Текст книги "Человечище!"
Автор книги: Лёша Белкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
очень любил сочинять, сидя на унитазе в домашнем клозете. Короче, машина сломалась.
Мутный тип остановился и медленно двинулся мимо Семена, на ходу сблевывая – то в
правую, то в левую сторону.
Семен покачал головой и погрозил компьютеру пальцем: ай-ай-ай, таким умным себя
выставлял, «ничтожным куском говна» обзывался, а сам вот так просто взял и ни с того, ни с сего сломался, вышел из строя. Тоже мне – чудо техники!
Семен расплылся в кислой улыбке. Да, доминанта модулярного термостатического
коагулянта, бесспорно, сегодня была на его стороне. Эх!..
И тут в самый ответственный момент его безответственного счастья Семена вдруг
словно холодной водой ошпарило: а машина-то, наверняка, денег огромных стоит! И что, если сейчас прибегут такие вот, вроде мутного типа, – и потребуют от Семена за
компьютер поломанный платить? Семен почувствовал, что от внезапно охватившего его
страха он немного испортил воздушную ауру.
Надо бы сваливать, покуда не поздно, – и Семен – ноги в руки – пополз. Прочь из
злосчастной страны игрушек.
А следом бежали, матерились и улюлюкали. Грозились полицию позвать…
…Семен проснулся в холодном поту оттого, что ныл распухший мочевой пузырь. Пора
было опорожнить его в ватерклозет. Он потянулся к кнопке включения ночника – ну и
сон, бля, приснился. Чуть не обмочился. Такие дела.
Когда кукловод создает куклу, он дает ей все: руки, ноги, голову. Но что может дать ему
кукла? Ничего, кроме призрачного чувства подчинения. Разум – вот чего не хватает
кукловоду…
Идеальный человек
Эта история произошла достаточно давно, в середине восьмидесятых годов прошлого
столетия, а потому подтвердить ее достоверность на данный момент не представляется
возможным. И, тем не менее, все было именно так. Такие дела.
Андрей Королев во всех отношениях был идеальный человек. Инженер-физик, кандидат
в мастера спорта по академической гребле – он к тому же имел массу прочих природных
талантов.
Случись что на работе, в первую очередь шли к Королеву, нужно было что-то решить
дома – опять же к нему. В НИИ его просто боготворили: ставили в пример молодым
сотрудникам, вчерашним еще студентам, выдвигали на всевозможные премии.
Недаром в свои сорок с небольшим лет он уже руководил целой лабораторией и
проектом. Когда ко дню физика делалась доска почета, кандидатура Королева, конечно
же, рассматривалась первой – да и то так: ради формальности.
Сам же Королев к своему особому положению относился с некоторой иронией и даже
пренебрежением: ну боготворят и ладно – не запретишь ведь.
Именно из-за Королева и произошел этот спор. Точнее даже не из-за него, а из-за статьи, в которой какой-то зарубежный ученый утверждал, что идеальных людей на свете не
существует. Поспорили Генка Кошкин – невысокий крепыш, в прошлом аспирант,
которого все почему-то считали большим чудаком, – и Иван Васильевич Семенюк,
заведующий станцией вычислительной техники – бородатый человек пятидесяти пяти лет, бесконечно получавший второе высшее образование, на сей раз гуманитарное, на заочном
отделении одного из московских ВУЗов. Генка в целом утверждал основную диспозицию
статьи о том, что идеальные люди в нынешнем мире – нонсенс, Семенюк же, наоборот, говорил, что хоть такие экземпляры и редки, но все-таки иногда встречаются на
тропинках человеческих.
Вышло так, что начинателем спора стал именно Генка, который откопал эту статью в
каком-то из старых журналов не то за восьмидесятый, не то за восемьдесят первый год.
Это он притащил ее в курилку, располагавшуюся в четвертом корпусе на втором этаже.
