Текст книги "Схватка с ненавистью"

Автор книги: Лев Корнешов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Я не знаю суть операции, – тихо сказал Мудрый. – Путать меня не надо, – добавил он вяло. – Я давно пуганый – еще Советами, когда в тридцать девятом срочно оставил в первый раз наш славный Львов. И позже…

– Биографию вашу знаем, – кивнул Боркун. – И пугать не собираюсь. Но рекомендую настоятельно: не переосторожничайте. Я позвал вас, чтобы посоветоваться, хотя мог бы просто приказать.

Конечно, мог бы. Но толку от такого приказа было бы чуть.

Людей знает только он, Мудрый. Можно подобрать такого кандидата, что и кордон перейдет, и на «землях» осядет, а операцию провалит, потому что умеет только одно – на спуск автомата нажимать А тут работа предстоит тонкая…

Официант опять вертится у стола, неймется ему. Ишь, глаз не поднимает, такой равнодушный к разговору, что сразу видно – старается хоть слово поймать. Нет, рестораны эти не место для деловых разговоров. Он, Мудрый, предпочитает по старинке: проверенная квартира, парочка верных хлопцев в передней. И все-таки не Боркуна это затея – точнее, не только его. Что же, надо помочь: когда идет крупная игра, перепадает и крупье.

– Хорошо. Я вам дам такого человека. Но только после того, как узнаю, что ему предстоит. И второе: я должен знать, кто еще, кроме нас с вами, заинтересован в успехе операции.

– Это деловой разговор. Условия принимаются. Суть операции в следующем… Да не вертитесь вы, бога ради, официант – наш человек…

Разговор этот резко повлиял на судьбы нескольких людей.

Еще не представляла, что ей предстоит, Злата Гуляйвитер – «ученица» Мудрого и племянница редактора недавно созданной националистической газетенки «Зоря» Левка Макивчука.

Строила планы на летние каникулы учительница из небольшого украинского городка Олеся Николаевна Чайка – только несколько человек знали, что была в не очень далеком прошлом Леся Чайка курьером бандитского подполья.

По случайному совпадению в этот же день за сотни километров от Мюнхена, в одной из западных областей УССР, старший лейтенант госбезопасности Малеванный загнал остатки сотни Буй-Тура (он же Ластивка, он же Орлик) в глухое урочище и готовился к атаке…

Глава IV

Буй-Тур понимал, что из этого оврага ему не выбраться. От сотни остались рожки да ножки: сперва нарвались на засаду, потом сотню пощипали «ястребки», и, наконец, в нее вцепился со своей группой этот чекист Малеванный. Отчаянное упорство Малеванного известно всем лесовикам, от него не уйти.

Тянулись пятые сутки, как их свинцом гнали по бескрайнему лесу. И негде отсидеться – на хуторах тоже наверняка предупреждены и встретят сотню огнем. Была думка – оторваться от погони и уйти в самую глушь, где и бог не увидит, и черт не достанет. Но разве оторвешься от Малеванного? Идет след в след, огнем пропалывает сотню, осталось уже пятнадцать стрельцов. А у Малеванного, судя по огню, четыре «дегтяря», и на каждом хуторе к нему то один, то два «ястребка» подсоединяются – всем хочется поскорее покончить с ним, Буй-Туром.

Звонко ударил выстрел, и тут же в ответ ему – пулеметная очередь. Трескучая, будто палкой по штакетнику провели.

Буй-Тур склонился над картой. Прижал все-таки его Малеванный, вцепился в хвост, будто шулика[9]9
  Шулика – коршун.


[Закрыть]. За спиной – болото, через него узенькая топкая стежка, известная только охотникам. И конечно, Малеванному, не такой он дурак, чтобы не знать эту тропу, проводники у него из местных. Справа, километрах в пяти, село. Большое село, через него не прорваться. Да и не выберешься из оврага – хлопцы Малеванного обложили остатки сотни с трех сторон, стерегут каждое движение.

А солнце выперлось на горизонт, будто и не думает садиться. До спасительной темноты часа четыре: вполне достаточно, чтобы Малеванный положил в овраге всех пятнадцать.

