Текст книги "Генерал-лейтенант Самойлов возвращается в детство"

Автор книги: Лев Давыдычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

– Да нет, нет! – отмахнулся Вовик. – Тут целая история получилась. Они хотели одну девочку похитить, просить за неё выкуп, а она просила меня сопровождать её, вступить в неминуемую жестокую драку с бандитами, а оказалось, что она сама дружит с Робкой-Пробкой. Вот я и не знаю…

– Ты отнеси графин и стакан, – сказал Илларион Венедиктович, – я что-то себя неважно чувствую. Проводишь меня домой, и по дороге мы всё обсудим. Девочку эту не Вероникой зовут? Точнее, не Верочкой?

Вовик так и плюхнулся на скамью, едва не выронив из рук графин и стакан, оторопело спросил:

– Откуда вы всё знаете?!

Илларион Венедиктович загадочно улыбнулся и довольным тоном напомнил:

– Отнеси посуду. Не забудь поблагодарить от моего имени. И не задерживайся, пожалуйста. Мне что-то оч-чень не по себе.

Едва Вовик вошёл в квартиру, как услышал плачущий голос Анастасии Георгиевны:

– Вы опытный злодей и в принципе, понимаете, в принципе, истязатель пожилых людей!

– Да помилуйте… – звучал в ответ виноватый и растерянный голос Григория Григорьевича.

Вовику бы не входить в комнату, а оставить графин со стаканом прямо тут, в прихожей на полу, и убежать, бегом убежать! Но ведь Илларион Венедиктович просил от его имени поблагодарить за воду! Бегом убежать нельзя было ещё и потому, что не мог же он оставить Григория Григорьевича в тяжелом положении. Вот сейчас он быстренько узнает, в чём там дело, и…

И он вошёл в комнату, и увидел уже знакомую для него картину: Джульетточка на руках Григория Григорьевича млеет от удовольствия, они ласкаются, понимающе переглядываются… А вокруг них, не обращавших на неё ни малейшего внимания, передвигалась плачущая Анастасия Георгиевна и то просила, то требовала, то приказывала:

– Верните мне мое сокровище! Отдайте мне мою радость! Не лишайте меня самого близкого существа! Коварный человек, прислушайтесь к своему сердцу! Может, в нём есть хотя бы капля жалости! – Увидев Вовика, она чуть ли не обрадовалась, но голос её зазвучал ещё плачевнее: – Помогите мне, милый мальчик! Сбегайте, пожалуйста, в отделение милиции! Оно недалеко, за углом! Я звонила, но по телефону никак не могла доказать, что здесь происходит вопиющее ограбление! Хуже – здесь происходит похищение!

– Ничего я не граблю, никого я не похищаю, – смущенно и виновато пробовал остановить поток её слов Григорий Григорьевич. – Если хотите, идёмте в милицию вместе, втроем. Вы, я и она! И учтите, я ни в чём не грешен. И Джульетточка сама благодарна мне за излечение и за мои чувства к ней.

– Какие у вас могут быть чувства, кроме низменных?!

– Воз-вы-шен-ны-е!

Хотел Вовик сказать несколько слов Григорию Григорьевичу и уйти, но Анастасия Георгиевна крепко взяла мальчишку за руку одной рукой и, другой рукой показывая на собаченцию, заговорила уже совсем рыдающим голосом:

– Посмотрите на неё! Что она может понимать, маленькая и миленькая? А он зачем сегодня вломился сюда? Кто его звал? Кто просил? Кто разрешил? Неужели у него нет хотя бы остатков совести? Да он просто запугал её своей кастрюлей!

– Кастрюля ваша! – возмущенно возразил Григорий Григорьевич. – И не запугал, а вылечил! Я её вылечил, а не ваш собачий гипнотизёр!

– Шпунт – жулик! – уже сурово проговорила Анастасия Георгиевна. – Я не удивлюсь, если он окажется даже агентом иностранной разведки. У него всё, всё, всё подозрительно. Мальчик! – Она ещё крепче сжала Вовикину руку. – Вы будете свидетелем! Вот видите, он не отдаёт мне мою собачку в моей квартире!

