Текст книги "Пробуждение Рафаэля"

Автор книги: Лесли Форбс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Фабио всё не мог оторваться от газетного сообщения.

– Тут пишут, что Монтанья, вероятно, остался на ферме после работы распить бутылочку. Его вообще не должно было там быть в такое позднее время. Очевидно, он напился и случайно упал в одну из ванн с химическими растворами, которые используют для снятия шкур.

– Так и пишут, «случайно»? Имя репортёра? – Паоло выхватил газету у Фабио, чтобы взглянуть на подпись. – Так я и думал! Стефано Кракси – такой придурок! Неужели он думает, что кто-нибудь просто так возьмёт и бросится в ванну с кислотой?

– В нём потому ещё сохранилось хоть сколько-то крови, чтобы сделать анализ на присутствие алкоголя, что сработала сигнализация и сторож умудрился вытащить то, что от него осталось, крюком, на которых подвешивают туши.

Паоло с гримасой отвращения посмотрел на пиццу у себя на тарелке.

– Как, веришь этой истории? – спросил Фабио.

– Кто верит тому, что пишут в газетах? Можно биться об заклад, что эта история, как любые другие подобные «новости», кого-то устраивает.

– Особенно консорциум Нерруцци.

ЧУДО № 6
ГРУДИ ДОННЫ

Паоло говорил себе, что его привлекает в Донне не просто её красота. Он знал множество не менее красивых девушек. «Меня восхищают в ней её прямота, – решил он, – её душа, готовность ко всему новому. А если всё-таки красота, то что в данном сочетании груди, губ и бёдер так пленяет меня?» Насколько он мог судить, грудь Донны, хотя и пышная, была не более округлой или упругой и соски торчали не больше, чем у Флавии, девушки его друга (которая к тому же была ещё и изящной невысокой блондинкой с голубыми глазами – женский тип, который он вообще-то предпочитал). Правда, ноги у Донны бесспорно длиннее, она по-особому, по-американски длиннонога, как жеребёнок.

В университете он был уверен, что красоту можно проанализировать, разобрать на составляющие, сочетания сфер, углов и пирамид. Рационалист в душе, он в своей диссертации по истории искусства попытался вывести точную математическую формулу понимания различными художниками идеала красоты. Идя в этом направлении, надеялся он, можно будет легче понять их творчество. Его героем был великий итальянский архитектор и теоретик архитектуры Эрнесто Роджерс,[20]20
  Роджерс Эрнесто Натан (1909–1969) – итальянский архитектор. Рационализм был свойствен ему в 1930-е годы, когда он работал в созданной им совместно с тремя сокурсниками миланской архитектурной студии BBPR. Однако в послевоенный период он больше выступал в качестве журналиста, критика и публициста и в этом качестве оказал большое влияние на архитектуру Европы и Америки, в частности сыграл исключительную роль в переходе от рационализма к признанию исторического контекста как фактора, определяющего стиль архитектуры.


[Закрыть] мечтой которого – мечтой человека Возрождения – было широкое использование промышленности в интересах человеческого общества. «От ложки до градостроительства» – такова, по Роджерсу, была высшая цель дизайна, и Паоло хотел составить схожий манифест, по меньшей мере своего рода убедительный ответ историкам искусства вроде Э. Г. Гомбриха,[21]21
  Гомбрих Эрнст Ганс Йозеф (1909–2001) – историк искусства, родился и учился в Вене. В 1936 г. эмигрировал в Англию, где был директором института Варбурга и преподавал историю классической живописи. Автор ряда книг, среди которых особо выделяются четыре работы по психологии изобразительного искусства: «История искусств», «Искусство и иллюзия», «Чувство стиля» и «Новый взгляд на старых мастеров». В 1972 г. был удостоен рыцарского звания.


[Закрыть] который утверждал, что величайшее значение Моны Лизы не в её знаменитой полуулыбке, а, скорее, в давинчиевском сфумато, то есть смягчённых рисунке и цветовых переходах, манере, позволяющей формам сливаться и всегда оставляющей простор для зрительского воображения.

По поводу теории Гомбриха Шарлотта сухо заметила:

– Таким образом мы выясняем приёмы, какими была создана тайна, сама же тайна остаётся тайной.