Ясно было Буй-Туру, что отсюда никуда не уйдешь. Пришло время казаку сложить голову. Погулял – и хватит, смерть не перехитришь.

Его люди, лихие в налетах на беззащитные села, внезапных и жестоких, как удар ножом, в обороне не выдержат, побегут. А куда бежать? В болото… Не от пули погибнут, так в трясине утонут.

Буй-Тур прислушался: Малеванный недалеко, даже слышны команды. В полуденном лесу голоса далеко разносятся, и сосны вторят им приглушенным эхом. Позвал сотник адъютанта, которого все звали Щупаком. Пожалуй, один Буй-Тур и знал его настоящее имя – Степан Рымар, бывший студент Львовской политехники.

– Что будем делать, Степане?

Щупак, удивленный необычным обращением – давно никто не звал его по имени, все «друже Щупак» да «друже Щупак», – глянул на сотника.

Буй-Тур был невысоким, сухощавым и крепко сбитым. Стоял, прислонившись к светлому сосновому стволу спиной, затянутой в защитный френч. На голове – мазепинка с трезубом, в память о славных днях, когда вручал ему этот символ УПА сам проводник Рен. «Носи с гордостью, отныне ты рыцарь нашей славной неньки-Украины», – напутствовал краевой проводник. Нет Рена – обложили чекисты зимой его схрон, не ушел живым.

За пояс френча – широкий, из добротной кожи – заткнуты две немецкие гранаты с длинными деревянными ручками. Такая цацка летит будто нехотя, кувыркается, а о землю шлепнется – сеет осколками метров на пятнадцать по кругу. В руках у Буй-Тура ППШ. Почему-то из всех автоматов предпочитал Буй-Тур этот. Хоть он и тяжелее немецкого «шмайссера», зато незаменим в затяжном бою.

Сотник давно не брился, оброс мягкой русой бородкой, низко опустились кончики гайдамацких усов. Усталый, с покрасневшими от бессонницы глазами, выглядел он почти стариком, хотя совсем недавно разменял третий десяток.

– Так какое примем решение?

– Не вырваться нам отсюда, друже сотник, – тоскливо сказал Щупак.

– Это я и сам вижу, – недовольно проворчал Буй-Тур.

Загнали карася в сеть. Осталось погибнуть «героями». Но погибать даже «героями» не хотелось.

Солнце жгло нещадно, и сквозь сукно френча проступил бурыми пятнами соленый пот. Буй-Тур потянулся к фляжке и сплюнул: теплый, вонючий самогон казался отравой.

Боевики укрылись за деревьями, за пнями, лежали, равнодушно поглядывая на, склон оврага, по которому пойдут на них в атаку хлопцы Малеванного. И вид у боевиков был угнетенный, даже не матерились, просто упали в густую траву за первым попавшимся укрытием – не все ли равно, за каким пнем голову положить? Не вояки, нет, ждут, чтоб скорее все кончилось.

– Передай по цепи, Щупак, – решился наконец Буй-Тур. – Будем пробиваться через болото.

– Згода, друже сотник.

Щупак, пригнувшись, подошел к одному из боевиков, передал ему приказ, тот повторил соседу. Боевики ожили, задвигались, стали подгонять амуницию, собирать положенные под руку для последнего боя гранаты.

«Лучше уж такое решение, чем никакого, – подумал Буй-Тур. – Из ста шансов нет и одного, что на том конце болота не сидит засада».

– Гей, Буй-Туре! – крикнули сверху, с обрыва.

Это было так неожиданно, что Буй-Тур вдруг откликнулся:

– Слухаю!

– Это я, Малеванный! Прикажи своим хлопцам не стрелять, хочу у тебя кое-что спросить.

– В переговоры з ворогами Украины не вступаю! – ответил Буй-Тур.

– Я тоже, – слышно было по голосу, что Малеванный смеется. – Да и на кой бес мне переговоры с тобой? Ты ж не новичок, знаешь, что отсюда, где я, «дегтярями» твое воинство можно в три минуты успокоить.

– Так чего же тянешь?

