Текст книги "Попались"
Автор книги: Лев Гурский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
ЗА МГНОВЕНИЕ ДО ВЕСНЫ
– …Только учтите, – закончил Холтофф. – Под колпаком вы, а не я. А вы знаете, что значит быть под колпаком у Мюллера. Ну?
– Хотите еще коньяку? – вместо ответа предложил ему Штирлиц.
– Хочу, – сознался доверчивый Холтофф. – Наливайте полную.
Он протянул хозяину кабинета свою рюмку, и штандартенфюрер уже изготовился со всего размаха ударить гостя тяжелой граненой бутылкой по черепу, обтянутому редкими белесыми волосенками…
Но в это мгновение мир вокруг мигнул и погас.
Только что кабинет Штирлица существовал – и сразу вдруг его не стало. Напрочь исчезло глухо занавешенное (на случай авианалета союзников) окно. Дематериализовался портрет фюрера на стене, да и стена куда-то сгинула. Испарились кресла, столик, обе рюмки, коньяк в бутылке и сама бутылка. Пропали Штирлиц с Холтоффом.
Некоторое время Земля была безвидна, тиха и пуста. Затем пустота начала потихоньку оживать. В ней по-прежнему не было заметно никого и ничего, однако кое-что стало слышно. Среди абсолютной тишины прорезался едва различимый шелест, который вскоре начал загустевать, твердеть и дробиться на понятные звуки.
Кряхтенье. Покашливание. Наконец, голоса.
– Доннерветтер! – сказал Штирлиц. – Невозможно работать! С нами опять это сделали.
– Вот и хорошо, – отозвался Холтофф. – По крайней мере сейчас никто не шандарахнет бутылкой по моей башке… Кстати, Штирлиц, а вы бы не могли меня, к примеру, не бить? Пожалуйста! Хоть раз, в виде исключения. Каждый раз, когда вы меня прикладываете, я, между прочим, получаю реальное сотрясение мозга…
Из пустоты донеслось хихиканье – то ли Айсмана, то ли Шелленберга, то ли самого рейхсляйтера СС Мартина Бормана.
– Дурашка вы, Холтофф, – снисходительно проронил Штирлиц. – Сколько вам можно объяснять одно и то же? Было бы намного проще, если бы всем сотрудникам РСХА, от унтершарфюрера до высших бонз, прочли курс немецкой классической философии… Ну хорошо, черт с вами, начнем по новой: есть такое понятие – де-тер-ми-низм. В нашем мире, когда он движется по горизонтали, а не стоит, как сейчас, все предопределено. Улавливаете? Рейн всегда впадает в Северное море, фрау Заурих всегда собирает цветочки, Даллес всегда ведет переговоры с Вольфом, а Вольф вечно их проваливает. Время собирать камни, время их швырять, время их снова собирать – и так по кругу. Почему это случается, я не знаю. Но вы обречены пороть чушь, а я обречен бить вас бутылкой. Если не верите, попытайтесь в следующий раз прийти ко мне с разговорами не о физике Рунге, а, допустим, о погоде. И обойтись без этой вашей идиотской фразы: «Не надо зажигать свет».
– Я пытался, – уныло пробормотал Холтофф. – Сколько раз пробовал, ничего не получается. Пока еду к вам, все время воображаю, что сейчас скажу: «А вот и Холтофф! Ха-ха, небось не ждали?» А когда вас вижу, опять несу ахинею про свет и пробки. Словно я под гипнозом или во сне… Я просто подумал, Штирлиц, может, хоть вам удастся проявить волю? У вас сильная воля, гораздо сильнее моей. Я бы не смог, как вы, пялиться на свою жену в баре и слова ей не сказать. Когда играет эта нечеловеческая музыка – та-ра-ти-тара-тааам, – у меня слезы наворачиваются…
– С чего вы взяли, партайгеноссе Холтофф, что это была моя жена? – ледяным тоном спросил Штирлиц. – Может быть, вы наше свидетельство о браке видели? Загляните в мою характеристику на члена НСДАП. Есть там хотя бы слово о жене? Вы думаете, я бы стал скрывать от нашей партии какую-нибудь жену?
