Текст книги "Гордон Лонсдейл: Моя профессия — разведчик"

Автор книги: Лев Корнешов

Соавторы: Александр Евсеев,Галина Молодая,Николай Губернаторов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Работая надзирателем, Макриди близко познакомился с одним молодым парнем, которого осудили по настоянию родителей в 14 лет за кражу мелочи у матери. Прошло десять лет, а экспертиза всё не признавала его годным для освобождения.

Макриди убедился, что это совершенно нормальный человек, хотя десять лет в тюрьме среди психически неполноценных людей, естественно, оставили на нём след. И вот надзиратель, человек весьма неуравновешенный и импульсивный, решает помочь ему бежать и доказать на воле, что тот совершенно нормален. (К этому времени молодой человек уже научился делать отмычки и несколько раз пытался бежать. Однако всякий раз его быстро ловили и возвращали в тюрьму).

Побег состоялся, когда Макриди находился дома. В определённый час он должен был приехать на автомашине к стогу сена, расположенному недалеко от тюрьмы, подобрать своего друга и спрятать его в багажнике. Однако в последнюю минуту Макриди не смог завести автомобиль и вывезти в безопасное место приятеля.

К несчастью для надзирателя, парень вдруг поделился планами побега с другим заключённым. Макриди был сразу же арестован.

И тут неожиданно выяснилось, что сам Макриди был когда-то приговорён к тюремному заключению и, следовательно, не имел права работать в тюрьме. Поступая на работу, он представил фальшивые документы демобилизованного офицера английских королевских военно-воздушных сил, которые изготовил на небольшом типографском станке. К тому же Макриди заплатил за станок «липовым» чеком, а документ сфабриковал по совершенно произвольной форме, так как никогда не служил в ВВС.

Но и это ещё не всё. В сарайчике при «караване», в котором он жил с женой, обнаружили полицейскую рацию и крупномасштабную карту графства Ланкашир. Оказалось, Макриди, кроме всего прочего, был ещё и таинственным «призраком Ланкашира», как его прозвали в газетах. В свободное время он включал рацию и слушал переговоры полицейских машин. Когда полиция гналась за кем-то, он внимательно следил за ходом погони, расставляя на карте значки, показывающие, где находятся полицейские машины. В решающую минуту он включался в погоню, сообщая ложные данные о местонахождении преследуемой автомашины. Все полицейские автомобили кидались по неверному следу, и на этом погоня заканчивалась. В конце концов полиция поняла, что кто-то умышленно срывает их операции, но так и не сумела отыскать этот «призрак».

Я спросил Макриди, зачем он это делал, поскольку подобные «шутки» могли привести к серьёзным последствиям. Ничего вразумительного тот ответить не мог.

Дальше – больше: выяснилось, что «караван» Макриди был куплен в рассрочку, а задаток уплачен «липовым» чеком. Покупая «караван», Макриди дал вымышленный адрес и фамилию и не произвёл за него ни одного платежа. Его автомобиль оказался взятым напрокат. Задаток, естественно, тоже был оплачен «липовым» чеком. Макриди не вернул автомобиля, а сменил лишь номерные знаки и спокойно разъезжал на нём несколько месяцев. Даже его права на вождение автомобиля оказались самодельными – он отпечатал их сам.

Короче говоря, у Макриди было какое-то патологическое стремление совершать преступления, часто бесцельные, во всяком случае не приносившие ему никакой выгоды. Как-то он признался мне, что получает удовольствие, доказывая своё превосходство над полицией. Конечный результат он считал второстепенным делом.

В начале ноября 1962 года газеты напечатали сообщение, которое сыграло важную роль в моей дальнейшей судьбе. Это была короткая заметка об аресте по обвинению в шпионаже коммерсанта Гревилла Винна – тот часто ездил в социалистические страны. Английские газеты писали очень скупо об этом событии, поэтому трудно было понять, что же произошло на самом деле. Только прочитав «Правду», я получил ясное представление об этом. Сразу мелькнула мысль: «Может быть, меня обменяют теперь на Винна?» Мне было ясно, что коммерсант работал на «Интеллидженс сервис».

