Текст книги "Гордон Лонсдейл: Моя профессия — разведчик"

Автор книги: Лев Корнешов

Соавторы: Александр Евсеев,Галина Молодая,Николай Губернаторов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Глава XXVI

Через некоторое время обыску подверглась моя квартира в «Белом доме». Его, разумеется, производили незаконно, без ордера, а потому инсценировали кражу, причём довольно топорно. «Воры» унесли ручные часы-будильник, но не тронули очень дорогого фотоаппарата – он лежал в том же письменном столе, что и часы. «Воры» явно понимали нелогичность своего поведения, но ничего не могли поделать: фотоаппарату ещё предстояло фигурировать в качестве вещественного доказательства на суде. При первых признаках слежки я сообщил об этом Центру. Конечно, я не был уверен, что мной заинтересовалась именно контрразведка. Центр тоже, к сожалению, ещё не мог знать причины повышенного интереса ко мне. Тем не менее я получил указание немедленно свернуть работу, хотя ряд заданий носил крайне важный характер и не был ещё завершён. Как всегда, в Центре руководствовались стремлением вывести из-под удара людей и свести к минимуму возможные потери. Все другие соображения были отодвинуты на второй план.

Тогда мне особенно пригодилось, что в «Белом доме» было несколько выходов. Возвращаясь домой поздно вечером, я зажигал свет, включал магнитофон с записью своего голоса и выскальзывал из квартиры. Обычно в это время в коридорах не было ни души. Квартира располагалась рядом с лестницей одного из запасных выходов. По ней я переходил на другой этаж и по нему – в противоположное крыло. Спускался вниз в тёмный переулок позади «Белого дома». Автомашину я умышленно оставлял возле главного входа – пусть наблюдатели болтаются около неё. После этого немного блуждал по наиболее тёмным и запутанным переулкам и, наконец, выбирался на какую-нибудь магистраль, где можно было поймать такси. Оставив такси, я отправлялся дальше на метро или же звонил нужному человеку из телефона-автомата.

Начал я с радиста. Набрав номер его телефона, я услышал знакомый хрипловатый голос. Тем не менее разговор начался с определённых, для посторонних ничего не значивших фраз, подтверждающих, что беседуют именно те, кто называет себя, и что у них всё в порядке.

– У меня плохая новость для тебя, Эдди, – закончив положенный «ритуал», наконец сказал я.

– В чём дело? – голос на другом конце провода был безмятежно спокоен.

– Твоя мама немного нездорова и просит срочно навестить её. (Мама означала Центр).

– Ну, знаешь, я не могу бросить всё, – откровенно выпалил радист. – Может, обойдётся? Лучше я пошлю ей телеграмму. Она ведь часто болеет… Так меня могут уволить с работы.

– Я тебя понимаю, – жёстко сказал я. – Но ты сам знаешь, что просьба матери – приказ для настоящего сына.

Наконец-то радист понял, что ему приказывают немедленно бросить всё и уезжать из страны. Ясно, что он считал себя в безопасности, так как практически никогда не встречался со мной – мы пользовались почти исключительно безличной связью, и ему было трудно согласиться вот так, сразу, без объяснения причин свести на нет свои многолетние усилия.

– Ты меня понял? – переспросил я.

– Да… Когда нужно выехать?

– В течение суток… Передавай привет маме.

– Просьбу выполню. До встречи…

– До встречи.

Встреча состоялась через семь лет. «Эди» – его звали уже иначе – рассказал мне, что ему стоило огромных усилий воли выполнить этот приказ. Но уже через несколько дней он на всю жизнь убедился, что без строжайшей дисциплины разведка работать не может.

Так мне удалось в основном выполнить указание Центра. Были свернуты несколько операций.

Не все мои товарищи признавали нависшую угрозу провала. В ответ на указание немедленно покинуть страну они пытались убедить меня, что лично у них всё в порядке и они могут продолжать работать. Каждый подчёркивал, как трудно было ему проникнуть в страну, надёжно осесть там.

