Текст книги "Человечище!"
Автор книги: Лёша Белкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
И ему расхотелось идти на день рождения. В конце концов, праздник он мог теперь
устроить себе и сам. Но в этот самый момент первого, ненадежного еще колебания
Семена позвали – оказывается, он уже давно поднялся на нужный ему этаж. И Семену
ничего не оставалось, как войти в открытую специально для него дверь. Хорошо хоть
никто не видел, как он пригубил из банки, долженствующей стать подарком.
А затем были долгие и обременительные приветствия, состоявшие из обязательного
кивка головой тому или иному типу, с которым Семен мог быть даже и вовсе незнаком. В
коридоре он случайно обронил ту фразу из подъезда: «Жизнь – лишь то, что нам
кажется». Его переспросили: «Чего?!», и он повторил. Второй раз переспрашивать не
стали, но лишь глухо и неодобрительно пожали плечами.
Дальше было веселье: натужно ревел динамик музыкального центра, осипший от
собственного крика, жужжащий жутким, нечеловеческим воплем воспаленного
электрического горла. Электроника и механика сдавали под напором навязчивого желания
выкричаться.
Скверна была повсюду – надо сказать, имениннику и без Семенова подарка уже
подарили почти целую цистерну в общей сложности. Все гости, все без исключения
подарили скверну; если призадуматься, то ничего необычного в этом не было: Семену
тоже на день рождения подарили скверну. Да и, собственно говоря, сегодняшняя скверна
из его банки была остатками той, подарочной, оставшейся в загашнике с прошлого дня
рождения. Так вот.
Конечно, много говорили. Спрашивали: «Как ты? Как жизнь?» и проч. и проч. Понятно, Семен отвечал. Радовались, когда узнавали, что у Семена на днях хулиганы перерезали
все провода в электрощите, обесточив его квартиру, и грустно так вздыхали, когда Семен
гордо возвестил, что, может быть, скоро получит повышение на службе. (Правда, он
утаил, что для этого надо было, чтобы старый начальник, как минимум смертельно
заболел, его преемника сбила машина, а чахоточный старикашка из главной конторы
подписал нужную бумажку. Ну, да это все было, пожалуй, и не таким сложным
препятствием для карьеры Семена.)
Потом, наконец, разлили скверну по бокалам и провозгласили тост, который, впрочем, сквозь истошный крик музыкального динамика так и не прорвался к напряженным ушным
раковинам гостей. Хрен с ним – главное, что потом стали пить скверну. (Когда ее
разливали по бокалам, Семен успел приметить краем глаза, что на дне последних
присутствовал огромный слой зеленоватой, по всей видимости, трехгодичной плесени.
Это было прекрасно. Даже более, чем прекрасно.)
Гости все быстро захмелели. Но этого было, конечно, мало. Нужно было пить до
безумия. Два поцелуя нирваны – хо-хо-хо!!! Мурашки до пяток бежали от предвкушения.
Глоток, горький такой, продолговатый. Хорошо! Пам-пам-парам. Приятно пить скверну
хорошей выдержки: настоянную на человеческих экскрементах, испражнениях крупного
рогатого скота, блевотине престарелых алкоголиков – душа поет, конечно. Песни поет.
Хрипит гимны скверне.
Великолепно, когда есть праздники. Еще лучше, когда их много (а вы что подумали, будто я хочу сказать, мол, лучше, когда их вовсе нет? Шутит-т-ть изволите-с, да?).
Сентиментально, но искренне. Семен чувствовал, что дамы к нему неравнодушны.
Особенно – толстая, ядреная, сиськастая тетка в платье из кожзаменителя. Так и
поглядывала на него розовым, налитым радушием глазком. Не-не – Семену-то она не
нравилась, но приятно было быть объектом хоть чьего-то внимания.
Грела изнутри скверна. В голове было легко и весело. Пахло помойкой в голове (тьфу
ты, хотел написать во рту!). И вообще – было удобоваримо. То есть четырехгранно. Хотя
нет, не четырехгранно, а безвозвратно похмельно ураганно беспричинно ужасно безумно.
Или… Ладно, было в целом ничего.