Разговор, как всегда, начался с малого, издалека, но постепенно перетек в бурную
дискуссию, невольными участником которой стал и я. Так вот, Генка, будучи человеком
вспыльчивым и легко возбудимым, завелся что называется «с пол-оборота» и с
неудержимой резвостью попер доказывать свою правоту, приводя при этом «железные», на его взгляд, аргументы. Семенюк, в свою очередь, ему мало в чем уступал, и его
аргументы, сдабриваемые выражениями типа «надо сказать» или «ну это еще как
посмотреть», были не менее «железными», нежели Генкины. В общем, завершиться бы
этому спору, как и доброй половине остальных, ничем, не вспомни бы Семенюк Королева.
Тут уж Генка словно с цепи сорвался: вспомнил Королеву все его проступки вплоть до
личных обид – Королев не дал добро, как минимум, на половину генкиных бредовых
проектов. Ушел в такие дебри, что кончиться бы всему этому чем-нибудь недобрым, если
бы не инженер из третьей лаборатории Платонов, который и предложил заключить пари.
Суть его состояла в том, что Семенюку отводилась неделя на то, чтобы доказать Генке и
нам идеальность Королева. Мне было доверено разбить руки спорщиков, и после этого мы
разошлись.
Так случилось, что спор этот совсем скоро нами был забыт, и помнили о нем, должно
быть, только Семенюк да Генка. В первой декаде декабря нам нужно было сдавать
заказчику очередной проект, и мы целиком погрузились в работу – куда уж тут до
Генкиных с Семенюком споров. На пятницу (а спор состоялся в понедельник) было
назначено испытание плазмотрона в рамках того самого проекта, который разрабатывался
в строгой секретности и под руководством самого Королева.
В пятницу с утра в испытательном комплексе (кстати, очередной разработке Королева) собрались почти все работники НИИ. Ждали только самого Королева да Генку, который
куда-то запропал.
Королев появился в начале двенадцатого – очень поздно, по его собственным,
Королевским, меркам. Обычно он приходил на работу часов в девять утра, несмотря на то, что ехать ему приходилось издалека. Сегодня сослался на сильное обледенение дороги, Королев добирался от дома до НИИ на собственных «Жигулях». Дорога и вправду была
не ахти после прошедшего ночью снегопада.
Королев распорядился немедленно запускать всю необходимую аппаратуру. Сам же
уединился в своем кабинете минут на десять – подготовить необходимую документацию.
Пока отсутствовал Королев – появился и Генка. Электричка, на которой он обычно
добирался до НИИ, задержалась – опять же из-за ночного снегопада. У нас пошли шутки, что этот снегопад чуть не поставил под угрозу срыва весь наш эксперимент и неплохо бы
в будущем учитывать этот риск как один из основных. Шутливо попеняли и Королеву –
он как руководитель первым отвечал за расчет имеющихся рисков при проведении
эксперимента.
Через десять минут Королев вышел из кабинета и принял рапорт Семенюка касательно
готовности аппаратуры. Коротко покивал и отдал дальнейшие распоряжения. Плазмотрон
должен был как следует прогреться для достижения необходимых для эксперимента
кондиций. Генка склонился над термограммой – за эту часть эксперимента отвечал он.
Сам же Королев вернулся в свой кабинет.
Еще через десять минут раздался восторженный возглас Генки:
– Готово!
Королев был тут как тут. Заняв место в рубке управления, он лично руководил
помещением экспериментального материала в рабочую область плазмотрона. Нажимая на
рычаги, управляющие роботом, он переместил его в плазмотрон. Сразу же были
произведены необходимые замеры параметров, и пошел отсчет времени эксперимента.
Все, затаив дыхание, ждали.
Через семь минут сорок секунд Семенюк махнул Королеву рукой, указывая на истечение
отведенного времени. Королев молча кивнул, но не стал выводить робот из рабочей
области. Видимо, решил подождать. Эксперимент был целиком и полностью
Королевский, поэтому вопросов по поводу превышения лимита времени ни у кого не
возникло. Королев эксперимент придумал, Королев знает, что делает – так
приблизительно все и подумали.
Робота вывели из рабочей области по истечении восьми минут двадцати пяти секунд, то
есть с опозданием в сорок пять секунд. Малость для обывателя, и довольно-таки большой
срок для физика-испытателя. Королев явно замешкался во время проведения
эксперимента. Но никто, конечно, не озвучил эту казавшуюся очевидной мысль. Уж
больно был высок авторитет Королева в НИИ.
