Текст книги "Тайны горностая"

Автор книги: Леопольд Захер-Мазох

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Ему больше не нужно приглашать ее. Она и так знает, что сейчас является ее долгом. И она исполняет его с огромной радостью, ибо он научил ее этому, и нынче это возбуждает ее точно так же, как и его. Катерина начинает методично сжимать свои самые внутренние мышцы, при этом ей приходится сдерживать себя, чтобы не нарушить такта самой и не позволить это сделать ему. Вот она ослабляет стискивающий захват бедер, снова сжимает их и опять ослабляет. Щеки раба, касающиеся ее лица, раскаляются и пылают.

– Ты нынче такая сильная, – шепчет он и покрывает поцелуями ее лоб и щеки, широкие могучие ладони его проскальзывают под ее ягодицы и теперь, прижавшись к возлюбленной, он продолжает двигаться в ней, а она отвечает ему стискивающими и ослабляющими движениями бедер.

Сжимать, выжимать должна она его фаллос. В этих ритмичных движениях двух тел отражается ритм всего мироздания.

Его удары становятся все более напористыми и быстрыми. В последний момент она подбадривает его просьбой не ждать ее и сейчас целиком следовать зову собственного эгоизма. В отличие от него, все другие мужчины, с которыми ей до сих пор доводилось сходиться, в постели думали прежде всего о себе.

– Катенька, я вот-вот взорвусь. Мне точно не ждать тебя? – сквозь сбивчивое учащенное дыхание спрашивает он.

– Не жди больше, милый, не жди, пожалуйста, – молит она.

Он шепчет, и из шепота рождается говорение, отрывистое, спешащее, громкое, почти безумное в экстазе:

– Ты великолепна, Катюша. Великолепна. Сегодня у тебя чудесно получается все, благодарю тебя, я люблю тебя, я хочу только тебя, и только ты должна впиваться пальцами в мою плоть и делать мне больно, очень больно...

Катерина царапает его ногтями... и тогда раздается великий блаженный стон исполнения. Он тяжестью претворенного остается лежать на Катюше, все еще конвульсивно подрагивая, в благодарном поцелуе снова надолго сливается своими устами с ее.

– Теперь ты мой, теперь я сделаю с тобой все, что захочу, – говорит она наконец. – Сейчас я могла бы вонзить тебе нож в грудь.

Он еще продолжает постанывать от наслаждения.

– Говори, – просит он, – не останавливайся. Я бесконечно счастлив, потому что знаю, что нам известна тысяча и одна любовная позиция и что мы сможем изобрести еще больше. Впереди нам предстоит еще долгая жизнь в любви, нам принадлежат все ночи нашей грядущей жизни.

7
Дуэт

День за днем пролетал для счастливых подобно кратким блаженным часам в сладостной болтовне и неумирающем наслаждении любовью, которая не имеет границ, ибо отдается безудержно и безмерно воспринимается. Любящие не расставались с утра до вечера и с вечера до утра. Они, казалось, не могли досыта наглядеться на красоту желанного человека, не могли вдоволь наслушаться мелодии своих голосов, вдосталь нацеловаться и належаться на груди друг у друга.

– Только теперь я знаю, что такое любовь, что такое счастье, – говорила гордая красивая женщина верному мужчине, который устроил голову у нее на коленях и с улыбкой смотрел на нее с восторгом упоения, – ты научил меня этому, любя меня, подарив мне все сердце и не спрашивая, что я дам взамен! Ты почувствовал бы себя еще счастливее, как мне кажется, если бы я сделала твое сердце своей игрушкой, даже если бы я на него наступила, и то, что я могу думать об этом, не дает мне возможности скрывать от тебя хоть что-нибудь из того, что составляет меня. Поэтому все мое «я» принадлежит тебе, целиком и навсегда твое!

И Разумовский с благодарностью поцеловал ее красивые руки, а потом опустился перед ней на колени, чтобы с той же нежностью поцеловать ее ноги. Он не спрашивал, кто она, он вел себя подобно тем из древнегреческих героев или пастухов, к которым нисходили богини, он чувствовал себя вознесенным до небес, откуда она, казалось, происходила, что еще ему было нужно?

– Тебе не хотелось бы однажды спеть вместе со мной? – спросила счастливая женщина.