Гадко было… Безымянно. И конечно. В смысле не настолько… Но достаточно!
У Семена поплыло пред глазами, а мысли приобрели ту непривычную легкость, которую
он не помнил со времен далекого детства. Да, детство было самым интересным периодом
биографии Семена. Было тепло и вовсе не ветрено. Было что надо.
Семен шел по улице с мамой, а навстречу шли пешеходы. Дяденька не то с гайморитом, не то с геморроем. И тетенька, и снова дяденька. Люди ходили строем и вперемешку.
Даже в шахматном порядке ходили. Еще с ума сходили. Но это уже мимо Семена. Семену
же, как упоминалось, было тепло и вовсе не ветрено. Ну, может, самую малость. Но
только самую-самую.
Идет Семен гордый, в новых ботинках на два размера больше. Ботинки ему только
купили, они пахнут кожей и дегтем. (Через два дня непрерывной носки они будут пахнуть
собачьими экскрементами, которые Семен в огромных количествах соберет на свои
подошвы.) А пока хорошо. Семен долизывает палочку от мороженого-эскимо. Вкусно-о-
о!!!
А потом вдруг захотелось писать. И мама повела Семена в женский туалет. Потому что
папы не было, а заходить в мужской туалет сама мама стеснялась. И в женском туалете
Семен увидел огромных размеров тетю с непривычно большим сральником, которым она
садилась на ужасно смердящее, засиженное мухами очко. Семен потом очень долго
недоумевал: на что может быть такая здоровенная жопа? Ну, ладно там небольшой,
упругий, словно сырая резина, комплект из двух ягодиц. Но не полупудовое же,
расплывшееся в вечной улыбке жировое пятно бесформенного сральника. Семен потом
хотел спросить об этом у мамы, но постеснялся. Так и остался он на всю жизнь с этим
вопросом – и ответ на него никак не мог получить. По сути, он даже зациклился на этом
сральнике. Помешался в какой-то степени. И, может быть, даже его личная жизнь не
сложилась из-за огромной тетиной жопы, мельком увиденной в изгаженном, заваленном
людскими испражнениями до самой прохудившейся крыши общественном клозете.
Да, Семена понесло. То ли от скверны, то ли от напряженного, похотливого взгляда
сидящей напротив толстой женщины. Захотелось вдруг поговорить. О чем-нибудь. Можно
даже ни о чем. И он заговорил.
Все недоуменно посмотрели на него. Семен говорил абсурд. Непонятный коктейль из
странных слов, выдуманных им еще в младенческом возрасте, когда иначе он говорить и
не мог.
Словно шаманские заклинания звучали предложения, извергаемые Семеном на свет из
глубин его помутневшего от скверны сознания. Что-то внутри повернулось не туда… Но
думать об этом было уже слишком поздно, да и незачем. Кому пришло бы в голову, что
человека, изъеденного комплексами и непрерывной рефлексией, словно вездесущими
глистами, просто рвало, рвало нечеловечески от желания выговориться. Хотелось видеть
понимание в глазах собеседников. Но Семен видел лишь недоумение, вскоре сменившееся
некоторым отвращением и отрешенностью. Он исчез для них. Йо-хо-хо!
Да и только что… От обиды Семен чуть не заплакал. Но сдержался и стал слушать.
Тишину. Назойливый гул потревоженной стаи подвыпивших скверны людей.
А говорили ни о чем. Говорили просто так. (Разве я уже об этом не писал?) Жужжали
злые пчелы изгаженного, испоганенного улья. Зачем? Оттого, видимо, что сложно было
молчать, когда назойливые мысли просились из дурной башки на волю. Мыслям хотелось
погулять. Отпускали.
Семен снова начал вспоминать детство. Давным-давно забытое, затекшее мутной
маслянистой пленкой светлое пятно где-то на дне его так и не окрепшего сознания. Что-то
вроде дежавю.
А кто-то кричал про колбасу. Про жирную, вареную колбасу. Про то, как ее было много
некогда и как мало стало теперь. И куда только уплыла колбаса?.. Куда? (Вот и я не знаю, куда).