Королев же тем временем покинул рубку управления и уже находился на
экспериментальной площадке возле робота, извлекая материал. Он провозился минуты с
две и, наконец, произвел извлечение.
Внимательно осмотрев контейнер с материалом, он нахмурился. Все замерли, чуя
неладное. Королев ошибся – вот первая мысль, которая, как признавались потом многие
свидетели эксперимента, посетила их. Королев никогда не ошибается – это,
соответственно, была вторая мысль.
В общем, что-то в эксперименте пошло не так, это было понятно. Но Королев сохранял
спокойствие. Он отдал указание Семенюку продолжать производить замеры и держать
плазмотрон в готовности к продолжению эксперимента, Генке же – следить за
температурным режимом. Сам с контейнером удалился к себе в кабинет.
– Видал, – подмигнул Генка Семенюку, когда Королев удалился с экспериментальной
площадки, – даже он ошибается. А вы все – идеальный человек!..
– Погоди, – Семенюк осадил Генку, – эксперимент еще не закончен, результаты не
озвучены. Сам же слышал, что Королев отдал распоряжение держать плазмотрон в
готовности…
– Слышал, слышал. Только материал в рабочей области он передержал. Так что пиши-
пропало. Не будет результата.
– Ничего не пропало, посмотрим еще.
– Спор я почти выиграл…
Генка не успел договорить, так как в это время вернулся Королев.
– Иван Васильевич, – обратился он к Семенюку, – как у нас с готовностью аппаратуры?
– Все в исходных кондициях.
– Хорошо. Температура? – повернулся он к Генке.
– Двух градусов не хватает.
– Ерунда. Погрешность будет небольшая. Сейчас продолжим.
Все переглянулись. Согласно документации эксперимента предполагалось однократное
введение материала в рабочую область плазмотрона. Да и материал был в единственном
экземпляре.
– Мною принято решение расширить эксперимент, – тут же пояснил Королев, – потому
что данных после единичного введения материала недостаточно. На этот раз пойду я.
По лаборатории пополз шепот.
– Я сам буду экспериментальным материалом, – продолжил Королев, – это не
противоречит условиям эксперимента, а в будущем предполагалось проведение
испытаний с участием людей. Так вот – приблизим это будущее…
Все знали, что Королев непреклонен в своих решениях. Раз посчитал нужным
самостоятельно войти в рабочую область плазмотрона для расширения эксперимента –
значит, пойдет.
– Иван Васильевич, – Королев вновь смотрел на Семенюка. – займите мое место на
пульте управления роботом.
– Хорошо.
– Геннадий, следите за температурой, – озадачил и Кошкина.
Затем Королев взял из рубки управления кусок специальной ткани с отражателями –
такой были покрыты поверхности робота и отделывались контейнеры с материалом.
Накинул на плечи и вышел к экспериментальной площадке, посреди которой громоздился
плазмотрон.
– Я войду в рабочую область, – он говорил главным образом для Семенюка, тот слушал в
рубке через громкую связь. – Затем вы выведете все параметры на максимальные
показатели. Засечете ровно семь минут. Далее даете звуковой сигнал, затем следите за
мной. Как только даю отмашку – прекращаете работу плазмотрона. Понятно?
– Понятно, – голос Семенюка проскрежетал по громкой связи.
Итак, эксперимент продолжался. Королев вошел в рабочую область и укрылся под
тканью. Семенюк запустил плазмотрон и начал отсчет. Генка склонился над
термограммой. Все остальные наблюдали за течением эксперимента.
Прошло семь минут. Семенюк дал звуковой сигнал и высунулся из рубки управления,
вглядываясь в то, что происходит в рабочей области. Королев по-прежнему находился под
тканью и никаких сигналов не подавал. Семенюк подождал еще сорок секунд, как и
положено, и выключил плазмотрон. По идее эксперимент должен был быть закончен.
Королев все так же находился в рабочей области под тканью.
Около минуты все ждали, когда Королев покинет рабочую область плазмотрона. Но
этого не произошло. Ткань так и продолжала скрывать его от наблюдающих. Все
встревоженно смотрели туда, где в последний раз видели руководителя эксперимента.