– Если ты прикажешь... – сказал он.

– Тогда прямо сейчас...

– Хорошо.

Они встали и после того, как прелестная богиня заняла место за клавесином, вместе запели итальянский дуэт; было чудесно слышать, как великолепные голоса их гармонично и проникновенно сливались воедино так же, как сливались их души. Они раскачивались, подобно чете переливающихся всеми цветами радуги мотыльков, которая то поднимается плавно, то убаюкивающе опускается потоками теплого воздуха, на нежных волнах волшебной мелодии, пока вдруг чей-то пронзительно-наглый голос не вырвал их из объятий сладкозвучных грез.

– Вот так дела, мадам, – вскричал маленький, с чрезмерной роскошью одетый мужчина, который, отчаянно жестикулируя, внезапно предстал перед ними, – прямо пастушеская идиллия, как я погляжу, при этом мы и общество напрочь забыты, как будто солнце снова остановилось, словно в день битвы Иисуса Навина. К счастью, я разыскал ваше убежище, Венера Пенорожденная, и, подобно хищному зверю, счел возможным ворваться в ваше solitude[7]7
  Уединение, одиночество (франц.)


[Закрыть] и застать рядом с вами прекрасного Адониса[8]8
  Адонис – первоначально бог плодородия в древнефиникийской мифологии. Здесь – намек на сюжет встречи Адониса и Афродиты (Венеры).


[Закрыть].

– Как вы посмели сделать это вопреки моей воле? – сказала дама, мрачно хмуря решительно очерченные брови.

– На что я осмеливаюсь, я всегда осмеливаюсь исключительно ради вашего блага, – перебил ее пронзительный голос неустрашимого нарушителя спокойствия, – промедление опасно; со времени последнего заговора брожение в этой проклятой Москве угрожающим образом распространяется, пора возвращаться в Петербург и прежде всего публично наказать кого-нибудь в назидание прочим. Вам следует отдать распоряжение о казни заговорщиков...

– Я торжественно обещала не подписывать смертные приговоры, – воскликнула богиня.

– Даже в том случае, если это непосредственно касается вашей безопасности? – возразил маленький человек. – Вы слишком легко наплодили недовольных своими гуманными ордонансами[9]9
  Ордонанс (устар.) – приказ, вердикт, инструкция.


[Закрыть], этому народу нужно наконец снова показать серьезность, он должен однажды снова увидеть, как льется кровушка.

– Вы, значит, в самом деле думаете, что мне не следует щадить заговорщиков?

– Весь свет против этого.

– Хорошо, – сказала красавица, в глазах которой вдруг блеснула какая-то бесовщинка, – тогда их нужно высечь кнутом, а потом вырвать языки.

– Этого недостаточно, они должны умереть.

Богиня коротко и звонко рассмеялась, и от этого смеха Разумовского от ужаса просто передернуло.

– Ах, какие же вы, мужчины, несообразительные. Сколько ударов кнута может выдержать человек?

– Если дюжий, ударов двести, – ответил мужчина с пронзительным голосом.

– Тогда назначьте им триста, – решила богиня.

– Понимаю, – пробормотал он.

– Теперь вам моя воля известна, ступайте, – закончила разговор дама.

Маленький человек молча поклонился и вышел.

– Кто ты такая, – спросил Разумовский, снова оставшись наедине с возлюбленной, – что можешь решать вопросы жизни и смерти? Я страшусь тебя, словно какой-то зловещей тайны.

Богиня с улыбкой достала серебряный рубль и протянула его Разумовскому.

– Ты знаешь, кто здесь изображен?

– Это царица.

– Ну, ты не находишь никакого сходства?

– Боже мой! – почти в ужасе вскрикнул красивый раб. – Ты же не...

– Я императрица Елизавета.

В тот же миг Разумовский рухнул перед ней на колени.

– Ну? Теперь ты меня больше не любишь? – спросила царица с улыбкой, вернувшей ему мужество. – Отныне ты троекратно обязан меня любить: как обожатель возлюбленную, как раб повелительницу и как подданный свою императрицу.

– Боже мой, неужели все это правда? Да разве такое может быть правдой? Ты, моя госпожа, моя императрица, наместница Бога на земле, решающая вопросы жизни и смерти, ты снисходишь до того, чтобы меня, последнего из твоих слуг... – голос бедняги пресекся.

