Текст книги "Пробуждение Рафаэля"

Автор книги: Лесли Форбс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Лесли Форбс
ПРОБУЖДЕНИЕ РАФАЭЛЯ

Посвящается, как всегда, Эндрю,

расширившему моё восприятие перспективы,

и Майе, прорицательнице

Несколько месяцев назад в Варшавской картинной галерее двое польских политиков варварски изуродовали восковую скульптуру работы Маурицио Каттелана,[1]1
  Каттелан Маурицио (р. 1960) – итальянский художник, известный своими вызывающими сатирическими скульптурами, в частности упоминаемой здесь «La Nona Ora» («Девятый час»), изображающей Папу Иоанна Павла II, в которого угодил метеорит. (Здесь и далее примеч. перев.)


[Закрыть] изображающую в натуральную величину Папу Римского, поражённого метеоритом, которую они сочли оскорбительной для католической веры. Хотя смотрительницы помешали им, было слишком поздно, и Папа лишился нижней половины ноги.

«Гейт мэгэзин», август 2001

Нет, ответил он, недолго поколебавшись, нет, не знаю, какого признания добивались от несчастного в обмен на прощение, но сразу понял бы, да, понял бы с первого взгляда, присутствуй я при этом.

Сэмюэл Беккет. История, которую я слышал

ЧУДО № 1
ГАЛИЛЕЕВО ПРЕОБРАЗОВАНИЕ[2]2
  Формулы преобразования координат при переходе от неподвижной системы отсчёта к движущейся, выведенные Галилео Галилеем (1564–1642) – итальянским мыслителем эпохи Возрождения, основоположником классической механики, астрономом, математиком, физиком.


[Закрыть]

– Мы видим, как он украдкой оглядывается, будто… будто убегает с места преступления.

Это была первая репетиция выступления Шарлотты перед камерой, и беспощадный свет телевизионных софитов выдавал, что она нервничает больше, чем юноша на портрете, о котором она рассказывала.

– Но кто он – преступник или же просто свидетель? – продолжала она. – Убеждена, художник хотел, чтобы мы задались подобными вопросами, почувствовали себя участниками интриги. Понимаете, картина – это окно в иные пространство и время, в данном случае – в пятнадцатый век. Вся композиция картины призвана усилить впечатление, что этот юноша, который как бы опирается одной рукой о раму, сейчас шагнёт из своего мира в наш.

– Вылитый Паоло, – заметила Донна. – Такой же сексуальный рот.

Не обращая внимания на девушку, Шарлотта продолжала:

– Другой пример подобного впечатляющего приёма – полотно Рафаэля «Мута», то есть «молчащая» или «немая» женщина. Название подразумевает, что она могла бы, если бы захотела, обратиться к нам, находящимся по сю сторону плоскости картины, поведать о виденном и… – …предупредить всех нас, что время репетиции кончилось, – подхватил итальянец из съёмочной группы, стуча пальцем по своим часам. – А сейчас время ланча!

♦

Для Муты первое предупреждение появилось в виде волка. Немая собирала возле разрушенной колокольни листья одуванчиков себе на завтрак, когда старый тощий волк размашистыми прыжками влетел в Сан-Рокко; наверное, его принудило к этому отчаяние или болезнь, если он средь бела дня так приблизился к людям. Когда-то много лет назад Мута видела волков, танцевавших, как неуклюжая юная парочка на своей первой деревенской ярмарке, но этому волку давно было не до танцев. Зверь остановился в тени башни всего в нескольких метрах от неё, его сухой язык болтался между чёрных растянувшихся губ. Мутные глаза вспыхнули и расширились, заметив Муту, язык мгновенно, как у хамелеона, скользнул в пасть, щёлкнули челюсти, брызнув кровавой пеной.