В эти дни мне пришлось работать как никогда много – дела фирмы требовали моего непременного участия. Ох, как хотелось плюнуть на своё «прикрытие», но этого-то как раз и нельзя было делать: контрразведке полагалось знать, что я по-прежнему ничего не подозреваю. Поэтому я продолжал ходить в свою контору, вёл переговоры с клиентами, виделся с друзьями. О том, чтобы уехать самому, не обеспечив полной безопасности товарищей по работе, не могло быть и мысли.

Многочисленные коллеги по бизнесу, знакомые ничего не замечали – я был, как всегда, общительным и жизнерадостным.

Обсудил со своими партнёрами план расширения фирм. Весело провёл вечер с бывшими сокурсниками. Договорился пойти в театр с приятельницей, которой давно обещал это.

Среди последних операций, которые мне предстояло провести, была назначенная на 7 января 1961 года встреча с Хаутоном. Я должен был сообщить, что уезжаю на время из страны и извещу его по почте о следующей встрече.

Мы условились увидеться на улице Ватерлоо-Роуд, неподалёку от известного английского театра «Олд Вик». В этом районе нет жилых домов, и во второй половине дня по субботам там буквально ни души. Я заранее наметил тихий переулочек километрах в трёх от места встречи и, оставив там машину, зашагал в расположенный недалеко кинотеатр, так как до встречи оставался целый час и его надо было где-то убить. Это был последний час моей свободной жизни в Англии.

Программа шла непрерывно, войти в зал можно было в любое время. Как всегда, перед вестерном была хроника, потом мультфильм и рекламный ролик. Едва начался ковбойский фильм и герой, как это положено по канонам «лошадиной оперы» (так называют «вестерн» сами киношники), провёл свою первую и непременно неудачную стычку со злодеем, я тихо поднялся – пора было уходить. Прошёл по полупустому залу мимо дремавшей у входа билетерши, открыл дверь на улицу.

Там по-прежнему всё было тихо и спокойно.

Тот же хмурый, лишённый света и тени день. Набухшее дождём зимнее небо. Скучные лица редких прохожих. Забрызганные грязью автомашины.

Я сел за руль и не спеша двинулся поближе к месту встречи. Припарковался в нескольких кварталах от нужного перекрестка. Снова проверился – слежки не было.

И зашагал на Ватерлоо-Роуд.

Я был на месте за несколько секунд до назначенного времени. Мои часы были выверены по радиосигналу всего лишь за два часа до встречи: я придерживался правила никогда не опаздывать и никогда не приходить раньше времени ни на минуту.

Свернув за угол, я пошёл по Ватерлоо-Роуд в южном направлении. Вскоре увидел Хаутона и, к немалому удивлению, Банти Джи, которую на встречу не вызывал.

Они переходили дорогу прямо передо мной.

Ещё до выхода на встречу я решил закончить её как можно быстрее. Поздоровались.

– Хаутон, – сказал я. – Я уезжаю. Об очередной встрече извещу письмом…

Ещё две-три фразы, и мы стали прощаться.

Банти Джи сунула мне в руку хозяйственную сумку.

– Тут, – торопливо шепнула она, – всё, что вы просили принести Хаутона.

Я заметил в сумке какой-то бумажный свёрток.

И вдруг сзади, за самой спиной послышался скрежет автомобильных тормозов.

Я оглянулся.

У обочины остановились три автомобиля – обычные, ничем не примечательные с виду машины. Около десятка мужчин в традиционных для западных детективов макинтошах уже выскакивали из машин и бежали к нам. С пистолетами, торчавшими из-за пояса, они походили на сыщиков из дешёвого детективного фильма.

Нет, никто из них не сказал, как это утверждал на суде старший полицейский чин Смит: «Я – офицер полиции. Вы арестованы». Они просто набросились на меня и моих спутников, молча схватили за руки и втолкнули в машины. Меня запихнули на заднее сиденье первого автомобиля, продолжая крепко держать руки, хотя я и не вырывался. Машина сразу же помчалась. Её водитель передал по радио: «Схватили всех, возвращаемся в Скотленд-Ярд».