Семен улыбнулся. Он знал, куда уплыла колбаса. В страну игрушек. Он всегда жил в ней
каким-то задним, оберточным сознанием. Подкоркой он жил в стране игрушек и жирной, вареной колбасы. Не тут – там! Далеко-далеко, где было светло.
На глаза навернулась слеза. Толстая дама напротив укоризненно посмотрела на Семена.
Мол, зачем плакать – без твоих слез тошно. Как будто она хоть что-нибудь знала о стране
игрушек и жирной, вареной колбасы. Ничего она не знала! Не могла знать. А Семен знал.
Поэтому и плакал.
Не, ну плакал он, конечно, не один. Старичок в пенсне, носки которого, к слову сказать, не очень хорошо попахивали, тоже заплакал. Странно даже – отчего? Его кто-то обидел.
Да не здесь, не за столом, а там, в большом неуютном мире, где он был потрепанной
конторской крысой. От обид старых и новых старичка понесло. Он плакал и сморкался в
скатерть и салат оливье. Сильно так сморкался, смачно. Чтобы все поняли, как ему плохо.
Чтоб каждая микробинка знала об этом, чтоб каждая амеба впитала в себя его вселенское
горе межпланетного масштаба. И чтоб все заплакали тоже.
Но все не заплакали. Никто не заплакал. Не, ну если не считать Семена. Но он-то плакал
совсем по другому поводу. Просто он знал о стране игрушек, а старичок в пенсне и
вонючих носках не знал. Семену было жаль старичка – все-таки он был не виноват, что
жирная, вареная колбаса так давно покинула незабвенные берега рая и оказалась черт-те
знает где. (В стране игрушек!) На все воля шефа небесной канцелярии.
А вообще-то хорошо, что Семен и старичок в пенсне и вонючих носках заплакали.
Обострившийся до крайней тупости (что не редкость за столом) разговор, наконец,
перетек в более мирную и пресловутую фазу. Даже толстая дама напротив Семена теперь
посмотрела на него вовсе не укоризненно, а даже слишком благосклонно, воодушевлено
так, словно поощряя плач Семена. А Семену вдруг разом расхотелось плакать. Тошно
было что-либо делать в угоду толстой даме напротив.
И Семен плакать перестал. Высморкавшись в платок (которым оказалась скатерть за
неимением оного), Семен уже торжествующе обвел всех присутствовавших на празднике
взглядом. Он даже гордился тем, что знал о стране игрушек. Не стоило плакать – нет, надо
было этим гордиться!
И что? Кто-нибудь после этого постарался хоть чуть-чуть изменить свое поведение? Ни в
коем случае, ни за что! Все было до боли знакомо, все до ужаса приелось – и плач, и
радость – поэтому стоило ли вообще обращать внимание на таких чокнутых, как Семен и
старичок в вонючих носках. Хотя про носки старичку тут же высказали. Тот смутился и до
конца праздника молчал.
Но толстая дама напротив была крепче и несколько выше общественного презрения – ее
интерес к Семену рос пропорционально поглощаемой ею скверне и салату оливье с
креветками (по сути, ела одна она – остальные лишь пили). Она стала подмигивать
Семену то одним розовым, налитым тяжелой кровью глазком, то другим. То двумя сразу.
Семену это напомнило светофор. Он тут же сказал об этом толстой даме напротив. Та
сочла это за комплемент.
Что последовало за этим? Само собой толстая дама напротив стала заигрывать с
Семеном. Заигрывание вылилось в форму легких толчков ногой под столом. Один из них
был очень даже болезненным – Семен чуть не вскрикнул (потом у него на ноге вскочил
здоровый синяк с опухолью, а врачи зафиксировали раздробление костей ступни), но
стерпел, т.к. привлекать внимание к себе второй раз вовсе не входило в его планы.
А толстая дама напротив была назойлива. Как паровой локомотив, прущий по
одноколейке на всем ходу. Она очень хотела удивить Семена. Она решила показать фокус.
Все обернулись и посмотрели пристально на нее. Фокус заключался в исчезновении
салата оливье (который толстая дама напротив тут же и съела у всех на глазах). Когда же
потребовали возвращения салата назад – ибо суть любого фокуса как раз и заключается в
исчезновении с дальнейшим возвращением исчезнувшего предмета – толстая дама
напротив смачно опорожнила содержимое своего желудка прямо на стол. Надо сказать, среди содержимого, застывшего на скатерти в жуткой гримасе, был и салат оливье.
