Текст книги "Сгибла Польша"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Только половина отряда успела переправиться, пикеты прискакали:

– Россияне верстах в трех показались. Сильный отряд и быстро идут.

Бледный стоит Дембинский, торопит, сам на плоты людей сажает… Конные, у кого лошади получше, вплавь через Неман пустились… Но еще много народу здесь… под ударами врага…

Вдруг подошел седой холоп к Дембинскому, отдал низкий поклон, чинно заговорил:

– А не поспеют холопы панские на тот берег… Плотов мало… Люду много… Эка беда!

Некогда тут толковать; повел плечом генерал, но все же ответил:

– Не поспеют, твоя правда, диду! Да что им в нашей жалости! Не перенесем их словами на тот берег…

– Сами перейдут… Я тут восемь десятков лет живу… Каждый бугорок знаю… Брод есть тут… Мало кому и ведом… Повыше – где лесок… Пусти людей туда. Живо перейдут.

Просиял Дембинский. Послал первый отряд: быстро все перешли. Кинулись толпами люди за первыми… Мигом берег опустел.

Горсть серебра кинул деду генерал, кланяется ласково:

– Спасибо, диду!

И последним перешел брод… Строятся поляки на просторе, на левом высоком берегу… А на правом, на низком, россияне показались.

Грохнули пушки их легкие. Залпы затрещали… Да недалеко хватают!

А начать переправу, ближе подойти – боятся. Метко, на выбор бьют стрелки, оставленные генералом на берегу… И весь отряд быстро скрылся в ближнем лесу, на глазах россиян.

Сжигая мосты за собою, почти не давая людям роздых ради их же спасения, далеко опередил Дембинский погоню… Новогрудские повстанцы с паном Мержвинским, Слонимские с Кашицей явились, просят взять с собою… Взял, ведет людей Дембинский…

Узнав, что под Белицей генерал Станкевич стоит на пути, обошел Белицу Дембинский.

25 июля уже реку Шарую у местечка Воли миновали поляки… По бездонной топи, гатями, по пяти мостам прошли они, сжигая мосты за собой.

В Деречино еще патронов, белья, упряжи, денег – всего добыл Дембинский из магазинов, устроенных здесь россиянами и оставленных без сильной охраны.

Миновали Зельву и 27 июля уже леса Беловежья увидали впереди обрадованные повстанцы. Туда войти – и они спасены. Оттуда легко пробраться через польскую границу в Ломжинское воеводство.

И дома будут все!

Усталь забыли, чуть не бегом бежать готовы люди. Но вдруг остановку сделать приказал Дембинский, хотя и не время для отдыха.

Офицеров на совет позвали.

Загудел целый стан:

– Что случилось? Не беда ли какая?..

Окружили хату, где совет идет. Дрожат бородатые, седоусые жолнеры, как бабочки на ветру. Лихорадка их бьет. О чем генерал с капитанами совет так долго держит?

А Дембинский недобрую весть объявил:

– Плохо наше дело! Назад идти – значит Завоину в карман сядем. А вперед…

– Вперед надо! – вырвалось у многих.

– Вперед – тоже нельзя. В Рудне, в Наревце, россиян тьма. Сейчас мне знать дали верные люди. Один путь – на мост, на руднинский, и в Наревец потом. И на Польшу потом… А – нельзя… Раздавят нас россияне, если бой затеять. Пушки у них, войско свежее, не усталое, не заморенное, как наши "вярусы"! Что делать? Скажите! Я не придумаю!

– Чего думать! – среди общего тяжелого молчания резко вдруг прозвучал голос майора Лемпицкого. – Выходит, плыли-плыли… Славу добрую себе добыли… А теперь нас, как баранов, под нож подвели… Гибнуть остается… тонуть у самого берега! Все можно одолеть, только не измену.

– Какую измену? О какой измене говоришь, пан Лемпицкий? Кто мог изменить? До сих пор – миновал Господь! Россиянам давали ложные вести… А нас хранил народ по пути…

– Не о народе я говорю… О тех, кому выгодно предать такой большой отряд. И за это от россиян хорошую награду получить! – нагло глядя в глаза генералу, говорит Лемпицкий, давно невзлюбивший строгого начальника. А теперь как раз представился случай и его ранить побольнее.

