Текст книги "Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка"

Автор книги: Лев Хургес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

В нем мирно уживались целый ряд положительных и отрицательных качеств: обладая отличной памятью, он был абсолютно неспособен к изучению иностранных языков. Приехав в Испанию одним из первых, Василий Иванович из всего обильного лексикона прекрасного, звучного испанского языка, хорошо «усвоил» только два выражения, особенно любимые испанскими офицерами: «маньяна» (завтра) и «муй дефисиль» (очень трудно). Слыша эти слова, полковник приходил в ярость: «Я ему покажу маньяна! Я ему покажу муй дефисиль! так и так его мать», – требовал он у Маши Левиной перевести на испанский русскую матерную ругань. Безупречно храбрый, он после сдачи Малаги все же не заступился за отданного под суд испанского полковника Виальбу, несмотря на то что все действия Виальбы при обороне города полностью поддерживались Киселевым и он был уверен в полной невиновности Виальбы.

Конечно, и положение Василия Ивановича в Малаге было не из легких: многопартийность, к которой он не привык на родине, отсутствие надлежащей дисциплины, недостаточная военная квалификация испанского офицерского и унтер-офицерского состава, дезорганизация как неумышленная, так и умышленная, в снабжении войск, недостаточность персонала нашей миссии (всего четыре человека, из которых настоящим военным был только сам полковник), отдаленность от главного командования, а хуже всего – практическая невозможность оказания сколько-нибудь реальной помощи осажденной Малаге, так как почти все подкрепления, вооружение и боеприпасы поглощались, как бездонной бочкой, висящим на волоске Мадридом, где по существу решалась судьба войны. Все это делало положение военного советника Малагского сектора Южного фронта весьма щекотливым. Требовался, помимо чисто военной эрудиции (которой Киселев, конечно, обладал), еще и большой дипломатический такт, чего этому прирожденному вояке иногда не хватало.

Подробная история обороны и падения Малаги еще не написана, но если она и будет написана, то нужно учесть, что деятельность там полковника Киселева, во всяком случае, представляла собой образец верного служения своей Родине, и допущенные, возможно, просчеты и ошибки не являлись ни умышленными, ни роковыми. Вот примерно краткая характеристика человека, в распоряжение которого я прибыл в Малагу в начале декабря 1936 года в качестве связиста.

Очень интересной личностью была и переводчица Киселева – Мария Моисеевна Левина. Маленького роста и щуплого телосложения, Маша обладала какой-то особенной тихой храбростью. В самые тяжелые времена никто из нас ни разу не слышал от нее ни слова жалобы. На бомбежки, артиллерийские и пулеметные обстрелы, под которые она зачастую попадала, она просто не обращала внимания. То ли на нее подействовал тезис Василия Ивановича насчет покойников, то ли она умела отлично владеть собой, а скорее всего, она была настолько измучена непосильной работой, что на всякие другие эмоции у нее просто не хватало сил. Во всяком случае, ее поведение в боевых условиях вызывало восхищение у всех, а особенно у испанских товарищей.

Я уже упоминал, что во время нелепой поездки в бомбящийся порт, когда мы все при виде падающей бомбы выскочили из машины и разбежались кто куда, Маша не посчитала даже нужным вылезти из машины. Работоспособность ее была поистине изумительной: проведя целый день в поездках с полковником по разным участкам фронта, к вечеру, когда даже бывавший в переделках Киселев буквально валился с ног, приехав домой, Маша не ложилась отдыхать, а тут же садилась переводить различные оперативные и информационные материалы. Будучи по специальности переводчицей с французского, она в очень короткий срок освоила испанский язык, но все же к основной специальности у нее была особая любовь. В редко выпадавшее свободное время, она охотно читала нам французскую литературу (в доме, который мы занимали, была большая библиотека, в том числе много французских книг), причем французский текст она читала прямо по-русски, с отличной стилистикой. Впечатление было такое, будто сам читаешь великолепный литературный перевод, таково было мастерство Маши.

Все мы очень любили эту скромную, отважную труженицу, безупречно храбрую и верную своему долгу комсомолку. Измотана и издергана она была до последней степени. Как-то в порыве откровенности она призналась, что единственная ее мечта здесь – когда-нибудь поспать сразу целые сутки, но, к сожалению, ей гораздо чаще приходилось, наоборот, не спать по несколько суток подряд.