Так они стояли, глядя друг на друга, последние уцелевшие свидетели прошлого мира. Волк находился так близко, что Мута видела следы когтей на его заду и неровную борозду на боку, оставленную пулей. Одно ухо было разодрано почти пополам и покачивалось, как крыло сломанной ветряной мельницы, когда бока зверя тяжело вздымались. Издалека донёсся какой-то звук, заставив его насторожить драные уши, и Мута, проследив за взглядом старого волка, увидела свору собак, появившуюся на горизонте со стороны виллы «Роза». Не в силах бежать дальше, волк повёл острой седой мордой, оглядывая разрушенную деревушку в поисках укрытия, и не успела Мута опомниться, как он бросился к колокольне, промчавшись совсем рядом – можно было бы коснуться его рукой.

Она смотрела, как он падает. В нескольких местах свод подвала рухнул, и она смотрела, как волк летит вниз, колотя лапами, скребя когтями о камень; его жёлтые с чёрными ободками глаза смотрели на неё, не прося о помощи и не ожидая её. Мута понимала, что он сейчас чувствует.

Собаки приближались. Впереди своры нёсся длинноногий ветеран, лишившийся глаза и половины челюсти три зимы назад, защищая хозяина от раненого кабана. Муте привелось видеть, как точно такая же гончая сражалась с гадюкой толщиной с её, собачью, голову, стиснула змею челюстями и трясла, будто палку. Мута знала: такая собака достанет и дьявола в Аиде и вернётся назад, а ещё она знала, что свора не охотится одна и близко должны быть люди.

Она было хотела броситься в подвал, но там же волк, раненый или мёртвый, а даже мёртвый волк мог выдать её, и потому, когда свора ворвалась на разорённые виноградники и помчалась к Сан-Рокко, она поступила вопреки инстинкту самосохранения и побежала не от собак, а навстречу им, по волчьему следу, и её собственный зловонный запах подземелья и одежды, снятой с мертвецов, забивал волчий, когда она махала руками на полуобезумевших собак, окончательно остервеневших, потому что уже знали вкус убийства. Видя, что это не помогает, она стала швырять в них камни, куски дёрна, палки. Старый одноглазый гончак взвился в воздух, поймал брошенную палку и перекусил пополам изуродованными челюстями, и в этот момент Мута увидела шагающих охотников, которые были уже недалеко. Положение было критическое. Она швырнула ком грязи в собачьи морды, оскалилась, беззвучно зарычала и выставила скрюченные пальцы, как когти. Опешив от неожиданного нападения странного получеловеческого существа, свора рассыпалась и, смущённо помахивая хвостами, обежала смесь запахов женщины и волка, чтобы вновь собраться на окраине Сан-Рокко.

Хозяева их были ещё на порядочном расстоянии, когда Мута узнала человека, шедшего впереди, узнала его лицо даже теперь. «Вспомнит ли он меня? Почему он вернулся спустя столько лет?» Затем стрелой помчалась вверх по склону к старой дороге и прочим ходячим призракам.

– Видали? – крикнул один из охотников.

Пожилой мужчина, возглавлявший группу, отозвался, не отрывая глаз от женщины, взбиравшейся на крутой холм:

– Думаешь, она живёт в Сан-Рокко, Лоренцо?

Спросивший был лет семидесяти с небольшим, сущее животное, громадный и тучный, но бодрый, продублённый, в богатой экипировке; в его голосе звучало раздражение, выдававшее недовольство паразитами, заведшимися в его владениях, паразитами, за избавление от которых он уже отдал немалую сумму. По его виду было ясно: он намерен добиться, чтобы каждый грош был отработан, на то у него было много людей, готовых вытрясти из тебя душу.

– Сомневаюсь, – ответил Лоренцо. – Скорее всего у неё нора наверху, там, где она вышла на старую немецкую дорогу. Ты ведь знаешь, те холмы все продырявлены пещерами.

Старик наклонился, рассматривая что-то на земле.

– Она потеряла ботинок.

– Выглядит как музейная вещь, оставшаяся с войны.