Понял, побледнел Дембинский… Уже поднялся во весь рост… Уже к палашу потянулась рука… Но сдержался.

4000 жизней у него на ответственности. Не время думать о личной обиде. Окинул гадливым взором Леммпицкого генерал, обратился к остальным:

– Время не терпит. Как быть? Тут оставаться нельзя.

– А нельзя, так вперед пойдем. Что Бог даст! – бубнит по своей привычке полковник Бразинский…

– Так если вперед, надо охотников выслать, российский патруль у моста снять… Да потише…

– Мои "детки" справятся… Сами россияне не услышат, как будут связаны, на коней уложены, сюда привезены… – заявил Бразинский.

Так и случилось.

Перешли мост… А им навстречу парень в серой чамарке, в смушковой шапке белым чем-то машет.

– Дэ ваш анарал? Покажите мени! До него пысулька…

Подскакал Дембинский, вырвал, прочел… И сразу словно на десять лет помолодел, если не на все двадцать, каким был, когда в службу военную вступил девятнадцатилетним юношей.

– Хвала Господу! Ведет Он своих детей! Наши это в Наревце, не россияне… Туда идем…

Листья на деревьях дрогнули, птица зеленая вылетела из гнезда, таким криком восторга ответил отряд на слова вождя.

Все знали, что впереди предстоят бой и гибель. Шли бодро, но свинец был у людей в ногах, жгучий огонь тоски в груди…

Стоят тут, на рубеже родного края, пережив столько мук ради одной мечты – вернуться под свой кров…

И уж раньше вместо спасения найти гибель!..

Но судьба на этот раз не пожелала сшутить обычной шутки своей над этими затравленными людьми.

Весело, с говором двинулись ряды. В Наревец вошли с широкой песней, с музыкой…

А навстречу Дембинскому выехал со своими офицерами полковник Самуил Ружницкий, которому поручил Скшинецкий вести вспомогательный отряд в Литву, для Гелгуда…

Почти до утра не заснули и солдаты, и офицеры в обоих отрядах.

Слышались из шатров веселые возгласы, рассказы сыпались без конца.

Впервые за семнадцать дней в эту ночь Дембинский разделся и уснул спокойно.

Наутро отряд, уверенный, что никто уж не станет ему на пути, быстро двинулся дальше: на Вислу, на Варшаву.

Часть третья
ВТОРАЯ ОСАДА

Глава I
ОБРЕЧЕННЫЕ

Победителей не судят…

Laisser fair – laisser aller!

– До третьего и до седьмого колена взыщу на детях Я – грехи отцов.

Книга Бытия

Laschiate ogni speranza voi qu'entrate.

Данте

Несмотря на все невзгоды, весело, шумно пролетел в Варшаве «веселый месяц май!»

Правда, сорокалетнюю годовщину Конституции 3 мая скромно, в своих домах, без шумных сборищ отпраздновали варшавяне, вопреки обыкновению. Но об этом настоятельно просил Ржонд и представители городского самоуправления. В прокламациях, расклеенных по углам улиц, на стенах домов, всюду, – приглашали обывателей воздержаться от больших уличных сборищ, ведущих к усилению страшной азиатской холеры, впервые пожаловавшей на Запад. Российские войска из Закавказья получили от турок страшный удар и привели его теперь в Польшу…

"И без того, – гласили афиши, – мор уносит много жертв.

Так не надо ради минутного веселья рисковать еще больше своею и чужою жизнью".

По домам сидели варшавяне в этот важный день. Но зато уж в "зеленый праздник", на Троицу – не утерпели, высыпали туда, на просторные луга и поляны, рассыпались толпами в тени ярко зеленеющих деревьев и кустов урочища Беляны, где еще так недавно был создан тайный союз "Народных масонов" отцами настоящей революции: Уминьским, Прондзиньским, Маевским, Плихтой, Крыжа-новским, Лукасиньским и другими. Пили их здоровье, поминали их муки… Поднимались чарки и за Скшинецкого, за "героя ольшинки", где полегло 3 000 польских воинов, отражая врага… Теперь особенно хорошо относилась столица к вождю, когда узнала, что он идет навстречу Дибичу, отведя его от Варшавы к самым граням Литвы, куда и сам войдет, разбив россиян…

– Там пускай разгорится война… С нас и холеры довольно! – мрачно подшучивали иные…

До темноты звучала музыка на полянах, в тени деревьев, где польки беззаветно веселились, лихо отплясывая народные танцы и со штатскими кавалерами, а уж с военными – так прямо не щадили ни сил, ни башмаков. Даже песенку такую сложили:

 
Танцуйте, вальсуйце,
Чшевички папсуйте!
Мам брата – камрат:
Чшевички налата!
 

