Текст книги "Сгибла Польша"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Глава IV
ПО РАЗНЫМ ПУТЯМ

Налево пойдешь – сам пропадешь. Направо – коня потеряешь. Прямая дорога – обоим конец.

Народная сказка

Отступает к Куршанам корпус Гелгуда. Со всеми идет и Эмилия Платерувна. Но больше всех страдает хрупкая девушка.

Душа страдает от унижения, от разлада, который царит во всем отряде… Тело измучено походами, лишениями, непосильным трудом боевой жизни. Лихорадка сжигает ее. Тени не осталось от прежней высокогрудой графини-красавицы.

Кровь чаще и чаще показывается из горла.

Плачет Рачанович, видя, как тает любимая подруга, даже улыбаться стала меньше, не шутит, песенок не поес, которые певала раньше.

Страшевич – тоже извелся.

А Эмилия, тихая, бледная, утром, едва поднявшись на седло, ведет свою роту. А вечером сваливается на постель, и лежит, без еды, почти без сна, снова до зари…

Утром 9 июля в Куршанах остановился отряд. А отовсюду вести идут, что уж близко сильные российские корпуса. Окружить хотят поляков.

Опять совет собрался: пять генералов, шесть полковников.

Тут уж против воли они заставили Хлаповского принять начальство, отняли команду у Гелгуда. Потом стали совещаться о делах.

– Да что тут толковать? – заговорил решительно Дембинский. – Все ясно и просто, как латинская азбука! Военных припасов нет, запасов нет… Кони – хоть ночью могут брать на лугу. А солдата травой не покормишь! Такое войско, при огромном обозе офицерском, не может ни нападать скоро, ни уходить хорошо. Разойтись нам надо во все стороны, водою пролиться мимо врага… И на Польшу утечь! Там хоть поможем своим еще немного отбиваться от Дибича. Или – нет! Умер он. Холеру схватил, вместо очередной награды… Так сейчас же Паскевич через Пруссию явился к Висле, ему на смену. Этот – еще позабористей, чем покойник. Помочь надо нашим мазурам и Варшаве. Туда идем!..

– Дойдешь, как же! – хрипло отзывается весь отекший Гелгуд. Он даже свой глаз вставной потерял где-то и теперь морщит пустую впадину глазную, совсем стариком выглядит. – А не лучше ли попросить прусского короля вступиться за нас?.. Да поскорее самим…

– Туда, за прусский кордон броситься? – подхватил насмешливо Дембинский. – Славно будет! Честь нам великая! Э! Да что там о славе, о чести толковать. Слепой не видит солнца… Глухой не спляшет и под лучшую музыку… А кто решится войску сказать: "Идем к пруссакам!" И что будет из того? Знаете, паны генералы.

– Да, опасно, что и говорить! Заплюют… Кулаками заколотят…

– То-то… А моя мысль такая: избрать сейчас полного, неограниченного вождя для войска и для всей Литвы и Жмуди… Диктатора, проще говоря…

– Вот тебя, генерал! – буркнул Косе, завистливый и грубый.

– Кого? Об этом после речь поведем… И собрать еще народу побольше, пробиться из этого угла, облаву разорвать… Опять на Литве поднять пожар большой… Нас и сейчас немало: двенадцать тысяч. А тогда втрое…

– Двенадцать тысяч! – забрюзжал Гелгуд, весь негодующий после своего смещения и теперь ищущий, чем бы всем досадить.

– Двенадцать тысяч! Громкая цифра… Кого двенадцать тысяч? Солдат? Нет, сброду всякого! Дисциплины не стало… Измучены, напуганы все… Три сотни казаков пусть явятся, гикнут – и разбегутся все ваши двенадцать тысяч, пан генерал!

– Твои, генерал, не наши! – зазвучали негодующие голоса. – Ты их так починил… А они были как новые… еще перед Вильной, перед Шавлями! А ты нас корить смеешь? Кейстутович!..

– Стойте, паны генералы! Время ли! – остановил Дембинский загорающуюся опасную свару. – Спасать себя, людей надо! Честь свою выручить. Если не здесь воевать с врагом… Еще есть дорога, и не одна, несколько даже, как я раньше помянул: на Вислу, домой!.. Поделим громаду на части – ив путь!.. Кто каким путем желает, но к одной цели: на Варшаву!..