– Конечно, не стали бы, – с неприличной поспешностью согласился Холтофф. – Простите меня, штандартенфюрер, я был неправ. Честное слово, клянусь, я ни на что не намекал…
– Ладно, Холтофф, прощаю, – сказал Штирлиц. – Но в следующий раз выбирайте слова. До чертиков надоели все эти ваши упреки, подозрения. Чувствуешь себя, как в гестапо… А насчет триумфа воли ничем, увы, не могу вас порадовать. У меня те же проблемы. Сам бы рад пинком прогнать того спаниеля, но вынужден, как заведенный, его кормить, гладить, вести в дом. Хотя я, к вашему сведению, терпеть не могу никаких собак…
– А я птиц, – добавил Плейшнер. – Кричат, воняют, пачкают. Но все равно, как только прихожу на Блюменштрассе, непременно заворачиваю в этот птичий магазин. Не хочу, а ноги сами несут.
– Мы все у кого-то под колпаком, – тяжело вздохнул Мюллер. – С нами делают, что хотят. Могут запустить этот мир, могут остановить, потом запустить по новой. Недавно я шесть раз подряд вызывал Шольца. Не хочу, а все равно его зову. И шесть раз, одними и теми же словами, прошу у него бритвенные лезвия…
– Это дьявол! – объявила фрау Заурих. – Дьявол! Его повадки. Он всех нас искушает, и мы не в силах ему противиться.
– Но вдруг нас не искушают, а испытывают? – неуверенно предположила Барбара. – Тогда, фрау Заурих, получается, что это не дьявол, а совсем даже наоборот – верховное существо…
Снова раздалось хихиканье: это уж точно веселился Шелленберг.
– Ах, Барбара, Барбара, – укоризненным тоном заметил Штирлиц. – Стыдно. Для нас, истинных арийцев, верховным существом является наш обожаемый фюрер Адольф Гитлер. Вы что же, всерьез намекаете, будто все эти глупости – дело рук фюрера? По-моему, дружище Мюллер, вы изрядно подраспустили личный состав…
– Ну будет вам придираться, Штирлиц, – хмыкнул Мюллер. – Нашли, кого подловить на слове, – блондинку. Давайте-ка лучше спросим у вашего друга пастора: дьявол нами играет или кто?
– А действительно! – оживился Борман. – Хорошая мысль. Хватит отмалчиваться, герр Шлаг, мы не на Принц-Альбертштрассе, а вы не на допросе. Расскажите, наконец, что с нами всеми происходит.
– Да уж, выкладывайте, пастор, – поддержал Бормана агент Клаус. – А то какая-то полная хреновина здесь творится. Я уж сам окончательно запутался – не пойму, жив я или мертв.
– Умоляю, скажите нам, святой отец! – воскликнула фрау Заурих. – Не хотите говорить им, шепните на ушко мне, что с нами приключилось и где мы. Если мы уже на том свете, то почему все и сразу? Ладно еще я, старая грымза, туда мне и дорога, но Габи или господин Бользен? Они еще такие молодые…
– А я вот охотно верю, что мы в аду, – тяжело бухнул Генерал Из Поезда. – Где нам, собственно, всем и место. Кроме вас, Кэт, и вас, Габи, разумеется… Так что нам скажете, пастор? Не тяните.
Пастор смущенно кашлянул: он не любил быть в центре внимания.
– Враг рода человеческого изощрен и злонамерен, – осторожно начал он, – однако не думаю, что это он. С точки зрения теологических доктрин, по крайней мере, многое не сходится. И на адские муки все, что с нами происходит, тоже не очень похоже…
– Ну это кому как, – с сарказмом заметил агент Клаус. – Хотя некоторым из присутствующих, конечно, грех жаловаться. Вот вы, генерал, махнули в поезде коньячку, закусили салями – и привет. А мне-то каково? Когда вместо обещанного ящика сардин тебе вновь и вновь всаживают пулю в живот, это, по-моему, и есть сущий ад…
– Пожалуйста, заткнитесь, Клаус! – нервно прервала агента Габи. – Ради всего святого! Вас убили, но мы, в отличие от вас, живы. Я твердо помню, что я жива и что со мной ничего плохого не случилось… правда, и ничего хорошего тоже. У вас, Кэт, хотя бы остались двое детей, а у меня никого, кроме фрау Заурих.