То есть:

 
Гей! Танцуйте, вальсируйте,
Разбивайте башмачки!
У меня есть брат – камрад;
Он их правит от руки!..
 

Много дырок пришлось чинить после этих танцев в Троицын день на Белянах… Немало и свадеб сыграли скоро потом…

Дамы высшего общества, вместо того чтобы в светлых праздничных нарядах с утра наполнить аллеи над Вислой, – сперва, одетые во все темное, помолились в храмах, а потом все-таки увлекли своих отцов, мужей и братьев на лоно природы. А вечером – все сады и театры были переполнены.

Так и дальше шло, пока не прилетела первая черная весть: поход Дверницкого на Волынь кончился полной неудачей и отряд вынужден был даже перейти в Галицию, чтобы не попасть в плен.

Стихла столица, словно предчувствуя, что одна беда не ходит!

Но прилив сил, какой чувствовали люди с самого 29 ноября прошлого года, широкий размах жизни, установленной новою, желанною для людей свободою, – это кипение не могло сразу смириться и только приняло другие, более вредные и нежелательные, потаенные формы. Страсть к крупной карточной игре охватила все слои обывателей столицы. Появились явные и тайные игорные дома, увеличилось число сомнительных приютов веселья и… разврата. Даже в частых отношениях, особенно между мужчинами и женщинами, проявилась повышенная яркость, лихорадочная жажда смены ощущений. И чем чаще эта смена, чем острее ощущения, тем лучше, хотя бы они разрушали последние искры нравственности или условной морали, свойственной большинству.

Печальные предчувствия столицы сбылись так, как не ожидали самые мрачные предсказатели. 16/28 мая пришла в столицу ошеломляющая весть о полном поражении армии под Остроленкой, о бегстве ее остатков, о наступлении Дибича со своими полчищами на беззащитную столицу. Момент безумного страха, как в день Грохова, овладел Варшавой. Многие поспешно собрались, уехали. Те, кто не мог уйти, высыпали на улицу… Толковали, обсуждали… Иные, по чувству противоречия или желая успокоить себя, говорили, что бояться нечего. Поражения не было… Наоборот, поляки уничтожили россиян и даже Дибича взяли в плен. Эти "оптимисты" утверждали, что от самого Скшинецкого пришел подробный доклад о битве самого утешительного свойства.

Как ни нелепо было подобное сообщение, ему хотели верить, его сеяли вокруг, даже не веря. А вечером столица узнала, что Скшинецкий уже вернулся к себе в Прагу, где главная квартира его и армии…

Увидели, как проехали на Прагу некоторые члены Ржонда, затем – граф Ант. Островский, сенатор Глищинский…

Стали ждать появления отрядов, бывших под Остроленкой, чтобы от очевидцев узнать истину… Далеко вперед на дорогу выходили толпы.

Но войско так скоро не возвращается… Особенно – с полей поражения!..

Сейм как раз собрался на свое очередное заседание, когда явился посланный от вождя, передал графу Антонию и сенатору Глищинскому приглашение: пожаловать в главную квартиру.

– Мы едем, панове! Привезем вам новые вести от вождя! – объявил Островский, покидая замок…

В ожидании представителей Ржонда и Сейма Скшинецкий сидел вдвоем с депутатом Сейма от Эйджеева, с графом Ледуховским, своим другом и родным по жене, которому раньше всех дал знать, что он уже приехал и ждет графа Яна безотлагательно.