Странным молчанием, смущением ответили все на предложение Дембинского… Наконец подал голос Хлаповский:

– Не дойти нам туда, генерал… Людей загубим… и себя… а пользы никакой… Та же шавельская бойня повторится! – глядя в лицо Гелгуду, спокойно, холодно кинул обиду Хлаповский, словно по лицу ударил виноватого. И продолжает так же спокойно: – Насколько я выяснил себе настроение товарищей… Они больше за то, чтобы… сложить оружие за прусской границей и добираться потом домой. Разделить корпус надо… Хоть на три части… И…

– Опозорить оружие и славу польскую…

– А если нас окружат россияне и мы сдадим им, победителям, это оружие? Славе легче от этого? – холодно, четко возражает Хлаповский Дембинскому, у которого лицо пылает и глаза горят.

– Ну, кто как хочет, а я свое сделаю! – крикнул тогда Дембинский. – Если хоть десяток солдат останется со мною, в Польшу их поведу.

– И доведешь, генерал?..

– И доведу! Бог порукой… и моя честь!.. А вот я послушаю, что вы скажете младшим офицерам и своим солдатам? – Он указал на окно, за которым собрались поручики, подпоручики и больше половины отряда, желая скорее узнать, что теперь будет.

– Ничего им не скажем… И сами мы не знаем, что будет! – ответил Хлаповский уже не так уверенно, как раньше. – Скомандуем "вперед"! Пойдут… А там?.. Увидим… Что Бог даст!..

– Ну, пусть же Он вам, генералы, даст лучше, чем вы… сами того хотите! – со сдержанным негодованием вырвалось у Дембинского.

– Не собираешься ли ты, генерал, сказать этому стаду обо всем, что здесь говорилось и решалось? – с тревогой спросил Гелгуд.

Брезгливо поморщился, глядя на него, Дембинский.

– Нет, успокойся. Я – бойню не люблю. Мясником, даже для свиньи для жирной – не был и не буду, не то что для людей. Пусть Бог им поможет. А я им ничего не скажу!

Быстро столковались теперь генералы и полковники. Три отряда выйдет из целого корпуса. Один ведет Хлаповский, второй – Ролланд, третий – Дембинский. И каждый отвечает за себя. Даже отдельные офицеры могут брать команды и вести, куда хотят, если пойдут за ними люди…

– А я же с кем? А штаб куда? – задал тревожный вопрос Гелгуд.

– С кем хочешь, с тем иди! – ответили ему.

Не дослушав до конца всех толков и речей, первый вышел из хаты Хлаповский.

Восторженными кликами встретили его младшие офицеры и солдаты. Кто-то догадался пустить слух, что "домой", на Варшаву решено вести людей…

Молча сел на коня Хлаповский, стал во главе своей колонны, построенной уже по его приказанию в походный порядок, и дал знак в выступлению.

К вечеру Гелгуд в коляске со всеми своими собутыльниками, с "пьяным-собором", как называли его штаб, догнал Хлаповского и поехал за отрядом по мягким проселочным путям…

Утром на другой день пушки послышались в той стороне, куда ушел Ролланд со вторым отрядом, порученным ему. Россияне на него наткнулись – и пустились преследовать, думая, что это весь отряд Гелгуда… Такая ошибка позволила два дня спокойно идти отряду Хлаповского.

– На родину! В Польшу идем! – радостно толковали солдаты. – Уж лучше будем биться до последнего патрона, а не сдадимся и оружия у пруссаков не сложим, как изменники тут толковали иные!..

Слышит это Хлаповский, и все мрачнее становится он.

– Гелгуд – изменник! – открыто говорят и офицеры. Особенно волнуется поручик Яскульский, 7-го линейного полка.

– Мы все на жертву принесли… Я невесту бросил… мать-старуху… А он? Как вел он войну? Позорно. В Вильну – опоздал… Силы свои разбросал перед боем. Приступ начал от Каплицы, где и без боя ущельем легко не пройдешь. Прямо с умыслом губил нашу силу. А Шавли? Российский генерал хуже не посылал бы нас на убой, как свой. Кейстутович – предатель! Мясник! Судить его надо, когда вернемся домой… Изменник!

– Дурак просто! – отзывают иные.

– Нет! Так глуп не может быть даже одноглазый Гелгуд, круль самогитский. Это измена, а не глупость!