– Жалко кровь проливать. – Голос у лейтенанта стал строгим. – И так уж земля наша полита кровью, засеяна горем. Ну да ладно, об этом как-нибудь в другой раз, при лучших обстоятельствах. А сейчас… Вижу, ты через болото решил прорываться…

Буй-Тур ошеломленно молчал. Он теперь убедился окончательно, что оттуда, сверху, Малеванному видно каждое движение его недобитой сотни. Лежат они, как дохлые мухи на стекле, осталось лейтенанту только метелочкой пройтись.

– Хочу посоветовать. – Малеванный вышел из-за дерева и стал над обрывом – весь на виду, полоснуть бы очередью до последнего патрона в диске, а потом будь что будет… – Как старому приятелю хочу дать совет…

Буй-Тур скрипнул зубами. Помнит лейтенант и не простит ему той осенней ночи, когда впервые они встретились.

– А что, зажила рана? – зло спросил сотник.

– Ага! – охотно подтвердил Малеванный. – Ты меня тогда только оглушил: мое счастье, что не было у тебя под рукой ножа…

Лейтенант только начинал в те дни службу в этих краях. Пришел с фронта, после госпиталей, и казалось ему, попал в тишину. И когда пришлось доставить в райцентр схваченного в облаве бандеровца, он совсем мирно сказал: «Поехали, хлопче», – посадил его рядом с собой на бричке. Позади них устроился солдат с трехлинейкой.

Быстро темнело. Они въехали в лесок, когда выглянул из-за тучи молодой рогатый месяц.

Буй-Тур решил бежать. Он видел, что не в пример лейтенанту солдат настороже, не дремлет, но у него трехлинейка: если повезет, с первого раза промажет, а там кустарник, темень…

– Лейтенанте, зупынысь на хвылынку, – попросил Буй-Тур.

– Тпру-у, – тронул вожжи Малеванный. И тоже слез с брички, чтобы размять затекшие от долгого сидения ноги.

Тогда и ударил его Буй-Тур. Двинул зажатым в кулак камнем по затылку, и лейтенант, не вскрикнув, начал оседать на землю. Буй-Тур прыгнул в придорожную канаву и понесся вперед огромными прыжками, рассчитав, что солдат тоже должен спрыгнуть с брички, так как стрелять по нему мешают лошади. Он точно уловил момент выстрела и упал плашмя на землю, пуля только обожгла плечо. А потом – в кусты, через низкорослый подлесок, кто найдет его в лесу ночью? Солдат расстрелял обойму и, чертыхаясь, оглядываясь с опаской на мрачный в ночной темени лес, погрузил лейтенанта на бричку, погнал во всю мочь лошадей.

О чем они говорили тогда, по дороге? Кажется, лейтенант рассказывал, как нравятся ему эти края и что хочет он остаться здесь навсегда.

Об этой «встрече» и напомнил сейчас Малеванный. Он только крикнул Буй-Туру, что с тех пор поумнел, так что пусть не рассчитывает сбежать еще раз.

Люди Буй-Тура прислушивались к их разговору и время от времени вопросительно поглядывали на своего сотника: что решит. Молодые в большинстве своем хлопцы, они не хотели умирать в разгар солнечного, тихого и ласкового дня. И Буй-Тур уловил эти их мысли, зло, с надрывом выкрикнул Малеванному:

– Где расстреливать будете? – Он потянулся к автомату, чтобы разом закончить этот странный разговор.

– Не делай глупостей, – предостерег лейтенант; ему сверху было хорошо видно, как поднимает Буй-Тур автомат, прислоненный к стволу сосны.

– Не стреляй, друже проводник, – неожиданно сказал и Щупак, – мы не хотим умирать.

– Ты… молчи! Или надеешься, что Советы помилуют? – Буй-Тур хотел было еще что-то добавить злое, но вдруг почувствовал, как уткнулся в спину ствол пистолета.

Щупак решил «ускорить» переговоры.

– Зрада! Хлопцы, быйте по зрадныку! – заорал Буй-Тур.

А те поднялись, швыряя подальше от себя автоматы. По склону шли солдаты Малеванного, шли не торопясь: было ясно, что с бандой покончено.