Нехорошее предчувствие наполняло души людей.
Первым пришел в себя Семенюк. Он покинул рубку управления и устремился к
плазмотрону. Широкими шагами он пересек лабораторию и вошел в рабочую область.
Дошел до места, где под тканью скрывался Королев, и откинул ее.
Королева под тканью не оказалось. Он исчез. Вместо него на платформе дымилась
свежая куча кала. Округлой формы, конусом возвышающаяся на поверхности платформы.
Все вздрогнули. Такого никто не предполагал. Это выходило за рамки привычных
представлений. Главная надежда нашего НИИ исчезла. Наш идеальный человек
превратился в… кучу кала. В лаборатории повисло мертвое молчание. Только Семенюк
суетился на платформе, что-то вымеряя…
Конечно, про спор Кошкина с Семенюком все позабыли. Не до него было. Вызвали
милицию, скорую, чуть ли не пожарных. Разбирали это дело около года. Всех
замордовали. На всякий случай сняли директора НИИ. Посадили завхоза. Но его за
растрату.
Правда, Семенюк тогда после исчезновения замеры все-таки произвел. Померил кучу
кала со всех сторон. Диаметр, высоту, температуру, плотность и объем. И вышло по его
подсчетам, что была та куча идеальных пропорций и находилась в идеальном состоянии
вещества. То есть, по сути, и не была кучей кала, а была идеальным веществом. Только во
всей той суматохе и разбирательствах, что последовали после исчезновения Королева
никто этого вопроса так и не поднял и исследования соответствующего не провел. Даже
милиция кучей не заинтересовалась. Хотя это было единственное вещественное
доказательство – то, которое было последним свидетельством о существовании нашего
подающего надежды идеала.
А Семенюк ту кучу потом в баночку собрал и у себя на полке поставил. Так она теперь у
него в кабинете и стоит. А Генка Кошкин уволился. После перестройки кооператором стал
и из науки ушел. Такие дела.
Исторический парадокс.
«…провокацией являлся заряженный смыслом и игрой актер, внедренный мною в
действительность…»
реж. Б. Юхананов
Дорога петляла в дюнах. Ветер гнал песок, задувая из-за холмов. Вдоль дороги
топорщились белые крестьянские хатки. Изредка из них выходили бородатые мужики,
запускали руку в шаровары, долго задумчиво чесали лобок и уходили прочь.
Сэр Ермен Щупальца петлял по дороге. Его худая кобылка жутко упарилась и, похоже, уже совсем не видела пути. Сэр Ермен изредка пришпоривал ее новыми, недавно
скованными у местного пьяного кузнеца металлическими конструкциями, которые мало
были похожи на шпоры.
Сэр Ермен нажал Control + Alt + Delete и перезагрузил реальность. Его кобылка стала
Буцефаллом, то бишь конем Александра Македонского. Сам Сэр Ермен Александром не
стал. Он не хотел.
Горячая колобашка солнца раскалилась докрасна. Утро только начиналось, но уже
здорово парило. Бородатые мужики все выходили и выходили из крестьянских хаток,
лениво почесывали лобки и вновь уходили.
Сэр Ермен внезапно вспомнил, как давеча он вместе с отрядом в жопу пьяных латников
оттрахал большое количество деревенских девок. Портить деревенских девушек ему было
не впервой.
Вот такой он был, этот самый Сэр Ермен. А дорога уводила его все дальше в дюны,
солнце парило его лысину, выжигало чахлые деревца и белые хатки, обитатели которых
изредка выходили почесать свои лобки.
Сэр Ермен уже давно понял, что чесание лобка – это показатель низкого уровня жизни.
Нет, дело не в падении курса доллара и даже не в языке эсперанто, который Сэр Ермен
знал наизусть. Просто люди здесь привыкли так жить. Они чесали свои мохнатые бороды
и лобки. Они, наверное, больше ничего и не делали и были немного сумасшедшими.
Кобыла Сэра Ермена обгадилась. Бедняга, она была НАСТОЛЬКО замучена. Бедная,
бедная кобыла – подумал Сэр Ермен. Если бы она не жила по Хайдеггеру, она бы давно
сдохла. И он в очередной раз оценил все преимущества философии экзистенционализма.
