Текст книги "Эварист Галуа"

Автор книги: Леопольд Инфельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Затем хриплым голосом заговорил Морис Ловерна:

– Как республиканец, патриот и друг мосье Пеше д’Эрбинвиля, как двоюродный брат мадемуазель Эв Сорель я вызываю вас на дуэль. Готов драться с вами в любое время после того, как кончится ваша дуэль с мосье Пеше д’Эрбинвилем.

Галуа отвечал спокойно. Голос его был почти так же невозмутим, как голоса противников; слова звучали размеренно.

– Господа. Клянусь честью республиканца и патриота, вы услышите правду. Я делаю это из желания предотвратить дуэль, которая, несомненно, повлечет за собой смерть по меньшей мере одного республиканца. Я не хочу умирать. Еще меньше хотел бы я из-за пустяка убить человека. Что касается вашего обвинения, признаюсь, что я был влюблен в мадемуазель Эв Сорель. Я действительно встречался с нею в течение этого месяца. Но уверяю вас, господа, до вчерашнего вечера, когда увидел ваши визитные карточки, я ничего не знал о ее отношениях с мосье Пеше д’Эрбинвилем. Только вчера я догадался, что есть связь между мадемуазель Эв Сорель и вашим визитом, о цели которого не трудно было догадаться по оставленным мне визитным карточкам. Тем не менее я действительно говорил с мадемуазель Эв Сорель, употребляя оскорбительные выражения. Это правда.

Он почувствовал, как слабо все это звучит. Что еще сказать? Если обвинить Эв, это сочтут бесчестным вдвойне. Эти республиканцы-аристократы, один с искривленной губой, другой с хриплым голосом, пара портняжных манекенов, считают, что оскорбить женщину, особенно женщину, принадлежащую им, – преступление более тяжкое, чем измена родине.

Эварист решил добавить только одно:

– Об этом я сожалею и готов принести извинение.

Морис Ловерна быстро возразил:

– За ваш поступок можно просить извинения лишь со шпагой или пистолетом в руке.

С невозмутимым спокойствием Галуа продолжал:

– Я хочу избежать кровопролития. Если бы вам была известна вся история, вы бы знали, что меня вызвали на грубость. Повторяю: готов извиниться. Что еще я могу сказать?

Он помолчал, не решаясь продолжать. Но хриплый голос Ловерна помешал:

– Вы трус. Вам хочется избежать дуэли, прикрывшись личиной республиканца. И тут же вы совершаете еще более бесчестный поступок, намекая, что мадемуазель Сорель сама вызвала вас на оскорбление.

Пеше д’Эрбинвиль был, казалось, слегка озадачен этой вспышкой.

Эварист взорвался. С презрением, с горечью, которые до сих пор он старался сдержать, он обрушился на своих противников.

– Трус! Обвинить в трусости ничего не стоит. По всем правилам чести мне полагается возмутиться, ответить на оскорбление оскорблением и в доказательство того, что я не трус, либо самому проститься с жизнью, либо убить вас. Я должен во что бы то ни стало показать вам, господа, что я не трус, вам, чье суждение в моих глазах и гроша не стоит. Иначе вы объявите всем республиканцам, всем патриотам, что я трус, отказавшийся принять вызов.

Вся вина моя в том, что в приступе гнева я несдержанно – пусть даже оскорбительно – говорил с женщиной сомнительной репутации – женщиной, цинично разбившей мою жизнь. Но этого вы не расскажете моим друзьям. Вы заставляете меня умирать из-за презренного пустяка. Вы хотите убить меня, потому что какой-то ничтожной девице пришло в голову солгать обо мне. Бог свидетель, я сказал правду. Если вы продолжаете настаивать, я к вашим услугам.

Пеше д’Эрбинвиль произнес ледяным голосом:

– Сказанного достаточно, чтобы вызвать вас на дуэль, если бы это не было уже сделано. Поскольку это сделано, мне сказать нечего. Жду, пока мои секунданты завершат необходимые приготовления.

Оба поклонились и вышли.