– Не буду я никаким свидетелем! – решительно отказался Вовик, но руки вырвать не мог. – Отпустите меня! – взмолился он. – Меня же человек ждёт! Больной! Григорий Григорьевич, меня у подъезда Илларион Венедиктович ждёт! Это я ему графин с водой носил! Он плохо себя чувствует! Он за воду просил поблагодарить от его имени! А она меня держит!

– Немедленно отпустите мальчика! Он же не имеет никакого отношения к нашим отношениям. Вовик, да вырви ты свою руку!

– Мальчик, прошу тебя… Или просто отдайте мне мою Джульетточку! Вам она только для развлечения, а я с её помощью буду плохих детей перевоспитывать! Ораву ораторов!

– Вот вам будто бы ваша Джульетточка, – грозно произнес Григорий Григорьевич, подавая собаченцию бывшей хозяйке, та протянула к ней руки, и Вовик выскочил из комнаты.

Когда он прыгал вниз по лестнице через несколько ступенек, он уже предчувствовал недоброе, почти догадывался, что примерно ему грозит, но не хотел думать об этом, понимал что обо всём узнает сейчас же, едва выбежит из подъезда…

Иллариона Венедиктовича на скамье не было, а к ней подходила воспитанная девочка Вероника,[9]9
  Для удобства изложения, уважаемые читатели, она пока так и будет именоваться, потому что истинная сущность её до сих пор неизвестна.


[Закрыть] вся голова в разноцветных бантиках, и все они как-то удовлетворенно, самоуверенно и хвастливо покачивались.

– Добрый день, Вовик, – довольно приветливо сказала она, – что это вы зачастили в наши края? Не могу поверить, чтобы такой, как вы, оказался способен помочь беззащитной воспитанной девочке и сдержал своё обещание.

– Никакая ты не воспитанная, никакая ты не беззащитная, – сквозь зубы процедил Вовик, – и зовут тебя не Вероника, а Верочка, и ходила ты сейчас на свидание с Робкой-Пробкой!

– Всё понятно, – печально и осуждающе взглянув на него, протянула она. – Всё, всё, всё понятно! А бабушка Ирэна будто бы Ирина. Так?

– Так, – упавшим голосом отозвался Боевик. – Я сейчас приходил… к тебе. Ты просила. А ты ушла к Робке-Пробке. А я потерял Иллариона Венедиктовича. Ему стало плохо. Он сидел вот здесь. Я ненадолго ушёл, вернулся, а его нет… А он мне нужен…

– Он уехал на такси, – сочувственным тоном сообщила воспитанная девочка Вероника. – К нашему дому подкатила «Волга» с клеточками, из неё кто-то вышел, а генерал сел в неё… Да, я была вынуждена пойти на свидание с Робертиной! – гордо призналась она. – И такому, как вы, этого не понять. Я пыталась позитивно воздействовать на шефа, отговорить его от преступного замысла. Но Робертина – настоящий бандит, хотя с его великолепными волосами мог бы стать прекрасным эстрадным певцом. Он сказал, чтобы я была готова. Я пыталась всеми доступными мне средствами, в частности воспитанностью, выведать у него хотя бы время моего похищения. В ответ он нагло и совершенно в бандитском стиле хохотал. Намекал, что меня, может быть, будут пытать.

– Зачем?!

– Как зачем?! У них это принято! Бандиты похищают жертву и пытают её, ну, хотя бы голодом, жаждой, запугиваниями, а иногда и избивают.

– Враки всё это! – решительно отверг Вовик, сам испугавшись своей решительности. – Не верю я тебе больше ни капельки!

– Поступайте как вам будет угодно, – услышал он в ответ печальный голос. – Я вас ни к чему не принуждаю. Запомните только одно: нет ничего легче и проще, чем обидеть и оскорбить воспитанную девочку. Она беззащитна перед любым злом, особенно – клеветой. Вот и меня никому ничего не стоит обидеть, оскорбить, оболгать.

К стыду своему и ужасу, Вовик отчетливо сознавал, что не только не способен сейчас вот, сразу, уйти, бегом убежать, а готов уже поверить этой воспитанной девочке Веронике! И как же ему хотелось, чтобы она была именно такой! Но воспоминание о Робке-Пробке чуть ли не передёрнуло его: неужели она настолько коварна, что сама пошла к нему?! И тут в голове у него проскочили две мысли, одна колючее другой, будто это не мысли проскочили, а раскаленные тонюсенькие иголочки – раз! раз! – пронзили мозг. Как он мог оставить доброго Григория Григорьевича в трудном положении? И почему его не дождался Илларион Венедиктович, который и о банде знает, и о воспитанной девочке Веронике?