Усилия Паоло навязать красоте логическую закономерность в конце концов потерпели крах в силу её случайного характера, случайности её составляющих. Почему, к примеру, раковина красива? Какая тут преследуется цель? Если форма обусловлена функцией, как учили его профессора, тогда почему красавицы ничем не лучше подходят для рождения детей, чем дурнушки?

Он начал своё исследование с «Форнарины», портрета полуобнажённой женщины, которая, вероятно, была возлюбленной Рафаэля, чувственной в своей глубине, настоящей красавицы, очень не похожей на ангельских блондинок, каких, как принято считать, обычно изображал Рафаэль. Не сумев установить каких-либо отличий знаменитой левой груди Форнарины от, например, той же самой части тела на изображениях Пинтуриккьо,[22]22
  Пинтуриккьо Бернардино (1454–1513) – итальянский художник эпохи Возрождения и, как упоминает Вазари, друг Рафаэля, более всего известный как создатель фресок. Вместе с Перуджино работал над росписями в Сикстинской капелле в Ватикане.


[Закрыть] молодой реставратор тем не менее смог обнаружить кое-что довольно любопытное. Съёмка в рентгеновских лучах показала, что художник первоначально поместил на заднем плане просторный и подробно выписанный пейзаж, но в дальнейшем заменил его интимным фоном, которым служат густые и тёмные древесные кроны. Угрюмая листва мирта, айвы и лавра тесно и недвусмысленным образом обнимает розовато-смуглые обнажённые грудь и живот Форнарины. Листва скрывает её тайну от мира, чтобы этой красотой наслаждаться, изучать её наедине, и в то же время открывает для восхищённых взоров посторонних. Чем объяснить такое решение? Паоло, отвлечённый от своих поисков математических доказательств интересом к интимной жизни этой пары, задавался вопросом: не в том ли причина, что отношения Рафаэля и Форнарины, когда он писал её портрет, завершились близостью? Не потому ли он поступился открытой далью, что захотел так обозначить новый этап их любви?

Вот что может сделать с человеком любовь, размышлял он теперь. Любовь способна лишить широты взгляда. Вполуха слушая планы друга относительно «совместного перформанса», Паоло спросил его:

– Что ты сказал, Фабио? Ах да, конечно, очередное чудо, почему бы и нет.

ЧУДО № 7
ДИНАМИКА КОМПОЗИЦИИ

В тот же самый день, в воскресенье, множество людей в долине уверяли, что слышали, как звонил разбитый колокол в Сан-Рокко – в первый раз со времени трагедии, происшедшей пятьдесят лет назад. Кто твердил: чудо! Другие говорили: дурной знак!

И хотя Итальянский комитет содействия жертвам шарлатанов и гуру отверг любую возможность подобного явления, похоже, что реставратор Шарлотта Пентон тоже слышала колокол. В тот день она гляделась истинной англичанкой в пушистом свитере мягких серых, бежевых и голубоватых тонов, скрадывавшем её угловатую худобу, – туманное облачко лондонского ненастья, быстро двигавшееся среди пылающих осенних лесов к юго-западу от Урбино и виллы «Роза». «Как акварель, не к месту оказавшаяся на выставке полотен Тициана, – подумала она, – и такая же потерянная».

Шарлотта, переживавшая кризис среднего возраста, середины жизни, не верила в чудеса; она знала, что стрелки часов не повернуть вспять. Прислушиваясь к звону с далёкой квадратной башни, она отметила для себя, как разнятся голоса колоколов: одни звучат радостно, другие Дерзко, третьи же гудят похоронно, требовательно; взимают с нас дань. Этот колокол звонил не по ней пока что, тем не менее он заставил её поднять голову и посмотреть сквозь редкие просветы в густом пологе листвы на небо, и его яркая гончарная синева, уже начинавшая тускнеть и розоветь, сказала ей, что здесь, под деревьями, скоро станет темно.

Звук колокола растворился в вязкой тишине. Чувствуя себя неуютно в углубляющемся безмолвии, Шарлотта шла, на ходу поддевая носками грубых башмаков сухую листву под ногами, но шорох её шагов, усиленный молчаливым лесом, навёл на мысль, что пора завершать «приятную прогулку по холмам», так заманчиво описанную в путеводителе «Короткие маршруты по окрестностям Урбино», книге, которой она добросовестно следовала, хотя с самого начала убедилась, что полагаться на неё не следует. Ничего из обещанных «достопримечательностей» она так и не нашла. Ни «Вида на Виллы, Обрамлённые Горами, Запоминающегося Сочетания Уникальных Природы и Архитектуры». Ни «Руин Средневекового Селения Сан-Рокко, с его Колокольней в Романском Стиле, Напоминающей о Непревзойдённой Древней Италии».