Еще одним полноправным членом нашей миссии был испанец – коммунист и топограф Энрике Сегарро. Среднего роста, худощавый, с небольшими черными «биготес» (усики над верхней губой, вошедшие у нас в моду только после Отечественной войны), Энрике был европейски образованным человеком. Свободно владел, кроме родного, еще и французским языком. Энрике довольно быстро освоил необходимый минимум русских слов, и все наши его более-менее понимали. Сам он был родом из Валенсии, где его отец служил лесничим (в Испании это очень важный пост). Мать, фанатично верующая католичка, окончившая Мадридскую консерваторию по классу фортепиано, сумела привить Энрике любовь к музыке и умение в ней разбираться. Человек он был очень веселый, общительный, любил иногда подтрунивать над всякими проявлениями тупости и ограниченности.

Как-то раз, будучи у него в гостях в Валенсии, я стал просматривать старые мадридские иллюстрированные журналы и с недоумением обнаружил, что в репертуаре Мадридского оперного театра имелись и «Борис Годунов», и «Князь Игорь», и «Паяцы», и «Севильский цирюльник» и пр. и пр., но совершенно отсутствовала такая известная опера на испанские темы, как «Кармен». В ответ на мой вопрос Энрике только расхохотался и обещал, если вечером будет свободное время, объяснить мне это «недоразумение».

Вечером они с женой Манолитой (художницей-модельершей) заехали за мной в гостиницу и повезли в небольшой театрик на окраине города. Огромные афиши, на которых в окружении гирлянд электроламп и неоновых трубок красовался портрет черноглазой испанки, одетой в русский сарафан и кокошник боярышни, гласили, что только в этом театре, всего несколько дней будет идти новейшая оперетта из русской жизни под названием «Катюша». (Кстати, «Катюшами» в Испании называли все русское оружие: и самолет «СБ», и танк «БТ», и даже обычную трехлинейную винтовку.) Публика валила валом. С трудом достав билеты, мы прошли в зал, набитый до отказа.

Перед началом спектакля оркестр, как полагается, сыграл все гимны – два Интернационала (социалистический и коммунистический, причем разница была только в нескольких тактах), «Эль гимно де Риего» [121]121
  «Еl Himno de Riego» – гимн, написанный в годы Гражданской войны в Испании (1820–1823) в честь полковника Рафаэля де Риего. Национальный гимн Испании во время Первой (1873–1874) и Второй (1931–1939) Республик.


[Закрыть]– государственный испанский гимн и анархистский «Хихос дель Пуэбло» («Сыны народа»). Под их звуки все в зале стояли с поднятыми в приветствии «Рот Фронт» кулаками (кроме анархистов, которые держали руки со сплетенными над головой пальцами).

После поднятия занавеса артисты долго не могли начать спектакль из-за бурной реакции публики на декорации, изображавшие истинно русскую картину: на сцене на переднем плане стоял огромный блестящий самовар, из конфорки которого развевались в виде пламени красные и желтые ленты. За самоваром, подперев щеки ладонями, полукругом, лицом к публике, стояли красные девицы в сарафанах, кокошниках и красных сапожках. За красавицами стояли удалые молодцы в черкесках с газырями, в папахах, и с окладистыми черными бородами.

На декорации была изображена широкая полноводная река, и, чтобы у публики не возникало на этот счет никаких сомнений, имелась табличка «Volga». Вдали виднелись высокие снеговые горы, с надписями на самых высоких «Казбек» и «Эльбрус». Впереди, на стульях, сидели несколько молодых людей в красных косоворотках и жилетах, с бутафорскими гармошками и балалайками, и вся эта «капелла», под аккомпанемент оркестра, с пылом исполняла на испанском языке цыганский романс «Охос негрос» («Очи черные»). Такой развесистой клюквы и нарочно не придумаешь.

Поначалу я прыснул со смеху, но сидевший рядом Энрике толкнул меня в бок и предупредил: всякое проявление насмешки к этому «истинно русскому» представлению может иметь для меня неприятные последствия, ибо все имеющее отношение к Советской России – единственному истинному другу Испанской республики – принимается здесь народом с восторгом, а людей, смеющихся над русским искусством, могут принять за скрытых фашистов, что при испанском темпераменте отнюдь не безопасно.