Марк Блум – имя, знакомое читателю этой книги, – в своих статьях о Гордоне Лонсдейле уверял, будто бы я заявил ему, что стою трех Виннов и никак не меньше и, следовательно, мне, «мастеру шпионажа», неудобно быть обменённым на такую мелкую сошку. Это, мол, подорвёт моё реноме. Обсуждая возможность подобного обмена, английские газеты писали, что не в интересах Англии отдавать «красную акулу» за «кильку», «кита» за «пескаря» и т.д. Словом, кое-кто в Англии хотел бы открыть торг, как на аукционе.

Я же с самого начала решительно отказался обсуждать с английской спецслужбой возможности обмена. Это было делом Центра. Как он сочтёт необходимым, так и поступит. Конечно, положительное решение полностью соответствовало бы и моим интересам.

Английские газеты заблуждались, называя Винна пескарём. Это была по меньшей мере щука – да простит мне такое сравнение мисс Пайк. А писания Блума меня просто удивили. Я хорошо его помню – Блум часто советовался со мной по поводу своих бесчисленных петиций. Во время заключения он начал писать книгу о тюремной жизни и по частям переправлял её матери. Из всего, что он написал обо мне, достоверным было только одно: то, что он со мной общался. Всё остальное – выдумка от начала и до конца. В частности, сочинённая им история о том, что я поделился с ним планом побега и предложил огромную сумму за помощь, никогда не имела места в действительности.

Что же касается моего имени… Моё реноме на Западе меня совершенно не волновало. Я считал, что речь идёт об обмене двух человек, к которым никак не применимы рыночные категории «дороже» – «дешевле». Было совершенно ясно: если английская разведка сумеет убедить своё правительство в необходимости выручить Винна, то обмен будет произведён. Но было ясно и другое: контрразведчики попытаются подсунуть мне обмен как приманку, чтобы в последнюю минуту выудить у меня нужные сведения (знаете, как это обычно делается? «Мы охотно обменяем вас, при условии, что…» и так далее).

Итак, следовало ждать. Ждать очередного хода противника. Я уже несколько лет вёл «партию» с контрразведкой и достаточно хорошо изучил её манеру игры и почерк. Рано или поздно – я не сомневался в этом – нужный мне ход будет сделан.

Теперь появилась надежда – неясная, но основанная на строгом, сугубо реальном анализе, что я смогу быть дома гораздо раньше 1986 года. Где-то глубоко я уже прятал радость, так как знал, как легко в такие дни неожиданных перемен к лучшему потерять бдительность. «Никакой спешки! Быть таким, как всегда», – приказывал я себе.

15 января 1963 года меня вызвал начальник тюрьмы.

– Лонсдейл, – начал он, – мне только что звонили из Лондона. С вами хотят увидеться некие высокопоставленные джентльмены с Уайтхолла.

Похоже, что именно это и было началом того последнего хода, который я так ждал.

Что ж, я готов к нему. Интересно, однако, что последует за этим?

– Мне поручили узнать у вас, хотите ли вы с ними повидаться? – продолжал начальник тюрьмы. – Что мне им передать?

– Благодарю вас, – ответил я, – но у меня нет никакого желания видеть джентльменов, которые либо сами обворовали меня, либо покрывают мелких воришек…

Разговор, таким образом, закончился, едва успев начаться.

Через день утром меня вновь вызвали к начальнику тюрьмы. На этот раз меня не ввели в кабинет начальника – тот сам вышел в коридор. В открытую дверь я успел заметить штатское пальто, котелок и неизменный чёрный зонтик – всё лежало в кресле в кабинете.

– Джентльмены прибыли, – сказал начальник тюрьмы. – Они просят передать, что в ваших интересах увидеться с ними.

– Я уже ответил, что не хочу видеть ни мелких воришек, ни их покровителей.

– Подождите меня здесь, я ещё раз поговорю с ними, – сказал начальник, открывая дверь кабинета.