– Чтобы любить тебя, да, Разумовский, – продолжила его слова Елизавета, – и таким образом я повелеваю тебе любить меня, твою царицу, как, пока ты не знал моего имени, моего высокого сана, ты любил во мне женщину, потому что я тоже уже не могу обойтись без тебя, без твоей верности и любви, как без воздуха, как без света солнца. Итак, ты будешь меня любить?

– Да, моя императрица, – дрожащим голосом пообещал Разумовский.

– Преданно?

– Преданно.

– До гробовой доски?

– До самой гробовой доски.

Императрица ласково посмотрела на него сверху, ее еще недавно такое суровое выражение лица озарила радостная улыбка, и, медленно нагнувшись к нему, она с мягкой нежностью поцеловала в лоб своего раба, последнего из ее подданных. Он обвил руками ее колени и, словно перед своим господином, перед своим божеством, в немой покорности опустил лицо на ее ноги, прижавшись к ним полными слез глазами.

И когда Катерина ощутила вожделение, когда захотела это вожделение утолить, она снова была всего лишь женщиной, как и любая другая.

Теперь она лежала в его объятиях, ощущала на себе его вес, чувствовала льющийся дождь его поцелуев.

Вся трепеща, она прислушивалась к тому, как его ладони, коснувшись ее грудей, поглаживая, заскользили вниз вдоль ее тела. Вот его руки исчезли в расщелине между ее ляжек. Его руки продвигались по возлюбленной, скорее, ощупывая, так, точно он хотел возбудить ее еще сильнее. Затем он чуть заметно улыбнулся ей и спросил:

– Тебя уже когда-нибудь целовали там, внизу? – Его палец, задвигавшийся при этом более энергично, не оставлял сомнения в том, что он имеет в виду.

– Да, – ответила Катенька.

– Тебе хотелось бы этого?

– Да. Это мне нравится.

Он соскользнул с ее груди и вложил голову меж ее ног. Он насколько возможно широко раздвинул ей колени и изогнулся в противоположном ей направлении.

Затем она ощутила, как его язык быстро проник внутрь и задвигался, нанося удары совершенно так, как если бы это был не язык, а благородный большой член.

Движения его губ по внешнему саду ее храма любви доводили ее почти до исступления. Даже его жесткие волосы, которыми он терся о ее ляжки, когда шевелил головой, действовали на Катерину несказанно возбуждающе.

Волны глубокого сладострастия затопили Катюшу. Это было самое невероятное ощущение из пережитых ею до сих пор.

Она без остатка отдалась ему, в каком-то диком хаосе всех чувств металась головой из стороны в сторону.

Внезапно ее любовник на мгновение прервал свои ласки.

Катя вопросительно взглянула на него. Он же с ребяческим выражением лица обратил к ней сияющие глаза и спросил:

– Ты тоже так поиграешь со мной, мое сокровище?

Катерина тотчас же поняла, о чем идет речь.

– Конечно, – улыбнулась она. – Я сделаю все, что доставит тебе радость.

Он продолжил лизать и посасывать ее киску, вызывая в ней этим неземные переживания.

– Не сдерживай себя, Катенька, – попросил он возлюбленную.

Катерина только согласно кивнула в ответ, потому что голос в этот момент отказал ей. Она знала, что ему хотелось ощутить во рту ее соки.

В неистовом пароксизме внезапно обрушившегося оргазма она позабыла обо всем на свете и долго еще лежала под ним, совершенно не в состоянии ни о чем думать.

Только когда он ласково поцеловал ее в пупок, она очнулась от полуобморока, потому что щекотка, вызванная этим поцелуем, заставила ее засмеяться. Она с благодарной нежностью обняла его, желая показать, сколько удовольствия он ей подарил.

Он вел себя тихо, пока не улеглось возбуждение. Затем, одной рукой взяв ее за плечо, а другой придерживая за голову, он осторожно начал сдвигаться вниз, пока плечи ее не уперлись в его бедра и она не оказалась в непосредственной близости от его потрясающе массивного пениса, ожидающего ее губ.