«Постой, постой, постой», – попросил Вовик себя, что означало: не торопись, не торопись, не торопись, а иначе одним словом можешь испортить всё – уйдет она, и попробуй потом встретиться с ней. Проще всего сейчас было бы не сердить её, пусть врёт, пусть сочиняет, лишь бы не уходила… Но самого себя не послушался Вовик, спросил:

– А почему Илларион Венедиктович о тебе то же самое говорит, что и бабушка твоя?

Все разноцветные бантики на голове воспитанной девочки Вероники поникли, и она сказала усталым голосом:

– Не знаю. Понятия не имею. И не интересуюсь этим. Они очень взаимно уважают друг друга. Когда бабушка Ирэна гостит у нас, они часто встречаются. Ах, какое мне дело до того, что болтают обо мне злые люди! И вы, любезнейший Вовик, думайте обо мне, что вам только заблагорассудится! И клевещите на меня кому сочтете нужным! Не бойтесь, вам это ничем не грозит, потому что я беззащитна. Вам же незнакомо ни чувство жалости, ни сострадания. А я вам заранее всё великодушно прощаю.

А он жалел её, очень жалел, он только не мог сообразить: чем же и как помочь ей, как отучить её так здорово врать? Ведь он был не в состоянии понять, для чего она так много врёт!

– Ты что собираешься делать? – пересилив и стыд, и робость, чуть ли, вернее, не страх, спросил Вовик. – Тебя ведь бандиты даже пытать собираются! Надо что-то делать!

– Буду ждать своей неотвратимой судьбы, – жалобно и покорно, но с достоинством ответила воспитанная девочка Вероника, а Вовик почти потребовал:

– Говори прямо, сопровождать мне тебя или нет? – Боясь отрицательного ответа, жестокого отказа, он торопливо продолжал: – Если ты о бандитах по-серьёзному, давай что-нибудь придумывать. Быстро. Робку твоего Пробку возьмут в оборот.

И, как ни странно, говоря всё это, Вовик не переставал думать о Григории Григорьевиче и Илларионе Венедиктовиче, понимая, что виноват и перед тем и перед другим.

А стоявшая перед ним девочка, какой бы она ни была, воспитанной там или наоборот, беспокоилась лишь о себе самой и прекрасно, безошибочно знала, как ей надо поступать в любом случае жизни, чтобы не только защищаться, но и нападать и – побеждать. Глаза её медленно наполнились слезами. Они потекли по щекам, и слезинки стали разбиваться об асфальт…

– Не вздумайте утешать меня! – громко прошептала она, вытирая лицо платочком. – Я давно поняла, что вам фактически нет до меня никакого дела. Выдавая себя за серьёзного человека, вы и не пытаетесь даже представить, какой опасности подвергаюсь я. Вы предпочитаете собирать обо мне клеветнические сведения и смакуете их. Мне не доставляет ни малейшего удовольствия и ваш грубый тон.

– Да как ещё с тобой разговаривать?? – Вовик от возмущения, растерянности и бессилия сам был готов разреветься, да так, чтобы слёзы его ПРОБИЛИ асфальт, а из окон высунулись бы перепуганные жильцы. – Ты же всего меня запутала да ещё чего-то и требуешь! А нормально разговаривать ты можешь или нет?

– Дайте мне слово благородного человека, – достав из сумочки зеркальце и внимательно разглядывая в нём заплаканное лицо, которое буквально на глазах теряло следы недавней расплаканности, ответила воспитанная девочка Вероника оскорбленным тоном, – что вы во всём будете подчиняться мне.

– Под… чиняться? – насторожился Вовик. – Зачем?

– Чтобы я могла быть уверена, что на вас можно положиться.

– А зачем… это… и как?

– Ну, есть такой известный образованным людям словесный оборот! – раздражённо воскликнула она и высокомерно объяснила: – Он обозначает, что я, например, могу быть уверена, что вы меня никогда ни за что не подведёте.

Вовик надолго задумался.