– Что, погубили меня здесь мои злодеи? – был первый вопрос вождя. – Предатель Круковецкий с компанией… И калишане, и якобинцы Патриотического Союза?! Вот поистине противоестественный союз коня с зеленой жабой! Кровные магнаты якшаются с подонками столицы, с журналистами-клеветниками, с этими жалкими писаками. Вот уж они меня потрепали и еще потреплют… Эти собаки цепные… Да что они! С жидами даже ради политики стали водиться такие люди, как Баржиковский, как наши сенаторы и генералы! Подлое время… Ну, выкладывай, Яню, не жалей. Я должен знать все, чтобы принять меры.

– Да, меры надо принимать, и поскорее, Янек! Тут – целая адская мина! Заговор идет против тебя. В замке у пана Циховского собирается их компания! Не один Круковецкий и Немоевские со своими конституционалистами, калшпанами… Уминьского они завербовали, многих сенаторов, членов Сейма из нашего круга… Работа кипела, пока тебя не было. А как случилась эта беда под Остроленкой…

– Какая беда? – перебил почти резко вождь. – Мало ли что почудится после боевого дня, когда нервы взвинчены до… до последнего… когда в глазах мутится, троится… Ну, и напишешь глупость. А я же второй, более подробный и правильный доклад прислал… Ты же знаешь… Поражения нет… Как не было и под Гроховым… Да, да! Не опускай глаза, старый друг. Можешь не краснеть за меня.

– Рад душой… Но слушай!.. Как бы ни было, этим воспользовались. Круковецкий получил большое письмо от Прондзиньского.

– Ага! Вот откуда буря… Не из тучи… Ну, дальше!..

– Генерал уверяет, что его план был превосходен и победа покрыла бы польское оружие, Дибич, разбитый, должен был бежать или сдаться.

– Ну, конечно!.. По планам пана Прондзиньского выходило, что Дибич уже восемь раз разбит, бежал – двенадцать, а пятнадцать раз сдавался в плен! Ха-ха-ха! Бездарная тупица… Трус, идиот…

– Он именно тебя обвиняет в… как бы сказать… в излишней опасливости перед врагом… в растерянности… Когда пошли на нас россияне, надо было выдержать, дать им зарваться – и потом сломить…

– Это он писал!.. Хорошо…

– Да. А ты будто… словом, он так пишет: от… неуверенности, от страха… Извини, Янек… Ты растерялся и стал кидать на железную стену россиян батальоны и полки по одному… и разбил сам своими руками всю нашу прекрасную армию… упустил победу… Сгубил дело, покрыл позором польское имя и войско…

– Он… так пишет? – побледневшими губами злобно переспросил вождь.

– Да, Круковецкому так он написал… Приложил планы, подробности, вычисления… Всю битву расписал по минутам… Круковецкий читал кой-кому из Сейма, из Сената… Мне и передали…

– Проклятая подкусная змея… Это пока он сидел и ехал в моей коляске… Делил со мной хлеб и соль… Утешал меня… У, гадина. Ну, я же…

– Слушай дальше! Круковецкий, имея в руках такое сообщение, подал Ржонду рапорт, в котором… Ну, словом, целый обвинительный акт против тебя за Остроленку… И просит, чтобы ему было дозволено устно, с документами в руках, доказать свои обвинения, пополнить их еще другими…

– Ага… Это ему тоже приготовил друг – Прондзиньский… То-то он спешил со мной вместе попасть сюда!.. Каналья…

– Слушай, Янек… Скоро явятся приглашенные тобою. Мне надо уйти до них. А есть еще кое-что… Когда я отправился сюда, так Прондзиньский подъехал к палацу Круковецкого. Они медлить не станут. Торопись и ты, братику… И скажи, что я могу сделать тебе в помощь.

– Вот истый друг и брат! – с трепетом и слезой в голосе воскликнул вождь, любящий всегда сыграть красивую роль. – Только с моею смертью я забуду подобную преданность!

– Нет, Янек! Должен тебе прямо сказать: тут не в одной дружбе дело! – заговорил поспешно откровенный, порывистый Ледуховский. – За тебя лично, конечно, я бы тоже заступился… Но уж не стал бы отвергать того, что для многих кажется истиной.

– Яню! И ты?