– Не ожидал от тебя, Степан, – устало сказал Буй-Тур.

– А что делать? – незлобно ответил Щупак. – Жить хочется, друже сотник…

Малеванный подошел к Буй-Туру. Он сильно изменился с той осени, когда видел его бандеровец. Похудел и почернел от жгучего солнца, лесных колючих ветров. Резко выдавались острые скулы на лице, запали глаза. И были они все такими же голубыми и добрыми. Месяцы непрерывного напряжения приучили его к осторожности, к молниеносной реакции на каждое движение врага. Он подошел к Буй-Туру неторопливо и вроде бы без опаски, но проводник видел, каким цепким стал его взгляд, как вздыбились под гимнастеркой мускулы. «От такого уже не сбежать», – подумал проводник.

– Слава героям[10]10
  Лейтенант иронически здоровается с проводником националистическим приветствием.


[Закрыть]… – насмешливо сказал Малеванный.

– Здравия желаю, лейтенант! – в тон ему откликнулся Буй-Тур.

– И псам, и гончим, и псарям – слава! – добавил Малеванный, и у Буй-Тура на лицо легла злобная гримаса.

Этот лейтенант причислял его, идейного борца за самостийну, к своре псов и палачей, душителей народной воли, которых «восславил» еще великий Тарас.

– Не издевайся, лейтенант. – Сотник безнадежным жестом расстегнул свой широкий кожаный ремень с гранатами, взвесил на руке и собрался швырнуть в кучу амуниции.

– Отставить! – прикрикнул лейтенант. И одному из своих солдат: – Кравчук, возьмите у него гранаты.

Кравчук ловко вывернул из гранат взрыватели. «Да, такого не проведешь», – опять подумал Буй-Тур, секунду назад решивший было умереть геройской и скорой смертью.

Солдаты обыскивали бандитов, и те охотно и облегченно – наконец-то кончился этот изнурительный бег от смерти – подставляли под солдатские ладони карманы, освобождались от ножей и пистолетов. Потом их построили в реденькую колонну и повели по склону к выходу из оврага.

– Пошли и мы, – махнул рукой Буй-Туру лейтенант.

Щупак, как и положено, шел на шаг позади своего сотника – привычка, выработанная двумя годами совместного хождения в лесах.

Солнце наконец покатилось к горизонту, и от сосен легли длинные тени, разлинеили землю. Шел от нее, от земли, густой дух, мешался с резким ароматом трав, красной ягоды земляники, сосновой хвои. Буй-Тур подумал, как он измотался за эти пять дней и что хорошо бы лечь на эту землю и не встать…

Глава V

Злата Гуляйвитер подошла к небольшому серо-скучному особняку, на котором красовалась новенькая вывеска: «„Зоря“. Вільна українська газета для українців». Она поднялась по каменным ступенькам к парадному входу.

В прошлом это, очевидно, был типичный «арийский» дом. Над парадным сохранилась дощечка: «Вход только для господ». Сбоку от нее белел въевшийся в стену призыв «Покончить с трусами и паникерами». На специальной подставке был укреплен почтовый ящик, и будто для того, чтобы никто не сомневался, какие газеты получали в этом особняке, на нем виднелась полузатертая надпись: «Фелькишер беобахтер». Рядом ввинчено медное кольцо для собаки, у порожка лежал резиновый коврик.

Злата почувствовала легкое раздражение: дядя несколько дней назад неожиданно стал хозяином этого особняка и уже мог бы избавиться от этого старого хлама. Он позвонил ей сегодня днем: приди да приди, давно не виделись. Злата не любила визиты к родственникам. Начинались охи и ахи, часами длились бесцельные, бессодержательные разговоры. Но сегодня от встречи она не смогла уклониться. Дядя, Левко Макивчук, стал редактором газеты «Зоря» и подготовил ее первый номер. Было решено отметить это незаурядное событие в кругу старых борцов за «вильну соборну Украину».

Злата принадлежала к младшему поколению националистов. Но и ей было уже что вспомнить. Люди осведомленные знали, что в биографии племянницы редактора Златы Гуляйвитер («Веселка») – рейды в сорок третьем году по Львовщине, два «путешествия» по нелегальным тропам в качестве курьера в сорок пятом.