Тем не менее Шарлотта с неохотой покидала такие запоминающиеся места, особенно Сан-Рокко, который и был целью её приезда сюда. Слова мэра, услышанные сегодня утром в баре «Рафаэлло», извлекли из сумбурного каталога памяти забытое воспоминание, возможно и вызвавшее её «видение» на холме над виллой «Роза». Она вспомнила картину с изображением охоты на волка – полотно второстепенного художника, кажется, конца восемнадцатого века, которое она и Паоло видели, должно быть, с месяц назад, вскоре после её приезда из Лондона. Однако оно предстало перед ней сейчас совершенно отчётливо: фигура бегущего волка, круговое развитие жестокого действа, увлекающее глаз мимо охотников на переднем плане к идиллической деревушке на холме на втором плане, под которой шла надпись золотом «Сан-Рокко», – и дальше к вилле «Роза», тоже отмеченной золотой подписью.

Почему тот пейзаж, одно из посредственных произведений живописи, выставленных в тёмных верхних залах герцогского дворца, произвёл на неё такое впечатление? Шарлотта могла лишь предположить, что всё дело в тогдашнем комментарии Паоло. «Только на этой картине можно увидеть, каким был Сан-Рокко, – сказал он. – Его больше не существует. Много лет назад там произошло нечто ужасное».

И, учитывая призрачность Сан-Рокко, в которой она сегодня убедилась, Паоло скорее всего прав. Глянув на часы, она решила пройти по дорожке ещё немного, минут пятнадцать, не больше. Она всегда так делала, устанавливала себе ограничения, пытаясь как-то упорядочить неуправляемый мир.

Через десять минут дорожка растворилась среди сплетений тропинок, пробитых стадами. Ясный, оживлённый звук колокольцев (коровы? козы?) напомнил Шарлотте, что час уже поздний, и, признав своё поражение, она повернула назад. Сколь ни нравилось ей представлять, как она отважно шагает сквозь густые итальянские сумерки, у неё было мало желания испытать, каково это будет в действительности.

Стремление бежать от действительности, а также радостное ощущение, что она впервые за долгое время по-настоящему нужна кому-то, погнали её в Италию, памятную тем, что там она была счастлива до замужества. Шесть недель назад она приехала в Урбино, небольшой дивный город эпохи Возрождения, чтобы помочь Паоло и Анне завершить восстановление малых произведений Рафаэля, горстку его картин, доныне остающихся здесь, в городе, где он родился, наиболее значимой из которых была «Мута».

Реставрация картин стала для Шарлотты смыслом жизни с тех самых пор, как она исключительно мирно разошлась с её исключительно миролюбивым мужем. Со своей стороны, Джон, успешный искусствовед, отбросил двенадцать лет их совместной жизни так же небрежно, как отбрасывал старые номера журнала Королевской академии искусств. Выдержав пристойную паузу, он женился на молоденькой, пусть толстой, зато плодовитой помощнице (одной из многих, которые «помогали» ему все эти годы, как о том узнала Шарлотта) и стал отцом. И назвал девочку не то Гиперместрой, не то Клоакиной,[23]23
  Гиперместра – одна из Данаид, пятидесяти дочерей Даная, единственная из своих сестёр отказавшаяся убить своего супруга в брачную ночь и тем избежавшая участи сестёр, которых боги покарали бесплодием. Клоакина («очистительница» – эпитет Венеры) – богиня подземных вод и хранительница знаменитого римского подземного сточного канала Cloaca Maxima, что давало первым христианам повод для насмешки.


[Закрыть] не то ещё как-то в том же роде, с ехидством подумала Шарлотта, вспомнив отвращение, с каким в своё время бывший муженёк отказался заводить детей. Пришлось согласиться: мир так враждебен, что рождать новых детей – значит брать на себя слишком большую ответственность.

Она и Джон, обоим далеко за сорок, после развода остались «добрыми друзьями», никаких «обид», и продолжали «видеться время от времени» (за последний год всего дважды, если быть честной). По крайней мере, такую историю она пыталась всучить, как нечитабельный церковный бюллетень, их общим друзьям. Могут ли быть общими друзья в наши времена? Как выяснилось, с трудом. Больше его друзья, чем её.