– Дай досказать. Время не терпит… Я ничего пока не знаю… Верю тебе. Но еще больше – не хочу верить этим… голоштанцам, которые забирают волю в Варшаве, во всей Польше!.. Эти – якобинцы, демократы, чертям браты, как их там еще зовут?.. "Конституция" ихняя и социальная республика… Это хорошо для других, а не для нас. Вон холопы и то уж зашевелились… На Подлясье, в Рыках, у нас, в Мазовии, в Ломже и повсюду!.. Не хотят, подлые, на панщину выходить. "Чинш, аренду будем платить панам!" – кричат. Это же разорение! И поджигают их те же руки, что тебе роют яму! Ты – наш. Что ни случится, ты с нами. А они хотят посадить "своего", заговорщика Уминьского или иного… Вот почему я и многие другие в Сейме и в Сенате будут стоять за тебя до последнего. Мы, старая шляхта, не уступим так скоро места революционистам, всяким прохвостам. Хотя и у них большая сила теперь… После переворота и благодаря войне… Приходится ладить как-нибудь. Вот и должен я знать: что мне им говорить в твое оправдание?

– Только правду! – принимая гордый вид, подхватил вождь. – Поражения не было. Поле осталось за нами. Если у нас выбыло из строя одиннадцать тысяч людей, так у Дибича потеря в пятнадцать тысяч, если не больше! Как Пан Бог в небе! Мне в пути отдали рапорт, перехваченный у русского курьера… Оттого и не кинулся Дибич за нами, что он разбит.

– Кинулся за вами… Значит?..

– Ничего не значит. Мы сочли нужным отступить. А он, если бы победил, должен был нас преследовать. Этого не было… Только вчера тронулся осторожно Витт за нами. У нас не хватило снарядов. Но и у них под конец орудия слабо уж палили… Парки их опустели, ящики зарядные – тоже… Словом, дело ясно…

– Хорошо… Но почему ты сам не остался при войске? Отчего оно идет в беспорядке, как тут говорят? Отчего?

– Отчего… Отчего!.. Конечно, я бы не оставил войско, сам собрал бы отсталых. Словом, не явился бы сюда, если бы уж и там ко мне не дошли вести об отчаянии в столице… о всех подлых кознях, которые тут затеяны против честного солдата, слуги родины и долга! О, я им отпою, пусть января… Успокоить столицу и защитить мое чистое имя поспешил я… Ясно, кажется!

– Довольно убедительно… Я теперь понял… Конечно, неприятно для меня, как для истинного патриота, что в такую грозную пору – и полный разлад в Сейме, в Ржонде, в войске, везде… Но, может быть, благодаря этой розни и удастся кое-что… Надо будет стравить между собою враждебные нам партии. И тогда поодиночке мы их…

– Стой! Другая, еще более хорошая мысль явилась у меня сейчас… А что, граф, если так повести игру… В последней битве я убедился, что дисциплина подорвана… Войско никуда не годно!

– Наше войско… Эти герои, которые так отважно идут на явную смерть?

– Да. Верь, если я говорю, вождь армии! Старые солдаты – еще ничего. Хотя и они, особенно ихнее офицерство, слишком занялись политикой и критикой моих распоряжений… Ослы! А новые батальоны. Это… Лучше бы не было этих мужиков… Тут, в столице, тоже, как ты сам признаешь, полная разруха. Европейские державы даже не знают, с кем им приходится иметь дело. И вот если бы нашелся человек, отмеченный боевыми успехами на протяжении десятков лет… И своими дипломатическими способностями… о которых ты мне сам говорил не раз, слушая мои письма разным министрам и государям… Вот если бы такому человеку в руки сдать власть, конечно, под надзором того же Сейма, а не безответственно, как требовал бурбон Хлопицкий… Как это и было сделано!.. Что, если повести такую линию? А, Янек?..

– Воскресить хочешь Наполеона… и день восемнадцатого Брюмера? Нет, – покачивая головой, ответил Ледуховский, – по-моему, ничего не выйдет… Лучше и не начинать. И то уже Чарторыский начал звать сюда Хлопицкого обратно! Берегись, не подводи себя.

– Под-во-дить се-бя?.. Это зачем же? Я – Скшинецкий! А не боевая лошадь Хлопицкий! Вот увидишь, так все будет, как я сказал. И ты – мой министр внутренних дел! Слово чести, Яню.