Она с блаженством взяла его в рот, хорошо зная, что ее сокровище скоро опять примет надлежащую форму, чтобы с новым рвением любить ее и суметь опять довести ее до экстаза.

И все, что она сейчас делала, совершалось для того, чтобы поскорее приблизить этот миг. Она сосала, сосала истово и жадно, ибо никак не могла достаточно наиграться этим копьем. В какой-то момент у нее защекотало в затылке, стремясь избавиться от помехи, она внезапно так покачала головой, что его напряженный член едва не выскользнул у нее изо рта. Спровоцированный этим резким и страстным движением, он излил свой любовный сок между ее пухлых губ.

Это произошло неожиданно, несмотря на то, что конвульсивные подергивания его тела и его глубокие постанывания ясно указывали на скорое приближение у него высшей точки, апофеоза.

Конечно, она надеялась, что он сумеет-таки сдержаться, чтобы оросить ее лоно; но теперь эта надежда рухнула. Он снова вытянулся возле нее, прижался к своей любимой.

– Правда, хорошо получилось? – самодовольно спросила его Катюша.

– Гм-м.

На больший ответ у него не хватило энергии. Но она и этим была довольна. Так они некоторое время лежали рядом в счастливом единстве. Только она испытывала некоторые опасения, не иссякли ли уже его силы, поскольку сама еще горела желанием и всем существом тянулась к нему. Она была готова, она могла бы навсегда остаться лежать здесь и любить, любить.

Но вдруг он снова взялся за Катерину. Он лег ей на живот и обхватил ее груди. Затем его опять упругий член длинными и спокойными толчками проник в нее. Это была весьма продолжительная, исполненная нежности игра, не такая спешная, как первая; не такая потрясающе азартная, как вторая, но ласковая и осознанная, соответствующая послеураганному состоянию их чувств.

Ах, какая энергия, какая страсть, какое блаженное переживание! В это мгновение она верила, что это было все, чего она ждала в своей жизни. Ее пронизывал горячий трепет сладострастия. Ей приходилось сдерживать себя, чтобы не разразиться теми пронзительными, высокими и дикими криками вожделения, которые в начале ее любви стали песней безумных ночей. Тяжело дыша, они искали теперь обратную дорогу в действительность.

Уже в тот же день монархиня официально объявила Алексея Разумовского, своего крепостного, сына малорусских крестьян, своим фаворитом. Неожиданный поворот событий поразил двор, министров и партии как гром среди ясного неба. Прежде всего за свой авторитет испугался Лесток и посему с самого начала проникся к Разумовскому ненавистью, которую выражал беспримерно презрительным с ним обращением.

Когда в один из ближайших дней Лесток явился к императрице, чтобы похлопотать о назначении ее престолонаследником принца Голштейнского, что соответствовало интересам прусско-французской партии, он сбросил свою дорогую шубу на стул, чтобы по возможности комфортнее поболтать с монархиней. Склонив-таки в конце концов все еще находившуюся под его влиянием слабую женщину установить дату торжественного провозглашения великого князя, он собрался было покинуть ее, когда в кабинет вошел Разумовский и с неприхотливостью, которая так украшала его, остался стоять у двери.

– Поди-ка, братец, сюда! – крикнул Лесток. – И помоги мне надеть шубу.

Разумовский бросил взгляд на царицу, беспардонная выходка лейб-медика заставила его смертельно побледнеть, однако если бы та, которой он поклонялся словно божеству, ему приказала, он оказал бы рабскую услугу даже самому ненавистному человеку.

– Ты никому не обязан подчиняться кроме меня, – проговорила Елизавета, и Лестоку, таким образом, пришлось с позором удалиться.

Война между ним и новым фаворитом была отныне объявлена. Поскольку преемник маркиза де ля Шетарди, новый французский посол д'Аллион не сумел добиться ни малейшего влияния на императрицу[10]10
  Историк М. Богословский пишет об этом: «Французский посланник при ея дворе д'Аллион жаловался, что, когда ему нужно поговорить с ней о чем-либо серьезном, ему приходилось ловить ее на балу...» («Три века», т. IV, М., 1992).


[Закрыть], чаша успеха, благодаря проявленной Разумовским солидарности против Лестока, все больше склонялась в пользу проавстрийской партии, особенно когда после воспоследовавшей пятнадцатого ноября тысяча семьсот сорок второго года смерти великого канцлера Черкасского этот пост занял Бестужев.