В отличие от развода реставрация Рафаэлевой «Молчащей женщины» проходила не столь гладко. Основной конфликт возник из-за того, что Шарлотта, вопреки здравому смыслу, стала консультантом телефильма о недолгом жительстве Рафаэля в Урбино, одного из серии фильмов об итальянском Возрождении. Она вдруг вспомнила прозвище, которое ей дали в съёмочной группе. Сестра Шарлотта: не аскетично элегантная (какой она как-то вообразила себя), а чопорная и прямая. Не женщина, а свинцовый карандаш. Неужели она производит такое унылое впечатление?

Колокольный звон, на сей раз близкий, неистовый, прервал мысли Шарлотты. Она услышала хруст веток, крик. Сквозь подошвы башмаков чувствовалось, как сотрясается земля. Это сейсмоопасный район, но…

Вдруг невесть откуда появились мулы, тёмная масса катилась на неё по буковому лесу, огромная, чёрная, косматая, взрывая копытами землю и топча подрост. Шарлотта прижалась к дереву, и они промчались так близко, что она чувствовала травяной пар из их ноздрей. Одна из толстых палок, которыми они были навьючены, упав, больно ударила её по ноге, прорвав длинную дыру в брюках. За мулами, едва различимый в облаках поднятой ими пыли, спешил гигант с топором в одной руке и свёрнутым длинным кнутом в другой, размахивая ими в такт некоего подобия песни, которую орал во всю глотку. Шарлотта не понимала ни слова. Перескакивая через сучья, которые теряли несущиеся в панике мулы, он свирепо ругался, поминая мать, сестёр и всю Господню родню, и исчез у подножия холма так же быстро, как появился.

– Дуу-да-дуу-да… – доносилось до неё; хриплый удалявшийся голос выводил что-то невразумительное. – Плаакама деенеж кита кабыла… – И только мелодия да припев были неправдоподобно знакомые: «Кейптаунского ипподрома»…

Через две минуты всё кончилось. В лесу воцарилась прежняя тишина. Шарлотта, отерев взмокшее лицо, заметила кровь на ладони – кровь мулов, не её: она никакой боли не чувствовала. Она удивилась, даже обрадовалась, потому что не думала, что так близко от Урбино есть ещё люди, которые продолжают использовать мулов, собирая Дрова в лесу. Эти животные представились ей (обладавшей более романтическим воображением, чем можно было предположить, судя по её строгой внешности) неистовыми призраками всех былых стад земли, вернувшихся, чтобы в последний раз яростно промчаться по планете. Показалось, что её окружает пейзаж столь же дикий, как в «Мадонне в скалах» да Винчи, картине, динамика композиции которой неотделима от её драматического содержания.

Она вновь почувствовала тревогу, когда, похлопав по карманам, не обнаружила путеводитель и поняла, что, должно быть, обронила его на том взрытом поле боя, которое осталось после промчавшихся мулов. Но, в конце концов, толку от книжки чуть, подумала Шарлотта, и, убедив себя, что сама знает, в каком направлении идти, отправилась в Урбино.

Новая тропа, по которой она шагала уже минут двадцать, видимо, была когда-то, а может, и сейчас есть по весне, руслом ручья, потому что ноги постоянно вязли в мягкой почве, и она едва не потеряла башмак в грязи. Было очень жарко, но она не могла снять куртку и нести её в руках – при спуске руки должны быть свободны. Она то и дело поскальзывалась, и, чтобы не полететь вниз, приходилось хвататься за колючие плети ежевики. Наконец, забредя в глухие заросли крапивы, Шарлотта вынуждена была признаться себе, что безнадёжно заблудилась. В лесу совсем стемнело. Ни птичьего зова, ни дыхания ветерка. Если бы не новый гулкий удар колокола, положение было бы ещё отчаяннее. Но где звонит колокол, там должны быть и люди. Подняв голову, она внимательно прислушалась к колоколу и пошла на звук, продираясь сквозь ветви и густой подлесок. Когда она наконец вышла на тропу в поредевшем лесу, спускавшуюся вниз с крутого холма, она сильно хромала – на ногу, ушибленную жердиной, которая упала со спины мула, было больно ступать. Разросшиеся виноградники повторяли очертания холма, видно было, что за ними давно нет присмотра. Резные листья нестиранным бельём болтались на проволоках растяжек, таких же запущенных, как покрывшиеся мхом камни террас, что опоясывали склон. К счастью, полумилей ниже, в долине, виднелась небольшая деревушка с колокольней (уж не те ли самые «Руины Средневекового Селения Сан-Рокко»?), чей колокол она и слышала.