– Ну, там, что будет, увидим. Вон, кажется, уж подъезжают… Я партию нашу подготовлю… Пока – будь здоров!

Едва Ледуховский отъехал от дома вождя, туда подъехало несколько экипажей и, кроме званых – Островского и Глищинского, явилась к вождю целая депутация от Ржонда, желающего знать точно положение дел.

Лелевель, Баржиковский и Теофил Моравский составляли депутацию. Первый заговорил Баржиковский, когда все заняли места по приглашению хозяина:

– Извиняемся за беспокойство… Но присланные донесения были так неполны… и даже… слегка… противоречивы, что Сейм желал бы…

– Понимаю, готов все пояснить панам делегатам… И прошу так передать, как я скажу… Поражения никакого… Напротив, мы победили…

Разгорячаясь все более, вождь и этим слушателям, только еще ярче, повторил то, что слышал Ледуховский полчаса тому назад.

– Что же значит тогда, – пожимая плечами, осторожно начал Лелевель, – первая отчаянная депеша генерала?..

– Э, пан. профессор, вы же не военный! Что значит отчаянная? Поди, первая мысль, которую вы оглашаете на лекции, тоже не всегда бывает самая удачная, особенно если вы волнуетесь… А я – волновался, понятно… после такого дня! Это было сражение в стиле моего великого учителя Наполеона… Понимаете?.. Ну, и… естественно… двадцать пять тысяч людей с обеих сторон легло на поле, выбыло из строя… Тут уж трудно сохранить спокойствие, выдерживать стиль, подбирать слова. Пишешь, что под руку подвернется… Глупость сморозишь порою… Понимаете?

– Глупость! Понимаю! – мягче прежнего уронил Лелевель и умолк.

Кончив свой доклад о "победе" под Остроленкой, вождь огляделся кругом.

Почти все сидели, поникнув головой, никто не заговорил.

– Паны не возражают, значит, им все ясно и понятно! Так прошу передать и Ржонду. А теперь от себя – прошу еще кое-что… Конечно, я бы мог своей волей… Мог бы даже арестовать немедля… отнять шпагу и предать военному суду этого предателя… но я…

– Предателя?.. Шпагу!.. Под суд? Кого?.. У кого? За что? – раздался один общий возглас.

– Круковецкого и… Нет, впрочем, пока – одного Круковецкого… Уминьского прямо отрешу своей властью за низкое поведение под Сероцком. А Круковецкого, который нашел себе сильную защиту, – я отдам под суд… если Ржонд немедленно не сместит его с губернаторства… Не велит подать в отставку… И без пенсии… И без мундира! Обязательно без мундира… чтобы этот интриган, предатель, заговорщик не марал мундира польской армии!.. Да-с. Вот мое последнее слово!

Молчат, поражены члены Ржонда. Лелевель, вообще осторожный с военными, состроил страдальческую гримасу, словно у него неожиданно заныл зуб. Моравский, поэтический, мечтательный, изящный, широко раскрыл глаза… Баржиковский, постарше, сохранил больше всех хладнокровие и спокойствие духа. Только думает: "Что это с нашим "генералом-куклой"? Никогда он еще не был так зол и нагл…"

Но громко, очень вежливо обращаясь к генералу, Баржиковский спросил:

– Не позволено ли будет узнать, в чем обвиняет вождь генерал-губернатора Варшавы?..

– Во всем!.. Он ведет переговоры с россиянами… Это мне доподлинно известно… Здесь, в столице, он умышленно проявляет излишнюю строгость, чтобы вызвать взрыв и, устранив законное правительство, сделаться диктатором… Да только не вроде Хлопицкого, а вторым Кромвелем или Робеспьером!.. Да-с, панове! Конечно, у меня есть и доказательства… но я их пока не имею права огласить.

– Тогда, значит, надо предать его суду.

– Суду! – сразу меняя тон, в раздумье заговорил вождь. – Пожалуй, судить публично этого предателя теперь… не совсем подходящая пора… И в столице тревога… И холопы вон бунтуют… И холера. Нет, судить его не надо. Просто сместить! Отставить… Выгнать из края… как собаку…

– Но за что? Чем объяснить?