В антракте Энрике, улыбаясь, спросил меня: «Теперь ты, надеюсь понял, почему в репертуаре Мадридского оперного театра отсутствует опера “Кармен”? “Кармен” в Мадриде была бы примерно тем же, что и постановка в Москве в Большом театре сегодняшней “Катюши”».

Своей культурностью, тактом и тонким юмором Энрике помог нам понять некоторые особенности испанской жизни, и я навсегда полюбил этот независимый, гостеприимный и жизнерадостно простой народ Испании. Ведь, если вы проезжали через любую деревню и хотели напиться, то никто не подавал вам стакан воды, а обязательно выносили «паррон» (глиняный кувшин с горлышком и тонким носиком) с вином. Правда, технику питья из «паррона» я до самого отъезда из Испании так и не освоил, потому что делать это надо умеючи, а у меня вино, вместо того чтобы литься из носика в рот, упорно лилось за воротник рубашки, и улыбающийся хозяин, догадавшись, что имеет дело с иностранцем, тут же приносил стакан.

Единственное, с чем мы в Испании никак не могли примириться, это «ассейте» (нерафинированное оливковое масло). Его «аромат» никак не мог нам прийтись по душе, а испанцы даже не мыслили себе без него трапезы. Тщетно пытался я на правах завхоза нашей миссии изгнать «ассейте» из меню. Такое намерение встретило бешеное сопротивление со стороны всего нашего кухонного персонала, а «ассейте», под тем или иным предлогом, все же просачивалось в наши непривычные к нему желудки, вызывая даже у меня порою сильную изжогу, а уж полковник из себя выходил, услышав его запах.

Вообще говоря, у Испании с Россией есть очень много общего: например, одинаковая железнодорожная колея [122]122
  Расстояние между внутренними рабочими гранями головок рельсов в России и в Испании равно 1524 мм, в отличие от большинства стран, где ширина колеи равна 1435 мм.


[Закрыть](впоследствии, для быстроты разгрузки прибывающих из СССР транспортов, грузы помещались в трюмы прямо в вагонах и по прибытию в Испанию вагон поднимался краном, ставился на рельсы и сразу шел в состав); одинаково звучат слова «ноче» (ночь), «луна» (луна), «вино» (вино); единственные страны в Европе, которые победоносно воевали с Наполеоном на своей территории и не подчинились ему, это опять-таки Испания и Россия. Из всех европейских стран только Испания имеет в своем алфавите мягкий знак, правда, в отличие от русского, в испанском языке он ставится не в виде отдельной буквы, а в виде значка над буквой, звучание которой надо смягчить. Конечно, есть еще целый ряд схожих черт, перечислять которые было бы долго, да и компетентности на это у меня бы не хватило.

Несколько слов о Малаге: это был город-курорт, но курорт, обладающий довольно развитой промышленностью, преимущественно текстильной, винодельческой и табачной. Роскошные, самой причудливой архитектуры, виллы мадридских богачей, приезжавших на лето в Малагу, утопали в зелени пальм и овевались легким ветерком Средиземного моря. По традиции эти виллы не имели даже номеров, а назывались по имени жен или любовниц владельцев, как то: «Консуэло», «Роса-Мария», «Кармен» и т. д. Расположенные на самой фешенебельной городской магистрали «Калле де Пало», они резко сменялись на окраинах жалкими лачугами бедноты. Уж больно велика была дистанция между откормленными, расфуфыренными курортниками, подметавшими до Гражданской войны тротуары «Калле де Пало», и малагскими тружениками, полуголодные, босые ребятишки которых питались преимущественно побегами сахарного тростника, в изобилии росшего за городской чертой.

Недаром таким успехом здесь пользовалась компартия Испании. Первого депутата-коммуниста в кортесы (испанский парламент) дала именно Малага. Это был член ЦК испанской компартии, доктор медицины Каэтано Боливар, в свое время сидевший в тюрьме за коммунистическую деятельность. Высокого роста, полный, представительной наружности, прекрасный оратор, Боливар был любимцем рабочего класса и с началом Гражданской войны был сразу назначен эмиссаром Южного фронта. Несмотря на принадлежность к Коммунистической партии, которую он не скрывал, Боливар еще до революции даже среди аристократической части Малаги как врач пользовался отличной репутацией. За годы врачебной практики (и несмотря на то что с малагской бедноты он за лечение ничего не брал!) Боливар сумел на свои заработки построить в конце «Калле де Пало» трехэтажный дом и прилично его обставить, вплоть до галереи и бильярда.