Толстая дама напротив тут же вызвала бурю оваций в свой адрес и победоносно взглянула
на Семена. Семен отвел взгляд. Трудно было смотреть в эти лоснящиеся похотью глазки, неуклюже застывшие на кирпичеподобном лице.
Удивительно, но в этот самый момент в мозгу Семена вспыхнула люминесцентными
лампами гениальная мысль: насколько коэффициент бессознательного может не
соответствовать коэффициенту сознательного? И в чем истинно глубинный смысл такого
расхождения?
И правда – вот толстая дама напротив: насколько сознательно она желает Семена? И
насколько желает вообще кого-нибудь? Что заставляет ее напрягать все свои
немногочисленные извилины для того, чтобы понравиться? Нет, конечно, Семен тактичен, тактичен по максимуму. Он не станет спрашивать. Но вообще… как бы это объяснить…
Нет, не поймут, конечно же. Не поймет, прежде всего, толстая дама напротив. Ну, это и
понятно – вряд ли она хоть сколько-нибудь задумывается о природе своих желаний. Да и
кто вообще задумывается? Разве что старичок в пенсне и вонючих носках.
А вообще Семен ласку любил и искренне верил в любовь. До девятого класса. Потом
перестал. Смешно это: вот вы – любовь, а Семен знает – обратное. Ни черта! Так вот.
А время шло. Гости устали гудеть, чесать своими длинными, словно теплая жвачка,
растянутая школьником по батарее, языками. И потом – скверна кончилась! Обидно.
Бесспорно, обидно! И ужасно нагло со стороны тех, кто придумал так мало скверны, что
ее не хватит даже на треть от числа всех возжелавших употребить ее. Нет, это
несправедливо, определенно несправедливо!
Вслед за этим к Семену вновь вернулась ясность чувств. И он, наконец, почувствовал, что устал сидеть. Поэтому он лег на пол. Пол к этому времени уже был изрядно завален
человеческими телами. Многие смотрели в потолок, другие в пол, третьи в стену. Друг на
друга не смотрели – неприятно было видеть свое отражение, совершенно по-дурацки
застывшее в чужом теле. Семен знал, что уже утро: сквозь занавески, изрядно измазанные
салатом, блевотиной и даже (нет-нет, не может быть!) кусочками собачьих испражнений
(ха-ха!) в квартиру накатывала непроглядная тьма, пришедшая на смену яркому ночному
свету.
Рядом с Семеном лежало, по крайней мере, с десяток неподвижных тел. Внезапно он
услышал голос – не голос даже – хрип – обращенный к нему:
– Простите, что вы думаете о беспорядочности деформированной сентиментальности? -
Семен вздрогнул и тут же резко повернул свою тяжелую от скверны голову:
– Что-что?
– Что вы думаете о беспорядочности деформированной сентиментальности? – какой-то
мутный тип в коротких штанах и полосатом пиджаке смотрел на Семена крайне
заинтересованными глазами.
– Ах, да… – Семен напряг все свои извилины, но мозг ответил отказом – в его недрах
ничего не напоминало о беспорядочности деформированной сентиментальности.
Тип тем временем по-пластунски приблизился к Семену и дыхнул на него жутким
запахом скверны вперемешку с салатом и луком. Он был небольшого роста (в лежачем
положении – длины), еще седоват, но уже относительно молод. Бородка клочками
колючей проволоки обрамляла его неровный подбородок:
– Вы знакомы с модусами четвертой фигуры? – Семен понял, что ему не отвертеться, тип
был чересчур назойлив.
– Несколько… – весьма туманно ответил он. – Пожалуй, это один из самых загадочных
вопросов нашего двухминутного меморандума.
– О да, конечно! – глаза мутного типа заблестели, – все это настолько неопределенно, надеюсь, вы меня понимаете?