А мы с вами, уважаемые читатели, должны пока оставить его с воспитанной девочкой Вероникой, пусть они себе выясняют свои сложные взаимоотношения. У нас есть дела поважнее. И, прежде чем приступить к описанию самого важного дела, вернёмся ненадолго, буквально на две-три страницы, в квартиру Анастасии Георгиевны.

Здесь она и Григорий Григорьевич заинтересованно и мирно беседовали, а Джульетточка с не меньшей заинтересованностью прислушивалась.

Объяснялось это просто: оба они были хорошими людьми, не желали друг другу ничего плохого, оба любили одну и ту же собачку, оба любили детей и всё пытались сделать для того, чтобы воспитать их по крайней мере нормальными.

Но хотя Джульетточка и прислушивалась заинтересованно к беседе, но всё-таки мешала ей. Ибо стоило Анастасии Георгиевне взять собачку на руки, как она начинала дергать всеми четырьмя лапочками, дико взвизгивать и… оказывалась в глубочайшем обмороке.

Очутившись же на руках Григория Григорьевича, она оживала, радостно взвизгивала и ласкалась к нему.

Когда это повторилось пять раз, Анастасия Георгиевна спросила с робкой надеждой:

– А если я её – кастрюлей?

– Не уверен в положительном результате, – возразил Григорий Григорьевич. – Я её кастрюлей излечил в основном от злобности и внушил ей, видимо, необходимость послушания.

– Но неужели мне придётся снова обращаться к этому собачьему гипнотизёру, похожему на шпиона?

– Зачем? Он всё равно жулик. Давайте мы с вами вместе будем искать выход из положения. Для этого мы должны быть откровенными единомышленниками. Начнем. Я полюбил Джульетточку всей душой.

– Но я-то полюбила её раньше и тоже всей душой! Я не напоминаю уже, например, о том, что купила её. Дело не в деньгах, а законная хозяйка её – я.

– Формально – да, – уточнил Григорий Григорьевич. – Фор! – повторил он. – Мально! Хозяйка вы. А фактически – мы с Джульетточкой полюбили друг друга. Ведь я одинокий человек, и она может сделать меня счастливым до конца моих или её лет.

– Вполне понимаю и даже отчасти разделяю ваши чувства, – с очень большой болью в душе согласилась Анастасия Георгиевна. – Но ваши чувства, согласитесь, содержат в себе и значительную долю эгоизма. Вы с Джульетточкой думаете только о себе. А мне она необходима не столько для себя, то есть в узкокорыстных целях, а для перевоспитания оравы ораторов. Если вы помните, так я называю огромную компанию своих вечно орущих внуков и внучек.

И она подробно рассказала о придуманном ею способе перевоспитания маленьких родственников с помощью собачек.

– Значительная мысль, – одобрил Григорий Григорьевич. – И если вы не возражаете, я бы с большой радостью стал вашим помощником в этом благородном деле.

– Лучшего помощника мне и не найти! – восторженно и благодарно воскликнула Анастасия Георгиевна. – Но, но, НО! НО как быть с Джульетточкой? Я не представляю себе жизни без неё! Мои мысли и чувства принадлежат только ей!

– Но ведь ей с вами плохо.

– Стало плохо! Из-за вас! А было – прекрасно!

– Что вы предлагаете? – сердито, но с уважением спросил Григорий Григорьевич.

– Понятия не имею. Я всего лишь хочу, чтобы она была со мной.

– В глубоком обмороке?

Анастасия Георгиевна медленно встала, подошла к серванту, достала пузырек, стаканчик, отсчитала шестьдесят две капли, разбавила их водой, медленно выпила и спросила:

– А вы что конкретно предлагаете?

Нежно прижав Джульетточку к груди, Григорий Григорьевич тяжело поднялся, проговорил глухо:

– Я лично ничего не предлагаю. А она хочет быть со мной.

– Значит, никакого, устраивающего нас троих, выхода нет?

Григорий Григорьевич и Джульетточка посмотрели в глаза друг другу долгим страдающим взглядом, и он (не взгляд, конечно, а Григорий Григорьевич) взволнованно ответил:

– Жизнь этого маленького, бесконечно дорогого мне существа в ваших руках. Хотите его погубить – губите. Хотите поломать ему жизнь – ломайте. Хотите его спасти– спасайте, то есть отдайте мне… А вам мы сегодня же купим… да, да, да, мы найдем вам… И вы её полюбите! Потом мы купим вторую, третью, четвёртую… ровно столько купим собачек, сколько у вас ораторов! И начнем их перевоспитывать! Плюс к этому мы с вами разоблачим собачьего жулика по фамилии Шпунт! А ещё я научу вас излечивать от нервных заболевании собачек одной из ваших кастрюль!