Как трудно набирать это слово на клавиатуре – только и подумал Сэр Ермен.
Еще Сэр Ермен в свое время хотел умереть за красивую женщину – это он так
выпендривался. Не боясь ковыряться в себе, он всегда сразу сек всю тему и поэтому мало
парился относительно ногтей кикимор болотных и всякой погани нечистой. Когда-то он
был романтиком. А потом он перестал жить ради красивых женщин, благо девки в
окрестных деревнях были тоже ничего.
Кстати, кобыла Сэра Ермена таки сдохла. Во всем был виноват Виктор Бородатый. Он
стрельнул из рогатки, будучи сам в кустах, и попал кобыле прямо в лоб – бедная
лошаденка сразу и загнулась.
Касательно Виктора можно было сказать еще одно: его борода топорщилась, словно куст
акации, он был явно враждебен к Сэру Ермену Щупальца, да, собственно говоря, он был
враждебен ко всему миру сразу. Он любил качать права.
Сэр Ермен отомстил бы непременно за свою добитую жизнью клячу, но… но… но… Он
устал. Затрахался.
«Бля буду!» – подумал Сэр Ермен и только. Толпа скрыла его в себе, с легким чмоканьем
засосала. Он ушел в небытие. Там встретил Карлоса Кастанеду и вернулся домой. «Это
был Витя, сука!» – только и сказал Карлос. Потом умер. Все мы смертны.
Собственно говоря, дорога уходила шелковой лентой за холмы. Белые березы, похожие
на незагорелых женщин, распускали свои зеленые косы, красавцы-дубы пристраивались к
ним сзади, багряно дополняя картину жаркого июльского утра. Это было уютное
сумасшествие. Красотой звалось это положение сжиженного пространства. Вот так-то!
Сэр Ермен громко икнул. Он сходил с ума. Медленно. Очень медленно. Как
Достоевский. Чистота чисто Тайд.
Точите ножи и топоры. Синяя неделя. Мужчины играют в войну. Они вечно что-то
доказывают. Что они сильные, например. Они глупые. Убивать слабых – вот их
развлечение. А все потому, что сильного ты никогда не убьешь. Сильный убьет тебя. Так
уж положено.
Сэр Ермен Щупальца сочинил вису. А Казимир Малевич нарисовал черный квадрат.
Виса была такова:
Черного бамбука придуманный стручок,
Безумство истины несусветной.
Лампа в конце тоннеля,
Якорь белых мачт,
Свобода – реинкарнация раба,
Угу, ага – ля, ля, ля,
Умрите чистыми,
Умрите красивыми.
I will always love you.
Смех, смех, смех…
Расходятся линии,
Сходятся рельсы,
О, прекрасный дракон,
Сердце женщины,
Две белых груди,
Хранящие молоко материнства,
Хранящие тепло истинной любви,
Этот маленький сморщенный сосунок,
Припавший к коричневому соску,
Он слаб, он ищет любви,
Света ламп.
Галогеновых ламп.
Словно зеленый лист тянется он к свету,
Он не хочет становиться взрослым
Для того чтобы играть в войну,
Чтобы убивать слабых,
Зачем ему Вьетнам, Панама, Афганистан,
Он не родился для того, чтобы убивать
Из-за цвета кожи или раскосости глаз.
Он любит свою мать.
Женщину, перенесшую муку родов
Для того чтобы он жил.
Женщину, которая не убивает слабых
От избытка тестостерона.
Она – богиня, Он – бог.
Маленький божок.
Чистый кайф жизни есть у них.
И им не надо убивать.
Траля-ля-ля-ля.
Сэр Ермен был богом. Да, он был богом. Образом для подражания. А, может, и не был.
Тестостерон. Ужасно.
Се ля ви. Кран, источающий ароматнейший самогон. Жизнь – странная штука. Она
может заключаться в завоевании мира или в банальном почесывании лобка. Реальность, по сути, – установка одного единственного человека. То есть, как ты хочешь жить, так и
будешь. Сэр Ермен в итоге пришел к такому выводу.