Уйти я не мог: на почтительном расстоянии стояли два тюремщика. Видимо, им приказали держаться подальше, чтобы они не слышали, что говорит начальник тюрьмы.

Прошло минут десять. Вероятно, по мнению «джентльменов», этого было достаточно, чтобы я успел одуматься. Начальник тюрьмы снова вышел в коридор.

– Лонсдейл, – начал он, – это очень важные люди. Они приехали сюда из Лондона специально, чтобы поговорить с вами. Они просили передать, что хотят сказать нечто крайне важное для вас.

– Они могут ездить, куда им заблагорассудится. Им за это платят. Я не намерен видеться с ними.

Позиция была ясна. Я делал ходы с быстротой шахматного гроссмейстера, демонстрирующего третьеразрядникам сеанс одновременной игры.

В полдень меня повели за обедом. В английских тюрьмах – система самообслуживания. Заключённые идут на кухню, где получают обед в глубоких металлических подносах, разделённых переборками на три части. Обед забирают в камеры. После обеда камеры отпираются: подносы выставляют прямо на пол за дверью.

По дороге меня перехватил главный надзиратель.

– Вас срочно хочет видеть «губернатор», – крикнул он.

– А куда мне деть поднос с обедом? – спросил я.

– Отдайте его надзирателю, – ответил «Старый Чарли». – Потом получите новый.

На этот раз меня провели в другую комнату, где уже находился начальник тюрьмы. Лондонские посетители, несомненно, всё ещё торчали в кабинете.

– Джентльмены всё же надеются увидеться с вами, – сказал «губернатор». – Вы не передумали?

– Нет, – ответил я. Мне действительно не о чем было с ними разговаривать.

– Тогда они просят вас принять их письмо. Его содержание мне неизвестно. Вы возьмёте его?

– Давайте!

Письмо было кратким и конкретным: «Уважаемый мистер Лонсдейл! Мы хотели бы обсудить с Вами:

а) Возможность Вашего освобождения в будущем году;

б) Ваш возможный обмен на британского подданного. Заинтересованы ли вы в том, чтобы обсудить с нами эти вопросы?»

Подпись была неразборчивой, видимо, не без умысла.

Вот она – первая ласточка, предупреждавшая меня: весна идёт! Готовься… Но, смотри, не ошибись ни в чём…

Подавив волнение, я как можно спокойнее попросил «губернатора» передать джентльменам, что готов обсудить упомянутые ими вопросы, но только в присутствии господина Харда, адвоката. Я понимал, как мне важно вести этот разговор при свидетеле.

Но нет, «джентльмены» с Уайтхолла не захотели разговаривать со мной при постороннем, хотя тот и был англичанином и к тому же адвокатом. Видимо, характер предложений «джентльменов» был таков, что они не нуждались в свидетеле.

Это была последняя попытка противника выудить у меня какие-то сведения о моей работе.

А время шло, и никаких предложений ко мне больше не поступало, и никто не заводил разговор о возможности обмена. Так прошло ещё несколько месяцев. И вот письмо. Московский штемпель. Жена сообщает, что направила Советскому правительству просьбу обменять Гревилла Винна на меня и что она уверена, просьба будет удовлетворена.

Я ещё не знал, что просьба уже удовлетворена. Советское правительство дало согласие на обмен. Теперь дело за правительством Её Величества.

Где-то в багажных отсеках самолёта уже летит в Англию письмо, адресованное госпоже Винн. Это моя жена просит её обратиться к своему правительству и обменять Винна на человека, носящего имя Лонсдейл…

Не знаю, какие шаги предприняла госпожа Винн, какую роль тут сыграли советы, которые дал ей муж, когда она посетила его в Москве в марте 1964 года.

Несколько месяцев напряжённого, изнурительного ожидания…

9 апреля 1964 года я понял: решение об обмене принято – я настолько изучил тюремные власти, что сделал этот вывод, наблюдая за их поведением. Точнее – за тем, как оно менялось.