Сидя в машине, я думал не о себе и не о том, что провалился, а о том, почему Хаутон привёл с собой Джи. Правильно ответить на этот вопрос – сейчас было главное. Джи неохотно выходила на встречи и делала это только по моему настоянию. На этот раз я не просил об этом. Видимо, тут было лишь одно объяснение: контрразведка уговорила Хаутона привести с собой Джи, иначе её было бы очень трудно осудить. Хаутону, несомненно, обещали смягчить наказание. По наивности он поверил этим посулам…

Машина мчалась, не соблюдая никаких правил. Мы пересекли Вестминстерский мост, пронеслись мимо здания парламента (помню, я тогда подумал: «Вряд ли меня когда-нибудь снова пригласят сюда есть клубнику со сливками…») и повернули в сторону Скотленд-Ярда.

Несколько секунд я лихорадочно перебирал в уме все свои действия в последние дни, пытаясь догадаться, кого ещё могла схватить контрразведка. Радист уже благополучно покинул страну. Это же удалось сделать и некоторым другим коллегам, на которых мой арест мог отразиться самым пагубным образом. Я пришёл к выводу, что дела обстоят не так уж плохо.

Затем мои мысли обратились к предстоящей борьбе с английской контрразведкой. Условия явно были невыгодны для меня.

Беспорядок, даже суматоха, поднявшиеся в Скотленд-Ярде, когда туда привезли меня, улучшили моё настроение. Я уже догадывался, что следствие будут вести люди, умевшие допрашивать уголовников, но не представлявшие, как обращаться с кадровым разведчиком. Они не могли предполагать, что по образованию я – юрист и, помимо прочего, потратил немало времени на изучение английского законодательства, касающегося моей деятельности.

Меня ввели в комнату для допросов. Я отметил стёртые, грязноватые полы – точно такие же, как в коридоре. Прямо напротив двери было большое окно, выходившее на набережную Темзы, слева от окна был стол, справа – второй. Типичный кабинет небольшого начальника.

Несколько минут я стоял посередине комнаты, окружённый молчаливыми сыщиками, которые продолжали крепко держать меня за руки. Всё это выглядело достаточно нелепо. Никто не проронил ни слова, пока не появился Смит.

Это была наша первая встреча лицом к лицу.

Мой противник оказался довольно грузным и невысоким человеком. Седые волосы с залысинами, роговые очки в толстой чёрной оправе придавали ему вид учителя. Я отметил про себя энергичный подбородок Смита и то, что он старается говорить с «правильным» оксфордским акцентом, хотя явно не бывал ни в Оксфорде, ни в частной средней школе. Впечатление, которое производил противник, явно укрепляло мою уверенность в себе.

Вот тут-то я впервые услышал, что арестован по подозрению в шпионаже.

Смит приказал раздеть меня и обыскать. Только тогда сыщики отпустили мои руки. По тому, как Смит ощупывал лацканы моего пиджака, я наконец понял, почему меня всё время держали за руки: детективы опасались, что в моей одежде зашита ампула с ядом, как это принято у западных разведок (при аресте разведчик может надкусить уголок лацкана и через несколько секунд умереть. На практике, однако, подобные случаи редки).

Обыск продолжался недолго. Содержимое всех моих карманов высыпали на стол. После этого мне возвратили одежду, за исключением галстука и шнурков. Разрешили одеться. Я понял, что Смит «арестовал» мой галстук и шнурки, чтобы не дать возможности удавиться у него на глазах. Но, как только меня повезли из Скотленд-Ярда, шнурки и галстук были возвращены; никто после этого их уже не отбирал. Когда и почему Смит решил, что я не стану вешаться, видимо, навсегда останется тайной Скотленд-Ярда. Скорее всего «супера» не волновало, что может произойти с арестованным за пределами его епархии.