Долго сидела в скорбном молчании Анастасия Георгиевна. Скорбно молчал и Григорий Григорьевич, понимая, что сейчас любые, самые сердечные слова окажутся лишними. Понимал он и горе Анастасии Георгиевны, но надеялся, что она найдет в себе силы победить его ради перевоспитания оравы ораторов.

– Ради перевоспитания внуков и внучек я готова даже на самые немыслимые жертвы, – тихо, но очень решительно прошептала она. – Я рассчитываю на вашу помощь и великодушие.

– Я сегодня же принесу вам, – проникновенно отозвался Григорий Григорьевич. – Совершенно уверен, что ОНА вам понравится, потому что выбирать ЕЁ мы будем с Джульетточкой! И я совершенно убежден, что сегодня же вы при помощи одной из ваших кастрюль вылечите ЕЁ сами! А завтра мы примемся за разоблачение собачьего жулика по фамилии Шпунт.

– Он крупный преступник, – убежденно, брезгливо проговорила Анастасия Георгиевна, – у него всё, всё, всё подозрительно… Я буду ждать вас, – голос её дрогнул. – А тебе, Джульетточка, я желаю успехов и счастья в личной жизни. Вспоминай меня хотя бы изредка. Я же тебя никогда не забуду. До конца дней моих мне будет недоставать тебя.

Я был бы глубоко неправ и несправедлив, уважаемые читатели, если бы счёл, что Григорий Григорьевич вышел от Анастасии Георгиевны в безоблачном настроении: дескать, добился своего, дорогая Джульетточка со мной, мне ни до кого и ни до чего и дела нет. Спускался он по лестнице озабоченный и даже удрученный, понимая, в каком состоянии осталась там одна Анастасия Георгиевна. Сознавал он и то, конечно, что она совершила благородный, граничащий с душевным подвигом поступок. Значит, он обязан достойным образом вознаградить её – во что бы то ни стало приобрести собачку ещё злее, ещё капризнее, ещё коварнее, ещё тявкливее, чем была когда-то Джульетточка.

И тут вдруг неожиданно на самой последней ступеньке лестницы его настигла замечательная мысль. Она была до того замечательной и в то же время простой, что Григорий Григорьевич, размышляя над ней, прошёл мимо Вовика (уже второй раз!), не заметив его. И Вовик, вконец запутанный своей воспитанной собеседницей, – вся голова в разноцветных бантиках, а ЧТО в самой голове у неё, никогда не понять, – тоже не обратил внимания на Григория Григорьевича (хотя это было бы очень кстати, потому что тот знал новый адрес и телефон Иллариона Венедиктовича).

Сам же Григорий Григорьевич до того был взволнован пришедшей ему на ум замечательной и в то же время простой мыслью, что очнулся, когда уже подходил к дому, в котором жил подозрительный субъект, официально известный как собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт, а фактически являющийся крупным жуликом, транспортным зайцем-рецидивистом, а по мнению Анастасии Георгиевны, даже и агентом иностранной разведки. Но пока Григорий Григорьевич шёл не попытаться разоблачить его, а, наоборот, обратиться к нему за помощью: не продаст ли он собачку.

Описание их встречи и её результата мне придётся, уважаемые читатели, перенести в следующую главу, потому что сейчас наступило время, когда нам предстоит узнать кое-что более важное, а вернее, почти самое важное в нашем повествовании.

Когда Вовик задержался в квартире Анастасии Георгиевны, Илларион Венедиктович почувствовал себя до того плохо, что ухватился руками за спинку скамьи, чтобы не упасть на землю. Правда, силы тут же, частично конечно, вернулись к нему, он даже ощущал их медленно нарастающий прилив, но, увидев в нескольких шагах от себя такси, из которого вышел пассажир, попросил шофера отвезти его в госпиталь. Там работало немало врачей, давно знавших Иллариона Венедиктовича, и он просто решил посоветоваться, уверенный, что его временное недомогание – следствие чрезмерного употребления жидкостей. И ещё он не забывал, что вечером обязательно должен быть у Ивана Варфоломеевича. Да и жаль, что не удалось окончательно договориться с Вовиком о встрече… Но что это такое? Он чувствовал себя великолепно! Ему даже захотелось выйти из машины и пройтись пешком!