Последний, долгие годы прожив за границей и не получив там никакого мало-мальски значимого опыта государственно-политического управления, был теперь подлинным вождем старорусской партии и все глубже и глубже отодвигал в тень ограниченного и малоспособного генерал-прокурора Трубецкого. Только в вопросе о престолонаследии все усилия этой партии повернуть дело к своей выгоде неизменно разбивались об упрямство Елизаветы.

Герцог Петр Голштейнский сразу по прибытии в Санкт-Петербург вследствие собственной нерасторопности не сумел снискать симпатии нации. От природы не лишенный задатков, он, однако, был груб и невежественен, подобно большинству европейских принцев того времени. Ему дали в превосходные учителя профессора Штелина, но толку от этого оказалось мало, у него была склонность только к солдатским забавам, унаследованная им от отца. Окружение его составляли преимущественно голштейнские офицеры, которые, пройдя прежде юнкерскую выучку на прусской службе, привили ему то болезненное пристрастие ко всему прусскому, которое позднее сыграло столь пагубную роль в его судьбе, лишив трона и жизни. Все русское вызывало у него отвращение, и он выказывал сколь неумное, столь и необоснованное пренебрежение к обычаям и церкви своего нового отечества. Он даже не попытался толком выучить его язык. В религиозные наставники ему был выбран будущий пласковский архиепископ, монах Тодорский, который четыре года проучился в Галле и принадлежал к числу наиболее одухотворенных теологов своей эпохи. После того, как последний в общем и целом ознакомил его с уставными положениями православной церкви, в дворцовой часовне Кремля был осуществлен его торжественный переход в ее лоно, и уже в тот же день императрица Елизавета провозгласила о назначении своего племянника Петра Федоровича великим князем и наследником престола Российской империи.

В годовщину своего восшествия на престол, шестого декабря тысяча семьсот сорок второго года, царица пожаловала солдатам роты личной охраны обещанные им дома и крестьян, а потом откушала с ними в большой зале Кремля. За двумя длинными, поставленными по сторонам столами расположились Преображенские гвардейцы, общим числом в триста шестьдесят человек, за столом в центре сидела императрица с офицерами и унтер-офицерами.

Тринадцатого декабря был оглашен и без промедления приведен в исполнение приговор по делу заговорщиков, которых так отважно арестовала сама Елизавета. Уволенный в отставку подпоручик, главарь конспиративной шайки, и обанкротившийся молодой торговец, равно как и двое других осужденных, умерли под кнутами. Камер-лакей и оба гвардейских офицера были высечены на площади позади Кремля, и затем первому вырезали язык, а остальным порвали ноздри. После понесенного наказания их сослали в Сибирь.

Елизавета наблюдала за экзекуцией из кремлевского окна. В тот момент, когда душераздирающие крики подвергнутых истязанию смолкли, она внезапно обнаружила рядом с собой Разумовского. Тот был смертельно бледен, и странно-лихорадочный взгляд его глаз был устремлен на возлюбленную монархиню.

– Что с тобой? – быстро спросила она. – Ты прямо сам не свой.

– То, что я только что увидел и услышал, было слишком ужасно, – проговорил фаворит. – Мне становится жутко при мысли, что это ты приказала так люто мучить и убить этих людей и что при этом ты еще и наслаждалась их страданиями.

– Почему бы нет? – возразила царица. – Изменники не заслуживают сочувствия. И высшая милость небес заключается в дарованных нам, монархам, праве и власти вознаграждать и карать. Никогда не забывай об этом, мой возлюбленный! Горе тебе, если ты однажды нарушил бы верность мне, я хладнокровно приказала бы вырвать у тебя язык, который говорил о любви какой-нибудь другой женщине. Ты еще не знаешь меня. Я желаю быть самодержицей во всем, и, следовательно, в любви мне остается быть такой же деспотичной, как и на троне. Однако не удручайся так тем, что увидел, Разумовский. Мужчине, в преданности которого я уверена, как в твоей, нечего меня бояться. Когда я раскрыла этот заговор, я впервые заметила, насколько ненадежны и вероломны все мои слуги и мои друзья, и после этого я со смиренным усердием обратила молитву к Создателю и в глубоком душевном страхе просила его послать мне человеческую душу, которая бы полюбила меня, которой бы я доверяла, которой могла бы верить, и я обрела ее, нашла в тебе, мой друг, поэтому ты должен безбоязненно относиться ко мне, ибо я требую от тебя не только любви и преданности, но прежде всего правды, абсолютной и неприкрашенной правды во всем, ты слышишь, правды!