– «Оставшаяся с войны»… – Старик поднял ботинок за шнурки и перевёл заплывшие глаза с мешками под ними на холм; женщина уже исчезла. – Как Прокопио кличет своего пса с изуродованной мордой? Бальдассар? Ты мне говорил, что он может выследить кого и что угодно.

– Почти что угодно…

Но когда они попытались поймать Бальдассара, тот не дался. Попятился, посмотрел на них, злобно скаля не изуродованную кабаном сторону морды, потом повернулся и, не слушая окриков, побежал домой.

– И это наш лучший пёс, – сказал Лоренцо. – Что будем делать?

Шарлотта Пентон шагала одна по разбитой дороге – одной из множества, испещривших эту холмистую часть Италии наподобие переплетений паутины, – и любовалась видом, открывавшимся с вершины холма на виллу «Роза», идиллический отель, где два часа назад наслаждалась одиноким и очень дорогим ланчем. Это был её первый по-настоящему свободный день за шесть недель, и теперь, когда реставрация портрета работы Рафаэля близилась к завершению, Шарлотта дала себе зарок провести в своё удовольствие время, оставшееся до возвращения в Англию. Хотя, конечно, из-за недавнего развода одиночество становилось иным, не столь желанным.

Она вдохнула всей грудью тёплый, душистый послеполуденный воздух. Пейзаж, расстилавшийся по правую руку от неё, был исполнен гармонии и изящества, как на полотнах Рафаэля. На переднем плане, обрамлённая живописными деревьями с аккуратными и пушистыми, напоминающими перьевые метёлки, кронами, мощёная белая дорога уходила прямой линией перспективы к воротам отеля и дальше, к шпилям и черепичным крышам Урбино, бледно-розовым, а у городков, совсем далеко видневшихся среди холмов, казавшихся лиловатыми. Свет – тот дивный золотой свет Италии, который смягчал очертания предметов, в то же время таинственным образом делая их чище и звонче, – переполнял Шарлотту, как роскошное, густое вино. «Я всегда узнаю это место, – думалось ей. – Я уже знаю его». Ибо ещё студенткой во Флоренции она восхищалась этими самыми холмами и замками на портрете Федериго да Монтефельтро, величайшего правителя Урбино, и ещё до приезда сюда ей было ясно, что она могла бы полюбить этот пейзаж.

Слева открывался вид тоже знакомый, но суровый и дикий, – на предгорья Апеннин, круто уходившие вверх, и развалины необычного строения, в одиночестве сопротивлявшегося натиску леса и кустарника. Пейзаж более напоминал мрачные творения фламандских и немецких мастеров, которые ей приходилось реставрировать, изображавшие мучеников и распятия, лишённые всего светлого, с зияющими пропастями и дикими потоками – знаками жизни, полной неистовых страстей или трагической. Она представила себе, что холм, с которого спускалась, – это грань выбора, чётко делящая страну на до и после, на или-или. Мысленно подбрасывая монетку (руины или цивилизованный мир: что она предпочла бы?), она обратила внимание на единственное движение в этом разделённом пейзаже – фигуру в развевающихся лохмотьях, быстро выбежавшую из густого леса на неокультуренную сторону холма. С расстояния двух или меньше километров с трудом можно было понять, что это человек, и то только потому, что через несколько мгновений следом из того же леса появилась свора собак. Натягивая длинные поводки, они волокли за собой пятерых охотников с ружьями, торчавшими над плечами, как ручка метлы у пугала.

Ветер доносил лай собак, такой слабый, что он казался никак не связанным со сценой, разворачивавшейся внизу. Поначалу Шарлотта вообразила, что наблюдает итальянский вариант потешной охоты, которую устраивали в доме её родителей в Англии, когда натаскивали собак и след для них вместо лисы оставлял бегущий человек. Но когда дистанция между собаками и беглецом сократилась, она увидела, что он стал судорожно метаться из стороны в сторону – повадка больше звериная, нежели человеческая, выражавшая отчаяние, что опровергало всякое предположение об игре. Собачий красновато-коричневый клин и охотники в одежде защитного цвета неумолимо двигались вперёд, как ожившая часть леса или безжалостный вал земляного оползня.