– У меня есть одна идея, – подал голос Шелленберг. – Помните, Штирлиц, ваш русский классик Теодор Достоевски написал роман под названием «Попок»? Очень похоже на нашу ситуацию: там все умерли, но тем не менее как-то разговаривают между собой…
– Во-первых, дорогой Вальтер, этот Достоевски – никакой не «мой», не надо меня ловить, все равно не поймаете, – тотчас же отреагировал Штирлиц. – Во-вторых, это не роман, а рассказ. В-третьих, он называется не «Попок», а «Бобок», от слова «боб», то есть растение семейства бобовых, или, вероятнее всего, от слова «бобок», синонима вишневой косточки, или, возможно…
– О’кей, Штирлиц, о’кей, мы все прекрасно знаем, что вы умный и эрудированный, – вмешался Даллес. – Давайте уже, наконец, проедем «в-третьих». Что у вас «в-четвертых»?
– …или, возможно, от имени Боб, уменьшительного варианта имени Роберт, – как ни в чем не бывало продолжил Штирлиц. – А, в-четвертых, уважаемый мистер Даллес, в рассказе все герои обладали информацией, что они умерли. У нас же, прошу заметить, собрались в основном живые… ну если, конечно, не брать в расчет Клауса, Плейшнера, Рольфа с Барбарой и еще Гельмута…
– И почему, интересно, меня здесь никогда не принимают в расчет? – напряженным тоном поинтересовалась Барбара. – Раз натуральная блондинка, так что – непременно идиотка?
– Барби, куколка, вы прелесть, – рассеянно утешил ее Даллес. – Не дуйтесь. Штирлиц просто имел в виду, что вы, в некотором смысле, мертвая натуральная блондинка… Послушайте, господа! Кто-нибудь, объясните мне: разве бывает в природе такое место, где грань между живыми и неживыми отсутствует?
– Еще как бывает, – ухмыльнулся Клаус. – Дахау, например.
– Нет, мы вряд ли в концлагере, – усомнился Холтофф, – что-то я здесь не вижу ни вышек, ни охраны с овчарками, ни бараков, ни проволоки – вообще ни черта я вокруг не вижу…
– Ну так сбегите отсюда, герр Холтофф, – фыркнул Клаус. – А? Чего? Не можете? А раз все равно не можете, то зачем охрана и вышки? Лично я думаю, что мы пока в чистилище. Там, наверху, еще, наверное, не решили, куда нас теперь – в ад или в рай. Как вам, пастор, такая версия? Принимается за основу?
– Эта гипотеза не лишена известных резонов, – тщательно подбирая слова, сообщил пастор. – В канонических богословских текстах нет четких описаний этого места, а визионерские фантазии великого Данте – только лишь литература. Другое дело, что наше совместное пребывание в чистилище, честно говоря, с трудом увязывается с известной теодицеей Лейбница, потому что…
– …потому что Лейбницу посчастливилось не дожить до Кальтенбруннера! – звонко расхохотался физик Рунге. – Если бы Лейбница били по почкам в гестапо, он бы очень быстро усомнился в благости Бога… Извините меня, пастор, ни в коем случае не хочу обидеть персонально вас, но вы явно не в теме… «Ад», «рай», «чистилище» – смешно слушать. В ситуации, в которой мы оказались, гипотеза Бога и дьявола не работает. О чем вы спорите? Мы с вами не умерли и не живы. Мы вообще не люди…
– Молчи, морда жидовская! – заорал Кальтенбруннер. – Молчи, не порть настроение!.. Эй, есть тут хоть один арийский физик?
– Да вот хрен тебе, – ласково ответил Рунге. – Сам же знаешь прекрасно, что других физиков вокруг нету – только один я, внук еврейской бабушки. Ты вспомни, дружок, сколько раз уже искали – и какой результат? Нашли только одну алкоголичку, из Берна, да и та оказалась профессором математики, а не физики…
– А Плейшнер? – удивилась Барбара. – Он разве не профессор?
– Я, Барбара, профессор древней истории, – с удовольствием открестился Плейшнер. – К точным наукам отношения не имел и не имею. У меня в школе по физике всегда было «удовлетворительно».
– А у меня по истории было «отлично», – сказал Рунге. – В подвале гестапо история мне очень помогла. Когда мой следователь не бил меня по почкам, мы с ним обсуждали походы Фридриха Великого…
– Погодите, Рунге, – задумчиво произнес Штирлиц. – Что-то я в толк не возьму. Если мы, как вы считаете, не люди, то кто же мы?