В тот день, сразу после обеда, меня неожиданно повели к начальнику медицинской службы тюрьмы. Я ни на что не жаловался и не мог понять, почему «высокопоставленный» эскулап решил лично осмотреть мою персону. Это был первый с момента ареста медицинский осмотр. Он продолжался больше часа и вёлся с предельной тщательностью. Закончив осмотр, начальник медчасти начал задавать мне вопросы. По их характеру я понял, что врач пытается определить состояние моей психики. Врач неожиданно попросил меня сказать, который сейчас час. Подумав несколько секунд, я ответил: «Половина третьего». Лицо врача выразило крайнее удивление, когда он посмотрел на свои часы: заключённый ошибся меньше чем на две минуты. Не так уж много, если учесть, что я жил без часов больше трёх лет…

Я тоже был удивлён: опытный тюремный врач не знал, что большинство заключённых могут точно определять время по тюремным шумам – они повторяются изо дня в день в один и тот же час.

– Почему меня подвергли вдруг столь тщательному медицинскому осмотру? – неожиданно спросил я. («Попробуем теперь выяснить, зачем я ему понадобился…»)

Врач явно не ожидал вопроса, поколебавшись, промямлил, что решил осмотреть всех осужденных на длительный срок. Таких в Бирмингемской тюрьме было лишь несколько, и я знал всех. День ещё не кончился, а я уже установил, что, кроме меня, никого к врачу не вызывали.

Видимо, пришла пора складывать вещи и готовиться в путь – только так можно было истолковать этот неожиданный осмотр.

Конон Молодый – жене Галине(письмо ему удалось переправить из тюрьмы в феврале 1963 года):

«Тебе известно, что я неисправимый оптимист, и не только по натуре. Сама наша идеология основывается на оптимизме и вере в славное будущее всего человечества. Оставим пессимизм нашим классовым врагам – у них есть достаточно оснований для этого. Признаюсь, что в октябре прошлого года я сам ожидал, что этот остров взлетит на воздух. Но вернёмся к теме оптимизма. Ты должна учесть, что лично я не считаю свои теперешние обстоятельства чрезвычайно трудными, невыносимыми или что-то в этом роде. Я, право, далёк от этого. Это лишь довольно неприятное испытание твёрдости человека и его убеждений. Насчёт этого ты не беспокойся. Рано или поздно мы снова будем вместе».

Глава XXXIII

Теперь можно было считать дни.

Но считать пришлось недолго. Утром 21 апреля 1964 года заключённого номер 5399 отвели в баню. Едва я успел раздеться и намылить своё белое, уже три года не видевшее солнца, изрядно отощавшее тело, как появился старший тюремщик Берджес – сухопарый, весьма корректный надзиратель. Он заведовал тюремной «приёмной», его дело было – оформить заключённых, поступивших в тюрьму или покидавших её. Словом, появление Берджеса в бане было явлением совершенно необычным и не укладывалось в рамки тюремного распорядка.

Берджес поискал меня глазами и с присущей ему лаконичностью бросил: «Лонсдейл, к «губернатору». Срочно!»

– Зачем? – как можно спокойнее спросил я, продолжая намыливаться.

– Не знаю, кажется, вас отсюда увозят, – Берджес был осторожен.

Я быстро оделся. Я сделал это почти машинально, все мысли были сосредоточены на словах Берджеса. «А вдруг свершилось?» – мелькнуло у меня. Но особенно раздумывать было некогда. Берджес поторапливал.

– Я готов.

– Сначала в камеру, – открыл дверь Берджес. – Там соберёте все свои вещи… Быстро…

Мы вместе вошли в камеру, и Берджес присвистнул: у меня скопилось порядочно вещей – в основном книги. К тому же ещё двести томов были сданы на хранение в кладовую «приёмной».

– Ого! – сказал Берджес.

Здесь была великолепная библиотека о деятельности английской разведывательно-диверсионной службы, так называемого «Управления специальных операций» на территории оккупированной Европы во время войны. Я вынашивал замысел написать специальное исследование о работе УСО.