Другие, – не зная, куда ведет людей Хлаповский, – успокаивают недовольных:

– Потерпим еще немного!.. Столько вынесли, – снесем и эту последнюю муку. Дома зато отдохнем…

Бледнеет, хмурится Хлаповский и молчит! Ни слова и Гелгуд, которому в лицо кидают жгучие обиды даже солдаты!

На третий день, 12 июля нового стиля, от Полангена – к Юрбургу повернул Хлаповский, вдоль самой прусской границы. Не знают путей солдаты. Им – все дороги здесь чужие. Все – ведут домой…

А тут прискакали к Хлаповскому два офицера, которых он еще вчера посылал куда-то. Пошептались с генералом и заняли места в своих отрядах. Лесной дорогой идут. Канава какая-то вдоль.

Неглубокая, но конца ей нет…

В раздумье едет Хлаповский. От Повендена, слышно, – пушки бухают…

Ролланд там от нападений отбивается.

Час, другой едет молча, вдоль рокового пограничного рва Хлаповский. Наконец зазвучала команда.

– На отдых… Стой… Привал!..

Всадники спешились, пешие сняли с себя походную амуницию…

А Хлаповский неожиданно созывает всех офицеров. И солдаты, весь трехтысячный отряд, сбежались кругом, хотят слышать, что скажет генерал.

Четко, сильно звучит речь Хлаповского:

– Выхода нет, паны офицеры! И вы, солдаты! Позади – тридцать тысяч вражеских штыков, гибель и плен. Перед нами?.. Вон дорога, мост и орлы прусские! Там хоть стыда не узнаем… Решайте, сами скажите, что делать? Еще сказать вам должен. Десятого апреля издал эдикт прусский король: защиту нам обещал. В Европе назревает общая революция. Наше дело еще не потеряно. Мы еще воскреснем тогда. А… как быть теперь? Скажите!

– Ты – вождь! Веди нас, как вел! – глухо откликаются многие офицеры…

Молчат солдаты…

Перешел ров Хлаповский, огляделся, вынул шпагу свою – и далеко откинул ее, подал первый всем пример: что остается делать теперь?

Явился патруль прусских улан с майором Будденброком во главе.

– Что это значит? Почему польские войска перешли границу, бросают оружие? Гонятся россияне за вами? – спрашивает бравый пруссак.

– Нет, мы сами решили, – глухо отвечает Хлаповский. – Мы прекращаем борьбу. И вот…

Не может досказать. Умолк… Горло перехватило от стыда и горя.

– А кто в отряде старший? – спросил в недоумении Будденброк.

– Я, – подал голос Гелгуд. – Да, генерал en chef Гелгуд.

– А, так ты опять – старший? – неожиданно прозвучал голос поручика Яскульского. – Предал нас, привел к позору. Сдал было власть в тяжкую минуту! А когда опасность больше не грозит, снова – старший стал! Так получай же заслуженную награду, изменник отчизны!

Никто опомниться не успел. Грянул пистолетный выстрел, сделанный в упор.

Мешком рухнул Гелгуд на траву. Мозг и кровь брызнули из раздробленного черепа…

Убрали труп. В себя пришли все, кто стоял кругом… Оглянулись и увидели Яскульского, снова по той стороне пограничной канавы на коне скачущего вдаль по лесной дороге.

Никто не погнался за убийцей!..

– У вас там, в России и в Литве, холера… В карантин я должен вас отвести прежде всего, – заявил пруссак.

И под конвоем 200 прусских улан двинулся отряд в 2508 человек к Штуттенской крепости, где уже заранее было приготовлено и отведено им место для отбытия карантина.

Далеко не все, впрочем, люди, потянувшиеся за Хлаповским на запад от Куршан, перешли на чужую землю, ради спасения жизни оставляя борьбу.

Князь Четвертинский со своею пешей батареей повернул обратно, надеясь проскользнуть в Польшу, и цели этой достиг. У самой границы два подпоручика – пан Юльян Ясюк и Владек Скотшщкий – также кликнули клич:

– Кто не хочет покидать родной земли, просить милости у пруссаков, злодеев Польши? Кто желает за нами, на Литву, а там и на Варшаву? Выходи!..