Но известно это было немногим, а Злата старалась, чтобы в ее прошлом кто попало не копался. Для всех она была просто Златой Гуляйвитер, симпатичной дивчиной, увлекавшейся историей, пробовавшей силы в журналистике.

Тетка попросила Злату прийти сегодня пораньше, чтобы подготовиться к приему гостей.

Давно, когда Злата была совсем маленькой, ее отец однажды ушел и не возвратился. Позже она узнала, что был отец курьером, поддерживавшим связь между националистическим центром за кордоном и нелегальной организацией националистов на территории Советской Украины. Отец не вернется – это было ясно. Мать Златы перестала его ждать и сошлась с владельцем ресторана «Подол». Держал ресторацию петлюровец Панас Тихий – удалось ему бежать с Украины не с пустыми руками. Он заставил Злату подавать пиво клиентам, улыбаться толстым, разжиревшим на немецких сосисках таким же, как и он, петлюровцам.

А мама пела им украинские песни, по ночам плакала и много курила – к утру набиралась полная пепельница окурков дешевых сигарет.

Потом она умерла.

Злата пошла к дяде, брату матери, Левку Степановичу, и сказала:

– Возьмите меня из ресторации. А то и я умру, как матуся.

– Прокляти петлюры, – злобно сказал Левко Степанович, – замордували дытынку!

Он был сторонником гетмана Скоропадского, с Украины сбежал еще в 1918 году в одном жупане и теперь бедствовал, обивал пороги более удачливых земляков. Но Злату приютил, одел, подкормил и послал учиться.

С годами дела у него пошли лучше, он стал пописывать в газетки и еженедельники, издававшиеся националистической эмиграцией, собрался с духом и высидел за облезлым письменным столом книжку: «Мы в майбутний Европи», в которой поделился своими мыслями о будущем украинских национальных идей. Это будущее, по Макивчуку, зиждилось на двух китах: союзе с германским национал-социализмом и единении всех «здоровых украинских сил», осевших в Праге, Вене, Берлине и других столицах и, к сожалению автора, раздираемых противоречиями и ссорами.

Брошюрка Макивчука являла собою смесь полубезумных идей, в большинстве своем надерганных из речей Гитлера, Розенберга и других нацистов. Весьма свободно оперируя некоторыми историческими фактами, пан Макивчук пришел к неожиданному выводу, что Киев когда-то был центром варяжского государства. И поэтому у украинцев ярко выражены «нордические» черты, что ставит их в особое положение по отношению к великороссам.

Сделал пан Макивчук и ряд других ошеломляющих исторических открытий. В частности, он пришел к выводу, что Крым является германской территорией, так как там якобы еще в XVI веке жили последние готы. И будет разумно, писал Макивчук, именовать в связи с этим Крым Готенландом.

За такое «открытие» единомышленники пообещали придушить Левка Макивчука в темном углу – даже им подтасовка фактов показалась подлой: Левко оптом и в розницу торговал украинскими территориями.

Разделавшись с прошлым, взялся Макивчук за планировку будущего. Украина станет великим союзником национал-социалистской Германии, утверждал он, в ее движении на Восток. Она даст рейху уголь и хлеб, мясо и руду, фрукты и сталь; она примет всех, кто захочет очистить от москалей ее просторы. Надо только дать ей возможность получить «самостоятельность» и искоренить еврейско-большевистское влияние. А для этого запретить на Украине русский язык и поощрять всеми мерами пропаганду немецкого языка и арийской культуры. Рецепты были нехитрые, и все знали, где Левко Макивчук их позаимствовал.

Словом, пан Макивчук брал свое, что называется, с ходу: нацисты не могли не оценить его «эрудицию и широту взглядов».

И они оценили. Герр Макивчук был приглашен в ведомство Розенберга и удостоился официальной похвалы, а также материальной поддержки, дабы мог продолжать свои научные изыскания.

Итак, книгу заметили – и Макивчук пошел в гору. Скоро о нем заговорили как о «ведущем национальном публицисте».