Из-за холма вылезла харчевня. Как и все вокруг – убогая-преубогая. Пузатый сарай, закопченный изнутри, мазанный серой глиной снаружи. Худые коровы паслись на лугу
позади нее. Эти коровы не давали молока. Их единственной целью было выжить. Урвать
друг у друга квадратик чахлой сухой травы.
Хозяин харчевни чесал лобок на крыльце. На вид ему было лет сорок. Сорок
циклических периодов, обратимых к нулю, сводимых в простейшую матрицу миновал он, коптя небо и наблюдая случки дворовых собак, чьи-то похмельные игры разума, да и
просто виды окоченевших безумно любимых им застойных перпендикулярных глобусов.
Его микрокосм состоял исключительно из добротной браги да куска сала, намазанного
горчицей. Мертвый хулиган.
О бля буду я, ежели бог знал эти места. Дикая местность, пересеченная рубцами рощ, залитая молоком тумана на закате. Бог давно насрал на все, в том числе и на мужика из
харчевни. Безумный бог.
Круг был замкнут. Сэр Ермен похмелился самопальным пивом, тухлой водой из банки с
ромашками. Пчелы висели в воздухе, заиндевевшие, простые-простые и кусали его.
Сдохло время. Сдохло!
Чики-та. Оп-ля-ля. Хлопнула дверь. Черный плащ застыл на пороге, словно индеец Джо
у Марка Твена. Шекспир подмигнул со стены и был таков. Я умер. А значит писать эту
историю некому…
Шутка! Конечно же я жив, иначе не было бы этого абзаца. Да и сэр Ермен Щупальца
давно бы отправился на тот свет. Кирдык.
Потом был бред. Черная ворона по ту сторону запотевшего оконного стекла уселась на
подоконник и принялась чистить перья. Бесконечный страх овладел душой сэра Ермена
Щупальца. Он ощутил себя вороной, загнанной в угол, обреченной подыхать по ту
сторону окна.
Без баб и водки так лучше здесь – пронеслись в мозгу слова давно забытой песни
менестреля. Какой-то кошмар накрыл сэра Ермена Щупальца. Он понял, что
бесконечность есть конечность. Замкнутость какая-то.
Бесконечная любовь – допустим, это невозможно. Тогда возможно бесконечное
бухалово. Хотя, конечно, оно тоже невозможно. Единстенное что возможно – это
сдохнуть. Сдохнуть и стать вечным. А лучше жить. Так подумал сэр Ермен.
Бесконечность. Беспредельность. Сэр Ермен захотел подрочить. Захотел – и все. И он
приступил. (Детали опущены)
Он кончил на грязный пол. На кривую плоскость, полную параллепипедов и квадратов.
Собственно говоря, квадрат тоже является частью параллепипеда. Но сэр Ермен не думал
об этом.
Сэр Ермен пил бодяженное пиво. Глупость пожирала его. Но он был цел. Он вспомнил
мать. И заплакал. Он думал, что он дурак. Зря трахал девок в деревне. Зря ходил в
крестовый поход. Христу все равно по барабану. Сэр Ермен понял бессмысленность
жизни. Он был Я.
Базис – совокупность линейно независимых векторов, число которых равно размерности
пространства. Вектор пространства можно разложить по базису. А можно и не
раскладывать. Это уж как повезет.
Сэр Ермен Щупальца блеванул. Горько, горько было ему сознавать бессмысленность и
беспробудность происходящего. Блядское Средневековье! – только и подумал он. Потом
посмотрел на стену – там была паутина с жирным, пожирающим муху пауком и
календарь. Согласно календарю (а Сэр Ермен не был уверен, что он – Грегорианский) шел
двадцать первый век от Р.Х. Рыбак Хуев – так расшифровывалась непонятная
аббревиатура в конце. А Средневековье-то, поди, кончилось! – подумал Сэр Ермен. И
заплакал еще сильнее.
Так его и обнаружили археологи: плачущим горькими слезами, непонятно почему и
неясно зачем. Это были проблемы времени. Точнее, осознания личностью себя внутри
своей эпохи, в контексте собственной современности как неотъемлемой части всего
временного процесса. Эта проблема часто затрагивалась в трудах писателей-моралистов и
писателей-диссидентов. Причем, эти последние, как правило, являлись одним и тем же.