– Не «кто», а «что», – бодро ответил Рунге. – Я давно это понял. Может быть, изначально мы и были людьми, не знаю, но сейчас мы – пучок электромагнитных импульсов. Мы записаны на одном диске и будем двигаться по кругу до тех пор, пока диск не износится. Тогда нас выбросят в помойное ведро и заменят новыми, точно такими же. Поймите же, друзья – к тебе, Кальтенбруннер, это слово не относится, – здесь все ненастоящее. Ваши мундиры, моя арестантская роба, ваш коньяк, Штирлиц, ваше салями, генерал, и даже ваши пули, дорогой Гельмут, при всем уважении к их убойной силе… Вы когда-нибудь видели осциллограф? Хотя откуда вам его видеть… Словом, мы все – исчезающие следы на лучевой трубке.
Несколько мгновений вся пустота обдумывала слова физика.
– Любопытная теория, – вежливо проговорил, наконец, пастор. – Но не оригинальная. Все мы прошли через искус солипсизма…
– Да уж, Рунге, вы тут явно хватили через край, – сказал Штирлиц. – Я еще мог бы поверить, что Барбара – пучок электронов, но чтобы коньяк? Я отлично помню его вкус и, уверяю вас, это очень хороший коньяк, разлитый во Франции. Знаете, как трудно в апреле 1945 года достать настоящий французский коньяк?
– Извините меня, Рунге, но ваши идеи – черт-те что, – добавила Кэт. – Мои дети просят есть, и это самые настоящие грудные дети, а никакие не электроны на трубке.
– Почему же тогда, Кэт, у вас все время разное число детей? – коварно поинтересовался физик. – То ребенок один, то два, то снова один. Вы никогда об этом не задумывались? А вы, Штирлиц, никогда не обращали внимание на цвет вашего мундира? Вас не удивляет, что в некоторых местах ваша униформа – черная, а в некоторых – она еще с каким-то сиреневым отливом? И почему у нас у всех такие странные лица? И почему у той бутылки, которой вы бьете Холтоффа, часть этикетки – цветная, а часть – серая?
– Вот именно! – сказал Клаус. – И, главное, почему я никак не могу поесть сардин – вы же обещали, штандартенфюрер, целый ящик! Мне плевать, из чего сделаны эти консервы, из рыбы или из электронов, но вы мне обещали целый ящик!
– Я вам и сейчас обещаю, Клаус, – непроницаемым тоном произнес Штирлиц. – Я вам и дальше буду обещать. Хотя не понимаю, зачем вам, мертвому…
И в этот момент мир вернулся обратно – кабинет, шторы, два кресла, бутылка, рука Штирлица, затылок Холтоффа…
И штандартенфюрер, размахнувшись, ударил гостя тяжелой граненой бутылкой по черепу, обтянутому редкими белесыми волосенками…
Дверь приоткрылась. В щель просунулась взъерошенная голова и спросила:
– Ну как, Олег Борисович?
Человек у монитора пожал плечами.
– Мундиры еще так-сяк, но морды лица никуда не годятся. Они там все как будто в солярии побывали или желтухой переболели.
– Опять переделывать? – печально вздохнула взъерошенная голова.
– Ладно, не парься, сойдет, – ответил тот, кого называли Олегом Борисовичем. – Пипл схавает, а эти… – он кивнул на экран, где разноцветный, как хвост павлина, Штирлиц, увозил на машине побитого им радужного Холтоффа, – эти возражать, я думаю, не станут. Правда ведь?
– А то! – засмеялась голова и пропала. Дверь захлопнулась.
Человек у монитора сморщился и потер зеленоватую щеку. Ему было немного не по себе – и вовсе не из-за покрашенного телесериала. По непонятной причине его уже шесть раз подряд вызывали в Администрацию Президента и шесть раз элементарно доставали одной и той же хренью. Кто он им – хозяйственный магазин, что ли? Неужели они там сами не в состоянии купить эти дурацкие шведские лезвия?