– В госпиталь не надо, – сказал он шоферу виноватым тоном, – ложная тревога. Я сам себя напугал. Была минутная, может, мгновенная слабость, а я… стыдно! – и назвал свой адрес.

– Ничего стыдного нет, – ответил шофер, пожилой, с унылейшим выражением бесцветных глаз мужчина, – особенно, если в возрасте. Беречься надо ото всего.

Настроение у Иллариона Венедиктовича было какое-то замечательное и необычное. Трудно было поверить, что всего несколько минут назад он едва не потерял сознание.

– Как это – ото всего беречься? – запоздало спросил он таксиста. – Как это – не стыдиться минутной слабости?

– Да вот так, – неопределённо, но недовольно ответил шофер. – Ото всего надо беречься, что здоровью навредить способно.

Илларион Венедиктович промолчал. В его организме что-то происходило. Преодолев желание идти пешком, он вышел из такси у своего дома и на скамье возле подъезда увидел знакомую фигурку – Федьку, почувствовал, что необыкновенно рад встрече, до того рад, что удивился.

Но Федька был сумрачен, долго отмалчивался, чуть ли не отмахивался в ответ на дружелюбные вопросы Иллариона Венедиктовича, пока тот резко не произнес:

– Давай выкладывай, зачем я тебе понадобился. А то пришёл, сидит бука букой, а я, видите ли, должен его уговаривать! Слушаю.

– Меня как раз и уговаривать-то не надо, – тихо ответил Федька. – А молчу я со страху. Ужас у меня получился. Вот и не знаю, говорить или нет.

– Со страха? От ужаса? Кто это тебя, бедненького, так напугал? Робка-Пробка?

– Во-во! – Федька даже голову в плечи втянул, словно ожидая удара по затылку. – Завтра начинаем действовать, а я вдруг подумал: а зачем мне это надо? Да мне всё это до лампочки! Сначала-то я не соображал совсем. Понравилось мне, что зажигалка у меня будет! А чего мне с ней делать? Все бандиты меня сильнее. Мне любой напинать и настукать может! Куда уж мне, такому…

– Не тараторь, Фёдор, не тараторь, – остановил его Илларион Венедиктович. – Ты не свои ощущения и соображения, а конкретные факты выкладывай. Что, например, означает фраза «завтра начинаем действовать» и почему ты не боишься, что тебя за разоблачение банды будут, как ты выражался, лупить смертным боем?

– Как – не боюсь?! – Федька прижался к нему плечом, и тот почувствовал, что мальчишка мелко дрожит, обнял его одной рукой и проговорил тоном приказа:

– А ну, успокойся! Рассказывай всё по порядку. И не дрожи. Учись быть мужественным. Мужчиной будь, Фёдор. Гарантирую, что никто тебя и пальцем не тронет. Я разговаривал с дедом вашего шефчика, тот обещал приструнить его, отбить охоту заниматься самодеятельным бандитизмом.

Вот что сообщил Федька. Сегодня утром неожиданно был назначен сбор банды. Собрались в каком-то пустом гараже. У Робертины был ключ от замка. Не считая шефа, пришло семь человек, а считая Федьку, восемь. На завтра запланировано два похищения. Сначала схватят какую-то девчонку, а у её бабушки вытрясут валюту. Потом возьмут какого то толстого Вовика. Что с ним будут делать, Федька не понял, но испугался здорово, потому что Робертина сказал, что это будет проверка бандитов на деле, и кто не выдержит, получит, но не зажигалку, а чего – Федька опять не понял, но испугался ещё здоровее. А главное, что ему, самому маленькому, поручили заманить ту девчонку, которую будут похищать, к гаражу. А если с девчонкой будет толстяк Вовик, то надо его дразнить и обзывать, а ещё лучше – вдарить толстяку, чтобы тот дал сдачи, а Федька позвал бы бандитов на помощь…