Когда Злате исполнилось восемнадцать, Левко Степанович открыл ей тайну исчезновения отца. Он сказал, что во время рейса на Украину отец Златы был схвачен советскими пограничниками. Очевидно, его сослали в лагеря – там и погиб.

– Я б не сказал, что отец твой был прекрасным человеком, но он остался в нашей памяти мужественным борцом, – такими словами закончил свой печальный рассказ Левко Степанович.

Жена его, Евгения, вытерла сухие глаза квитчатым рушником. На добродушном, заплывшем жиром лице ее не было видно горя. О, она б многое могла рассказать Злате о ее татусе. Если грабители с большой дороги – борцы, тогда, конечно, вечная им память. Разве не Гуляйвитер обирал до исподнего своих же земляков, когда очутились после бегства с Украины в лагерях репатриантов? Сотник Гуляйвитер – упокой, господи, его душу! – добросердечием не обличался, жену свою и ту стегал канчуком. За что только она сохла по такому волоцюге? Злодий, одним словом, его еще до семнадцатого года из университета святого Владимира выперли, так он в писарчуки подался, а при Центральной раде

выбился в люди, стал старшиной. Но и храбрый был, этого не отнимешь. И здесь, на чужбине, семье не дал с голоду помереть, еще и Левка поддержал. А когда спрашивала Евгения, откуда у него деньги, смеялся:

– Ветер принес, я ему брат, недаром меня зовут Гуляйвитром. Бери и не интересуйся, в наши дни любопытных не любят.

Брала и не расспрашивала больше.

Многое могла бы рассказать Злате тетка Евгения, но научилась за долгие годы на чужбине молчать. Не хочет Левко, чтобы дивчинка всю правду знала, значит, так надо, ему виднее, он умный, а она как была поповской дочкой, так и осталась, хоть и занесло ее от родного села в тридевятое царство, тридесятое государство.

Толстая, добрая тетка Евгения и на чужой земле пыталась жить так, как учила ее матушка: варила варенье, истово била поклоны перед иконами, обвешивала каждое временное пристанище рушниками, подавала на стол своему Левку вареники и галушки.

Воспитателем Златы стал Левко Степанович. Он к тому времени уже красовался в президиумах националистических сборищ, кого-то представлял и кому-то сочинял манифесты. Принципиально ходил в вышитой белой сорочке (Евгения вышила крестиком) и даже пальтецо пошил на манер жупана. В доме у него говорили только на украинском («Нельзя забывать родной язык, скоро, скоро возвратимся на святую землю»).

Шаг за шагом, день за днем втолковывал он Злате догматы националистической веры. И в пятнадцать Злата в веночке с лентами, в национальном костюме преподносила хлеб-соль почетным гостям на всевозможных собраниях. Гости были немцами, и поэтому Злата начинала приветствовать их на украинском, а заканчивала на немецком.

Оказывали ей эту высокую честь за красоту и ум. Недаром один из лидеров эмиграции, обращаясь к высокому гостю, сказал:

– Хотите знать, как выглядит Украина? Посмотрите на эту девочку. Такая же нежная и гордая. Красивая и не знающая истинной цены своей красоте. Такая же молодая и еще не сказавшая свое главное слово в истории.

Получился маленький спич, в ответ на который гость доброжелательно похлопал пухлыми ладошками и подарил Злате коробку эрзац-конфет.

А Злата запомнила, что она красивая и не сказала еще своего слова.

У Левка Степановича были собраны основные труды идеологов национализма. На книжных полках жались друг к другу Донцов, Грушевский, Петлюра, «теоретики» более поздних времен. Злата читала эти творения запоем, отрываясь только для того, чтобы помечтать об Украине, которую она пока не знала – родилась ведь в Германии. И виделась ей великая страна, прекрасная, как сказка, закованная в большевистские цепи, которые порвет новое поколение украинцев в союзе с Адольфом Гитлером. Так, во всяком случае, говорил ей дядя Левко.

Иногда Украина представлялась ей спящей красавицей, у которой были ее, Златы, черты лица.