Эварист подошел к окну, раскрыл его, выглянул на улицу. Напротив, у мастерской башмачника, полная женщина, жена хозяина, нежно гладила по голове черноволосую, гладко причесанную худенькую девчушку.

«Эта неряшливая толстуха любит дочку. Завтра, может быть, она опять будет гладить девочку по головке или бранить ее. Не знаю, что она будет делать завтра, и никогда не узнаю. Я не смогу прийти посмотреть. Я буду мертв».

Он увидел, как его посетители садятся в экипаж.

Во все стороны шли люди, жестикулировали, разговаривали, спорили. У овощной лавки напротив покупательница выбирала огурцы.

«Торгуется с лавочником, обсуждает качество овощей. Они живы, эти люди. Они и завтра будут жить. Лет через пятьдесят почти все они умрут. Но земля, здания, камни мостовой, внешняя обстановка могут остаться неизменными. На старую сцену придут новые люди, чтобы начать новый спектакль. По-прежнему будет светить солнце, зазеленеет земля. Мать, ласкающая свое дитя, женщина, перебирающая огурцы, старик, который с ней торгуется, станут прахом. Они умрут. Но их час пробьет еще не скоро; мой – завтра.

Дурацкие мысли – как в плохой мелодраме. Мосье Гюго изложил бы все это гораздо удачнее».

Он слабо улыбнулся.

«Двое хотят убить меня из-за женщины, которую я оскорбил. Ни злобы, ни горечи нет в моем сердце. Старался втолковать им правду. Ничего не вышло, конечно. Да и не могло выйти. Зачем было читать этим двум проповедь? Люблю произносить речи. Что ж, это последняя.

Где ненависть, которая росла в моем сердце? Ее растопило дыхание смерти. Дыхание смерти растопило мою ненависть, – повторил он себе. – Покой овладел мною. Я ждал покоя, томился о нем. Мне еще нет двадцати одного года, а об руку со смертью ко мне уж пришел покой».

Он посмотрел в окно. Ярче, чем всегда, засверкали вокруг краски жизни. Казалось, люди всего мира с улыбкой приветствуют Галуа.

Кто-то постучал. Эварист с усилием оторвался от окна. Вошел Антуан.

– Ну, нашелся! – весело заговорил он. – Вот вы сами, и вот ваш дом. Оба мы на свободе. Патриот и паразит встретились вновь. Патриот печален и спокоен. Что с вами?

– Я рад, что вы пришли. Как раз вовремя. Сегодня меня вызвали на дуэль два патриота. Причина – чисто личного характера. Друзей-республиканцев мне не хотелось бы вмешивать в эту злополучную историю. Будьте моим секундантом.

Лицо Антуана осталось бесстрастным.

– Не могли бы вы рассказать поподробней?

– Эти двое – вот на столе их визитные карточки – вызвали меня в защиту чести Эв.

Антуан свистнул.

– Похоже, что виноват-то во всем я, – озадаченно заговорил он. – Предупреждал ведь, милый друг, что вижу ее впервые в жизни и ничего о ней не знаю. Судя по подруге – помните, Жанну, блондинку? – чести у нее так мало, что не стоит драться. Мне-то повезло. Я от своей отделался без дуэли. Пока что по крайней мере.

Эварист, не отрываясь, глядел в открытое окно на улицу.

– Честь Эв, как вы сами сказали, вряд ли стоит чьей бы то ни было крови – моей или моих противников. Если бы вам удалось им это внушить, я был бы очень рад уклониться от бессмысленной, никчемной дуэли.

Он нетерпеливо повернулся к Антуану:

– Поступайте как угодно. Сделайте все возможное, чтобы примирить меня с ними. Я готов извиниться за все, что сказал Эв. Мое отношение, может быть, покажется вам недостойным, но у меня свои представления о чести. Мне наплевать, если эти молодчики сочтут меня, трусом. Я хочу избежать дуэли. Понимаете?

– Понимаю, кажется. Обещаю сделать все, что могу.

– Вот имена и адреса секундантов.

Антуан повертел листок с адресами.