Во всех смыслах.
Но этот рыцарь плакал – и не было тому объяснения. Эта загадка так и осталась
неразгаданной. Ведь он был мертв. Уже добрых пять сотен лет.
Насекомое
Это было огромное уродливое насекомое. И оно смотрело на меня. Его черные сетчатые
глаза буравили меня, словно пытаясь высверлить дыру в моем теле. Меня передернуло от
омерзения.
И откуда оно только взялось здесь на раскаленном асфальте у обочины оживленной
магистрали?
А оно все смотрело. Черт побери, да не смотри же на меня так! От его взгляда меня
захлестнула волна ярости. И тогда я сделал то, что сделал. Я просто раздавил его
подошвой своей лакированной туфли. Размозжил по асфальту.
Словно вспышка молнии. Будто взрыв метеорита высоко в стратосфере. Остановившееся
время… Тогда и теперь я не смог бы объяснить, что произошло, но это повергло меня в
шок.
Передо мною лежал голый человек. Точнее, то, что от него осталось. Грудная клетка его
была проломлена, словно он попал под гидравлический пресс, из живота торчали
распухшие кишки. На лицо я боялся смотреть: его исказила ужасная гримаса. Не было
сомнения, что он мертв.
Черт побери, неужели это с ним сделал я? Но ведь это было всего лишь большое
насекомое. Огромное, жутко уродливое насекомое, но не человек же! Хотелось бежать от
этого ужасного места куда глаза глядят, безоглядно, не останавливаясь… Но что-то
необъяснимое остановило меня.
Я склонился над трупом. От его кишок страшно смердело. Превозмогая вонь, я
приблизился к нему настолько, насколько это было возможно. Я обнял его. Из глаз
мощным напором, как из брандспойта, хлынули слезы.
Я не чувствовал вины. Было что-то другое. Может, жалость. Может, сострадание.
Может, горечь от того, что ничего нельзя изменить. Не знаю. Но это я убил его.
Вспышки и блики. Насекомые и люди. Я стоял на коленях, обнимая обезображенный
труп…
…А мимо все неслись и неслись машины, не замечая нас, словно мы были призраками.
Хотя, возможно, в тот момент мы и были призраками.
Жир
Он постоянно ел. О, эти нежнейшие французские круассаны с вишневой начинкой,
черничный пирог и лоснящиеся от жира бифштексы! Фаршированные перцы и
вкуснейшие салаты. Он готов был есть всегда и везде.
Его день представлял собой четко выстроенную последовательность из завтрака, обеда и
ужина. Время между ними – не в счет. Каждую свободную минуту жизни он наполнял
великим удовольствием питания. Потребления спагетти и курицы-гриль, чудеснейшей
краковской колбасы и мелко порубленных сельдерея и петрушки.
Гамбургер с горчицей и зеленью казался ему огромным космическим кораблем,
ниспосланным ему вселенной для удовлетворения его вечного аппетита.
Он презирал людей, которые относились к процессу потребления пищи как к сугубо
утилитарной необходимости восполнения потраченных калорий. Что они понимали?
Разве они когда-нибудь догадывались, ничтожные, что питание есть одна из сложнейших
форм общения с абсолютом. Оно сродни молитве, это сугубо интимная сторона жизни
каждого человека, древнейший обряд, обряд насыщения, возвеличивания собственного
эго.
Он любил, впившись своими сочными ягодицами в скрипящую плоть дивана, часами
смотреть телевизор, поглощая одно за другим всевозможные яства. Телевизор ему
нравился. Он взывал потреблять, потреблять как можно больше. Он двигал прогрессом, крутил маховики в утробе планеты, заставлял ее выделять свои желудочные соки –
деньги.
Деньги – зачем они еще нужны? О да! Они нужны для величайшего ритуала
потребления. Для развития пищевой промышленности, для изобретения новых блюд, для
их изготовления и, в конечном счете, для предложения их покупателю. Покупайте
вкуснейшее мороженое! Только в этом месяце по специальной цене! О, эти хрустящие
картофельные чипсы! Ржаные сухарики! Пельмени из мяса молодых бычков, специально
выращенных для служения человеческому желудку. Разве не это древний языческий
ритуал, гвоздем вошедший в современность, словно в гнилую доску, разве не здесь
скрыты истоки древнего, сакрального, немыслимого?