Дядя заставлял ее читать и другие книги – советских писателей, тщательно обсуждая потом каждую из них. Он, судя по всему, стремился к тому, чтобы Злата знала то же, что и ее ровесницы там, на Советской Украине. Она, когда понадобится, ничем не должна будет отличаться от них.

Левко Степанович воспитывал всеми доступными ему способами у любимой племянницы и ненависть ко всему советскому, и Злата не подозревала, что специальная подготовка ее началась задолго до курса разведывательной школы, который ей еще предстояло одолеть, как не могла предположить, что шановный добродий Левко Макивчук давно состоял на службе у гитлеровцев, был профессиональным разведчиком. Левко Степанович неутомимо готовил себе смену. Он надеялся, что когда-нибудь его племянница станет «звездой» в одной из двух разведок, которым он служил – и за страх, и за деньги, – в службе безопасности ОУН или в гитлеровской.

…Злата поднялась по ступенькам к массивной, из темного дуба двери. Нажала на пуговку звонка и только тогда сообразила, что пришла на новоселье без подарка.

Открыла тетка Евгения, и Злата извинилась: «Люба тьотю, подарунок за мною, звыняйте глупе дивча».

Тетка расцеловала ее в обе щеки, тут же простила и повела показывать свои новые хоромы.

В передней у журнального столика развалились в креслах два хлопца в одинаковых твидовых пиджачках. У хлопцев были невыразительные, сонные лица и оттопыренные карманы пиджаков.

– Кто такая? – бесцеремонно спросил один из них у тети Евгении, ткнув пальцем в сторону Златы.

– Племянница, – торопливо объяснила тетка.

– Ага, – хлопцы посовались в креслах, снова задремали.

«Будут высокие гости, – отметила Злата. – Всегда, когда появляются телохранители, вскоре приходит кто-то из членов провода».

Из кабинета вышел Левко Степанович, еще в домашнем халате и шлепанцах на босу ногу, но уже весь благоухающий, чисто выбритый, в прекрасном настроении. Он тоже по-родственному обнял Злату.

– Пропустили тебя мои орлы? – не без гордости спросил он. И объяснил: – Свободную украинскую газету надо охранять. Такова реальность этих тяжелых послевоенных лет, когда большевики проникли во все уголки Европы.

«Дело не в высоких гостях, – подумала Злата, – а в том, что газету надо действительно охранять. В лагерях перемещенных лиц немало тех, кого можно смело назвать „красными“. Рвутся к Советам, пишут заявы… Вряд ли им понравится выход первого номера „Зори“. И дядя поступил мудро, позаботившись об охране».

– Кстати, дядя, чем сидеть им без дела, приказал бы соскоблить немецкие надписи у входа – сейчас никому они не нужны, – посоветовала деловито Злата.

– Остались от старого хозяина. Был он какой-то шишкой в министерстве пропаганды у Риббентропа, сейчас пережидает бурю в укромном месте. А особняк у него мы взяли в аренду со всем имуществом.

– Кто «мы»?

– Те, кто является издателями газеты, – уклонился от ответа Левко Степанович.

Евгения показывала племяннице особняк.

Первый этаж отвели под редакцию, на втором, куда вела крутая лестница, разместился редактор. Временно, объяснил Левко Степанович, пока не подыщет для жилья что-нибудь более подходящее. Но, судя по всему, Макивчуки устраивались здесь надолго и не собирались терять бесплатную квартиру – в том, что за аренду особняка платит не Левко Степанович, Злата не сомневалась.

Они прошли в парадную гостиную – большую квадратную комнату, где стояли массивные кожаные кресла и пыльные чучела на очень старых шкафах. Солидно выстроились на полках старинные фолианты в кожаных переплетах с золотым тиснением, пристроились к ним пестрые («доступно для каждого арийца») издания геббельсовского пошиба. Несколько полок Левко Степанович уже освободил для «своей» литературы – у него была солидная коллекция националистических творений. По большей части это были дешевенькие публикации с неизменным трезубом, с благодарностями на титульных листах глубокочтимым меценатам, стараниями и коштами которых произведение увидело свет. На видном месте красовались брошюрки, сочиненные Левком Степановичем.