И всё же этот одинокий беглец – человек или нет? Предвечернее солнце слепило Шарлотту, превращая фигуры внизу в чернильные кляксы на пейзаже художника.

Неужели ещё существуют такие вещи, как травля человека собаками? Это немыслимо, по крайней мере не в наше время, не в 1993 году. Шарлотте, привыкшей воспринимать себя как стороннего наблюдателя, мало на что могущего повлиять (разве только после того, когда уже что-то случится, когда вред уже причинён, – реставраторша, починщица), потребовалось несколько минут, чтобы среагировать на происходящее. Даже пробившись сквозь густые кусты и побежав – какая нелепость! – вниз по склону, она всё ещё не верила ни своим глазам, ни тому, что она делает. Она была слишком далеко, чтобы успеть что-то изменить, да к тому же бежала медленно, неловко, спотыкаясь на каждой кочке, словно зеркально повторяя неровный шаг другого бегущего, и видела себя проигрывающей обречённый забег – как на драматическом полотне художника, где положение фигур заранее точно определено.

Фигура, шатаясь, перевалила крутой гребень холма и в тот же миг исчезла. Трое охотников бегом бросились вдогонку, криками подгоняя собак; вопли и лай слились в общий гомон, в котором невозможно было отличить людей от зверей. Шарлотта рванулась вперёд, выкрикивая на бегу: «Стойте! Basta![3]3
  Хватит! (ит.).


[Закрыть] Хватит!» – но встречный ветер швырял её крик обратно, словно подтверждая тщетность её протеста.

Собаки достигли крутого обрыва, куда бросился беглец, и резко остановились на краю. Они молча метались взад-вперёд, поводки спутались, как спагетти. Две из них бросились вниз, застряли в ветках кустов и, визжа, барахтались на поводках, пока мужчины с трудом не высвободили их.

Затем все пятеро охотников и их собаки перебрались через гребень и исчезли в зарослях кустарника.

Шарлотта перешла на шаг и, часто моргая, смотрела вниз, в долину, ожидая, когда охотники появятся вновь. Она заметила влажное сверкание – ручей среди смутных очертаний валунов и кустарника, которые поглотили охотников.

Прошло пять минут. Десять. Далёкий тот сюжет, разворачивавшийся внизу, какой бы ни совершил он поворот, уступил место мучительному воспоминанию, далёкому, как детство. Она думала о том, какое удовольствие получал от охоты её отец-солдат. До чего она ненавидела те моменты, когда её посылали принести что-нибудь из холодильника: замороженный кусок дичи, парнокопытной или летающей!

Прошла ещё минута, и Шарлотта решила, что, должно быть, ошиблась, предположив, что идёт охота на человека. То, что я видела, убеждала она судью в себе, было всего лишь обычной охотой на кабана или оленя. Легко объяснить неясное «видение» следствием напряжённой, ювелирной работы над Рафаэлевым портретом: зрение, особенно в последние недели, случалось, играло с ней шутки. Ночью ей виделось, что женщина на портрете стучит пальцем по своим упрямо немым губам, порываясь заговорить.

К тому же день был необычно жаркий для октября. «Надо захватить воды, – подумала Шарлотта, поворачивая назад к безопасной вилле «Роза», – наверно, выпила слишком много вина за ланчем».

На том же гребне холма, по той же тропе примерно в километре впереди Шарлотты спускался учёный, который приехал на короткое время домой после многолетней отлучки. Профессор Серафини из Итальянского комитета по исследованию паранормальных явлений и Шарлотта, таким образом, смотрели на поле в долине практически с одной точки, и тем не менее профессор ничего не видел. Ни охотников, ни преследуемого. Несколько недель спустя, слушая рассказ Шарлотты, он заявил, что математически невозможно увидеть то, что, по её утверждению, она видела, находясь в том месте в то время дня. На обороте конверта он начертил схему: два склона, угол, под которым падали солнечные лучи на глубокую долину, и поля между холмами Сан-Рокко и тем, на котором она находилась. Начертил очень аккуратно, пунктирными линиями, обозначив углы символами a, b, c и т. д. Потом, сказав что-то вроде: «С началом координат х, у, z в точке 0 (это вы, Шарлотта)…», сослался на лоренцевские преобразования от неподвижной системы координат к движущейся, «которые заменили Галилеевы преобразования».