– Вам, пожалуй, всё это не уложить. Сейчас я прикажу принести картонный ящик, – любезно предложил Берджес.

– Спасибо, не надо, – ответил я и жестом циркового иллюзиониста извлёк из-под кровати картонный ящик, который припас сразу же после медицинского осмотра. На лице Берджеса мелькнуло удивление.

В «приёмной» меня уже ждала одежда, в которой я был арестован: тёмный плащ, серый с зелёным отливом костюм, чёрные ботинки, белая сорочка, галстук.

– Одевайтесь, – предложил Берджес.

Я переоделся, испытывая при этом неимоверное счастье. Как можно тщательнее перевязал свои вещи. При этом улыбался («Сияю, наверное, как медный самовар… Ну, да ладно. Вроде бы – всё…»)

Мне выдали «ценности». Получение их я засвидетельствовал своей подписью («Всё-таки правильно сделал, что проследил, чтобы всё это было точно записано»). Теперь все эти вещи были дороги как память о трудных годах моей работы.

– Идёмте, – наконец произнёс Берджес, и мы отправились в кабинет начальника тюрьмы.

Там кроме «губернатора» были ещё двое. Оба в штатском. Одного я видел за пару дней до этого – словно невзначай тот прошёл мимо меня во время прогулки, высокий, седой. Он явно принадлежал к полицейскому ведомству – выдавали выправка и манера вести себя. Другой, моложавый, ниже среднего роста, видимо, формы не носил, обыкновенный штатский костюм сидел на нём привычно и легко.

– Доброе утро, мистер Лонсдейл, – сказал начальник тюрьмы и протянул мне руку. Мне! Руку!

Впервые тюремная администрация пожимала мне руку. Так начальник тюрьмы мог поздороваться только с заключённым, которого ждала свобода.

– Доброе утро, – ответил я, старательно сдерживая радость.

– Я хочу представить вас этим джентльменам. Мистер… – он назвал «моложавого» мистера. Последовало рукопожатие, – начальник канцелярии министра внутренних дел.

Начальник канцелярии министра приветливо улыбался.

– А этот джентльмен – старший инспектор из управления полиции Бирмингема.

Старший инспектор тоже весьма радушно улыбнулся, протянул руку.

Затем все уселись в глубокие кресла у горящего камина. Представитель министерства внутренних дел сказал, что привёз пакет, который должен быть вскрыт только в присутствии мистера Лонсдейла. Он достал из кармана большой конверт и показал сургучные печати. Сломал их. Внутри был другой конверт, поменьше, который он передал начальнику тюрьмы. Начальник тоже показал печати и только после этого вскрыл конверт. Затем он принялся читать довольно длинный документ.

Текст был написан на принятом в Англии официальном жаргоне, о котором сами англичане говорят: «К чему писать одно слово, когда его можно заменить пятью». Содержание сводилось примерно к следующему: в соответствии с тюремными правилами от марта 1964 года вам предоставляется временное освобождение. Вас доставят на базу королевских военно-воздушных сил в Западном Берлине и обменяют на британского подданного. Если по какой-либо причине обмен не состоится, вас доставят обратно в Соединенное Королевство и вы отдадите себя в руки тюремных властей.

Закончив читать, «губернатор» подал документ мне, указательный палец его при этом был нацелен на подпись заместителя министра внутренних дел.

Я и не сомневался в подлинности бумаги.

– Я счастлив поздравить вас, мистер Лонсдейл, с освобождением, – произнёс «губернатор», – и желаю вам удачи.

Остальные два джентльмена кивнули, присоединяясь к нему. Пока читался документ, я ничем не выражал своих чувств. Теперь же снова позволил себе улыбнуться. Особого волнения я не испытывал: после медицинского осмотра я ожидал этого события со дня на день и подготовился к нему.

Затем начальник тюрьмы – мистер Харрис предложил получить деньги, хранившиеся в тюрьме. Их было что-то около ста фунтов. Я расписался в получении.