– Судя по вашим словам, боюсь, что этим людям не нужна инсценировка дуэли, в которой даже слова и жесты разыграны, как по нотам.

– Нет, нет. Им вовсе не до шуток.

Антуан свистнул еще раз.

– Можете быть уверены, я постараюсь действовать в ваших интересах и добиться того, что вы хотите. Кто оскорбленная сторона?

– Не знаю. Оскорбления были с обеих сторон. Это придется уладить с секундантами. Подробности меня не трогают. Мои теоретические и практические познания о дуэлях сводятся к нулю.

– Если выбор оружия наш, что выбрать? Шпаги, пистолеты?

– Пистолеты.

– В таком случае, нужны два секунданта. Позвольте, я избавлю вас от всех забот. Я охотно попрошу какого-нибудь приятеля помочь. Вместе с ним все устроим.

– Спасибо. Вы очень любезны, что согласились мне помочь.

Странная улыбка тенью скользнула по лицу Антуана и тут же исчезла.

– Нельзя терять времени. По правилам игры к таким делам нужно приступать сейчас же. Как только все будет улажено, я вернусь. Вы пробудете дома весь день?

Галуа кивнул.

Во второй половине дня Антуан вернулся и сообщил, что все устроено. К несчастью, ему не удалось уладить дело мирным путем, хотя он старался, как мог. Дуэль будет завтра, в шесть утра. Он, Антуан, зайдет за Эваристом ровно в пять. Он пообещал достать фиакр и захватить пару пистолетов. Эваристу не остается никаких дел, решительно никаких. Разве что, пожалуй, поупражняться в стрельбе. Секунданты остановились на стандартном виде дуэли – á volonté (по желанию).

Еще вот что: условились также дать честное слово, что вся история останется в секрете. Имена противников узнают только те, кто будет завтра на дуэли. Доктора решили с собой не брать. Но второй секундант, друг Антуана, – студент-медик. Он сможет оказать помощь.

Эварист слушал молча. Когда Антуан спросил, чем он еще может быть полезен, Эварист сказал, что до завтрашнего утра хотел бы побыть один.

«Сейчас четыре. Тринадцать часов наедине с собой! Тринадцать часов я волен делать, что пожелаю. После – мерзкая процедура: брать пистолет, держаться прямо, смело глядеть в лицо смерти. Сохранять невозмутимое выражение, играть идиотскую роль, пока не задернется занавес жизни. Потом – недолго – останусь жить в памяти людей. Обо мне вспомнят! Одни помянут добром, другие – злом. Затем настанет время, когда не только Эварист Галуа, но даже память о нем умрет. Однажды кто-нибудь подумает обо мне в последний раз, и больше моего имени не вспомнит ни одна живая душа.

В памяти друзей я буду жить и после смерти. Но черты мои станут понемногу расплываться. Время изгладит воспоминание; останется символ, имя, бледный, полустертый образ. Потом забудутся и они.

Бессмертие! Слава – вот единственное оружие, чтобы сразиться с судьбой, смертью, забвением. Лишь немногим дано перед смертью создать нечто новое, чему суждено, меняясь, вечно жить в памяти людей. Не все ли равно умирающему, будет ли он бессмертен или нет? Будет ли след, оставленный им в жизни, долговечным и драгоценным? Ты умираешь – есть ли тебе дело до бессмертия? Да, есть!

Какой же след оставит моя жизнь? Я умираю из – за ничтожной глупости. Хорошо еще, что все дали слово молчать. Никчемная, жалкая смерть. Чем меньше о ней узнают, тем лучше. А вот жизнь? Какую память о себе оставлю я людям?

Да! Моим делом было дело народа. Всю жизнь я хотел бороться с тиранией. Я знаю, это звучит напыщенно. Но таков наш век. Меня отец учил бороться с тиранией. Отец! Не знал он, умирая, что не пройдет и трех лет, как я последую за ним. Хорошо, что не знал. А мать? Она будет плакать. Скажет, что всю жизнь боялась, как бы что-нибудь подобное не произошло с ее мальчиком. И вдруг случилось неладное! А ведь маленьким он был спокойный, веселый, послушный. Огюст, Альфред. Эти будут горевать по-настоящему, глубоко. Они, наверное, и будут последними, кто вспомнит Эвариста Галуа.