После осуждения Боливара дом был конфискован, но как только рабочие Малаги избрали его своим депутатом в кортесы, он был немедленно освобожден из тюрьмы, и все имущество (в том числе и дом с обстановкой) было ему возвращено. В тюрьме местные власти побаивались авторитета Боливара и разрешили ему работать там врачом, причем многие важные персоны платили большие деньги администрации тюрьмы за разрешение попасть на прием к этому каторжнику. Сам Боливар за это иногда пользовался возможностью провести воскресный день со своей семьей на воле.

Рядом с его домом был небольшой четырехкомнатный флигель для прислуги, в нем-то наша миссия и нашла себе первое пристанище в Малаге. Боливар настолько не скрывал свою коммунистическую деятельность, что единственного сына назвал Лениным. Это был симпатичный кудрявый семилетний мальчик, с которым я подружился. Его расположение я завоевал, смастерив ему деревянный пистолет, стрелявший горохом. Ленин Каэтанович Боливар (он очень любил, когда я называл его этим непривычным для испанца полным титулом) стал моим первым учителем испанского языка, и уже через несколько дней после нашего знакомства он с гордостью исполнял обязанности «интерпрете» (переводчика) во время наших поездок в город за покупками.

Интересной фигурой был также личный телохранитель Боливара – Франциско, фамилии которого я не помню: необычно высокого для испанца роста, атлетического телосложения, всегда с маузером в деревянной кобуре, Франциско ни на шаг не отходил от своего подопечного и много раз выручал его в трудных обстоятельствах. Старый кадровый рабочий, он сдружился с Боливаром еще на подпольной работе, сидел с ним вместе в каторжной тюрьме, откуда был освобожден только после победы Народного фронта. С тех пор они были неразлучны.

Часто Франциско появлялся в сопровождении своего сына, тоже Франциско, который являл собой точную копию отца, только в масштабе один к десяти (по объему); малышу было всего пять лет, и мы их обычно называли Пако и Пакито (по-испански Пако – уменьшительное от Франциско, а Пакито – уменьшительное от Пако). С Пакито, как и с Лениным, я дружил, и иногда, в редкие свободные минуты, мы затевали во дворе такую возню, что Киселев, которому мы мешали работать, тут же находил для меня какую-нибудь срочную радиограмму.

В домике для прислуги у Боливара мы чувствовали себя очень хорошо, тем более что на родине мы отнюдь не были избалованы квартирными излишествами. Полная тишина, раскидистые сливы, окружавшие наш домик, прекрасный сад и гостеприимные хозяева создавали все условия для нормальной работы, но испанские товарищи решили, что такое скромное помещение не соответствует рангу миссии такой великой державы, как СССР, и рекомендовали нам переехать в любой из реквизированных у бежавших фашистов особняк. После недолгих обсуждений была выбрана роскошная трехэтажная вилла с пышным названием «Консуэла» (испанское женское имя, обозначающее «утешение»), расположенная в самом центре «Калле де Пало».

Этот выбор имел целый ряд преимуществ, которые были одновременно и недостатками: прямо напротив виллы находился отель «Калета», в котором жили руководящие офицеры штаба во главе с испанским полковником Виальбой, командующим Малагским сектором Южного фронта. Неподалеку находился и сам штаб сектора, а также арсенал, военный госпиталь, комитеты социалистической и коммунистической партий и многие другие организации и учреждения, с которыми мы постоянно сталкивались по работе.

Недостатком было то, что такое кучное расположение, в том числе и нашей резиденции, не являлось секретом и для фашистов, а так как отсутствие какой-либо береговой и противовоздушной обороны города давало возможность морским и воздушным фашистским пиратам бомбить и обстреливать с моря любые районы Малаги, то не менее 70–80 % всех их «гостинцев» приходилось, естественно, именно на наш район. А так как мы с шифровальщиком Васей Бабенко чаще всего были на месте (остальные почти всегда были в разъездах), то и вспоминали с тоской тихую, спокойную жизнь на задворках дома Боливара.