Смит приказан сложить всё, что вынули из моих карманов, в большой пакет и уже собирался унести его, но я остановил полицейского:

– Пожалуйста, составьте опись имущества и посчитайте при мне все деньги…

– Разве вы не знаете, сколько у вас было с собой? – наигранно спросил Смит.

– Конечно, знаю, – ответил я. – Но я хочу, чтобы вы знали, что я знаю это.

Я старался вести себя естественно и спокойно, шутил, с интересом разглядывал новую для меня обстановку Скотленд-Ярда. Было важно не выдать того внутреннего напряжения, в котором я находился. Изредка я как бы поглядывал на себя со стороны, контролируя свои действия – слова, жесты, словно это не я, а какой-то другой человек стоял сейчас перед суперинтендантом Смитом, и всякий раз убеждался, что всё идёт нормально. Никаких ошибок я, похоже, не допускаю.

Наконец опись имущества составили и показали мне. Я заметил, что одна из моих ручек была записана как «шариковая».

– Минуточку, – воскликнул я. – Это ведь не просто копеечный карандаш. Это дорогая вещь…

И я взял золотой «Паркер» в руки, случайно направив перо в сторону Смита.

– Не трогайте ручку! – крикнул Смит. Он, видимо, считал, что «Паркер» мог стрелять. С трудом удерживаясь от смеха, я сказал Смиту:

– Вы прочитали слишком много детективных романов…

При аресте у меня было с собой что-то около 350 фунтов стерлингов. Мне удалось заставить Смита указать точную сумму в описи изъятого имущества. Тем не менее адвокату пришлось потом потратить немало усилий, чтобы добиться возвращения денег.

Наконец обыск был закончен, список изъятого имущества составлен. Суперинтендант Смит уселся за письменный стол, предложив мне кресло. Начался допрос. Я не сомневался, что мой оппонент провёл не один час, пытаясь придумать наилучший метод заставить меня признаться, или, как принято говорить среди английских уголовников, «петь». С нетерпением я ждал первой фразы. Однако испытал чувство профессионального разочарования, когда она прозвучала:

– Нам всё известно, и в ваших интересах сделать чистосердечное признание. Поэтому я рекомендую вам рассказать всю правду.

Мне стоило большого труда удержаться от улыбки, когда Смит с предельной напыщенностью произнёс эту избитую тираду.

– Простите мою невежливость, – сказал я, внимательно наблюдая за физиономией Смита, – но я должен напомнить вам, что по английскому закону вы были обязаны предупредить меня о том, что всё сказанное здесь мною будет запротоколировано и может быть использовано против меня на суде

Краткое заявление произвело впечатление на суперинтенданта. Мне показалось даже, что тот на секунду смутился, если полицейские вообще могут смущаться.

– Ладно, – пробурчал Смит. – Я ведь, в сущности, ещё не допрашивал вас. Во всяком случае, мы знаем о вас всё. Нам известен каждый ваш шаг в течение тех шести месяцев, что вы находитесь в Англии…

Криминалистам известно, что, неумело задавая вопросы, неквалифицированный следователь часто выдаёт допрашиваемому важные для него сведения. Я сразу же сделал вывод, что противник знает обо мне что-то, произошедшее в течение последних шести месяцев. Мне стало ясно, какие последствия может иметь мой провал и как нужно себя вести, чтобы их предотвратить.

Я напомнил Смиту, что по английскому закону имею право сообщить своему адвокату об аресте. Вскочив из-за стола, Смит заявил, что должен выйти и что мистер Лонсдейл сможет позвонить адвокату, когда он вернётся.

Вернулся суперинтендант часов через семь – в три часа утра!