– Ты можешь в любое время найти ее у меня, – ответил Разумовский с благородным достоинством, – ибо я не умею лгать.

8
Полтава

Частью рокового наследства, полученного Елизаветой от своих предшественников по царствованию, была война со Швецией, вспыхнувшая в период регентства герцогини Брауншвейгской. Со времен Ништадтского мира[11]11
  Ништадтский мир между Россией и Швецией (30.08.1721 г. Ништадт, Финляндия), завершил Северную войну. Швеция признала присоединение к России Лифляндии, Эстляндии, Ингерманландии, части Карелии и других территорий. Россия обязалась уплатить Швеции денежную компенсацию и возвратить Финляндию.


[Закрыть] для северных соперников России, казалось, не было более благоприятного момента вернуть обратно утраченное при Петре Великом, чем тот, когда Фридрих Второй вторгся в Силезию и в его и Франции интересах теперь было борьбой со Швецией удержать Россию от солидарных с Марией-Терезией действий.

Война началась для Швеции под лозунгом: «Дружба Франции, спасение Польши, унижение России». В Стокгольме были настолько уверены в успехе затеянного, что готовы были на худой конец ограничиться только Петербургом, Кронштадтом, Шлиссельбургом и запретом России на будущее держать свой флот, но совершенно иначе закончилась эта схватка двух держав. Русские одержали под Вилманстрандом блестящую победу и затем в районе Гельсингфорса блокировали шведскую армию, вынудив ее сложить оружие. Елизавета продиктовала условия Абоского мира[12]12
  Абоский мир 1743 г. завершил Русско-шведскую войну 1741–1743 гг., во время которой Швеция попыталась вернуть себе утраченные после Северной войны территории. Русские войска под командованием П.П. Ласи и флот одержали над Швецией ряд побед.


[Закрыть], по которому Россия получила ряд крепостей и в целом территорию в сто девять квадратных миль.

Во второй раз уже грозный когда-то противник совершенно поверженным лежал у ног России. Радость по случаю победы была всеобщей и продолжительной, она разбудила в народе великие воспоминания о царе Петре, одолевшем Карла Двенадцатого, под Полтавой.

В ту пору как раз вернулся в Россию человек, которого новое время с полным правом окрестило «русским Лессингом»[13]13
  Лессинг Готхольд Эфраим (1729–1781) – выдающийся немецкий деятель Просвещения, драматург, теоретик искусства и литературный критик.


[Закрыть], создатель обновленного русского письменного языка, отец современной русской литературы, Михаил Васильевич Ломоносов.

Родившийся в тысяча семьсот одиннадцатом году в деревне Денисовка Архангельской губернии, сын крестьянина, он летом помогал отцу рыбачить, а долгой полярной зимою обучался у старого дьяка (церковного певчего) грамоте.

Чтение Библии и пение псалмов в церкви пробудило дремавший в нем поэтический образ мыслей. Однажды он услышал, что в Москве есть учебное заведение, в котором преподают греческий и латинский, немецкий и французский языки. Эта весть подобно запальной искре упала в его жаждущую познания и науки душу. Он тайком покинул отчий дом, дошел до Москвы и там с гениальным простодушием потребовал, чтоб его учили. Его отослали в Киев, а после того, как он получил здесь необходимое начальное образование, – в Петербург, в Академию изящных наук. В январе тысяча семьсот тридцать шестого года он отправился в Германию, где штудировал в Марбурге математику, а во Фрайбурге изучал горное дело и немецких поэтов. Во время путешествия через Брауншвейг он попал в лапы тамошних вербовщиков и подобно множеству других был вынужден надеть мундир прусского гренадера и взять в руки мушкет. Однако вскоре ему удалось дезертировать, и в тысяча семьсот сорок первом году он через Голландию морем вернулся на родину, где поначалу оставался совершенно незамеченным.