Когда-то в гостиной на одной из стен чинным рядом расположились портреты предков владельца особняка. Сейчас они уступили место идеологам и вождям национализма. Эти портреты были меньше по размеру прежних, и вокруг них, как нимб, сверкали квадраты невыцветших обоев. На каждый портрет, как на икону, тетка Евгения набросила рушник.

На стенах висело также множество вышивок под стеклами в аккуратных дубовых рамочках.

Были здесь и вышитые мешочки для газет и сигар с аккуратными надписями «Для газет», «Для сигарет» – причудливой колючей строкой тянулись готические буквы.

Здесь накрывали стол для гостей.

Из гостиной шел неширокий коридор – двери справа и слева. Там были служебные комнаты редакции: с пишущими машинками, набросанными тут и там гранками, комплектами корректуры.

Еще на первом этаже был небольшой рабочий кабинет редактора – простой стол, кресло, полки для книг. В кабинете Левко Степанович хранил наиболее дорогие его сердцу вещи. В углу стоял суковатый посох – спутник его студенческих хождений «в народ»… С этим посохом Левко Степанович, по его словам, исходил всю Украину. Злата так и не могла понять, когда успел он это сделать, – ведь дядько сразу после окончания учительской семинарии в Нежине стал управляющим имением в тех самых Мазепинцах, где подрастала на церковных хлебах юная поповна Евгения, покорившая вскоре молодого управляющего пышными своими формами и неплохим приданым.

Единственный портрет украшал кабинет – на его обитателя печально смотрел Тарас Шевченко.

Портрет был изготовлен во времена Центральной рады – великого Кобзаря богомазы-самостийники нарядили в вышитую сорочку и соломенный брыль, отчего он неожиданно стал похож на деревенского пасечника. Злата не раз говорила дяде, что не таким она представляет поэта, но тот и слушать не хотел – этот портрет, как он говорил, напоминал ему о бурной юности.

Конечно же, в этом кабинете находились и награды Левка Степановича: «Золотой крест», «Серебряный крест» и какая-то немецкая медаль, название которой Злата не знала. «Золотой» и «Серебряный» кресты Макивчук получил за особые заслуги перед ОУН, медаль ему вручили немцы в бытность господина редактора бургомистром в одном из местечек Подолии. О тех временах Левко Степанович обычно вспоминал неохотно. Ему тогда только чудом удалось выскользнуть из рук партизан. «Кошмарными» называл он и дни, когда вместе с немцами спешно покидал Украину.

Еще в кабинете в специальном сундучке находилась парадная форма сына Макивчуков – Олеся, погибшего в рядах дивизии СС «Галиция».

На осмотр второго этажа не осталось времени – гости вот-вот прибудут. Но Злата и так знала, что там, в спальне, горой вздыбились пуховики, прикрытые немецкими голубыми накидками, что тетка, конечно, без меры все застелила дешевыми, ярчайших цветов ковриками, а на подоконниках – милая ее сердцу герань в глиняных горшках.

Тетка Евгения позвала Злату на кухню – такую же аккуратную и унылую, как и весь особняк.

Тетке Евгении помогали готовиться к парадному ужину две молоденькие девушки из редакции – не то машинистки, не то курьеры. Они сноровисто и умело разделывали хлеб и ветчину под крохотные бутерброды, перетирали фужеры и тарелки.

Злата хотела было сказать, что из этого особняка так и прет арийским духом, а немецко-украинский стиль его интерьера может быть воспринят кое-кем как намек, но передумала. Тетка все равно не поймет, а Левко Степанович со временем сам наведет порядок.

Она познакомилась с девушками: Галя и Стефа служили в редакции машинистками. Они были счастливы, что могут приносить пользу национальному делу и наконец-то имеют постоянную работу.

– А где работаете вы? – поинтересовалась Стефа.

– Учусь, – ответила Злата.

И это была почти правда. Злата действительно училась в специальной школе ОУН, готовилась к выполнению своего «высшего национального долга» – к борьбе с «большевиками и москалями».

Одному очень близкому человеку Злата как-то сказала, что видит в том смысл жизни.

– А что они тебе сделали, большевики и москали?