– Я хотел бы напомнить вам о своих рукописях с переводами… Могу ли я взять их с собой?..

– К сожалению, я этого не могу сейчас разрешить. Я получил указание предварительно направить их на цензуру.

Тогда я сказал, что оставляю на их пересылку деньги, скопленные из мизерного тюремного заработка, которые числились за мной в тюремной лавке (около двух с половиной фунтов).

Харрис был явно поражён объемом переводов, сделанных мною в тюрьме. Ко дню освобождения я исписал около двух тысяч страниц!

Как только я вернулся на Родину, написал Харрису и попросил скорее переслать переводы. Последовал ответ: по этому вопросу следует обращаться в министерство внутренних дел. Оттуда я вообще не получил ответа. Прождал месяцев шесть и обратился с жалобой к лорду Стонэму. Как бывший заключённый, я просил лорда помочь получить рукописи. Буквально через неделю пришёл ответ с обещанием разобраться с этим делом. Недели через две рукописи прибыли.

Харрис получил назначение в Бирмингемскую тюрьму лишь за несколько месяцев до моего освобождения. Он был значительно умнее и культурнее своего предшественника, который «дорос» до своего поста из рядовых надзирателей. Новый начальник тюрьмы слыл просвещённым либералом. Он серьёзно задумывался над проблемами перевоспитания и духовного возрождения своих подопечных. Я даже сочувствовал ему, видя бесплодность его попыток преодолеть косность. Харрис считал моё освобождение естественным и правомерным. Расставаясь, он неожиданно сказал по-русски: «До свидания!»

– До свидания, – ответил я и рассмеялся. – Я заметил, что вы, мистер Харрис, с большой неохотой применяли против меня различные дискриминационные меры, предписывавшиеся министром внутренних дел… (Взгляд в сторону начальника канцелярии…)

Будучи умным человеком, Харрис промолчал в ответ и лишь вновь пожелал мне счастливого пути…

Так я начинал путь к свободе. Старший полицейский чин, который должен был сопровождать меня до самолёта, извиняющимся голосом сообщил, что приказано надеть на меня наручники, хотя при данных обстоятельствах он сам не видит никакой необходимости в этом…

– Приказ есть приказ, – мрачно промолвил полицейский, защёлкивая наручники.

Видимо, кто-то из министерства внутренних дел решил, что я надумаю бежать по дороге на Родину…

Во дворе тюрьмы меня посадили на заднее сиденье машины. Справа и слева сели полицейские в штатском – старший чин и молодой сыщик, к которому я был прикован наручниками. Рядом с шофёром разместился какой-то неизвестный. Как оказалось потом – один из руководящих работников английской контрразведки.

Машина выехала через тюремные ворота. Никто из тюремщиков её не сопровождал. Я машинально отметил это нарушение тюремных правил: осужденных при переводе из одной тюрьмы в другую всегда сопровождали тюремщики. Оплошность сразу же показала дежурившим в воротах охранникам, что Лонсдейла не просто переводят в другую тюрьму… Не прошло и часа, как обо всём узнали газетчики. Дело в том, что газеты платят тюремщикам от 5 до 15 фунтов за каждую «интересную» новость. И хотя английские власти стремились сохранить подготовку к обмену в тайне, невнимание к «мелочам» позволило всем газетам узнать о том, что происходит с Лонсдейлом.

За воротами тюрьмы к нам присоединилась вторая машина. Заметив это, я не выдержал и спросил старшего полицейского:

– Неужели вы действительно думаете, что я брошусь назад и попытаюсь ворваться в вашу тюрьму?

– Я этого не думаю, – ответил он. – Вторая машина сопровождает нас на тот случай, если автомобиль сломается. Мы должны прибыть на аэродром точно в назначенное время.