– О, причин довольно… И вы их знаете, панове… Он осмелился внести в Ржонд донос… лживый, конечно, на меня… На вождя народной силы, стоящего на страже, спасающего отечество! За это одно он достоин кары. Наконец, даже сегодня, когда я послал за ним, он ответил мне, что ему некогда… Что он "занят"! Такое непослушание… Забвение долга!

– Ах, вот что… Конечно, это должно быть неприятно пану генералу… Но что касается остального, – тверже заговорил Баржиковский, уяснивший себе, в чем дело, – в остальном – нельзя упрека ни малейшего послать губернатору… В один месяц он вернул спокойствие столице, где бурлил целый водоворот… Самого же пана генерала немало обливали грязью газетки дурного тона. Теперь этого не стало… Он вешает без пощады шпионов, где их ни откроет! Отставных военных, которые по трактирам и кофейням торчали целый день и осуждали каждый шаг армии и самого вождя, – он их выслал в отряды! Он снаряжает новые батальоны, высылает трусов и лентяев из города, очищая его от темного люда… Лазареты, базары, заговоры – все это не уходит от его взора… Он устали не знает, этот железный старик. Порою – не считается с самим Сеймом, не говоря уж о нас. Но делает это для блага общего. Его боятся, не любят, но слушают! И мы1 теперь его должны… Я не приятель Круковецкого. Он жесток, груб, зол и завистлив… Он интриган, это верно… Но – честный поляк и губернатор – образцовый. Таково мое мнение…

– И мое! – подтвердил Моравский. Лелевель промолчал.

– Ну, конечно! – едко рассмеялся Скишнецкий. – При такой защите предатель может спать спокойно. Но я скоро доставлю доказательства. Изменник через Львов, через Галицию относится с россиянами… Но пока я иначе ставлю вопрос. Пусть Ржонд выбирает: он или я. И если Ржонд изберет его… Что же, тогда еще остается Сейм, этот высший приют святой справедливости! – обращаясь к Глищинскому и Островскому, громко проговорил вождь.

– Уж если так, лучше Ржонду подать в отставку! – возразил Лелевель.

Смущенные, простились с генералом делегаты. Провожая затем Островского и Глищинского, вождь обратился к ним, поднимая руки к небу:

– Сам Бог привел вас ко мне в эту минуту. Вы были свидетелями… Вы слышали… Передайте Сейму… В ваши руки кладу я свое честное имя… свою жизнь! Сложите их к ногам избранников народа и скажите, что я не могу жить, если не будет с меня снято пятно… Если не уберут также этого… Круковецкого…

В тот же день, конечно, узнал Круковецкий все, что происходило у Скшинецкого. Узнал и то, что Ржонд не видит, кем бы успешно заменить Скшинецкого. И потому даже против воли, но придется уступить его требованию.

– Лжет негодяй! Он меня не отставит! Я сам уйду! Ни минуты не хочу служить с такой собакой! – прорычал старше и почти в тех же выражениях написал просьбу о немедленной отставке, которая была Ржондом принята. На место Круковецкого назначили бесцветного, ограниченного генерала Рутти.

На другой же день в Сейме Ледуховский и его партия добилась еще большей победы для вождя, пораженного под Остроленкой. Эту битву приравняли к несчастию, постигшему Варрона при Каннах и почтенному римским Сенатом, хотя он был и разбит.

Сейм поддался уговорам, натиску – и 31 мая постановил выразить доверие вождю, отрядив для того особую депутацию.

– Победа близка! – шепнул Скшинецкий Ледуховскому, провожая эту депутацию. И через три дня уже в Сейме начались споры между "реформистами"-демократами и "антиреформистами" партии Ледуховского о том, возможно ли сдать власть Скшинецкому, одному, без Ржонда…

– Поторопитесь! – крикнул Лелевель. – И как в Сен-Клу, штыками вас выпроводит отсюда новый "очень маленький" консул…

Это напоминание помогло. После долгих споров 9 июня предложение Ледуховского голосовалось и было отвергнуто 42 голосами против 35.

– А все-таки я до этой минуты не знал, сколько у нас в Сейме круглых дураков, – съязвил Лелевель. – Оказывается, число не круглое… 35… И это еще при неполном составе, когда половина депутатов разбежалась из столицы, напуганная "победами" нашего Варрона!