– Тут я со страху икать начал, – испуганно рассказывал бедный Федька. – А они давай хохотать, думали, дураки, что я их специально смешу. Потом им хохотать надоело, а мне икать не надоело, у меня икалось всё больше и больше. Всего меня дергало ещё. Икну и дёрнусь. Дёрнусь и опять икну. Тогда Робертина сказал, что шутки пора прекратить, и стукнул меня по затылку. Икаться у меня перестало, а дергаться я начал ещё сильнее. Тогда Робертина опять меня по затылку, да так здорово, что у меня со страху рот закрылся, будто зубы и губы мне клеем смазали. Носом дышу ну прямо как паровоз, а рот не открывается ни в какую. Тогда Робертина сказал, что я или осел, или веду себя… подозрительно, что ли… Это как?

– Да подозрительно! – Илларион Венедиктович, до этого с большим трудом удерживавшийся от смеха, не выдержал и рассмеялся. – Ну, решили, что ты нарочно молчишь, не подчиняешься шефу и доверять тебе нельзя. И он стукнул тебя по затылку в третий раз? Ещё больнее?

– Ага, ага, ага, – грустно подтвердил Федька. – Тогда рот у меня открываться стал, а вместо слов ерунда какая-то получалась. Хочу сказать, что я, мол, маленький, отпустите меня, не выйдет, мол, из меня бандита, а получалось: «Ям… ям… ям…»

– Это значит, что ты заикаться стал, – объяснил Илларион Венедиктович. – Ну и что Робертина?

– У-у-у! – Федька от страха зажмурился и долго молчал, не открывая глаз. – Тогда он сказал, что меня надо проверить или лик… ви… ди… ровать!

– Это каким образом?

– По-моему, это – лупить без конца. А проверить! – Федька жалобно пискнул. – Шляпу у кого-нибудь сорвать!

– И что ты ответил на такое подлое предложение?

– Чего я ответить мог? «Ям… ям… ям…»! Тогда Робертина и говорит, что надо меня, предателя, лупить, пока я его слушаться не буду. Ещё он сказал… – голосок у Федьки стал совсем тоненьким, – что если у меня мозги не заработают, то живым из гаража не выйду!!!

– Безобразие какое! – возмутился Илларион Венедиктович. – Болтовня, конечно, несусветная, но ведь ни чести, ни совести, ни жалости! И все старше тебя?

– И сильнее! Вот и напустились восемь штук на меня одного. Я и подумал, что если каждый вдарит мне по разу, то от меня одна одежда останется. Тут у меня со страху, не знаю, говорить или нет, живот заболел. Так больно стало! – Федька и сейчас обеими руками схватился за живот. – Хочу им сказать, куда мне надо, а получается одно: «Мневуб… мневуб… мневуб…» Хотел понятнее сказать, что мне, мол, в туалет надо, а у меня ещё хуже получилось: «Мневтул… мневтул… мневтул…»

– И долго ты так мучился? – сочувственно спросил Илларион Венедиктович.

– Не помню. Чуть не год, мне показалось. Бандиты все вокруг меня стоят, злые все, рычат, как волки, а меня со страху прямо раздирает или разрывает, уж не помню. Голова совсем ничего не соображает. Я – к дверям, но не сам бросился, а меня прямо бросило туда. А Робертина спиной к дверям встал, руки в стороны и кричит, что никуда я, предатель, не выйду. И вдруг голова моя засоображала. Ведь если я сейчас до «мы» не успею, то всю жизнь меня, знаете, кем обзывать будут?!?! И я прямо головой Робертине в пузо! И вылетели мы с ним оба из гаража! Только Робертина упал, а я – дёру изо всех сил! Ну, думаю, или мировой рекорд по бегу сделаю, или… И тут у меня вдруг всё прошло, будто и не было… – Федька и сейчас вздохнул с огромным облегчением. – Ведь всё у меня со страху было. С ужаса.

– А тебя преследовали? Бежали за тобой?

– Да где им за мной угнаться! Немного попробовали и отстали, может, всё ещё бегут. А я вот сюда прибежал почему-то. Какой же я бандит, когда такой трусливый? Вот попробуй я к ним без шляпы появись. Убьют!

– Никто тебя не убьет! – рассердился Илларион Венедиктович. – И вовсе ты не трусливый! А они! Собираетесь вы завтра где и когда?