К деревушке вела ухабистая дорога, она отчётливо видела её, но тропинки, которые, как показалось ей вначале, соединяются с ней, или снова поднимались вверх, или заканчивались у крутых стен и переплетений колючей проволоки. Наконец Шарлотта вроде бы отыскала безопасный проход и уверенно двинулась вперёд. И в этот миг из-за стены поднялся волк.

Шарлотта застыла на месте. Она сдавленно вскрикнула, зверь прянул ушами и с низким рычанием опустил узкую морду. Все старые страхи ожили в Шарлотте. Действительно ли это волк? Или, может, бродячая собака? Но если собака, почему она не лает? Зверь был страшно тощим, с ввалившимися боками и торчащими рёбрами, шерсть тусклая, свалявшаяся, местами облезлая до шкуры, покрытой струпьями. Может, он болен? В нём чувствовалось какое-то неутихающее внутреннее беспокойство, уж не бешеный ли?.. К тому же волки живут стаей, почему же этот один? Или не один? Шарлотта метнула взгляд через плечо. Когда она снова посмотрела на волка, он был ближе на несколько шагов. Теперь их разделяло не больше десяти метров, и с этого расстояния она разглядела свежие раны на его костистом плече и рёбрах.

Зверь сделал ещё два шага и опустил плечи. Разинул пасть и защёлкнул. Шарлотта хотела закричать, но голос не повиновался ей. Она видела, как мускулистые лапы подобрались, готовые распрямиться в прыжке. Три скачка – и он обрушится на неё. Медленно, стараясь не оступиться, Шарлотта попятилась обратно вверх по склону холма.

И так же, шаг за шагом, волк следовал за ней. Каждый раз, как Шарлотта останавливалась, он снова опускал морду и в его глотке перекатывалось глухое рычание. Она сообразила, что волк гонит её назад к опушке леса. Она вспомнила старые фильмы, виденные по телевизору: как волк гнал оленя к месту, где его поджидала вся стая. Деревушка с её спасительным колоколом снова скрылась, заслонённая выгибом холма. Они почти достигли опушки, преследователь и жертва, а если они войдут в лес… И только она подумала, что случится потом, неловко ступила на больную ногу и…

ЧУДО № 8
АД

Шарлотта закрыла глаза и приготовилась к худшему, ко вдруг увидела, что стоит на широкой твёрдой дороге, не мощёной, но хоженой. Произошло чудо: волк в последний миг остановился в нерешительности, отступил назад, и она с изумлением увидела, как тощий драный зверь повернулся кругом и исчез.

Ещё несколько мгновений Шарлотта не могла пошевелиться. Только когда ноги перестали дрожать и сердце успокоилось, она двинулась вниз по дороге. Видел бы Джеффри её сейчас! При этой мысли она с трудом раздвинула губы в слабой улыбке, убеждённая, что её начальник в лондонской галерее, где она работала, считает её человеком не от мира сего, не способной никуда найти дорогу, кроме разве что музейного туалета. Это он позвонил вскоре после её приезда в Италию и настоятельно советовал – для её же пользы принять участие в съёмках этой англо-американской телепрограммы. «Понимаешь, сериал будет показываться по всему миру», – сказал он, упирая на важность привлечения потенциальных спонсоров, международной известности и т. д. и т. п.

Два дня назад, когда она пожаловалась, что историческая точность её сценария кладётся на алтарь «яркой» личности ведущей, в ответ он выразил надежду, что она почаще будет упоминать о галерее «прямо перед камерой». Шарлотта попыталась объяснить, что этот телесериал, которому он оказывает содействие, не имеет ничего общего с новым взглядом на эпоху Возрождения, как продюсер убеждал в том Джеффри.

– Это же кабельное телевидение, а у них всё поверхностно. Больше похоже на… поп-группу, играющую Баха.