Вот она, свобода… Небо, весеннее солнце. И люди, люди, люди… Сколько же их! Знакомые улицы Бирмингема… В тюрьме я иногда позволял себе подумать об этой первой минуте встречи с остальным миром. Не ударит ли меня резкая смена обстановки? Некоторые заключённые, пробыв много лет в тюрьме, с трудом переносят внезапный выход на волю… Но нет, я реагировал на эту приятную перемену в своей жизни вполне спокойно. Мне показалось, что ничего особенно даже и не изменилось. Витрины магазинов выглядели как и раньше. Рекламировались те же сорта виски и сигарет. Тротуары были забиты пешеходами. Бросились в глаза только перемены в модах: юбки стали короче, причёски выше, обувь ещё уже. Обратили на себя внимание и новые модели автомобилей.

Мы выехали на автостраду и помчались в сторону Лондона. Мимо проносились бесчисленные автомобили. Мелькали указатели поворотов к знакомым городам. Когда проезжали мимо одного из расположенных на автостраде ресторанов, я почувствовал острый приступ голода, вдруг захотелось поскорее – сейчас же! – съесть что-нибудь приличное! Но, конечно, конвоиры не согласились бы ввести меня, прикованного к сыщику, в ресторан.

Долго ехать молча мы не могли: я интересовал их, а они – меня. Постепенно завязался разговор. Оба полицейских дружно расспрашивали о моих впечатлениях от Бирмингемской тюрьмы и её заключённых. Выяснилось, что у нас много общих знакомых из светил бирмингемского преступного мира, хотя я и полицейские встречались с ними при совершенно разных обстоятельствах. Я воспользовался случаем, чтобы рассказать, о чём говорили между собой многие заключённые: их дела были сфабрикованы неким сержантом из бирмингемского уголовного розыска. Всегда упоминали одного и того же человека. Я считал, что они говорят правду…

– Да, мы знаем это, – заметил один из полицейских. – К нам тоже поступали такие сигналы, сейчас это дело расследуется…

Позднее я прочитал в газетах, что следствие не дало результатов и сержанта восстановили в должности. Подобным образом кончаются обычно все дела этого рода, ибо, как правило, министр внутренних дел поручает проверку жалоб тому же самому полицейскому управлению, на которое они поступили.

Под конец заговорил и сидевший впереди представитель контрразведки. Этот предпочитал отвлечённые темы. Но и он не удержался от воспоминаний о том, с каким удовольствием у них в управлении читали мою переписку с членом парламента Джонсоном-Смитом… По словам контрразведчика, все сотрудники сочувствовали бедному Джонсону-Смиту, которому всё время приходилось уходить от конкретных ответов, и в то же время смеялись над ним…

…До чего же это приятно – первая зелень, пёстрые плакаты реклам вдоль дороги… яркие цвета автомобилей… Ласково шуршат шины, чуть покачивает.

Свобода – вот она, совсем рядом.

Трасса была хорошо знакома. Когда съехали с автострады, я понял, что направляемся на военный аэродром Нортхолт. Мы были уже совсем близко от аэродрома, но контрразведчик, взглянув на часы, сказал, что мы опережаем график. Чтобы оттянуть время, он приказал водителю сделать крюк.

На аэродром въехали через специальные ворота с надписью: «Для особо важных лиц». Часовой, стоявший на посту, взял на караул. Мне показалось занятным, что из Англии меня вывозят именно через эти ворота. Машина покатила прямо к ожидавшему её самолету военной транспортной авиации. Моторы уже были запущены и работали на малых оборотах. Это был двухмоторный самолёт, и я почему-то подумал, что полковника Абеля привезли в Берлин на четырёхмоторном самолёте…

Мы притормозили у трапа. Водитель достал из багажника ящики с книгами, отнёс их в самолёт. Я попрощался со всеми, пожал руки обоим полицейским.

В салоне меня ждали новые телохранители – два здоровенных верзилы в штатском, которых про себя я тут же назвал «гориллами». Контрразведчик передал меня с рук на руки и вышел. Дверь самолёта закрыл полковник королевских военно-воздушных сил.