Шарлотта, признаться, ничего не поняла из объяснений Серафини, но к тому времени для неё это уже не имело никакого значения; ей не требовались математические доказательства того, что она видела собственными глазами и чему предпочла возвращение под защиту виллы «Роза». Тем не менее она сохранила конверт Серафини как напоминание об ограниченных возможностях науки, сунув его в записную книжку к открытке с тем рисунком Гойи, подпись к которому словно подводила итог этому странному случаю: «Сон разума рождает чудовищ».

ЧУДО № 2
УВИДЕТЬ ВОЛКА

Мута дождалась захода солнца и, удостоверяем что охотники не последовали за ней вверх по ручью, многомильным окольным путём, занявшим несколько часов, вернулась, путая след, в Сан-Рокко. Она чувствовала себя в относительной безопасности, несмотря на зловещее сияние огромной красной луны, пока не оказалась близ бетонных двориков, где закалывали свиней. Меж лопаток возник и пополз по шее холодок, и почти тут же она заметила жёлтые огоньки, тогда как в этот час полагалось светиться только светлякам своим бледно-голубым светом. На сегодня забой уже должен был закончиться. Она ползком пробралась вперёд в кусты над двориком, где в углу сбились свиньи, тесно прижавшись одна к другой, подальше от глыбы пронзительно-розовой плоти, которая распласталась, или её распластали, на внутренней калитке.

Против жёлтого, неурочного света темнели силуэты людей, неясные и незнакомые, кроме одного – мужчины много старше остальных, который стоял в стороне, наблюдая, как другие растягивают что-то голое и бескостное, как свежеснятая, но ещё не разделанная шкура.

Мута успела узнать это что-то своих жутких видений и, заметив блеск большого свежевочного ножа, поняла, что всё начинается снова, и поползла на четвереньках назад сквозь заросли ракитника и колючего можжевельника по жёсткой поросли дикого тимьяна. Когда она наконец поднялась на ноги, ладони её кровоточили, но перед глазами продолжало стоять его лицо, подкрепляя подозрения, что убийцы вновь собираются, как позже соберутся вороны над двойными холмами Урбино (двуличными холмами, по выражению мэра).

Она вернулась домой по старой козьей тропе, бежавшей среди деревьев-пугал. В Сан-Рокко зажгла сухой сук и в его неровном свете прошла, ступая по рассыпанной по земле черепице с развалин кухни, в густую тень, где находился люк в её подвал. Она с колотящимся сердцем дважды совала пальцы под слой мха, скрывавший его, и отдёргивала их, сознавая опасность, какую представлял собой больной или попавший в ловушку волк; об этом рассказывал ей отец в те времена, когда горы кишели волками. Она положила руку на рукоятку ножа, висевшего на поясе; факел и нож придали ей мужества, и, подняв наконец крышку люка, она отступила в сторону.

Когда ничего не случилось, Мута осторожно подошла к лестнице, ведущей вниз; оттуда резко пахнуло кровью и звериной мочой. На сей раз это был реальный волк, хотя демоны подземелья часто набрасывались на неё с такой силой, что она теряла сознание и приходила в себя с синяками на голове, с вывихнутым плечом. Она вытащила из-за пояса нож и выставила перед собой факел. Потёки смолы попали в пламя, и на мгновение во тьме у основания лестницы вспыхнули два жёлтых пятна, словно искры от соснового факела. Глаза метнулись к Муте, и она почувствовала лицом жёсткую щетину окровавленной волчьей морды. Миг – и он сбил её с ног. Она выбросила вперёд руку с ножом, волчьи челюсти сомкнулись на её запястье, как изуродованные челюсти старого гончака – на палке, которую она швырнула в него сегодня; она выронила нож и ждала, что сейчас волк мотнёт головой и раздастся хруст кости. Волчьи клыки прокусили кожу; она почувствовала, как налетевший на неё призрак оттолкнул её, промелькнул над ней. Затем поняла, что свободна. Волк скрылся.