Как один человек, выступил батальон беловежских "стрелков"; все стали за своим поручиком, за Ясюком. А к пану Скотницкому подъехало человек пятьдесят улан первого полка, все, что осталось после Вильны, после Шавель…

– Виси вира!.. – раздался клич. – Все заодно! Погибать, так хоть не на чужбине!..

Пока собирались в обратный поход от прусской границы оба маленьких отряда, пока вся остальная масса людей перешла пограничный ров и строилась там кое-как, партизаны Литвы из кметов, из "мещухов", или – мещан, и мелкой шляхты, – поодиночке, как тени, скользнули с поляны, где остановился на отдых отряд, – и скрылись под навесом литовских лесов в их свежем, зеленом сумраке.

Домой, по деревням, по местечкам и фольваркам – разошлись они и притихли, словно никогда не уходили из дома, не бродили по полям и лесам с ружьем и пикой, "с косою рогатиной". Как будто – сами не гибли и не губили врага!

Эмилия Платер тоже не пошла за Хлаповским.

– Прощай, пан генерал! – не скрывая презрения, сказала она ему. – Я и все эти бедняки верили тебе… Мы ждали, что ты поведешь нас на родину или на бой, на честную смерть! А ты избрал позорный путь… Ищешь спасение ценою унижения, стыда. Кара твоя – в твоей душе!.. Да простит тебя Бог.

Отошла, села на коня и примкнула к Скотницкому; мимо российских отрядов, лесными топями, окольными трудными путями пустилась с ними искать какой-нибудь партизанский отряд позначительнее, чтобы продолжать борьбу.

С ней в отряд пошла и Рачанович, здесь же, конечно, очутились Цезарь Платер и Страшевич. Они зорко оберегали девушку, которая совсем извелась…

– Оставьте меня… Все погибло! Я хочу умереть… Нет сил биться, так на что мне жизнь? – часто повторяла Эмилия своим друзьям.

– На Вислу, на Варшаву мы идем, сестричка! Там и ты воскреснешь… И борьба еще там длится… Крепись, любимая…

Крепилась, но не долго Эмилия. На третий день после утомительных быстрых переходов, после ночлегов на сырой земле, в глухом лесу, изнурительная лихорадка огнем наполнила жилы девушки, мутилось сознание порой и тело ныло, болело так, что едва сдерживала стоны Эмилия. Чтобы не упасть с коня, она ехала между обоими кузенами, которые тесно прижимали своих коней к скакуну Эмилии, тоже истощавшему, похудевшему…

Наконец выехали из бора, узнав от встречных людей, что россиян близко нет.

В маленькой лесной деревушке, затерянной у берега небольшого, чистого озера, сделали передышку беглецы.

Последнее, что нашлось у бедных селян, снесли они в те избы, где расположился небольшой отряд.

Жадно едят люди, из деревянных жбанов пьют слабое пиво, и оно кажется им, измученным, голодным, лучше старых венгерских вин. Ничего не ест, не пьет Эмилия. В забытьи лежит в одной из хат почище… Бредит порою… и опять забывается.

– Проспит ночь – легче ей станет! – шепчет Рачанович Страшевичу и Цезарю, желая успокоить их тревогу, облегчить муку.

А сама и не улыбается… Тоже исхудала, побледнели даже ее румяные, ярко рдеющие вечно щеки… Только глаза кажутся еще темнее и больше.

И этих глаз она почти не сводит с пана Страшевича. Сейчас бы, кажется, руку отрубить дала, чтобы поднялась Эмилия, улыбнулась своему верному рыцарю, чтобы и он повеселел… А если бы они поженились, – она бы совсем была рада. Плясала бы на их свадьбе. Весело, много! А потом?.. Потом ночью тихо подошла бы к глубокому озеру и – тихо, неслышно… утопилась бы!

Так думает печальная девушка, сидя у постели больной подруги.

Утро настало… Но Эмилии еще хуже. Нельзя брать с собою больную. Но и отряду дольше оставаться тут нельзя.

Сломя голову прибежал пастушок с дальних полян при дороге. Казаки ночью ехали мимо… Уж он едва успел, песню пьяную услыхавши, коней подальше в лес угнал, а то забрали бы последних.

Потолковали, погоревали в отряде. Каждый подошел к раскрытому оконцу избы, поклонился "поручику-девице", богатырке Эмилии, как часто называли ее солдаты. Сели на коней и уехали все, кроме Рачанович.