УЛЫБКА ГЕКУБЫ
С утра Саночкин провел давно задуманную реформу календаря и первым делом исключил весну и осень. Оба эти времени года раздражали Саночкина зыбкостью, слезливостью, интеллигентской переменчивостью, неясной формой одежды. Сам Саночкин уважал ясность. Летом – шорты и сандалии, зимой – шуба и утепленные ботинки, все строго, понятно, по-взрослому. Осень же с весной вечно требовали от людей выкрутасов, каких-то плащей, шляп, водоотталкивающих бот, которые даже в сухую погоду норовили испачкать пол мокрыми грязными разводами, словно внутри этих бот пряталось ржавое болотце. Поэт Пушкин хвалил осень, поэтому Саночкин не любил и Пушкина. «Дни поздней осени бранят обыкновенно»? Правильно бранят, и ты не выделывайся. Тоже мне цаца, петушок – золотой грешок. Заодно с поэтом Саночкин не любил и его киллера, этого козла-француза, считая его натуральным лохом, позором профессии: прежде чем взять в руки ствол, надо прикинуть все пути отхода, позаботиться о тачке и после акции быстро-быстро рвать когти. Если же ты засветился рядом со жмуриком, первым тебя подставит сам заказчик. Сдаст с потрохами – не ментам, так журналюгам. Мол, вот он, волчара позорный, загасил солнце нашей поэзии, ату его! Суки. Натуральные суки. Если бы поэта Пушкина заказали Саночкину, тот провернул бы акцию чистенько, гладенько, без свидетелей. Впрочем, так же чисто он бы сделал и того лоха-французика: вы только оплатите заказ, а уж мы расстараемся. Нам не привыкать.
Саночкин вычеркнул октябрь и приступил к ноябрю, когда запищал пейджер. Пейджеры Саночкин тоже не любил, но мобильников вообще на дух не переносил. Держать в кармане шпиона? Ищи дураков. «Позвони папе», – прочитал он сообщение. Выковыривать свою тачку с платной стоянки ради телефонного звонка было глупо. Пришлось надевать плащ, шляпу, хлюпающие боты, переться к метро, ехать до центра, покупать телефонную карту и искать свободный автомат. Дважды было занято. На третий раз трубку подняли.
– Привет, пап, – сказал Саночкин.
– Здравствуй, сынок, – ответили ему.
Человек в трубке не был Саночкину папой, они даже никогда в жизни не виделись. Обоим хватало голосов.
– Сколько? – спросил Саночкин.
– Двое, – объяснили ему. – Итальянцы, он и она. Пробудут здесь три дня, начиная с завтрашнего. Велено их только пасти, но не трогать.
– И все-е-е? – разочарованно протянул Саночкин. Вариант «только пасти» ему никогда не нравился: канительная тягомотина на весь срок. То ли дело акция. Пиф-паф – и свободен. Месяц назад «папа» заказал ему двух шотландцев, тоже мужика и бабу. Работы было часа на три, считая дорогу, а оплата королевская.
– И все, – строго сказали ему. – Этих не замай. А вот если кто будет на них наезжать, с тем разрешено по обстоятельствам, и даже поощряется. Оплата по факту.
Саночкин слегка приободрился. Хоть что-то.
– Двух-с-половинный гонорар, – потребовал он.
– Двойной – это понятно, а почему еще половина? – без удивления спросили в трубке. – Обоснуй.
– Потому что осень, – честно сказал Саночкин. – Противно. Грязь под колесами. Насморк. Листья. Ненавижу.
В трубке послышалось пение: пока один голос советовался с другим, Саночкину поставили Земфиру. Дрянь певица – ни голоса, ни нормальной жопы. Но все лучше, чем педик Киркоров.
– Твое обоснование принято, – сказали, наконец, в трубке. – Клиент поднял тариф. Фото, резюме и аванс возьмешь где всегда. Пока, сынок.
– Счастливо, папа, – проговорил Саночкин. – Не болей.
А про себя добавил: «Старая сволочь». По голосу «папе» было лет от шестидесяти и выше. Саночкин работал с ним последние два сезона. Заказы у него были – грех жаловаться. Одни иностранцы. Приходилось, конечно, выбрасывать деньги на словари и разговорники, но все траты окупались. К тому же Саночкин выучил слова «Молчать!» и «Тихо!» на пяти или шести языках, включая румынский. С тем старикашкой румыном пришлось, правда, слегка повозиться. Живучим оказался, гад. Но не бессмертным.
На обратном пути Саночкин заглянул на почтамт, где взял из абонентского ящика толстый конверт с баксами и снимками своих новых подопечных. Честно говоря, ни тот, ни другая ничем не напоминали обычных гостей из Италии. Или, по крайней мере, тех двух других итальяшек, чернявого дылду-школьника и худую кудрявую пацанку, которых ему пришлось пасти три месяца назад. Тогда заказчику для чего-то понадобилось, чтобы эти сопляк с сопливкой расписались в загсе без проблем, – назло предкам. Так что покуда играли свадебный марш и пили шампанское, Саночкин отстреливал родственников жениха и невесты на дальних подступах к загсу. Пап-мам, конечно, не тронул, не было разрешения, но трех-четырех мелких и бесполезных дядей-кузенов обе семьи к концу свадебной церемонии не досчитались.