Она подобрала нож и спустилась по лестнице в подвал. Газеты, которыми помещение было оклеено от пола до потолка, висели клочьями там, где волк скрёб когтями стены, пытаясь выбраться. Коврик пропитан кровью, на всём земля, осыпавшаяся со свода, шкаф опрокинут. Но припасы нетронуты, даже форель, подвешенная для копчения, в целости и бочонок с водой. Возможно, волк был слишком перепуган, чтобы есть и пить, или слишком болен. Страх воды, вспомнилось Муте, – это признак жестокой болезни.

ЧУДО № 3
ПЕРСТ ФОМЫ НЕВЕРНОГО

– Эй, Примо, ты говорил с кем-нибудь о том, что случилось в Сан-Рокко? – спросил бармен в баре «Рафаэлло» в Урбино.

Он налил вторую порцию граппы своему приятелю Примо, мэру, который зашёл купить еженедельный лотерейный билет – редкий безнадёжный кивок удаче, не замечавшей его. Бывший коммунист, превратившийся в циника вследствие неспособности прежней свой партии зажечь итальянских рабочих, мэр стал ещё большим циником после 1991 года, когда итальянская компартия раскололась на два крыла и его уговорили присоединиться к не-коммунистической-но-всё-таки-относительно-левой PDS, или Partito Democratico della Sinistra.[4]4
  Левая демократическая партия (ит.).


[Закрыть]«Более сбалансированное объединение», – утешала его жена, на что он отвечал: «Ну конечно, более сбалансированное, сидит на заборе, свесив яйца по обе стороны».

– А что такого случилось в Сан-Рокко? – спросил он.

– Брось, Примо, не прикидывайся. Мне-то можешь доверять.

– Ты о том, что случилось неделю назад на свиноферме?

– Нет, об этом любой может догадаться. Парень вроде Доменико Монтанья, который работает на консорциум, парень с прошлым, который слишком много пьёт, слишком много болтает, – с таким рано или поздно должно было произойти несчастье. Сам знаешь, я говорю о том, что случилось много лет назад.

– Ну, жене. Жене рассказал.

– Понятное дело, жене, всё рассказывают жёнам… Больше никому?

– Ты, Франко, знаешь хоть кого-нибудь, кто любит таких, которые болтают, которые поднимают шум? В конце концов, кроткие наследуют землю, разве им этого мало? – Примо, кому были знакомы несговорчивый характер местных, и бесплодность земли, видел в этом обещанном наследии последнюю шутку Старика. – Давайте, кроткие и скромные, вся эта пыль да камни – ваши. Судный день ещё не скоро настанет, придётся им подождать, – сказал Примо и добавил: – А чего они ещё могут желать?

Франко налил себе и приятелю ещё по стаканчику граппы.

– Ты думаешь, где-нибудь в других местах не так, как у нас?

– Откуда мне знать, парню, который всю жизнь прожил в Италии?

– Я тоже, съездил только разок в Лурд, когда жена ещё была жива, да покоится она с миром, какого не знала при жизни. Но мой брат, Беппо, который перебрался в Чикаго, тот всегда говорит…

– Обойдёмся без Великих Поговорок твоего братца, Франко. Слишком ещё рано для них!

– Я только говорю…

– А, так это ты говоришь?

– Я только говорю, всё может измениться, разве не так, Примо? Возьми Ренессанс, например. То есть когда ты…

– Он говорит «Ренессанс»! Он говорит «например»! Думаешь, такие, как мы с тобой, могут изменить мир, Франко?