Семен, конечно, понимал. Небось, хочет деньги стырить. Хрен ему! И Семен показал
мутному типу фигу. Тот несказанно обрадовался, помрачнел чуть-чуть только, но вновь
заулыбался, смешанно так, беззубо.
– Да, вы правы, пожалуй, – изрек он, улыбаясь, – это типичный пример. Но, знаете, иной
раз долго так думаешь и приходишь к выводу, что не стоит думать более двух минут и
одной секунды над тем, что стоит двухминутного обдумывания. Все это настолько
неясно…
Семен скорчил мутному типу рожу. Тот его раздражал. Вряд ли он что-нибудь знал о
стране игрушек. Но мутный тип был упрям:
– А, знаете, я, кажется, начинаю вас понимать – вы, бесспорно, приверженец
перманентного синусоидального деления хромосом. Таким образом, вам должны быть
знакомы номенклатурные издержки теории ферментного распада. – Он о чем-то надолго
задумался. – Не хотите ли взглянуть? – вдруг заговорщицки прошептал он после
молчания.
Семену, надо признаться, уже давно было все равно – на что и на кого глядеть. Недолго
думая, он согласился. Мутный тип заулыбался и, подползя к Семену в упор, зашептал ему
на ухо:
– Только тихо! Никто не должен знать… Разве что… Хотя… Черт с ним, друг мой.
Полземте! – И он пополз.
Семен пополз следом. Они проползли под столом мимо нескольких бесчувственных тел, мимо луж блевотины и осколков опрокинутой посуды. По дороге Семен нашел
недопитую бутылку скверны (было еще на дне), чему несказанно обрадовался. Мутный
тип меж тем подполз к выходу из комнаты и осторожно огляделся. Он был насторожен.
Все кругом говорило об опасности. Семен был в тылу врага, среди спящих, храпящих и
блюющих неприятелей. Мутный тип обернулся и вылезшими из орбит глазами показал
следовать за ним. Семен на брюхе последовал.
Они выползли из комнаты, где проходило застолье. Аккуратно, без лишнего шума
проползли мимо шкафа, табуретки и еще чего-то (в темноте Семен не разглядел). И вот
оказались у вешалки и притаившихся под ней ботинок.
Мутный тип опять же глазами показал Семену одеваться (чем занялся и сам). Семен
принялся шарить рукой в темноте в поисках своей одежды. Он уже почти нащупал пальто, как вдруг сзади раздался не то торжествующий вопль, не то сдавленный хрип. Семен и
мутный тип обернулись.
Семен аж попятился от увиденного: над ним стояла во весь рост и дышала на него
густым перегаром толстая дама напротив. В ее глазах горели две шахтерских лампы – это
был взгляд хищника, поймавшего свою жертву. Похоже, она ждала этого момента весь
вечер и теперь не собиралась так просто отпускать Семена.
Семен сглотнул горький и тяжкий комок – ощутить на себе все прелести общения с
назойливой толстой дамой напротив не входило в его планы.
Не тратя время попусту, толстая дама напротив начала движение в сторону Семена с
неудержимой мощью сошедшего с рельс тепловоза. Семен от страха зажался в угол и
зажмурился…
Но в этот самый момент мутный тип юркнул под ноги толстой дамы напротив (этого
Семен не увидел), чем и остановил ее. Точнее, заставил рухнуть на вешалку, которая с
треском сложилась пополам, обнажив из-под навешанной на нее одежды свой
поломанный деревянный хребет. Мутный тип тем временем схватил Семена за ногу и
потащил к двери.
Они чудом спаслись. Вешалка охладила пыл толстой дамы напротив и сковала ее
дальнейшее передвижение. Семен и мутный тип смогли выбраться за порог враждебной
для них квартиры и скрыться в сумраке воняющего мочой и сыростью подъезда.
На одном дыхании они скатились по неосвещенной лестнице и по-пластунски
преодолели порог подъезда, оказавшись на такой же темной, как и подъезд, утренней
улице.
Мутный тип дернул ногой и, изогнувшись, показал, куда ползти. Семен последовал за
ним – тоже ползком.