Только теперь и его охватило вдохновение, и он сочинил свою знаменитую оду на победу под Полтавой.

Алексей Разумовский к тому времени уже был назначен обер-егермейстером и даже пригласил ко двору своего брата Кирилла[14]14
  Кирилл Григорьевич Разумовский (1728–1803) – младший брат А. Г. Разумовского, граф, последний гетман Украины (1750–1764), президент Петербургской Академии наук (1735–1798). Получил изысканное образование за границей.


[Закрыть].

К этому могущественному нынче вельможе, который, как и он сам, происходил из крестьян и считался столь же верным сыном своего народа, сколь и привилегированным любимцем царицы, обратился теперь Ломоносов и нашел у него то, чего, вероятно, не встретил бы ни у одного человека тогдашнего изысканного и образованного общества России: сердце, чувствовавшее пылко и благородно, и живое понимание поэзии.

Когда Ломоносов прочитал Алексею Разумовскому вслух свою поэму, тот в порыве воодушевления заключил стихотворца в объятия и немедленно повел его к императрице.

Елизавета как раз хлопотала над оформлением нового бального платья и поначалу, казалось, была вовсе не в восторге от того, что Разумовский отвлекает ее от этого важнейшего из всех дел какой-то там одой, однако влияние преданного и честного человека на нее было уже столь сильным, что она все-таки соблаговолила выслушать Ломоносова и не без напряженного внимания расположилась в кресле, тогда как поэт скромно встал перед ней.

По приветливому знаку Разумовского он выразительным голосом и с благородным патриотическим подъемом начал декламировать оду «Полтава».

Величественные стихи музыкой полились из его уст, и впервые музыкой зазвучал русский язык, презренный слог крестьян и простолюдинов, в ушах монархини. Елизавета слушала с нарастающим участием, не спуская глаз с одаренного человека, тогда как ее фаворит с благородным торжеством наблюдал за тем глубоким воздействием, какое оказала на нее русская поэзия.

Когда Ломоносов закончил, возникла короткая пауза; все присутствующие были слишком глубоко тронуты, чтобы говорить, они как будто подбирали слова, подходящие настроению. Разумовский первым нарушил молчание.

– Ну, ваше величество, что вы скажете по поводу услышанной поэмы, разве она не прекрасна, не достойна лаврового венка?

– Безусловно достойна, насколько я вправе судить, – ответила царица, – и признаюсь, она понравилась мне гораздо больше, чем напыщенные французские стихотворения. Я думаю, что мы присутствуем при рождении русской поэзии, при возникновении отечественной литературы; дай Бог, чтобы мы не ошиблись в этом. Ты заставил меня пережить великое священное мгновение, Ломоносов. Я не могу воздать тебе по заслугам, такое под силу только Господу; но я сделаю все, что в моей власти, чтобы создать тебе и музам надежное и любезное убежище в Петербурге.

С этими словами она протянула поэту руку, которую, опустившись на одно колено, тот почтительно и благодарно поцеловал.

После ухода Ломоносова Елизавета обернулась к Разумовскому и с улыбкой проговорила:

– Твой протеже делает тебе честь, мой друг.

– И не только мне, скоро он, буде на то воля Господня, сделает честь тебе и своему отечеству, не менее, – ответил фаворит.

– Я с удовольствием делала бы для искусств и наук поболе, – сказала царица, – когда б только на это не требовалось так много денег.

– На такую благую цель всегда должны находиться деньги, – живо парировал Разумовский, – не Беллона и Марс, а Аполлон[15]15
  Беллона – в римской мифологии богиня войны. Изображалась с мечом или бичом. Марс – древнеиталийское божество, первоначально бог полей и урожая, затем бог войны. Аполлон (Феб) – в греческой мифологии и религии сын Зевса, бог-целитель и прорицатель, покровитель искусства. Изображался прекрасным юношей с луком и кифарой.