Нынешний мужик с фотки – крупный негр в мундире, увешанном золочеными побрякушками, – более всего смахивал на африканского царька. Его баба, блондинка с крупными титьками и тонкой талией, напоминала американскую кинозвезду, какие трясут ляжками в голливудских фильмах. На шее у нее был повязан яркий расшитый платок, который Саночкин принял сперва за пионерский галстук и слегка удивился. Дурацкая мода. Она бы еще комсомольский значок с бриллиантом привесила себе на грудь.
Саночкин не любил рослых негров и глупых грудастых блондинок, хотя, к примеру, низеньких индейцев и умных плоских брюнеток он не любил тоже, а всех азиатов и рыжих считал жлобами. Однако это никак не влияло на работу. Человеку его профессии платят не за любовь – платят за результат. А за любовь башляют другим, в другом месте, другие деньги. И, кстати, гораздо меньшие: Саночкин знал тариф путан и за мелочность запросов глубоко их презирал. Что, само собой, не помешало ему пару лет назад, когда он еще работал по русским заказам, выручить трех шлюх подряд. Одной – устроить побег из тюрзака накануне отправки в колонию. Другую – защитить от «кота» с во-от таким ножиком. Третью – буквально вытащить из-под вагона метро, куда дура кинулась сама, вообразив, будто хахаль ее не любит. За те же деньги, просто из привычки все доводить до конца, Саночкин полялякал с этим хахалем, и после беседы зубов у того стало меньше, а желания строить семью поприбавилось…
На другое утро Саночкин, оседлав свою «девятку», поехал в Шереметьево-2. Чартерный рейс из Венеции прибыл с задержкой в полтора часа. За это время Саночкин успел рассмотреть жиденькую толпу встречающих и наметанным глазом выделить четверых: телку за тридцать, которая, судя по лицу, обогатила не одну косметическую фирму, а также двух молодых смазливых раздолбаев и, наконец, подтянутого хлыща в иностранной военной форме с висюльками. Вот этот четвертый и был, похоже, самой большой гнидой. Едва чартер сел, едва негр в парадном мундире и с блондинкой показались на выходе «виповского» зеленого коридора, как хлыщ, еле кивнув блондинке, сразу кинулся обниматься-целоваться к негру – да так, что искры полетели от соприкосновения двух мундиров. Саночкин напрягся: неужели педик? Нет, вроде не похож. Тогда зачем эти охи-вздохи? Только человек, полностью лишенный интуиции, мог поверить в искренность резвых объятий. У Саночкина, слава богу, с проницательностью все было в порядке. Он взял подтянутого на заметку. И не ошибся.
Вечером того же дня, когда негр с блондинкой, нагулявшись по городу (Красная площадь, Манежная, Третьяковка, парк Горького, ВВЦ, балет в Большом), вернулись в гостиницу и заперлись в своем люксе, хлыщ – уже в штатском – вместе с одним из раздолбаев были замечены в пивном подвальчике на Тверском. Через пару кружек к этой компании присоединилась та самая баба в косметике, которая вручила хлыщу какой-то сверток и быстренько смылась. С расстояния в три столика Саночкину было отлично видно, как хлыщ разворачивает сверток, как достает яркую тряпицу, нюхает, закатывает глаза, передает ее молодому раздолбаю, оба смеются… Та-а-а-ак, интере-е-есно! Шейный платок блондинки!
Саночкин не любил Пушкина, блондинок, негров, шлюх, военных, французов, китайцев, журналюг, дикторов ТВ, швейцаров, официантов, мойщиков машин и еще много разного пестрого народа, но вот кого он просто ненавидел – так это извращенцев. Сама мысль о том, что взрослые мужики воруют или перекупают ношеные бабские колготки, трусики и прочие личные шмотки, вызывала у него тошноту. Сейчас даже пиво встало у него поперек горла и едва не отправилось вспять. Надо было действовать и быстро. Саночкин не собирался вникать, женой или там не женой приходится блондинка негру. Хватит того, что они живут в одном номере и поручены ему, Саночкину. По условиям договора он может отметелить всякого, кто наезжает на людей с фото. Извращенцы сперли у блондинки платок? Считай, наехали. Остальное его не колышет.