Они ползли по неровному, бугристому и потрескавшемуся асфальту, через лужи и комья
грязи. Семен успел заметить, что его пиджак на груди теперь безбожно измазан, и
отстирать его, видимо, не представляется никакой возможности. Что ж хорошо. Просто
замечательно! (В душе Семен искренне порадовался такому повороту событий)
Перед глазами все еще стояла толстая дама напротив в ее хищной похотливой позе, и
Семен полз крайне быстро. Надо сказать, это у него неплохо получалось, во всяком
случае, он ничуть не уступал мутному типу, который, по всей видимости, иного способа
передвижения и не знал.
Они проползли в общей сложности квартала два, а то и два с четвертиной, когда мутный
тип вдруг остановился и встал на четвереньки. Он долго водил носом, принюхивался.
Семен тоже понюхал. Воняло цветами с фекалийных клумб. И только.
Но мутный тип встревожился и резко изменил курс их вылазки на диаметрально
противоположный. Они поползли назад.
Проползя еще квартала два, а то и два с четвертиной, они приблизились к большому
серому зданию, в котором не было ни одного окна. Дверей, кстати тоже не было. Было
небольшое круглое отверстие в стене.
Мутный тип беззвучно показал Семену на него. Потом принюхался и стал влезать в
отверстие. На полпути он застрял, причем весьма неуклюже. Передняя часть его, словно
пробка, вошла в бутылку серого здания, а задница осталась торчать снаружи, как
поплавок. Штаны его приспустились, обнажив тощие ягодицы. Что поделать – пришлось
Семену проталкивать его внутрь подошвой своего ботинка.
Когда мутный тип исчез внутри серого здания без окон, но с небольшим отверстием в
стене, Семен полез следом. Он был потолще мутного типа, и пролезть внутрь ему не
составило никакого труда.
В утробе серого здания без окон было, надо сказать, весьма светло (чего, собственно
говоря, и следовало ожидать – здание-то без окон). Поэтому пришлось двигаться наощупь.
Первым делом Семен нащупал мутного типа, который тщательно нюхал воздух (он и
здесь пах фекалиями (воздух в смысле)).
Как раз в этот момент мутный тип повернулся к Семену и, сверкнув глазами, произнес:
– Ну вот. Чего и следовало ожидать. Все слишком целенаправленно. Ага! Нужно
децентрализовать. – Потом он чуть помолчал, по-прежнему нюхая. – Децентрализовать и
непременно изолировать. Или узурпировать? – Он вопросительно посмотрел на Семена.
Семен пожал плечами:
– Должно быть, денатурация окислов – весьма успешный способ.
– Великолепно, друг мой! – взвизгнул мутный тип. – Это, пожалуй, самый трезвый ответ
за всю историю эллипса!
Семен уже порядком подзабыл евклидову геометрию, поэтому промолчал, подумав лишь
про себя: «А, может быть, и не денатурализация, а фекалореинкарнация? (В смысле
возрождение в форме какашки)» Но мутный тип уже закончил дискуссию и направился
вглубь серого здания без окон.
Семен за ним. Кругом стояла какая-то аппаратура, трубки какие-то, провода с потолка
свисали. Капала вода, и все также пахло испражнениями. Ужасно приятно, надо сказать, попахивало. Говном воняло.
Мутный тип вдруг остановился. Под ним был люк. Ржавый люк, отлитый на РМЗ
(Ремонтно-Механический Завод) уездного города N, о чем свидетельствовала надпись на
квадратной табличке, приваренной к крышке. Мутный тип вцепился в крышку пальцами
рук и ног. Семен помог. (Поди ты – рифма! Ног – помог. Ба! Да вы, батенька, поэт!) Кое-как они оттащили крышку люка с ее привычного места, тем самым открыв свету еще
один эллипсообразный объект равного радиуса, длину обода которого можно было
вычислить по формуле l = 2пR – попросту дырку в полу серого здания без окон.
Мутный тип юркнул в дыру и исчез в ярком свете. Семен тоже юркнул. И тоже исчез.