– Кавер-версия? – Джеффри был приятно удивлён. – Пожалуй, это может быть интересно. Мы всё время ищем новые рынки…

– Ведущая – совсем девчонка, Джеффри! Ни бельмеса не смыслит в истории искусства… Она… она даже не в состоянии правильно произнести имя художника!

Шарлотта не могла себе представить, как девушку взяли на такую работу. Внешность, предположила она. Сексапильность.

– Этот сериал превращает Ренессанс в броский лозунг, Джеффри, в ещё один… ещё один модный логотип, не более!

Шарлотта никогда не умела отстаивать то, что ей было дорого. От волнения она часто начинала заикаться, если вообще не замолкала.

– Оставь ты этот свой снобизм, Шарлотта. Ничего нет дурного в привлечении молодёжной аудитории! – И это говорил Джеффри, завзятый бюрократ. – Ты знаешь, что мы все силы прилагаем, чтобы расширить круг наших посетителей. Если считаешь, что нам нужны перемены, Шарлотта, выскажи своё мнение! Не робей!

У неё не хватало смелости откровенно сказать, что она думает о переменах, уже произведённых. Как он это воспримет? «По существу, Джеффри, я занимаюсь только тем, что пишу свои замечания режиссёру на полях сценария, которые потом он и ведущая опять вычёркивают». Первоначально Шарлотту внесли в список «говорящих голов», у которых Донна, ведущая, не видевшая разницы между Рафаэлем и Луи Рено, должна была брать интервью, но, когда она оказывалась перед камерой, её застенчивость выглядела как высокомерие и никак не удавалось избавиться от холодной английской сдержанности, так что её участие постепенно свелось к роли консультанта.

Сдержанность, вечная её проблема. Вот их красотка ведущая этим не страдает, о нет! Труднее всего бывало, когда её приглашали на ланч. Донна, та просто рта не закрывала, болтала и болтала, ничуть не заботясь о том, что говорит самые банальные вещи. Шарлотте редко доводилось встречать человека, способного говорить так много и сказать так мало. Ничто и никто не могло остановить этот поток – ни камера, ни легион восторженных экспертов-историков и прочей более мелкой итальянской аристократии (все поголовно мужчины). Кроме одного: любого изменения, внесённого Шарлоттой в сценарий.

– «Историчность пентименто!» – простонала вчера Донна. – Кто-нибудь слышал, чтобы так говорили?

Слыхал, штоп хто хаварил, передразнила про себя Шарлотта акцент Донны, прежде чем спокойно ответить:

– Я так говорю.

Слышишь, Джеффри. Вот и я подала голос!

– Ну, ты такая… умная, Шарлотта. – Донна сладко стрельнула тёмными глазами на режиссёра. – Я имею в виду обыкновенных людей. Пентименто: звучит вроде как мятный шоколад! То есть если хочешь реставрировать эту картину, к чему сохранять какую-то ошибку Рафаэля?

– Не сомневаюсь, что даже…

Шарлотта прикусила язык. «Не сомневаюсь, что даже тебе, – хотела она сказать, – даже тебе, неотёсанной представительнице племени таких же, как ты, варваров, должно быть понятно, как важно установить, является ли пентименто делом рук реставратора или свидетельством неудовлетворённости автора!» Разумеется, Шарлотта не сказала ничего в таком роде, а учтиво обратилась к режиссёру:

– Джеймс, вы согласны, что пентименто представляет исторический интерес, когда речь идёт о такой картине, как «Мута»?

– Представляет, но в какой-то степени… мм… косвенный, – ответил Джеймс, явно покорённый пышной грудью Донны и её крохотной юбчонкой, крутым задом, стройными длинными ногами и высоченными, того гляди грохнется, каблуками. Нелепейшие туфли! Как женщины могут рассчитывать на серьёзное к себе отношение, если носят такие туфли! – А может, Донна права? – добавил он.

«Донна всегда права», – сказала про себя Шарлотта и согласилась вычеркнуть своё примечание. Как всегда. Во вторник утром отреставрированная картина должна быть возвращена на своё место в герцогском дворце. И тогда, с облегчением подумала Шарлотта, я навсегда развяжусь с этими телевизионщиками.