– Мы скоро вернемся, если… живы будем! – сказали оба кузена. – Тут оставлять ее нельзя.

– Возвращайтесь скорее. А Эмильця к тому времени поправится… и возьмете нас… здоровых, веселых…

Улыбнуться друзьям старается девушка.

Но отвернулись скорее… поскакали за отрядом оба… Слезы сдавили им горло от этой улыбки. А мужчинам – стыдно плакать, кто же не знает этого!

Свой походный наряд, доспехи и вещи Эмилии закопала ее подруга. Одела больную в простое платье и сама обрядилась селянкой… Ходит за больною, лечит ее, как умеет… Бабка-знахарка близко в лесу нашлась… Много лет живет на свете старуха, разные травы знает. Подняла на ноги и панну. Совсем оживила красавицу! Только крови унять не может, которая порою у нее из горла идет. Никакие наговоры не помогают…

А Эмилия совсем притихла. И говорит мало. Сидит у окошечка или на завалинке, глядит на дорогу… Порою спросит подругу:

– Как думаешь, Марысю, живы они?..

– Живы, живехоньки, кохане мое? Я нынче и сон про них такой чудесный видела! Как Бог на небе – все живы…

– А скоро они приедут за нами?

– О! Уж теперь – совсем скоро! Увидишь! – как ребенка уговаривает больную Маруся. – Сама знаешь, прямо сюда им вернуться нельзя. Колесить кругом надо. Оттого и время идет! Пять дней уже минуло. Теперь – скоро!

Слабо улыбнулась Эмилия и снова молчит. Не напрасны были утешения Маруси. Этою же ночью постучали в оконце избы, где проживали обе девушки…

– Панна Маруся, – слышен женский голос, – не пугайтесь… К вам гости… Хорошие…

Вскочила Маруся с широкой лавки, на которой лежала, а Эмилия уже рядом с нею, хотя и в другой светелке спала.

– Они… они приехали… Одеваться скорее… Где оружие, где мундир? Оденемся… за нами приехали… Зови, впусти их!..

Маруся уже успела накинуть на себя платье, двери пошла отворять, огонь раздула кой-как на шестке, каганец засветила, впустила желанных гостей…

Два молодых парубка вошли, совсем простые… И руки в дегте, в грязи, чтобы не видно было, что очень барские…

А Эмилия, в светелке своей тоже одеться успевши, так им навстречу кинулась… Слов даже нет у нее… Плачет и смеется…

– Сестричка, здорова! Панна Маруся, как живете? Вот и мы…

– За нами, опять за дело, да? Сейчас! Едем… Я готова. И Маруся! Да где же мое все? – нетерпеливо спрашивает Эмилия. Даже ногою топнула.

– На дело… на дело! – успокаивает ее Цезарь. – Только не сразу. Выбраться надо прежде нам отсюда. Россияне кругом. Мы на левый берег Немана переправимся. А там…

– Ночь переждем, утром и в путь! – заговорил Страшевич, осторожно касаясь исхудалой руки Эмилии, словно желая утушить огонь нетерпения, которым охвачена она.

А самому даже страшно стало: так исхудала девушка…

– У нас и телега тут… пара волов… Все, как надо. Лошадей отнимут еще. А волов, да таких плохих, как у нас, – и не тронут.

Но она умолкла, поняв, что иначе нельзя… Что все делается для ее же спасения…

Благополучно на левом берегу очутилась через два дня вся компания. Но Эмилия снова ослабела, бредить стала…

На двор панский, к пану Игнацию Абламовичу в Юль-янов заехал воз, на котором сидела больная, склонясь головой на грудь к своей верной Марусе.

Вышел пан узнать, что нужно добрым людям… Подошел к высокому крыльцу парень постарше и вдруг, озираясь, не слышит ли кто, спросил на чистом французском языке:

– Владельца Юльянова имею честь видеть? Граф Цезарь Броель-Платер… если слыхали.

Вздрогнул Абламович, но сдержался… Для виду о чем-то громко потолковал с холопом, позвал жену, сам ей что-то шепнул не по-польски, а потом громко и говорит:

– Вот в город везли больную… к лекарю… Да ей совсем стало плохо дорогой… Позволь где-нибудь приютиться у нас в доме.