Пока Смит отсутствовал, при мне всё время дежурили три вооружённых детектива. Они часто сменялись. Некоторые пытались завязать со мной разговор. Кто стращал последствиями ареста, кто «сочувствовал». Другие давали какие-то советы. Короче, применялись достаточно известные мне, по существу стандартные, приёмы психологической обработки арестованного. Особенно старался один детектив, резко выделявшийся среди своих коллег одеждой и правильным оксфордским выговором. Он даже пытался завести со мной разговор на политические темы. Во время этого диалога мне удалось выяснить, что передо мной не детектив, а сотрудник контрразведки, маскирующийся под полицейского, и что полиции не было известно, что я учился на факультете востоковедения Лондонского университета.

Решив немного позабавиться, я спросил этого оксфордца, кто он такой.

– Сержант Особого управления, – ответил тот. Незаметно, но очень внимательно я следил в это время за двумя другими детективами, находившимися в комнате. Услышав ответ «оксфордца», они выразительно переглянулись. Тогда я сказал:

– Несколько дней назад я читал в газете, что сержантам полиции прибавили жалованье. Сколько же вам теперь платят?

Разумеется, я не читал ничего подобного. Но лжесержант клюнул на этот несложный приём. Смешавшись, он зашагал из комнаты, бормоча что-то себе под нос. Больше я его не видел.

Полицейским детективам этот небольшой инцидент доставил явное удовольствие. Они тут же предложили принести мне чай. По-моему, я уже говорил, что в Англии чай пьют с молоком, что, на мой взгляд, делает его почти неприемлемым. Но было уже около полуночи, а я весь день ничего не ел.

Один из детективов принёс чашку чая и немного печенья. Чай, объяснил он, они готовят сами, собирая раз в неделю деньги на покупку заварки, сахара и молока… По традиции так делают во всех учреждениях Англии. Мне иногда казалось, что если бы чай вдруг исчез когда-нибудь, то жизнь в Англии застыла бы на мертвой точке.

Глава XXVII

«Супер» Смит появился так же неожиданно, как исчез. Вошёл, потирая руки. Сел. Усмехнулся. Сообщил, что в квартире произведён обыск. Найдены шифры и деньги: «Вот так-то, милейший!»

– Будем тратить время на уговоры, или сами сознаетесь во всём?..

– Отказываюсь, – сказал я как можно более твёрдо, – я отказываюсь отвечать на ваши вопросы, пока не увижусь со своим адвокатом.

Но Смит, видимо, по-прежнему не понимал, что имеет дело с «преступником» иного рода, и по-прежнему решил испытывать на мне все традиционные приёмы, которые полиция Её Величества с блеском использует для запугивания уголовников. Наконец и он почувствовал, что даже суперинтендант Особого управления не может до бесконечности попирать закон, сдался и буркнул:

– Звоните адвокату…

Было семь утра. Адвокат жил за городом, но мне удалось разыскать его домашний телефон в одной из телефонных книг, оказавшихся в комнате для допросов. Подошла жена адвоката. Сонным голосом сообщила, что господин Хард спит: «Не можете ли вы позвонить попозже?» «Говорит клиент вашего мужа, – сказал я. – Адвокат нужен по исключительно срочному и важному делу».

Подходя к телефону, Хард ещё наполовину спал. Он мгновенно проснулся, когда услышал, что Лонсдейл находится в Скотленд-Ярде.

– Если вы арестованы, то почему вас держат в Скотленд-Ярде? – тут же сообразил он. – Туда являются только добровольно. Арестованных же должны содержать в камерах предварительного заключения в полицейском участке.

Я ответил, что также весьма удивлён тому беззаконию, которое полиция совершает с момента моего похищения на улице Ватерлоо-Роуд.

Я так и сказал – «похищения», отметив про себя выражение лица Смита. На нём появились некоторые признаки смущения.

Тут же мне предложили выйти из комнаты. Усадили в машину и отвезли в полицейский участок на Боу-Стрит. Я успел заметить, что Хаутона и Джи везли одновременно со мной, но в другой машине.

Рядом уселся какой-то сыщик, говоривший с сильным польским акцентом. Стараясь завязать разговор, он проявлял сочувствие моему положению – фальшивое, конечно.