– У гаража в двенадцать.

– Слушай, Фёдор, меня внимательно, – задумчиво сказал Илларион Венедиктович. – И не перебивай, пожалуйста, сейчас у меня времени мало, а нам с тобой требуется оч-чень серьёзно договориться. Во-первых, да будет тебе известно, что я генерал-лейтенант в отставке, как дед вашего Робертины. И с дедом мы старые друзья. Во-вторых, я знаю этого толстого Вовика. Не оч-чень уж он и толстый, кстати. В-третьих, и это самое главное, являйся завтра, слышишь, обязательно являйся к гаражу в двенадцать. Предстоит ликвидация банды!

– Вон они, – с писком выдохнул Федька. – Меня ликвидировать! Я домой!

– Ни с места, Фёдор… – И крепкая рука Иллариона Венедиктовича удержала Федьку. – Я встаю, иду, ты – за мной и срывай с меня шляпу. Понял? И – дёру, как ты выражаешься. А завтра, запомни, к двенадцати будь у гаража и ничего не бойся! Всё остальное я беру на себя! Даю тебе честное генеральское!

Илларион Венедиктович встал и неторопливой походкой направился прочь, через плечо наблюдая за тем, как несколько мальчишек бегут к Фёдору. Впереди – Робка-Пробка, его длинные, кудрявые, прекрасные волосы развеваются. «Неужели Фёдор и сейчас трусит?» – обес-покоенно подумал Илларион Венедиктович и тут же почувствовал, что с его головы сорвали шляпу. Он не сразу обернулся, сначала недоуменно ощупал голову, словно убеждаясь, что шляпа действительно исчезла, и лишь после этого оглянулся вокруг, увидел, что Федька с бандитами свернули за угол, и тогда спокойно вернулся к подъезду.

В прежнем его доме лифта не было, и теперь он с удовольствием пользовался им, хотя жил всего на третьем этаже.

А тут ему вдруг захотелось подняться пешком, и, знаете ли, не по-стариковски, отдыхая чуть ли не на каждой площадке, а этак – легко, вроде бы без особенных усилий. Он и зашагал быстро, потом ещё быстрее, идти было легко, но как-то неудобно: всё казалось, что ботинки вот-вот спадут с ног. Было совершенно очевидно, что или ботинки разносились, или ноги уменьшились в размерах! Илларион Венедиктович остановился и тихо, с удовольствием посмеялся такому странному ощущению. Настроение было столь замечательное, что он, не переставая тихо смеяться, с удовольствием, если можно так выразиться, ковылял со ступеньки на ступеньку, осторожно подтягивая одну ногу к другой. «Да шнуровки просто ослабли!» – наконец-то догадался он, но когда дома в коридоре стал расшнуровывать ботинки, ничего подобного не обнаружилось. И он опять не придал этому странному факту абсолютно никакого значения.

Ему как-то необычно легко двигалось, и он походил, наслаждаясь незнакомым ощущением, по квартире, раздумывая о том, как проведет вечер у Ивана Варфоломеевича, и ЧТО они с Гордеюшкой преподнесут банде Робки-Пробки-Робертины! Получат по заслугам бандитики, извините, сопливые! А Фёдор-то какой молодец! Есть в нём что-то доброе, хотя он и участвовал в истязании чёрного котёночка, и глуповат, правда, в достаточной степени. И если он завтра не струсит, явится к гаражу… Илларион Венедиктович замер на месте: а к какому гаражу?! Где этот гараж – место сборища банды– находится?! Ведь если завтра туда явится, переборов страх, развитый в нём довольно сильно, Фёдор, а они с Гордеюшкой ничего не предпримут, то у Вовика будет большая неприятность, а с бедным Фёдором опять получится «мневуб… мневтул…»!

И честному, в высшей степени обязательному человеку, генерал-лейтенанту в отставке ничего не оставалось делать, как вместо отдыха перед ответственным вечером у Ивана Варфоломеевича с его импортным сыном идти на розыски мальчишки.

Размышлять над тем, что же это такое странное случилось с ботинками, было некогда, к тому же Илларион Венедиктович вспомнил, что зимой покупал летние туфли, и они оказались малы, очень уж жали. Зато вот сейчас неудачная покупка пришлась в самый раз!