Нашлась чистая комнатка под крышей. Там положили больную чужие парни, сами со второй дивчиной уехали…

А скоро не стало больной крестьянки в доме. Прислуга верная у пана Абламовича… Поняли люди, в чем дело. Да молчат! Кто в Литве не знает Эмилии Платерувны? Кто не молился горячо в тиши ночной за эту отважную поборницу свободы, за героиню Литвы!..

Все почти газеты Варшавы повестили своих читателей 17/29 июля, что Варшаву посетила для лечения "польская Жанна д'Арк, отважная Валькирия Литвы Эмилия Платерувна".

Взрыв энтузиазма, восторга народного, жадное любопытство, свойственное людям даже в самые трудные часы жизни, – широкие связи рода Платеров со всеми первыми родами Польши, – все это доставило Эмилии несколько первых минут потрясения и радости, когда она увидала себя окруженной людьми, ей чужими, но желающими выразить ей, как они чтут ее, как любили заглазно, как восторгаются, видя наконец перед собой "героиню Литвы". Люди сменялись ежечасно, одна толпа уступала место другой. Ее окружали в костеле, на улице, когда она выходила от врача, поджидали у дверей палаца… И во всех очах, которые устремлялись на девушку, не только мужских, даже детских и женских, – она читала одну любовь. В них светилось обожание, смешанное с любопытством. Но не того ждала, не за тем ехала сюда больная девушка. Врачи, правда, помогли ей, в союзе с молодым, сильным организмом Эмилии. Болезнь как будто уступила, затаилась, если не ушла.

Но духом осталась по-прежнему подавлена Эмилия. Восторги толпы быстро надоели, стали в тягость, и она уклонялась даже от свиданий с близкими людьми. А надежды на возрождение восстания в Литве – не было никакой. Варшава и целая Польша завислянская – готовилась сама к последней борьбе с полчищами Паскевича, который еще 25 июня прибыл к войскам, в Пултуск… С тоскою шепнула Страшевичу и Цезарю девушка:

– Едем на родину… Там умереть хочу… на Литве!.. И в конце июля пан Игнаций из Вильны привез в Юльяново бледную, тихую панну Квицинскую, гувернантку для старшей своей дочери, панны Зоей, и для сорванца – Пиотруся, мальчика лет десяти.

Комнатку ей отвели хорошенькую, светлую, окнами в сад. Панна Зося уступила наставнице свою спаленку.

Гостям и чужим людям говорили, покачивая головой:

– Неудача какая! Выписали из Вильны гувернантку, а она еще дорогой захворала, тут совсем свалилась. Лечить надо, а пользы от нее еще когда увидим…

Жалеют соседи добрых Абламовичей. Так кругом и знать стали, что-гувернантка новая в Юльянове, и больная…

А с этой гувернанткой лучше, чем с родной, обходятся все в доме до последнего конюха.

Дети в саду тише кричат, смех погашают, случайно очутясь под оконцами "гувернантки". Когда получше ей, хватает сил выйти к столу – первый кусок ей подают, самый лучший…

А если хворь свалит тихую, кроткую, молча страдающую девушку, весь дом на цыпочках ходит. Конюхи на коней в конюшне не кричат, в людских смутно становится… Пани, молодая и старая, все паненки и даже пан Абламович раза по два, по три на день к "гувернантке" заглянут, справляются: лучше ли ей?.. А пан доктор, старый, важный, который и к самому Огинскому не всегда едет, если непогода либо жара, – сюда к больной каждый день заглядывает, так лечит и заботится о ней, будто это особа крулевской крови!

Обрадовалась "гувернантка", когда "случайно", конечно, заехал к Абламовичам пан Страшевич по пути… И рассказал он много хорошего, отрадного для "гувернантки"… Ясюк и Скотницкий уже в Беловежье… Вести прислали оттуда… Скоро и до Вислы доберутся.

А борьба еще идет и на Литве… По лесам еще немало людей укрывается… Большими и малыми бандами бродяг они нападают на российские обозы, на маленькие отряды, с которыми могут справиться… Ждут еще чего-то…

– Поправляйся скорей! – шепчет гость. – И вместе опять туда…

Грустно качает головой "гувернантка".

– Нет, я уж не поправлюсь… Умираю, братику!..