«Видимо, в Особом управлении Скотленд-Ярда работает не так уж много иностранцев, – думал я, слушая его болтовню, – вряд ли поляк появился в машине случайно. Подставлен на тот случай, если захочу рассказать что-то по секрету».

Неуклюжие приёмы, с которыми меня знакомили асы Скотленд-Ярда, заставляли думать, что дело обстояло именно так.

В полицейском участке на Боу-Стрит я снова увидел Хаутона. Это была наша первая после ареста встреча. Я подумал, что сейчас он станет меня винить во всех своих злоключениях. Но Хаутон держал себя довольно дружелюбно. Во всяком случае, отнюдь не враждебно. Почему он вёл себя не так, как ему «полагалось»?

Я бы ответил на этот вопрос так:

Всё очень просто.

Прежде всего, Хаутон был потрясён, увидев, что я оказался в том же положении, что и он. Он думал, что «Алек Джонсон» обладает дипломатической неприкосновенностью, она выручит его и он будет наказан разве что высылкой из страны… На него произвёл явное впечатление тот факт, что я шёл на такой же риск, как и он сам, причём делал это по собственной воле.

Затем – Хаутон был уверен, что его готовность признаться во всём и сотрудничать с полицией обеспечит ему небольшое наказание. На прогулках он говорил другим заключённым, что рассчитывает «заработать» не более трёх лет. Словом, он был уверен, что находится в гораздо лучшем положении, чем я, и это давало ему возможность смотреть на меня со снисходительным удовлетворением.

В конце процесса он едва не упал в обморок, услышав, что его приговаривают к пятнадцати годам тюрьмы.

Жестокий приговор оказался для него страшным и совершенно неожиданным ударом. Это окончательно убедило меня, что на каком-то этапе власти заверили его, что он отделается небольшим наказанием, если поможет захватить и осудить меня. Полиция и контрразведка явно одурачили Хаутона ещё до ареста. Но его нетрудно было запугать и заставить навести на мой след, особенно если запугивание перемежалось с обещаниями обеспечить ему снисходительность суда. Бедный Хаутон был безжалостно обманут. Вообще-то говоря, опыт показывает, что люди, которые не руководствуются твёрдыми принципами, а верят посулам и живут в надежде и тревоге, всегда легко могут быть обмануты…

«Супер» Смит потребовал, чтобы все мы дали отпечатки пальцев. Хаутон и Джи согласились, я наотрез отказался.

– Нет, – твёрдо сказал я и тогда, когда передо мной положили список вещей, изъятых при аресте. – Подписывать это я не буду…

Просматривая опись, я обнаружил, что без моего согласия в неё включили содержимое хозяйственной сумки Джи. Поскольку сумка была вскрыта в моё отсутствие, я, естественно, отказался подтвердить верность описи. В то же время по профессиональной привычке я внимательно прочитал и запомнил список секретных документов, обнаруженных в сумке. Во время процесса я был поражён, что в обвинительном заключении фигурировала только часть этих документов. Неупомянутыми оказались именно те материалы, которые касались довольно неблаговидной американской деятельности, направленной против Англии и других союзников. Видимо, публикация подобных бумаг вызвала бы возмущение во всех странах НАТО.

Процедура формального предъявления обвинения закончилась. Нас снова отвели в камеры. Это было очень узкое, метра два шириной, помещение, с деревянной лавкой, устроенной вдоль одной из стен. Пахло хлоркой, мочой и дешёвыми духами. Уже потом я узнал, что здесь содержались в основном проститутки и алкоголики. Я обратил внимание на двери камеры – в каждой был небольшой люк для передачи пищи. Полиция любезно оставила люки открытыми и поместила всех нас рядом, видимо, ожидая, что мы будем переговариваться через коридор и разглашать свои секреты.

В одиннадцать часов утра в камеру вошёл адвокат. Дверь была специально оставлена открытой, а сопровождавший мистера Харда полицейский предупредительно удалился на почтительное расстояние. (Контрразведка, видимо, считала, что я никогда не слышал о микрофонах для подслушивания?)