– Вернее, вороны! – подхватил Круковецкий, торжествующий при виде провала врага. – Он Иганы проворонил… Вельки Дембе проспал… Армию потерял, гвардию проворонил! А его хотели сделать диктатором! Обжегся, продажный человек, муж богатой жены, старый актер… комедиант!..

И залился довольным хохотом Круковецкий.

Раненые, привезенные в Варшаву, так обрисовали своего шального вождя, что враг его мог еще больше порадоваться.

Подоспел еще удар. 9 июня н.с. в Клечеве, под Витебском, где была главная квартира, фельдмаршал Дибич почувствовал первые приступы холеры, а на другой день его не стало…

В том же Витебске 14/26 июня заболел холерой цесаревич Константин и дожил только до утра 15/27 июня…

Обе эти смерти произвели большое впечатление на Литве, в Польше и особенно в Варшаве.

Очень многие жалели рано скончавшегося Константина… Но смерть фельдмаршала только придала бодрости и обывателям столицы, и Ржонду, и даже вождю.

Хотя в Польше знали, что новый генералиссимус граф Паскевич-Эриванский еще 17/29 мая выехал морем, чтобы через Пруссию явиться к российской армии, взамен Дибича, "слишком медлительного, чересчур осторожного", как полагал Николай, но все-таки этот момент, когда россияне остались без главнокомандующего, можно и должно было использовать польским силам. Ждали, что "сурок" – Скшинецкий – проспится наконец… Этого же опасались и в Петербурге, потому что 17/29 июня оттуда было послано письмо, в котором пресловутый Ружнецкий предлагал Скшинецкому войти в тайную переписку, повлиять на сдачу Варшавы и войска, за что его, конечно, ждут большие милости и награды.

Письмо это, полученное через надежные руки, Скшинецкий все-таки передал Ржонду, опасаясь ловушки. Но сам не проявлял готовности использовать момент. Только под давлением со всех сторон поручил он ограниченному генералу Янковскому ударить на генерала Рюдигера, по своей оплошности попавшего, как в мешок, между польскими войсками…

Толль на это ответил ложной попыткой переправиться на левый берег Наревы, будто бы желая идти на Прагу… Скшинецкий, испугавшись, отозвал назад Янковского, Рюдигер ушел, время было даром упущено. Вся экспедиция велась так вяло, небрежно, что даже солдаты видели ошибки своих начальников, и слово "измена" громко стало звучать в их рядах.

Отдалось оно еще громче в Варшаве.

Сам вождь, желая утопить Круковецкого и других своих врагов, при помощи выгнанного из польской армии проходимца Инес де Кастро затеял грязную проделку… И сам при этом пострадал.

Инее де Кастро, заподозренный в шпионстве, бежал из Польши в Галицию, где во Львове жила его родственница пани Цыбульская.

29 июня н.с. появился в Варшаве пан Жарчиньковский, член подольского революционного комитета. Он привез и отдал Скпшнецкому, минуя Ржонд, обширный донос от пани Цыбульской, в доме которой, по ее словам, происходили собрания и совещания российских эмиссаров-шпионов и представителей большого тайного заговора, существующего в Варшаве. Цель заговора: свергнуть Ржонд, арестовать Сейм, вождя… Подавив восстание, Польшу решили передать снова на милость императора Николая… Главами заговора названы были генерал Гуртиг, бывший командиром Замостья генерал Салацкий, дочь которого, живя в Кракове, служит посредницей в переговорах с россиянами. Затем упоминались Круковецкий, как будущий "наместник" Варшавы; Янковский и кондитер Лесли, казначей этого рискованного предприятия. Были названы и еще имена мужчин, даже женщин, заговорщиц…

Ничего не сообщив Ржонду, своею властью Скшинецкий дал приказ губернатору Рутти арестовать всех обвиненных в письме, кроме Круковецкого, тронуть которого поопасался.

Рутти точно исполнил приказ. 29 июня н. с, в день Петра и Павла, когда улицы были полны народом, показались арестованные, под конвоем сопровождаемые через весь город в замок, где им были уже приговорены кельи рядом с Янковским и Буковским, арестованными и отданными под суд еще раньше за неудачу с Рюдигером…