Она почувствовала себя намного спокойнее, когда тропа соединилась с широкой грязной дорогой, идущей по низу долины. Приятно было распрямить ноги, болевшие после долгого спуска по крутому склону. Она убедила себя, что волк вовсе был не волк, а бездомная охотничья собака. Тем не менее она с облегчением увидела вдалеке пашню и маленький трактор на гусеничном ходу, какие только и годились для работы на этих крутых склонах, однако облегченье почти улетучилось, когда она дошла до селения, которое сперва увидела сверху; ибо если здесь и был звонарь, то звонарь-призрак, разбуженный резким холодным ветром с Апеннинских гор. Крохотная деревушка или то, что было когда-то деревушкой, теперь представляло собой пустырь, и единственным признаком жизни был букет полевых цветов у подножия церковной колокольни, стоявшей без крыши. Подойдя ближе, чтобы посмотреть, насколько свежи цветы, она заметила, что тяжёлая деревянная дверь сплошь в старых выбоинах от пуль. Почувствовав на себе чей-то взгляд, она оглянулась и увидела волка-собаку, лежавшего футах в двадцати от неё поперёк Дороги, по которой она хотела было направиться: голова поднята, длинные лапы вытянуты вперёд – как Анубис, бог-шакал, ассоциирующийся с кладбищами и мертвецами. Словно знал, что она появится здесь. И ждал её.

♦

Мута сидела на корточках, прислонясь спиной к стене холодного подвала под колокольней и чувствовала, как дрожь камня от гудящего колокола ручейком воды струится по коже. Она откинула голову назад, чтобы затылком ощутить, как башня колокольни возносит её к небу сквозь траву и кусты, вцепившиеся нитями корней в известковые швы между камнем стен. Дикая мальва, порей и шалфей, и прелестный черноголовник, без которого любой салат не салат, и иссоп, который очищает людские души от греха, и они становятся белее снега… все травы, о которых она узнала от мамы и священника, растения, причиняющие боль желудку или лечащие его, и те, что, тушенные с салом и луком, теряют свою горечь, и те, что останавливают кровь, да, кровь… иные давнишние уроки всплывают в па-мята с того дня, как она увидела то лицо, неделю назад… никогда она не видела столько крови, крови светящейся, чёрной в свете луны, красной только в свете факелов. Ей виделся нож, вонзавшийся довольно быстро, хотя ещё неумелому мяснику, должно быть, казалось, будто он пытается пробить твёрдый чёрный капустный кочан, так неловко у него это получалось, не то что у остальных. Под конец они с мерзейшей руганью отбросили ножи, и те мечущиеся синие тени, и кости, и грязная ругань вновь возвращаются, отмечая место, где рухнул и поднялся Змий.

Мута с трудом отогнала от себя рой видений – случившегося неделю, год, пятьдесят лет назад, – чтобы внимательно приглядеться к женщине, которую увидела сквозь щель между неплотно прилегающими камнями колокольни. Она также увидела тощего волка и узнала в нём того, её волка. Он больше не пугал её. Как он, она долгие годы так мало ела, так мало места занимала на земле, что была уверена в своей безопасности, пока хранит молчание.

Она ошибалась. Всякое чудо всё же имеет свою цену. Случайно она нашла нож, откопала в земле, и теперь у неё был хотя бы нож. Свидетельство прошлого, как кости, пули и восемь разрозненных перчаток, башмаки и выбитые зубы, – всё это она хранила в корзине возле лестницы в своём подвале памяти.

Осторожно пятясь от волка, Шарлотта снова нащупала спасительную гравийную дорогу и только тогда почувствовала себя достаточно уверенной, чтобы отвести взгляд от следящих за ней жёлтых звериных глаз, и быстро зашагала прочь, открыв беззащитную спину. Она двинулась в направлении, противоположном тому, которое, как ей представлялось, в конце концов привело бы в Урбино – к тому далёкому трактору, знаку человеческого присутствия, – побоявшись идти мимо волка.

Если отвлечься от трактора, она шла словно среди ожившего каталога Средневековья. Часослов, подумала она, остро ощутив, как меркнет свет. Белизна призрачных стад становилась ярче на фоне потемневших холмов, и небо светилось, как у художников Кватроченто, которое придавало всем их Преображениям и Благовещениям нечто пророческое, сюрреальное. Ожидая, что вот сейчас появятся ангелы и голубки, Шарлотта услышала писк летучих мышей, а потом и кожаный шорох, когда их похожие на сломанные зонтики силуэты возникли из давнего прошлого и замелькали, ловя насекомых, появляющихся с сумерками. Она проходила мимо крестьянских домов, как один пустых. Время от времени оглядывалась, не следует ли волк за ней. Но зверь остался сзади, пропал из виду.