Кругом было много всяких приборов, толстых змей электропроводки, каких-то
пипикающих ящиков и много всего непонятного Семену. Зато мутный тип очень хорошо
во всем этом ориентировался: он тут же стал бегать на четвереньках от одного аппарата к
другому, что-то сверяя и проверяя. Потом он подбежал к Семену, держа в руках банку
скверны (где он ее добыл, осталось непонятным даже ему самому), и сказал (фу, что за
запах изо рта!):
– Да, теперь становится ясным… В самом деле – мы с вами свидетели чуда. Да-да, не
отрицайте. Ноль со временем вытеснит единицу. – Он откупорил банку со скверной. –
Употребим?
Семен утвердительно кивнул головой.
Употребили.
Помолчали.
Мутный тип что-то пробубнил себе под нос, потом вдруг одернулся и сказал уже громче, так чтобы его слышал Семен:
– Да, это свершится! Баланс и дисбаланс будут равны сами себе. Точнее, тому, что
определяет их внефазную сущность. Пройдемте, друг мой! (Он сказал: «прополземте» – и
пополз.)
Мутный тип подполз к какому-то особенно большому агрегату и, встав на четвереньки, нажал на кнопку. Агрегат запипикал и заурчал. Семен тоже подполз, чтобы посмотреть.
– Все идет к точке ноль, – прошептал мутный тип в ухо Семену, – нулевая эссенция все
перечеркнет, в точности как это было с феноменологической редукцией
экзистенциалистской гносеологии. Это компьютер, – он указал на агрегат, – Величайший!
Он управляет мной с вами. И всеми ими. – Он неопределенно указал куда-то в сторону, видимо, подразумевая все, что находилось вне серого здания без окон.
До Семена, наконец, дошло, что ему напоминало нутро серого здания без окон – страну
игрушек. И вот они игрушки – железные пипикающие ящики, провода, кнопки. В конце
концов, игрушка – и он сам, и мутный тип, и все, все, все. И, оказывается, управляет ими
всеми – игрушками – вот этот большой агрегат – компьютер. Весело же!
Да ведь Семен, собственно говоря, так себе и представлял страну игрушек: большую
(огромную прямо-таки), непонятную – и он сам, главное, – всего лишь песчинка, лишь
маленький механизм, управляемый гораздо более сложным (и масштабным!) механизмом.
Что ж справедливость восторжествовала как нельзя кстати – только-только Семен
ускользнул из дюжих ручищ толстой дамы напротив и вот – нате, пожалуйста, – он в
стране игрушек. Не где-нибудь, а там, где он мечтал побывать всю жизнь.
Самое забавное – это то, что он – игрушка. И мутный тип – игрушка. И толстая дама
напротив, похоже, тоже игрушка, только плохая, испорченная игрушка. Семен
недоверчиво посмотрел на мутного типа: не врет ли?
– Что вы, что вы! – прочитал его мысли мутный тип. – Смотрите, – и он нажал кнопку на
пульте управления компьютером; тотчас что-то замигало и жалобно, тоненьким голоском
запипикало, завизжало, и мутный тип внезапно быстро завертелся на месте. Тишину
разрезал глухой металлический голос:
– Я, величайшая из машин, управляю вами, ничтожными кусками говна! Ха-ха-ха ха-ха!
Все, что вы думаете, – думаю я, все, что вы делаете, – тоже делаю я!
Источником голоса служил большой динамик, прикрепленный к стене. Именно оттуда
величайшая из машин – компьютер – обращалась к Семену, обидно именуя его «куском
говна».
Мутный тип меж тем продолжал тупо и весьма упрямо вертеться на месте – похоже,
компьютер действительно отключил его сознание, послав управляемому им мозгу лишь
одну единственную команду: «вертись!»
Да, дела! А расхлебывать Семену что ли? Хрен вам! Он – ничтожный кусок говна по
определению компьютера и делать ничего не собирается.
Семен вдруг ни с того, ни с сего вспомнил, что, уходя из дома на день рождения (будь он
неладен – Семен уже точно решил, что все его беды из-за того, что одного весьма
неприятного (да, для Семена он теперь был исключительно неприятным) типа вообще
угораздило появиться на свет, да еще и вчера к тому ж), он забыл включить утюг. Его эта
новость совсем не порадовала.
А теперь вот еще и чудо техники называет Семена куском чьих-то экскрементов. Разве
обидно не станет?