Я уже несколько лет знал Харда, часто обращался к нему по делам своих фирм. Он был одним из партнёров хорошо известной в лондонском Сити адвокатской фирмы «Стэнли и Ко». Специалист по гражданским искам, он никогда до этого не бывал в камере предварительного заключения и был явно шокирован её антисанитарным состоянием. Брезгливо присев на край деревянной лавки, на которой предстояло мне спать, он спросил:

– В чём дело, Гордон? Расскажите, наконец, что случилось с вами…

Вместо ответа я передал ему копию обвинения, которое только что было мне вручено.

Хард прочитал обвинение несколько раз и при всей сдержанности не смог скрыть изумления: его знакомый, удачливый бизнесмен, бывший студент Лондонского университета, член Королевской заморской лиги, который однажды даже приглашал его в королевскую ложу, – арестован по обвинению в шпионаже! Но всё это лишь отразилось на его лице. Вслух он ничего не сказал.

Помолчав несколько минут, Хард глубоко вздохнул и медленно произнёс:

– Всё это не так уж страшно. Вас обвиняют в шпионаже, но здесь нет никаких доказательств передачи государственных секретов потенциальному противнику. Поэтому по закону 1911 года о сохранении государственной тайны ваше дело должно рассматриваться по статье о незаконном сборе материалов, содержащих государственную тайну. Эта статья предусматривает от трех до пяти лет тюрьмы в отличие от 14 лет за шпионаж.

Я, конечно, был знаком с законом о сохранении государственной тайны и давно уже сам пришёл к тому же выводу, что и Хард. Но мне было важно знать, что и адвокат придерживается такого же мнения.

Я попросил Харда подыскать опытного защитника, и тот обещал это сделать.

Почему-то – видимо, из-за Джи – нас разместили в женском отделении. Ночью в соседних камерах появились пьяные проститутки. Им не спалось, и эти часы значительно обогатили мои познания некоторыми весьма своеобразными аспектами английской лексики.

Поскольку, как я отметил, это было женское отделение тюрьмы, там дежурили только полицейские-женщины. Утром я попросил одну из этих суровых дам вывести меня умыться, как это делалось накануне вечером.

– Я могу отпереть вашу камеру только в присутствии полицейского, – ответила дама. – В утренних газетах напечатано, кто вы такой…

Для меня это было прекрасной новостью: ведь газеты читала не одна она. Я искренне поблагодарил её за приятное сообщение.

В десять утра нас ввели в зал суда, расположенного в том же здании. «Супер» Смит объяснил судье, почему мы арестованы, и попросил дать указание содержать нас под стражей на время следствия. Я напряжённо слушал Смита и сразу же заметил, что нас обвиняют уже не в шпионаже, а в «тайном сговоре с целью нарушить закон о сохранении государственной тайны».

Итак – «тайный сговор».

Что же, я достаточно хорошо знал, что эта весьма и весьма растяжимая юридическая формула принадлежит к старинному институту английского обычного права и зародилась много сот лет назад. По существу, это просто юридическая уловка, которая с успехом применялась английскими королями в их борьбе с крупными феодалами, ибо для того, чтобы суд нашёл обвиняемого виновным в «тайном сговоре», достаточно доказать лишь наличие намерения нарушить закон. По товару была и цена: в течение сотен лет максимальное наказание за тайный сговор составляло лишь один год лишения свободы! Но в начале пятидесятых годов некий судья, разбирая дело какого-то крупного контрабандиста, нашёл, что поскольку тайный сговор является институтом обычного права (т.е. основывается на судебных прецедентах, а не на законах, изданных парламентом), то судья может выносить приговор по такому делу по своему усмотрению. С тех пор принято считать, что за умысел (намерение) совершить преступление нельзя вынести более сурового приговора, чем тот, который предусматривается законом за само преступление. И это в общем-то вполне логично. Но в моём деле верховный судья Паркер счёл возможным и необходимым и нарушить эту традицию, и пренебречь логикой…

Отбарабанив свое заранее отрепетированное заявление, «супер» сел.