– Может, не мир, а…

– Да ты в баре-то своём почти ничего не изменил, хотя больше тридцати лет прошло, как получил его от покойной вдовой тётки, по которой не очень-то скорбел. Да поможет нам Бог, если ты сподобишься хоть на какое-то изменение, кроме как переключишься на другую радиостанцию! Так или иначе, а некоторые вещи лучше не трогать, такие, которые невозможно изменить, вроде того, что случилось в Сан-Рокко. Ты, Франко, чересчур много думаешь о Сан-Рокко, а кончится тем, что разочаруешься во всём человечестве.

Шарлотта Пентон безуспешно пыталась сосредоточиться на письме бывшему мужу и не чувствовала себя виноватой в том, что невольно подслушивает разговор двух итальянцев. В эти дни, казалось, почти вся её жизнь проходит на людях. И если мало кто в Урбино задумывался над тем, насколько хорошо она понимает их язык, хотя уже три недели слышали, как она говорит на нём, то чья в этом вина?

Наверно, думала она, я стала неслышимой, невидимой, по крайней мере для мужчин, после того как нож развода с Джоном обстругал её, как ветку, и теперешняя её худоба соблазнительна лишь в совсем юных женщинах. Она ощущала себя по-новому, и это ей нравилось. Ей нравилось хотя бы на день-другой превратиться в особу, которой ничего не стоит солгать; нравилось писать: «Жизнь в Италии волшебным образом сказалась на моих любовных делах, Джон! Никогда не представляла, что секс может быть таким!» Больше восклицательных знаков в жизни – вот что ей было необходимо, но она довольствовалась тем, что вскользь упоминала о том, как продвигается работа по восстановлению рафаэлевской картины, и скупо хвалила молодых помощников, Паоло и Анну, местных реставраторов, которые занимались портретом до того, как она приехала.

«Паоло – милый юноша, прекрасно осведомлённый о последних научных достижениях в нашей области, – написала она, потом прибавила, желая досадить Джону: – А ещё он очень привлекателен и выглядит настоящим распутником – как опечаленный молодой сатир с панно Пьеро ди Козимо в Национальной галерее».[5]5
  Имеется в виду панно «Смерть Прокриды» итальянского художника эпохи Возрождения Пьеро ди Козимо (1462–1521), находящееся в лондонской Национальной галерее.


[Закрыть] Хотя она не надеялась возбудить в Джоне чувство ревности, но всё же гордилась этой своей последней фразой с оттенком задиристости, внушённой, возможно, этим кафе, что по соседству с домом, в котором родился Рафаэль. Она часто приходила сюда, в бар «Рафаэлло», почитать, что-то написать, ценя в нём всё то, что в Англии возненавидела бы: радио, постоянно настроенное на итальянскую спортивную станцию, футболки в рамках и старые флаги на стенах, пожилых итальянок в домашних халатах в голубой цветочек, каждое утро врывавшихся в бар, откидывая стеклярусную занавеску входа, чтобы почитать местные газеты и с приятным испугом поохать над извещениями о смерти подруг и соперниц.

Сейчас дрянное крохотное заведение было пусто, не считая бармена и его приятеля-мэра, потому, наверно, их болтовня и мешала ей сосредоточиться, и слова «Сан-Рокко» гудели в ушах с настойчивостью далёкого церковного колокола. Она уже слышала о Сан-Рокко, думала Шарлотта, собираясь уходить, но где? Почему оно вызывает в ней какое-то тревожное чувство?

Примо смотрел вслед уходящей англичанке, любуясь её высокой, стройной фигурой – может, чуточку худой, на его вкус, но ему нравились её испуганные голубые глаза, вызывавшие желание защитить её. А ещё ему нравились её большой рот и бело-розовая кожа, какой не увидишь у итальянок её возраста. Опять-таки, большинство итальянок её возраста и положения одеваются сексуальнее, стараются выгоднее подать себя.

