но она знала, что это напрасно, потому что еще будут отсчитывать каждого пятого, а потом без арифметики погонят всех к обрыву и прошьют очередями – старательно, аккуратно, чтоб не осталось никого в живых.

И с четырех концов встанет над селом пламя…

Герр гауптман Шеллер удовлетворенно кивал головой, переставал постукивать нагайкой и говорил:

– А теперь можно и отдохнуть.

– А теперь, – переводила Злата, – можно и…

– Остановитесь, – смеялся гауптман, обмахиваясь фуражкой – солнце било прямо в глаза, – переводить больше некому…

Герр гауптман в отличие от Максима Ольшанского не любил целоваться. После первой же совместной акции, когда расположились они на ночлег в уцелевшем доме, герр гауптман плотно закусил, ткнул нагайкой в кровать:

– Там будем спать. – И уточнил: – Вдвоем.

Злата, глотая неожиданные и такие ненужные слезы, постелила постель и стащила с усталого гауптмана лакированные сапоги.

– Очень карашо, – одобрил Шеллер, почесывая впалую грудь.

А Злата, по привычке все анализировать подумала: «Чего только не отдашь на алтарь борьбы…»

Когда однажды она шла с герром гауптманом по большому селу, где остановилась их зондеркоманда, и услышала вслед: «Немецкая овчарка», то неторопливо обернулась, расстегнула кобуру и пристрелила какую-то бабу, которая, наверное, ее облаяла, потому что стояла, кланяясь, ближе других таких же баб.

– Зачем? – удивился Шеллер. Он был не на «работе», а потому его абсолютно не интересовали «туземцы».

Злата, остывая, сказала, что баба ее оскорбила.

– Как? – заинтересовался гауптман.

– Она назвала меня… – Злата помялась, – вашей овчаркой.

На невозмутимой, холеной физиономии гауптмана бледно выписалась заинтересованность:

– Очень точно сказано… Не ожидал, что они умеют мыслить образами…

Партизаны пристрелили его два месяца спустя. Услышав выстрелы и взрывы гранат, гауптман выскочил из хаты в одном белье и, как заяц, поскакал широкими прыжками вдоль улицы. Очередь перерезала его тощую фигуру пополам.

Злате тогда удалось спастись чудом. У нее хватило самообладания остаться в постели, и партизаны просто не обратили внимания на женщину, забившуюся от страха под одеяло.

И снова шли перед нею вереницей дни, о которых не хотелось бы думать и перед страшным судом.

Вот пробивается она курьером к проводнику Рену. Рен тогда был в силе, хозяйничал в целой округе. Два телохранителя прикроют Злату в случае чего автоматами, отобьются, примут огонь на себя. Остался позади кордон, миновали Закарпатье, полонины и горы сменились тихими полями, просторными лесами. Изменились и говор людей, и их одежда.

Рен встретил ее по чину – не таясь, доложил обстановку, просил передать проводу, что будет держаться до последнего.

– Как долго?

Краевой проводник, мрачноватый, похожий на хуторянина, с выдубленным всеми ветрами лицом, большими руками, неторопливой манерой долго размышлять над услышанным, повздыхал, посопел, прикинул:

– С полгода…

– А дальше?

– Думаю, прикончат Советы.

Его прикончили в том самом бункере, где принимал Злату.

Она не могла представить его убитым – виделся таким, каким запомнился по «акциям», на которые приглашал закордонного курьера.

Уничтожали семью председателя сельского Совета. Рен сказал:

– Пойдем с нами, это безопасно, для тебя, курьера, опасности никакой.

Постучали в хату. Будто вымерли. Ударили прикладом так, что зашаталась убогая халупа.

– Гей, ты, выходи, выродок! – крикнул кто-то из приближенных Рена. – Будем землею тебя наделять.

– Выходи! – сказал и Рен. – Выйдешь сам, не тронем твоих волчат, только ты нам нужен. А так – всех передушим.

Рен глянул на Злату, отметил ее напряженный интерес к происходящему. «Выйдет», – сказал.

Злату занимало: о чем думает обреченный?.. Он там с винтовкой, может отстреливаться. Но тогда сунут факел под соломенную стреху, запылает хата, погибнут дети – мальчик и девочка, и жена тоже сгорит. Выйти из хаты – все равно что в волчью пасть влезть, от хлопцев Рена пощады не дождешься. Грюкнул засов, вышел селянин – в суконных штанах, в белой исподней рубашке. Швырнул карабин.

– Детей не трогайте…

– Выкуривайте весь выводок, – распорядился Рен.

Посмеиваясь, хитрый атаман без единого выстрела взял всю большевистскую семейку – хлопцы вытолкали из хаты детей и женщину.

– Ставьте к стенке…

Злата смотрела на расправу без ужаса – ей было интересно. Правда, немного знобило. И еще очень хотелось самой пристрелить председателя сельсовета. Рен не разрешил, сказал, что от пули – самая легкая смерть.

Сперва убили девочку – штыком, чтобы не тратить патроны. Потом мальчонку. Исполосовали ножами жену активиста. Председатель не мог даже кричать – ему заткнули рот шматком разорванной сорочки, спутали руки и ноги. Злата впервые увидела, как седеют моментально, сразу. Наверное, это был очень сильный человек, потому что не потерял сознание, видел все до самого последнего мгновения, когда вошла ему в лоб пуля из маузера Рена.

Злата запомнила, какой он был: невысокий, кряжистый, с гуцульскими усами. Стоял на земле крепко, будто и не боялся смерти, лишь бы детей не тронули.

У Рена во всем был порядок. Адъютант достал из полевой сумки список, вычеркнул оттуда одну фамилию.

– Много еще осталось? – поинтересовался Рен.

– Немало, друже проводник.

– Работа… – неопределенно процедил Рен и тяжело зашагал к лесу.

Вот и для гауптмана Шеллера такие «акции» тоже были «работой».

Злата не особенно долго оставалась под впечатлением этой «акции». Еще дядя Левко говорил: «Густо поросла украинская земля большевистским бурьяном, и не хватит нам рук, чтобы вырвать его с корнем».

А теперь вот вспомнила… И увидела, что поднял с земли карабин председатель сельсовета, целится в нее.

– Да не ори ты, не дома! – растормошила наконец ее Леся.

– Ты? – приходя в себя, хрипло спросила Ганна. – А где…

Она шарила взглядом по углам: куда делся селянин с карабином?

– Про Яну спрашиваешь? Так ее ж отпустили. А ты кричишь, будто тебя на куски режут.

– Извини, приснилось.

– Вот я и говорю: не дома, дай и людям поспать. – Леся снова натянула на голову грубое одеяло.

А Ганна еще долго не могла уснуть. Правильно говорил Мудрый: нельзя вспоминать прошлое, его у нее нет. Есть только задание, которое надо выполнять.