Бессмертие! Что совершил я для народа, чье дело стало моим? В июльские дни не сражался. Битву выиграли без меня и без меня проиграли. Что же я сделал? Говорил речи, строил планы, замышлял, поднял нож. Хотел показать движением руки, что цареубийство может оказаться разумным шагом. Меня таскали по судам. Сажали в тюрьму Сент-Пелажи. Освободили ровно месяц назад. К чему все это привело? Ни к чему. Заслужил ли я право на вечную память в сердце народа? Нет. Я недостоин бессмертия. Да, правда, я молод. Может быть, если бы мне дали еще немного времени, я бы остался жить в сердцах людей.

Бессмертие! Иногда оно куплено одной минутой героизма. И стар и млад может получить бессмертие. Нужен лишь удобный момент, когда история согласна уступить его по сходной цене. Как рад бы я был заплатить за него жизнью! Но когда можно было купить бессмертие, я взаперти сидел в лицее. А во времена Луи-Филиппа бессмертие не продается.

Есть и другое бессмертие. Его достигают не жертвой духа, но торжеством разума. Этим я заслужил право жить в памяти ученых и математиков – не только во Франции, а и во всем мире; повсюду, где преподают и понимают математику. Но моя работа оставила мало следов. Немногие мои труды, написанные или опубликованные – короткие, отрывочные, не содержат важных результатов. Они прошли незамеченными и будут забыты. Рукописи, посланные в академию, так и не опубликованы. Самое важное у меня в голове. А то, что хранится там, перестанет существовать, когда остановится сердце. Следы работы будут жить, только если я дополню умственную работу чисто механической: запишу результаты черным по белому. Тогда что-то останется. В голове все четко, ясно. Но если я умру, никто не узнает, что именно я, Эварист Галуа, решил проблемы, которые кто-нибудь другой, возможно, снова решит через несколько лет. Да, нужно, чтобы их решение навсегда было связано с моим именем. Пусть они станут известны в математике как теоремы Галуа, методы Галуа!

Бессмертие! Тринадцать часов мне осталось, чтобы добиться его. Можно еще успеть. Тринадцать часов, не так мало. Последние тринадцать. Сейчас изложу хорошими чернилами на прочной бумаге самые важные результаты, общие сведения о моих методах. Чтобы записать все, потребовались бы целые недели. Времени нет. Некогда. Нужно спешить. Хватит обдумывать план действий. Начать сейчас же, немедленно. Да, свечи есть, есть чернила и бумага. Главное – есть еще голова и мозг, который будет работать, пока я жив. Но как мало времени! Скорей!»

Вдруг почувствовав, что страшно проголодался, он сбегал к консьержке, попросил купить еды. Что купить? Что вздумается. Ему совершенно все равно. Бегом вернулся к себе.

«Сначала – письма. Остальное время – математике. Скорей! Оставить о себе хорошую память республиканцам. Пусть знают, что перед смертью я думал о них, о нашем деле. Потом научное завещание. Все это можно успеть до пяти утра. Оставлю Огюсту. Он всю жизнь посвятит, чтобы мой труд стал известен. Научное завещание Эвариста Галуа получит Огюст Шевалье. Но это потом. Сейчас за письма. Нельзя терять ни секунды. Скорей».

Он стал писать:

«29 мая 1832 года,

Письмо всем республиканцам

Патриоты, друзья мои! Прошу вас не винить меня, что отдаю жизнь не за родину.

Я умираю жертвой бесстыдной кокетки. Жизнь моя угасла в жалкой лужице клеветы.

О, почему приходится умирать из-за ничтожного пустяка! Умирать из-за презренной мелочи! Бог свидетель, лишь уступая принуждению, принял я вызов, который пытался отклонить всеми силами.