[Закрыть] и музы делают народ великим, и только тот властелин может быть уверен в неувядающей памяти потомков о себе, который дает своей державе необходимые познания и произведения искусства, что доставят несравненную радость современникам и потомству. Тебе, как едва ли кому из правителей, покровительствует фортуна. Поле всякой духовной жизни лежит у нас невозделанным, так дай же нам теперь, после блестящих побед и завоеваний, разнообразные науки и искусства, дай нам русскую литературу, и грядущие поколения еще возблагодарят тебя! В Германии взрасли великие мыслители. Но кто заботится о них и их опекает? Крупнейший среди германских венценосцев преклоняется перед образом мыслей и произведениями французов. Докажи, что ты лучше понимаешь свою эпоху, чем Фридрих, докажи, что ты любишь свой народ и его богатый великолепный язык, и поэзия встанет у твоего трона рядом с Правосудием, обвивая его карающий меч лаврами и пальмовыми ветвями.

Ничего не ответив Разумовскому, Елизавета встала и тут же начертала декрет, которым назначала Ломоносова директором минералогического кабинета в Петербурге и членом Академии; одновременно она распорядилась напечатать за свой счет оду «Полтава» и распространить ее по всему государству российскому.

– Теперь ты доволен мной? – спросила она своего фаворита, вручая ему документ.

– Еще не вполне, – с улыбкой ответил тот.

– Тогда позволь узнать, в чем еще ты, честный рупор своего народа, можешь меня упрекнуть.

– Ты сетуешь на нехватку денег, чтобы в должной мере покровительствовать искусствам и наукам, этим фундаментальнейшим устоям любого государства, – сказал Разумовский, – а между тем, для своих туалетов и на расточительное содержание двора у тебя неизменно отыскиваются необходимые суммы.

– В этом ты прав, – улыбнувшись, кивнула Елизавета, – однако изменить здесь ничего невозможно.

– При недостатке доброй воли, разумеется, – продолжал Разумовский. – И чтобы упомянуть только об одном факте, спрошу, к чему этот разорительный переезд всего двора каждый год из Петербурга в Москву и обратно, для которого требуется девятнадцать тысяч одних только лошадей; их приходится сгонять сюда со всех уголков страны, даже из Казани. Издержки на этот переезд составляют семьсот пятьдесят тысяч рублей, приплюсуй к этому еще двести тысяч рублей платы за прогоны из твоей личной кассы. Общее число кочующих, включая все правительственные коллегии, составляет восемнадцать тысяч персон, которые из года в год совершенно без всякой пользы таскаются туда и обратно между двумя столицами.

– Этим злоупотреблениям должен быть положен конец, – согласилась Елизавета, подавленная тяжестью приведенных цифр. – Я попрошу тебя набросать для меня свои соображения по этому вопросу и представить проект на утверждение. Ну, что там еще накопилось у тебя на сердце? Выкладывай!

– Твои советники убедили тебя подписать указ, предписывающий евреям под угрозой вынесения смертного приговора убираться из страны, – продолжал Разумовский, – и более тридцати тысяч наиболее смышленых, прилежнейших и богатейших твоих подданных вследствие этого бесчеловечного распоряжения[16]16
  Елизавета действительно издала указ, в котором кроме прочего говорится: «...из всей нашей империи всех мужеска и женска пола жидов со всем их имением немедленно выслать за границу и впредь ни для чего не впускать, разве кто из них захочет быть в христианской вере греческого исповедания». (С. М. Соловьев «История России с древнейших времен», 1962–1966, кн. XI, стр. 156.)


[Закрыть] уехали из России; их проклятия заклеймят тебя и державу позором в глазах всей Европы.

– Ты выбираешь крепкие выражения, Разумовский!

– Я не могу иначе.

– Это дело уже решенное и снова отменить его, без ущерба для достоинства государства, не представляется возможным, – сказала царица, – однако я обещаю тебе впредь всегда сперва выслушивать твое мнение, прежде чем выносить важное решение.

– А теперь самое главное, ибо это касается благополучия и славы России, – продолжал Разумовский. – Не позволяй развлечениям отвлекать себя от государственного строительства, потому что перепоручая государственные дела, ты отдаешь на откуп продажным и своекорыстным временщикам наше будущее.

– Кому, например? – перебила своего фаворита Елизавета, однако молния в ее прекрасных глазах, которой она сопроводила эти слова, была не в силах принудить неустрашимого человека к молчанию.

– Прежде всего, Лестоку...

– Я люблю его...

– Ты никого не должна любить, кроме своего народа.

– Даже тебя?

– Даже меня только после отечества.