Саночкин вышел из подвальчика раньше, чем эти двое, чтобы занять самую выгодную позицию, – в ближайшей темной подворотне, мимо которой не пройти было невозможно. Получасом позже раздались шаги. Они. Саночкин вышел из тени наперерез, нетрезво качаясь, как клен из песни.
– Гас-па-да… – задушевно проблеял он и двинулся им навстречу. Руки он расставил в стороны. В левой перчатке пряталась килограммовая гирька.
Извращенец помоложе, сделавший брезгливую попытку уклониться от объятий, абсолютно случайно угодил челюстью под левую руку. Кррак! – и раздолбай, способный теперь уже только мычать, влип в ближайшую стену и по ней тихонько поехал вниз.
Хлыщ оказался проворнее. Отпрыгнув назад, он выхватил откуда-то длинный тонкий кинжал – что-то среднее между устричным ножом и морским кортиком – и разразился длинной непонятной фразой. Ни одного из десятка слов на итальянском, выученных по словарю, в этой фразе не было.
– Пиано, дурак! – скомандовал ему Саночкин. – Давай престо-престо, но очень легато клади на землю свою железяку, если хочешь жить. Дольче вита хочешь, говорю? Тогда брось. А то я тебе устрою виа долороза.
Хлыщ, однако, решил поиграть в крутого и нагло попер на Саночкина, размахивая своим дурацким холодным оружием. Ну и зря. Кто к нам на Русь с ножиком придет, от него и погибнет. Особенно если напорется на профи. Первый выпад извращенца оказался последним – оружие вернулось к хозяину, только лезвием внутрь и рукояткой наружу.
– Сам виноват, – злобно проговорил Саночкин. – Итальянским же языком ему, мудаку, предлагали по-хорошему. Для чего, он думал, я слова учил? Чтобы в опере петь?
Саночкин затащил обоих поглубже в подворотню, обхлопал карманы, вытащил у раздолбая бабский платок и у них обоих – паспорта. Ментам не обязательно сразу знать, что эта пара алкашей – иностранцы. Хлыщ уже больше ничего не скажет, а раздолбай пусть говорит, когда придет в себя и починит сломанную челюсть. К этому времени его подопечные уже улетят…
Два оставшихся дня Саночкин честно бдил, следуя контракту, но больше у негра и блондинки никаких проблем не было. Злополучный же платок Саночкин на следующий день незаметно сунул в блондинкину сумочку, которую эта раззвява открывала настежь в каждом магазине и в каждом третьем подолгу забывала захлопнуть.
В последний день в Москве платок вновь оказался у нее на шее. С ним она и поднялась на борт самолета, под руку со своим негром.
Дождавшись взлета, проводив глазами лайнер, Саночкин облегченно вздохнул и поехал из аэропорта домой. Дело было сделано. По возвращении он отогнал свою тачку на стоянку возле дома и за пятьдесят метров пешком до подъезда успел вымокнуть и зачерпнуть полные боты холодной воды из лужи. Ну что за дрянь эта осень! «Очей очарованье»? Нет, все-таки Пушкин – редкостный сукин сын.
Дома Саночкин первым делом разулся, сбросил мокрые носки, влез в самые теплые домашние тапки – и лишь затем позволил себе скинуть верхнюю одежду и заварить чаю. Согревшись, он ткнул пальцем в телевизионный пульт, чтобы посмотреть прогноз погоды: не ожидается ли завтра опять какой-нибудь атмосферной мерзости вроде дождя?
Однако вместо барышни-синоптика на экране возник высокий сивобородый и длинноволосый придурок, одетый в черные с перхотью брюки и свалявшийся болотно-зеленый свитер. Нижняя половина этого помоечного гардероба крепилась к верхней траурными подтяжками. За спиной сивобородого полыхал ярко-красный фон, словно телестудию подпалили с четырех сторон.