Он не любил женщин, потому что они его не понимали. Его не интересовал секс;
алкоголь и наркотики оставляли его равнодушным. Только еда занимала его,
удовлетворяла его страсть. Он бился в гастрономической агонии, словно зверь в капкане, сцепившем свои стальные клыки у него на горле. Он принимал это движение – движение
пищи по пищеварительному тракту планеты. Урча и закатив глаза, он смотрел на экран
телевизора. Экран звал его, звал в сказочное путешествие к новым удовольствиям, новым
кулинарным изыскам. По его раскрасневшемуся, словно спелый томат, лицу струился пот.
Сок его тела. Тела, которое требовало жертвы. Буженины с сыром или – о, да, именно! –
отварных говяжьих языков.
Его жизнь была напряженным приключением в стране чудесной пищи. Он, словно
первобытный охотник с кремниевым копьем в руках, крался между лотков продуктовых
супермаркетов, совершал хищные набеги на продуктовые лавки, пировал с размахом
обветренного флибустьера в ресторанах и бистро.
Его вертела карусель из нескончаемых блюд и деликатесов. Морковь по-корейски,
следом ароматный кусок ветчины, печеночный салат, ломтики хлеба с foie-gras и сладкая
булка. Булка – белая мягкая, в сто раз лучше женской груди.
Есть. Есть. Есть. Жрать. Жрать. Жрать. Его мозг настойчиво требовал все новой и новой
пищи. Машина по уничтожению продуктов работала мощно и яростно, с самозабвенным
удовлетворением, гордо и с достоинством. Капельки слюны, белесой с прозрачными
крапинками пузырьков, веселым фейерверком разлетались в стороны, попадая на
подбородок, грудь, брюхо. Карусель вертелась.
Вывески магазинов, динамики репродукторов, разноцветная чехарда телевидения – все
кричало о еде. О потреблении. О великом празднике обжиралова.
Он толстел, толстел с каждым днем. Он рос, как раковая опухоль в теле больного.
Холестерин переполнял его тушу. Он не мог остановиться. Он не хотел этого. Праздник
еды и потребления звенел своими колдовскими погремушками, устрицы с лимонным
соком пели ритуальную песнь. Желудок его ревел, ревел в такт, как морское чудовище, как Сцилла или Харибда, как сирена в черной вонючей дыре концлагеря. Желудок
требовал все новых и новых жертв.
Он смотрел на экран и видел эти чудеса. Планета пухла, матерела, планета откладывала
жир. И он видел его – этот жир, сгусток жира.
О, да! Планета. Планета живет. Планета питается. Жрет, обжирается. Планета дышит
смрадным дыханием, исходящим от ее гнилых зубов. Планета пирует. Она орет от экстаза.
Религиозного экстаза самопотребления. Самопожирания.
В ее желудке гулко ворочается непереваренный ком. Он лезет вверх, обжигающе резко.
Он теснится в пищеводе. Но планета ликует. Планета ликует на этом празднике. Она
жаждет есть дальше. Пихать лоснящимися руками в рот мягкий ком белков, углеводов и
жира.
О, копченый лосось, жареная форель, цыплята табака, ростбифы, тефтели, салат оливье в
тарталетках, о, вкуснейший бульон, солянка с маслинами, суп харчо, гренки с хреном, о, эклеры и набитые сливочным кремом розочки! О супермаркеты и фаст-фуды! Эта молитва
– вам!
Он любил поесть. И вот он лежит, недвижимый, как небоскреб, с видом разморенного
животного; капельки слюны застыли на его нижней по-детски оттопыренной губе, его
кадык растворился в складках бычьей шеи, одежда уже неспособна укрыть разросшееся
до небывалых размеров тело. Диван, как доведенный до полусмерти раб, прогнулся под
ним. Телевизор сыплет праздничными искрами рекламы.
Покупайте!
Пробуйте!
Потребляйте!
Жрите!
Наслаждайтесь!
Забивайте экскрементами унитазы и снова жрите!