И Семен пнул машину. Со всей силы. Правда, ничего ни произошло. Машина подумала и
захрипела в ответ на пинок:
– Чего, кусок говна, драться удумал?
– А вы вовсе и не из страны игрушек, – вступился за себя Семен, которому до
невозможного стало обидно, – вы ящик железа – и все.
– И все? – компьютер запипикал. Он был о себе иного мнения. – Ты, хрен собачий, это ты
– и все, а я – компьютер!
Семен переступил с ноги на ногу. Он – хрен собачий? Вдруг сильно захотелось
почесаться. Семен почесался. Мутный тип все вертелся. Компьютер все пипикал.
Семен не решался… Думал и не решался. Гневался и боялся. А потом вдруг все-таки
решился:
– Простите, а что вы думает о перпендикулярной индукции межпозвоночных хрящиков?
– А ничего я не думаю, – проскрежетал компьютер в ответ, – и тебе не советую. Вообще
чего ты приперся? Вопросы задавать?
– Не знаю, – искренне ответил Семен.
– Ну и пошел тогда к черту! – залязгало в динамике
Семен не знал, что ему делать – его первый раз в жизни послали к черту. Возможно, это
и была страна игрушек, но уж очень сильно в ней воняло фекалиями, и всякие железные
ящики нехорошо отзывались о Семене. И тогда Семен не то со злости, не то вообще
просто так выпалил:
– А известно ли тебе, что синусоидальная модуляция четырехфазной перманентной
рецепции конусообразного тела равняется индикаторной составляющей непрерывного
эмбрионального развития полуфабрикатов под гомогенным действием гетерономных
факторов на основе общей теории эйдетического существования бесперебойных
герменевтических функциональных центров, что можно констатировать, предопределяя
антропоцентрию коммуникативных циклов, обобществленных путем простейшей
передачи импульсного разряда семиотической составляющей квантового мировоззрения, уходящего своими корнями в абстрактный постмодулизм онтологического парафраза, в
свою очередь, уходящего в полигамный резус доктринального восприятия внефакторной
информации, заложенной в околоцентрических хромосомах иррационального мышления, что является постфактум априорным подвидом ареальных измышлений седьмого вида
многостепенной иррегуляции, служащей функциональным апогеем аффективного
подсознания?..
Машина затихла на мгновение, которое, впрочем, продлилось еще несколько мгновений, которые в свою очередь также заняли целый ряд взаимосвязанных и однозначно
взаимообусловленных мгновений. Семен в это время подумал, что стоило, пожалуй,
сказать еще и про семенники.
Но затем компьютер вдруг ожил: лампочки на передней панели железного ящика
замигали, динамик затрещал сиплым металлическим хрипом-кашлем. В прямой кишке
страшного агрегата что-то заскрежетало.
А потом динамик вдруг резко смолк и вновь зашипел. И снова умолк, и снова зашипел.
Железный голос уже не так уверенно, как раньше, возвестил: «Сбой системы. Фатальная
ошибка».
Затем вдруг все смолкло окончательно. Машина, словно испустив дух, застыла;
лампочки погасли, звуки внутри ее утробы тоже умерли.
Компьютер не смог ответить на вопрос человека. Да и откуда он мог знать, что и впрямь
синусоидальная модуляция четырехфазной перманентной рецепции конусообразного тела
равняется индикаторной составляющей непрерывного эмбрионального развития
полуфабрикатов под гомогенным действием гетерономных факторов на основе общей
теории эйдетического существования бесперебойных герменевтических функциональных
центров, что можно констатировать, предопределяя антропоцентрию коммуникативных
циклов, обобществленных путем простейшей передачи импульсного разряда
семиотической составляющей квантового мировоззрения, уходящего своими корнями в
абстрактный постмодулизм онтологического парафраза, в свою очередь, уходящего в
полигамный резус доктринального восприятия внефакторной информации, заложенной в
околоцентрических хромосомах иррационального мышления, что является постфактум
априорным подвидом ареальных измышлений седьмого вида многостепенной
иррегуляции, служащей функциональным апогеем аффективного подсознания? Семен
ведь все это на ходу придумал – ну, разве что вспомнил, может быть, кое-что из того, что