– …ремейки, ремейки! – сердито орал придурок. – Вот что губит на корню нынешнюю культуру! Пойдите в книжный магазин и плюньте наугад в любую книгу – гарантирую, попадете в ремейк. У этих умственно отсталых дегенератов, по недоразумению называющих себя современными писателями, сегодня полностью атрофирован орган, который отвечает за фантазию! Они не умеют что-либо придумывать своими дырявыми извилинами, они способны только красть у мировых классиков. И ладно бы они только крали, но нет! Эти варвары еще норовят совершить насилие над великими сюжетами, вырезая главное – трагические финалы. Прямо к кровоточащим обрубкам знаменитых фабул они пришивают без наркоза пресловутые хэппи-энды… Тьфу!
Сивобородый злобно закашлялся, пропал из кадра и вернулся уже со стаканом в руке. Тем временем на красном фоне нарисовались два других придурка, сидящие поодаль, – один кратко стриженный, сушеный, джинсовый и очкастый, а второй совсем безволосый, вельветовый и розовомордый, наподобие пупса. Почуяв паузу, в разговор влез очкастый сухарь.
– А что вы имеете против хэппи-эндов? – с гнусной ухмылочкой спросил он и подмигнул в камеру: щас я, мол, его раздразню. – Народ, знаете, любит хорошие душевные концовки. Это так очевидно, это так естественно… это так высоконравственно, в конце концов. Если ваш друг отнимет у живодеров щеночка, вы его похвалите за благородный поступок, верно? Так чем же хуже писатель, который, например, возьмет тургеневский рассказ и спасет собаку Муму от смерти?
– Всем хуже! Всем! – заверещал сивобородый. – Не смейте передергивать, не смейте путать литературу с жизнью! Литературным персонажам должно быть, обязано быть ПЛОХО! Искусству до зарезу необходимы страдания, необходимы трупы любимых героев в последнем акте, необходимы плохой финал, реки крови и море слез. Без страданий нет очищения, нет катарсиса, и вместо литературы, пробуждающей чувства добрые, мы получаем более-менее занятные историйки для дебилов… – Придурок отхлебнул из своего стакана и провыл нараспев: – «Что ему Гекуба? Что он Гекубе, чтоб о ней рыдать?» Рыдать, вы поняли меня? Рыдать, а не радостно хихикать!.. Вы, конечно же, согласны со мною, коллега?
Вопрос был адресован вельветовому пупсу. Тот заерзал на месте.
– Ну, в принципе, да, пожалуй, – промямлил он. – С точки зрения композиции или, допустим, законов сюжетосложения, логики фабулы… – Лысый замолчал и внезапно, словно набравшись смелости, добавил: – Но в детстве я всегда мечтал спасти Муму… и Чапаева… и Эвридику… и еще устроить свадьбу Дубровского с Машей Троекуровой… Извините.
– Браво! – зааплодировал очкастый, наслаждаясь видом отвисшей челюсти у сивобородого. – Браво!! Прекрасный финал для нашей передачи! Итак, дамы и господа, вы смотрели очередной выпуск ночного литературного ток-шоу…
Саночкин громко, в три этажа, непечатно обложил всю эту вшивую троицу и обрубил болтливый телек на полуфразе. Бездельники, с важным видом толкующие о жизни и смерти, о книжках и прочей белиберде, всегда его ужасно злили. Про жизнь и про смерть сам Саночкин знал уж наверняка поболее этих умников, а художественную литературу искренне ненавидел со школы, употребляя ее теперь только по обязанности – когда, например, сидел на толчке или когда старался побыстрее заснуть.
Кстати, сегодня следовало получше выспаться, чтобы с утра вплотную браться за новый «папин» заказ. Такой большой группы интуристов у Саночкина раньше не было. Конверт с их фотками и авансом он прихватил из ячейки абонентского ящика еще по дороге в аэропорт. «Папа» посулил ему за них ломовые бабки, но и работа предстояла непростая, выборочная, аккуратная. Одного старого бугая требовалось мочить в обязательном порядке, но жену его не трогать, а племянника с девкой и вовсе беречь, словно каких-нибудь наследных прынцев. Зато насчет остальных – двух дружков племянника, братца и мордатого папаши девки – четких указаний не было. Можно действовать по обстоятельствам. Очень хорошо. Значит, весь завтрашний день он, Саночкин, посвятит изучению их распорядка дня, маршрутов, привычек, после чего найдет самое удобное место для парковки тачки рядом с гостиницей, обследует все подворотни, две ближайшие крыши и примерно определится в выборе ствола. В рядовых случаях он работал простым ПМ с глушителем, но теперь, вероятно, придется подстраховать себя 9-миллиметровым снайперским «винторезом».