– Хорошо, – многозначительно сказал судья, не без любопытства разглядывая меня и уже собираясь удовлетворить просьбу «супера». Но тут вперёд вышел мой адвокат. По моему указанию он заявил ходатайство:

– Прошу, ваша милость, отпустить Гордона Лонсдейла на поруки под залог.

Нечего и говорить, что у меня не было даже одного шанса добиться этого. Но с помощью этой уловки я мог вытянуть из Смита нужную информацию.

И, действительно, судья тут же попросил Смита подробнее осветить дело, чтобы он мог принять решение по ходатайству адвоката. И Смиту, как он ни кривился, пришлось описать, как был произведён арест, его точное время, обстоятельства и тому подобное, а заодно рассказать, какие имеются против Лонсдейла доказательства. Для меня, да и не только для меня, получить в тот момент эти сведения было ох как важно!

Конечно же, судья отклонил просьбу адвоката. Его решение было мудрым: содержать задержанных под стражей семь дней.

Добавить к этой неделе хотя бы час он, увы, не мог: по английским законам обвиняемый не может находиться под стражей без предварительного слушания дела более семи дней.

Теоретически, конечно, не может, ибо, если б так оно и было на практике, английские следователи были бы достойны самого искреннего восхищения: ну, кто ухитрится завершить следствие и добиться осуждения обвиняемого всего лишь за неделю!

Семь дней на следствие – это, конечно же, миф. И в Англии беззаконие ухитряются творить абсолютно «законно». Всё делается элементарно просто; раз в неделю обвиняемого приводят к тому же самому судье и просят продлить его содержание под стражей, так как следствие ещё не закончено. И так может тянуться месяцами, ибо никаких ограничений на сей счёт не существует.

Через несколько часов после суда нас вывели во двор и посадили в «Черную Мэри» (преступники называют её ещё более образно – «мясной фургон»). Каждого поместили в отдельной крохотной кабине и так, в полной темноте, повезли в следственную тюрьму. Разумеется, в Англии к названию этого учреждения добавляют: «Тюрьма Её Величества». Впервые я испытал «королевское гостеприимство» в следственной тюрьме Брикстон. Могу свидетельствовать: это была тюрьма королевы, но отнюдь не королевская тюрьма.

Как и полагалось в заведениях такого рода, знакомство с Брикстоном я начал с «приёмной», где нас троих немедленно рассовали по крошечным отсекам, которые можно было назвать и клетками – стены не доходят до потолка, сверху кабина обита проволочной сеткой. В каждой такой клетке размещались два-три человека. Меня и Хаутона предупредительно поместили в один отсек. К разочарованию контрразведки, «утончённый» приём снова не дал нужных результатов. Ей так и не удалось узнать из наших разговоров что-либо интересное ни тогда, ни позднее.

Потом нас обыскали, составили опись имущества, взвесили и погнали мыться. Душа не было, приходилось мыться в ванне. Как только один заключённый вылезал из неё, вода немедленно сливалась и ванна молниеносно заполнялась вновь. Никаких попыток хотя бы сполоснуть её при этом не делалось.

К счастью, руководили этой «гигиенической» процедурой заключённые. Сразу же выяснилось, что избежать её можно, вручив старшему из заключённых сигарету. Впрочем, достаточно было даже приличного окурка. После этого я уже больше не пользовался ванной, а принимал душ в центральном корпусе тюрьмы.

Первую ночь под крышей Брикстона мы провели в тюремном госпитале, куда помещают всех заключённых, обвинённых в серьёзных преступлениях. Нас определили в палату, в которой уже находилось десятка два человек (как выяснилось, шестнадцать из них обвинялись в убийстве. Надзиратели круглые сутки дежурили в палате, чтобы предотвратить попытку покончить жизнь самоубийством).