– Рассказать тебе о волке, которого видели в Сан-Рокко на прошлой неделе? – спросил Франко, не спуская глаз с женщины. – Волк исчез, как растворился, а вместо него, откуда ни возьмись, – женщина.

– Ещё одно твоё чудо?

– Да правду говорю! Знакомый парень, который отвозил охотников в долину, сказал, что та сумасшедшая цыганка возникла из ниоткуда, даже напугала одноглазого Прокопиева пса…

– Прокопио тоже там был?

– Он одолжил им своих собак…

– Быть не может! Того одноглазого? Прокопио никому не одалживает Бальдассара! Этот пёс по любому зверю работает, трюфели ищет – лучший из всех, какие у него когда-нибудь были! Да он ему жизнь спас!

– Знаю, Примо, думаешь, не знаю? Но один из этих охотников был крупная шишка, которому Прокопио то ли чем-то обязан, то ли…

– А-а, обязан – Примо, годы проведшему в политике, было прекрасно известно, куда могут завести обязательства. – Должно быть, серьёзно обязан…

– Ты знаешь историю Прокопио.

Франко снял с полки над стойкой один из кубков, когда-то давно завоёванных местной футбольной командой. Протирая манжетой позолоченный металл, прочитал выгравированное на нём имя брата. Наверно, надо было тоже уехать в Чикаго вслед за Беппо, он звал всё время. Бежать из этой страны туда, где проблемы не такие застарелые и не воняют, когда их трогаешь.

– Во всяком случае, – сказал Франко, – подумай над этим, ладно?

– Я только одно думаю: этим охотникам померещилось. В Сан-Рокко ни души нет, даже цыган. Чего им там делать? Конечно, на карте по-прежнему значится: Localito[6]6
  Населённый пункт (ит.).


[Закрыть] Сан-Рокко, но ты знаешь – да все знают, – там, по сути, ничего не осталось после войны.

Ничего, подумал Примо, одни развалины. Даже тут, в Урбино, нет прямых путей к истине, а там, за городом, в предгорьях, сплошь подъёмы да спуски, тупики и умирающие, мёртвые горные деревни, обиталище волков и гадюк – и дикобразов, уничтожающих корневища диких ирисов, которые эти колючие динозавры выкапывают лапами словно в кожаных митенках, как древние plongeurs.[7]7
  Ныряльщики (фр.).


[Закрыть] Что до кабанов, то эти всегда рылись в земле в поисках трюфелей и прочей заплесневелой подземной дряни. Кое-что из этого Примо видел и не хотел увидеть снова и теперь предпочитал заглядываться куда подальше местечек вроде Сан-Рокко. Его линия проходила по разным барам Урбино, по давнишнему политическому кладбищу Италии, бывшему неотъемлемой частью неизбежных разора, возрождения и обновления: «Возродившийся в пятнадцатом веке, восставший из пепла века девятнадцатого и с тех пор пребывающий в процессе восстановления». Застань его за четвёртой порцией граппы, и услышишь, как он потешается над тем, что нация-феникс, которую он так любит, втиснула в свой тесный багажник всякие чудотворные реликвии вроде нетленного языка святого Антония, последнего вздоха святой Агаты, решётки, на которой поджаривали на медленном огне святого Лаврентия, перста Фомы Неверного, который он вложил в рёбра живого Иисуса после Его Воскресения. («Это всё правда, – заявил Франко в прошлом году. – Я видел собственными глазами! Настоящий палец! В церкви Санта-Кроче в Риме!») И перья с крыльев архангела Гавриила в количестве, достаточном, чтобы вас охватил священный трепет перед истинной величиной ангелов.

– Да, – сказал Примо, – когда Люцифера вышвырнули из рая, там, где он приземлился, враждебный нашему человеческому миру, должно быть, случился страшный грохот, Франко. Наверняка в том месте остался след.

– И ты, Примо, знаешь, где он оставил его, верно?

Примо знал одно: открой он правду о Сан-Рокко, и тут же появятся чудо и чудотворец, а он больше не верил в чудеса, даже в экономические.