– Пустое. Вон доктор говорит…

– Что доктор?.. Моя жизнь – для родины была… для воли людской, для счастья… А нет этого ничего, и мне умереть пора. Скорее бы только… И не лечили бы меня лучше… И…

Недоговорила. Увидала две слезы в глазах у пана Стра-шевича. Не сдержал он их, хотя и знает, что стыдно пла-* кать мужчине… да еще перед девушками…

Пока Хлаповский первый на восток повел людей – сложить оружие на прусской земле, а Ролланд двинулся с отрядом к западу с тою же благою целью, – Дембинский прямо на юг указал путь своим эскадронам и пехоте. Даже шесть пушек отдали ему. Только снарядов мало: около пятисот. Остальные Хлаповский с собою повез и все взорвал их при переходе границы…

– Ничего, и этим обойдемся! – шутит Дембинский, обходя солдат, осматривая их снаряжение, обувь, оглядывая орудия… – Не в силе Бог, в правде! Так Он нам и поможет добраться до Вислы либо куда там надо. Мы еще померекаем. Денег на путь тоже хватит. Сто злотых нам из войсковой казны уделили! Целая фортуна!..

Возмущаются офицеры Дембинского.

– Да мы же знаем: там и снарядов уйма, и денег много было… На что им столько?.. Особенно если правда, что не домой, а в Пруссию пойдут наши паны генералы?

– Увидите! А не увидите, так услышите! – отвечает генерал. – А деньги, конечно, им в Пруссии нужнее, чем нам в своем краю… Тут не выдаст "виси вира"… Прокормимся как-никак… Ну, а снаряды? Ничего! И этих хватит. В поход…

Двинулись. Больше четырех часов шли, только на отдых хотели остановиться, – выстрелы загремели на востоке.

Это разъезды россиян, надвигаясь от Шавлей, нащупали жмудскую конницу, оберегающую тыл Ролланда, завязали стычку, подзывая главный свой отряд…

– Плохое дело, – говорит Дембинский своим. – Так и нас они почуют. Тогда – не уйти! Вот что… Полковник! – обратился он к седому усачу, командиру 26-го полка. – Залечь тебе надо тут с людьми… Если захотят по нашему следу кинуться паны москали, не пускай. Понял? Одно слово: не пускай!

– Не пустим, хоть все тут ляжем! – басит полковник, посасывая свою неразлучную трубочку.

– Ну, этого бы не надо. Все – много чересчур! Жирно для этих… будет! Потери, конечно, не избежать… А к вечеру, когда мы уйдем подальше, можешь тоже отступление начать.

– А в какую сторону? Уж не в ту же ж, куда ты потянешь, генерал?

– Верно. Умно, старый кряж… А хоть туда… хоть сюда… Куда хочешь… А потом, ночью – нас догоняй. Путь наш знаешь. Россияне, как видно, из Шавель вышли, на Куршаны кинулись… А мы – на их место… Как во французской кадрили: местами меняются кавалеры.

Смеется Дембинский… Вторит ему усач-полковник…

Он со своими остался на позиции, а лагерь целый – дальше двинулся.

Трудно пришлось полковнику, но выполнил он слово. Далеко на восток отвел он генерала Завоина, отступая медленно с боем… Только когда россияне занялись отрядом Ролланда, бывшим на пути, – повернул в леса полковник и к вечеру другого дня под Мешкуцанами догнал Дембинского…

– Как потери? – спросил только генерал, пожимая руку полковнику.

– Порядочно… Только убитых мало… Больше раненые. Всех с собой привел, – угрюмо ответил старик и пошел к своему месту.

14 июля на заре неожиданно ударил Дембинский на Мешкуцаны, узнав от крестьян, что там рота солдат стоит, охраняя казну Завоина и запасы патронов.

Почти без выстрела богатая пожива досталась генералу. Около 10 000 патронов, 500 новеньких червонцев, много амуниции, обуви.

– Вот это денег дороже! – обрадовался Дембинский, увидя сапоги. – Гей, вира! – обратился он к своим литовцам-новобранцам, вооруженным косами, плохо одетым, обутым в лапти большею частью. – Гей, гайда сюды!.. Снимай лапти, сапоги обувайте!..