«Fattoria Procopio»[24]24
  Ферма Прокопио (ит.).


[Закрыть] – гласила написанная от руки вывеска на первом обитаемом доме, к которому она подошла ещё через милю. Выцветшая и вся в оспинах от пуль охотников, вывеска, такая же, что и на кафе в Урбино, куда Шарлотта частенько наведывалась, тем не менее была чистой, не забрызганной грязью. Похоже, единственная чистая вещь среди этой грязи, решила Шарлотта. Босховская сценка, брейгелевский крестьянский дом, тянущийся за нагромождением ломаного и ржавого полевого инвентаря и клетей, слишком плотно набитых кроликами и курами. Да, решила Шарлотта, Брейгель Младший «Адский» побывал здесь со своей дьявольской кистью и превратил то, что, возможно, выглядело идиллическим домом итальянского селянина, в жилище, достойное разве лишь забитых батраков. Эта часть «нетронутой старой Италии» стоила того, чтобы поработать над её корнями. Правда, шестёрка обезумевших мулов не красила картину. Сейчас, привязанные к кольцам в стене хлева, эти, недавно ужасные, животные смирно стояли перед шестью одинаковыми охапками сена. Дрова, какие им не удалось раскидать по лесу и склону, были небрежно свалены у дверей хлева. То ли из его недр, то ли со двора позади него доносились мужские голоса, сопровождаемые странным хором… «Дуу-да-дуу-да». Довольное фырканье и ржание мулов мешало понять, откуда несётся пение.

– Эй? – крикнула она. – Мм… с'е qaalcuno?[25]25
  Есть кто-нибудь? (ит.).


[Закрыть]

Невесть откуда с лаем выскочила собака и бросилась на Шарлотту, но цепь остановила её. Шарлотта резко отскочила назад. Не зная, злая это собака или нет, поскольку морда одноглазого пса в любом случае казалась оскаленной из-за шрама, идущего от носа до левого уха, Шарлотта осторожно пробралась между псом и мулами по месиву жидкой грязи, мочи и навоза. Мулы косили на неё глазом, а парочка так норовила лягнуть или схватить жёлтыми зубами. Шарлотта раздумывала, удобно ли будет постучать в двери хлева, когда они распахнулись, и она оказалась лицом к лицу с человеком, которого видела с мулами в лесу; сейчас его лицо было сплошь забрызгано кровью.

– Madr' Dio![26]26
  Матерь Божья! (ит.).


[Закрыть] – Он сделал шаг назад, словно увидел чудовище. Промытые глаза в кайме мыльной пены, казалось, глядели в разные стороны.

– Извините, – заикаясь сказала она и повторила по-итальянски: – Mi displace.

Он нагнулся, подхватил два бревна размером со взрослого мужчину и вскинул их на плечи, легко, словно пальто набросил. Жестом свободной лапищи пригласил зайти в хлев, и, немного поколебавшись, она последовала за ним, хотя разбегающиеся его глаза и хриплый голос пугали её.

Внутри царила непроглядная тьма, только чувствовался запах коров и слышалось их мягкое сопение. Пришлось пробираться вперёд ощупью вдоль деревянной перегородки (отделявшей, как она догадалась, стойла животных), ориентируясь лишь на полосу красновато-желтоватого мигающего света, видного сквозь щёлку неплотно прикрытой двери в дальнем конце хлева. Провожатый проорал: «Вот и я! Вот и я!» Она заторопилась и нагнала его в тот момент, когда он распахнул дверь в бетонный загон и к источнику пляшущего света.

Пылающий огонь – первое, что она заметила, пытаясь сосредоточить взгляд на его едком дыме, чтобы не чуять смрада, ударившего в ноздри: пота, мочи, экскрементов и сладковатого – крови. Такого она не предполагала увидеть. Трое здоровенных мужчин, голых по пояс Торсы, штаны, обувь – в крови. Кровь на стенах, ножах, выплёскивающаяся из котла над огнём. Вёдра с кровавыми внутренностями. Свежие кишки на бетонном полу, и несчастное окровавленное визжащее существо, подвешенное на верёвке за задние ноги.