Откатили трап, моторы взвыли, и самолёт стал выруливать на взлетную дорожку. В салоне появился полковник. Встав по стойке «смирно», он отрапортовал мне о маршруте и продолжительности полёта, а также об ожидавшейся в пути погоде. По-видимому, он ничего не знал и искренне думал, что я действительно «особо важное лицо». Один из телохранителей принялся украдкой махать ему рукой, пытаясь остановить его вдохновенную речь. Но напрасно. Полковник отрапортовал до конца, предложил пассажирам выпить кофе, пока будет приготовлен обед.

О, что это был за кофе – крепкий, настоящий. Первый кофе за три года. Потом был первый за три года человеческий обед. Полковник принёс его на подносе: томатный суп, лангет с жареной картошкой и мороженое. Выходило это у него ловко, как у стюардессы высокой квалификации.

За обедом я впервые за много лет держал в руках вилку и нож. Я отметил для себя, что стоило мне взять нож в руки, как телохранителей охватило сверхъестественное напряжение. Не сводя глаз, следили они за моей рукой. «Чёрт побери, наверное, я разучился правильно пользоваться ножом?..» Но нет, дело было не в манерах – они просто боялись, что я вдруг решу покончить жизнь самоубийством! Когда мне понадобилось посетить туалет, в тесную кабину попытались втиснуться и оба телохранителя… М-да…

До Берлина оставалось километров сто, не больше. В салоне неожиданно появился один из членов экипажа и поспешно затянул шторки на окнах. Я успел заметить вдали звено истребителей, летевших параллельным курсом! На фюзеляжах были яркие красные звезды!

Свобода была уже совсем рядом.

Мы приземлились на авиабазе Гатов в английском секторе Западного Берлина. «Гориллы» нервничали всё больше и больше. Старший предупредил меня:

– Мы вооружены и имеем приказ стрелять, если вы попытаетесь бежать…

Оказывается, им было поручено не только предотвратить самоубийство, но и не допустить, чтобы я попробовал бежать накануне своего освобождения и возвращения домой. Бормоча что-то о том, что приказ есть приказ, старший телохранитель защёлкнул на моих руках наручники. В это время появился полковник. У «чиновной стюардессы» отвисла челюсть от изумления: он прислуживал заключённому! Служащие аэродрома также открыли рты, когда увидели, что из самолёта «для особо важных лиц» выходит штатский в наручниках. Подобного здесь не бывало.

По базе разнеслись слухи о странном событии.

У трапа меня и «горилл» ждала машина, хотя до гауптвахты было всего несколько сот метров. Возле самолёта толпились какие-то солдаты. И несколько типов в штатском.

Местные журналисты, немедленно оповещённые о происходящем (за соответствующее вознаграждение, конечно), мигом сообразили, в чём дело. Выезд Лонсдейла из тюрьмы в сопровождении полиции и прибытие загадочного «особо важного лица» в Гатов в наручниках могли означать только одно. Журналисты тут же бросились к месту, на котором два года назад советский разведчик полковник Абель был обменён на Пауэрса. Догадка была верна только наполовину. В Берлин, действительно, прилетел Лонсдейл. Но корреспонденты ошиблись насчёт места предстоящего обмена.

На гауптвахте базы не было ни души. Я шутил впоследствии, что, видимо, в связи с моим приездом была объявлена специальная амнистия. Меня поместили в одну из камер и разрешили, на этот раз одному, посетить туалет. Телохранители уже успели убедиться в том, что я не собираюсь бежать или убивать себя.

Из офицерской столовой принесли ужин, который мне показался даже более чем приличным. Пока я поглощал его, один из телохранителей находился в камере. Мне пришла в голову мысль заменить картонные ящики, в которых было упаковано моё нехитрое имущество, да сумки с молнией. Я сказал об этом «горилле». Через несколько минут тот вернулся и сообщил, что военная лавка базы уже закрыта.

– Неужели её нельзя открыть? – спросил я. – Сходите, пожалуйста, к офицеру безопасности базы и передайте мою просьбу. Заодно попросите прихватить какой-нибудь приличный транзисторный приёмник. Неизвестно, сколько дней я пробуду здесь.