Вилла, в которой мы разместились, принадлежала раньше какому-то знатному и богатому не то графу, не то маркизу и представляла собой небольшое трехэтажное здание, весьма художественно облицованное снаружи, по фасаду, цветной керамической плиткой. Фасад дома был отделен от улицы небольшим садиком с несколькими пальмами, цветником и большим кустом банана, а также массивной чугунной оградой на цементном фундаменте. Сзади дома размещался небольшой дворик с гаражом на три машины. На первом этаже находились: большая столовая с дубовой мебелью, персон на пятнадцать, биллиардная, картинная галерея с неплохими полотнами неизвестных нам мастеров, изображавшими преимущественно испанских красавиц и батальные сцены из испанской истории.

Широкая мраморная лестница вела на второй этаж. Поднимаясь по этой лестнице, можно было видеть заднюю стену дома, художественное оформление которой составляли два высоких (до крыши), застекленных цветной, непрозрачной мозаикой окна, а между окнами, прямо против центрального лестничного пролета, висела великолепно выполненная копия картины Леонарда да Винчи «Христос на кресте». Размер примерно полтора-два человеческих роста. Исполнена копия была действительно великолепно: кровь из пробитых гвоздями рук и ног, казалось, так и льется. Но особенно примечательными были глаза. Они просто прожигали насквозь, столько муки и скорби в них было. Этих глаз я в вечерние часы после ужина (как правило, с возлиянием) просто боялся. Стоило посмотреть, подымаясь по лестнице перед сном в свои «апартаменты», на эти глаза, как они всю ночь мерещились во сне, а после пробуждения не давали больше уснуть. Дошло до того, что, поднимаясь вечером к себе, я гасил на лестнице свет и светил себе под ноги карманным фонариком, лишь бы не видеть эти глаза.

Все знали об этом и неизменно подтрунивали надо мной, хотя, как я часто замечал, сами избегали перед сном смотреть на эту картину. Как-то возникла у меня мысль снять ее с простенка и заменить какой-нибудь красавицей из галереи первого этажа, но к чести своей должен сказать, что такого кощунства я, несмотря на имевшуюся возможность, все же не совершил, и Христос остался на месте. Зачастую я (и не только я), особенно днем, когда освещение через цветные стекла окна было особенно эффектным, буквально замирал, потрясенный талантом неизвестного копииста, написавшего такую картину.

На втором этаже нашей виллы – в спальне, библиотеке и кабинете бывшего хозяина – разместились Киселев с Машей, а апартаменты бывшей хозяйки заняли Артур Спрогис с переводчицей Региной Цитрон. Весь третий этаж (комнат пять или шесть) заняли мы с шифровальщиком Васей Бабенко. Правда, жили мы всего в двух смежных комнатах, а остальные просто пустовали. Я облюбовал себе угловую комнату с балконом, установил там свою «музыку», поставил койку, столик, два стула и зажил там, «как Бог в Одессе».

Вид с балкона на Средиземное море был чудесный, связь с Валенсией и Москвой – безупречная, даже «дуплексная [123]123
  Радиосвязь, при которой прием и передача может вестись одновременно, в отличие от симплексной, где требуется переключение приема и передачи.


[Закрыть]», харч отличный, чего же еще можно желать? Правда, первое время сильно досаждали ночные бомбежки. Фашистские пираты, пользуясь своей полной безнаказностью, по-видимому, узнав о нашем местопребывании, навещали нас каждую ночь и клали бомбы аккуратно кругом нашей виллы, в результате чего почти ежедневно приходилось вставлять новые оконные стекла. Нечего греха таить, боялся я этих бомбежек страшно, и как только они начинались, выходил на улицу, одетый в драповое пальто, и, несмотря на теплую погоду «продавал дрожжи» [124]124
  То есть сильно дрожал.


[Закрыть], вызывая порой насмешки и язвительные комплименты Василия Ивановича. Долго я искал средство, чтобы скрыть эту предательскую дрожь, и наконец нашел его в виде стакана крепчайшего ямайского рома перед сном после заключительного радиосеанса с Москвой.

Это средство оказалось настолько действенным, что, несмотря на грохот рвущихся неподалеку бомб, звон разбитых стекол, яростный стук в дверь горничной, будившей всех при начале бомбежки, я спал как убитый до утра, в результате чего я быстро приобрел репутацию невероятного храбреца, плюющего на ночную бомбежку, и всем ставили меня в пример. Это средство меня ни разу не подводило, тем более что, учитывая довольно крепкие стены нашей виллы, реальная опасность нам угрожала только при прямом попадании бомбы: в этом случае у меня был бы, конечно, шанс попасть прямо в рай без пересадки, чего, к счастью, не случилось.