Весело, живо, с прибаутками, шутками, толкая дру] друга, шумно, как дети, исполнили люди приказ. Всем почти хватило обуви. Но некоторые, не получившие сапог, – отходили опечаленные, понурые…

– Но, не вешать головы! Еще обоз возьмем, – получите и вы сапоги. Не хочу голодранцев на Вислу веста Наряжу вас, как лялечек…

Улыбаются бородатые воины и огорчение забыли. Верят они: так и будет, как сказал их генерал – "батько"…

В Шавли пришли, но недолго там постоять пришлось. Узнал Завоин, за генералом погнался… А Дембинский – в Поневеж прошел, почти скрестились оба отряда на пути… Только россияне по битой дороге шли, по шоссе, а партизанский отряд – тихо подвигался лесными путями в противоположном направлении. Так и разминулись они… В Поневеже военный совет состоялся, как полагается.

– Что делать, товарищи? – задал вопрос Дембинский. – Здесь ли нам встретиться, "партизантку" дальше вести?.. Или – на Вислу пробиваться, соединиться с главной армией и, как следует солдатам, воевать!

Всех четырнадцать было на совете.

– На Вислу! – крикнуло восемь голосов.

– Здесь бить врага! – решили пятеро.

– Я тоже за Вислу! Девятеро против пяти! Толковать нечего. На Вислу идем!.. – решил Дембинский.

Опять пошли, быстро, лесами… Со всех сторон им вести дают, берегут их люди, россиян с толку сбивают…

Полковник Литвинов из Курляндии на помощь Завоину пришел. С двух концов россияне охоту повели. Кусок лакомый…

Но Дембинский спокоен, как у себя в поместье, где цветами занимался да лучших тиролек-коров разводил.

– Из-под Вильны я ушел, из-под Шавель ушел… Из Куршан ушел. А от этих панов и подавно уйду! – вспомня народную сказочку, шутит генерал.

И правда, ловко уходить стал.

Ночью, на первом привале, послал людей в лес. Набрали они жердей тонких, мастерить что-то стали. Амуниции много есть лишней у генерала: шинели, шапки… И коней тоже немало.

Чучел навязали люди, одели их в шинели, в конфедератки… На коней приладили этих-"всадников без головы"… При первой же стычке они службу сослужили.

Стал нагонять генерал Завоин. Под Малатами это случилось.

Двухсот стрелков оставил в тылу Дембинский да "безголовых" около трехсот.

Стреляют живые… А "безголовые" прикрытием служат для них. Лошадей связали по две, по три поляки, перед тем как "безголовых" на них сажать… И один настоящий всадник этой шеренгой управлял. Куда он лошадь направит, туда и остальные бегут…

Стреляют россияне и даже страх их берет: заколдованы поляки: ни один с коня не повалится, хотя залпы за залпами посылают они в повстанцев…

Отбившись в Малатах, ночью проселками лесными далеко ушел Дембинский… Под Интурками только перешли поляки мост и гать на непроходимом болоте. Длиною гать пятнадцать саженей, а сзади, на другом конце гати, россияне показались. Да уж догорал мост, зажженный генералом за собою… Так и спаслись поляки.

На Подбродзье кинулся Дембинский, там еще лучший приз захватил: обозы и склады богатые, 50 000 злотых серебряных, 40 000 патронов… Водки, сухарей, всего взял вдоволь и дальше пошел.

По пути к нему отряды примыкают новые. Всех принимает генерал. А "безголовых" почти тысячу кукол одел… Они разными путями, под управлением небольших команд разъезжают, чтобы видели люди.

Слухи разнеслись, что большой новый корпус откуда-то явился. Генерал Дохтуров в Свенцянах, даже гарнизон в Вильне – к обороне изготовляться стали… Храповицкий снова приказал уже дорожный свой дормез готовить…

А Дембинский теми же тропинками, проселками, лесами, по ночам, все ближе и ближе к Вилии, к Неману подбирается. Их стоит перейти, попасть в пущи Беловежские – и там спасенье…

Днем, словно напоказ, к Свенцянам направился отряд, а ночью свернул и 19 июля у Данишева уже Вилию перешел…

Еще через три дня Ольшаны миновал Дембинский… А Завоин на след успел напасть. У Ошмян показались его разъезды.

Когда прискакал к Дембинскому гайдук, посланный с этой вестью, нахмурился генерал. А потом рукой махнул.

– Ничего! Мы еще впереди панов москалей! Пусть погоняются. Не нагонят. Ночь всю идти будем… Уйдем!..

Наутро, миновав Трабы, Ивье, – у Збойска над Неманом привал уже делали поляки.

Всю ночь на плотах переправлялись на высокий левый берег.