Я раскаиваюсь, что сказал гибельную правду людям, так малоспособным хладнокровно выслушать ее. Но я все-таки сказал правду. Я ухожу в могилу с чистой совестью, ее не запятнала кровь патриота или ложь.

Прощайте. Я мог бы отдать долгую жизнь на общее благо.

Простите тех, кто убил меня. Они поступают, как велят их убеждения.

Э. Галуа»

Теперь личное письмо Лебону и Дюшатле.

«Дорогие друзья мои!

Меня вызвали на дуэль два патриота. Отказаться невозможно.

Простите, что я скрыл это от вас. Противники взяли с меня честное слово, что я не сообщу о дуэли ни одному патриоту.

Ваша задача проста. Скажите всем, что я дерусь вопреки собственной воле. Я исчерпал все средства к примирению. Скажите, что я не способен солгать даже в мелочах.

Помните обо мне: мне не было суждено прожить достаточно долго, чтобы имя мое осталось в памяти моей родины.

Умираю вашим другом

Э. Галуа»

И дописал:

« Nitens lux, horrenda procella, tenebris aeternis involuta» [13]13
  «Страшная буря заволокла ослепительный свет вечным мраком».


[Закрыть]

Пришла консьержка; положила на стул пакет с едой, на стол – сдачу. Посетовала на высокие цены. Поговорила о погоде, о качестве покупок и ушла. Эварист накинулся на хлеб, сыр, масло, холодное мясо, выпил два стакана молока, вытер руки о штаны и снова взялся за дело.

Научные рукописи лежали вперемежку с письмами, с республиканскими памфлетами. Он отобрал все, что относилось к математике.

«Надо все перечитать. Бумаги, не представляющие собой никакой ценности, уничтожить. Те, в которых приводятся результаты исследований, объяснить. Нет, не хватит времени. Придется оставить все, как есть.

Сейчас – письмо Огюсту. Длинное письмо. В нем формулирую самое существенное из того, что еще не опубликовано, результаты, в значении и правильности которых я не сомневаюсь. В письме Огюсту будет лишь краткий итог. Сошлюсь на работы, где теоремы и доказательства изложены подробнее. Может быть, еще и удастся приложить к письму три работы: две по теории решения уравнений, третью – об интегралах. Одна уже готова – та, которую отверг Пуассон. Нужно внимательно перечитать, внести изменения. Вторая, по теории уравнений, тоже частично написана, правда начерно».

Он вспомнил, как собирался опубликовать эти две работы в виде брошюры.

«Если как следует разберутся в моих бумагах, найдут к этим двум работам и подходящее предисловие. – Он усмехнулся. – Если я и не закончу всего, что задумал, по крайней мере останется письмо Огюсту, где будет самое основное. Написать надо так, чтобы годы спустя ученые-математики – если случится, что они вновь откроют то, к чему я уже пришел, – увидели бы, прочитав письмо, что первым был Эварист Галуа. Да, мне дорога слава и бессмертие моего имени. Последняя битва битва за бессмертие. Наверное, единственная, которую мне суждено выиграть. Я выиграю, но никогда мне не вкусить сладких плодов победы».

Он написал:

«29 мая 1832 года.

Милый друг!

Я открыл еще кое-что новое в области анализа».

Дальше он углубился в математические подробности. Писал он тщательно. Рукопись, возможно, будет опубликована. Ее могут прочесть математики, станут обсуждать, толковать, разбирать. Он думал об этом, не переставая. Семь страниц покрылись объяснениями, формулами. В заключение части письма, посвященной математике, он приписал:

«Ты знаешь, дорогой Огюст, что эти темы – не единственные, над которыми я работал».

Он коротко перечислил проблемы, которые вынашивал за последнее время, и объяснил, почему не излагает их подробно.

«Не хватает времени. Кроме того, мои идеи в этой области – а она необъятна – еще не сформировались достаточно четко».

Он закончил:

«Напечатай, пожалуйста, это письмо в «Энциклопедическом обозрении».

Не раз в своей жизни я осмеливался выдвигать теоремы, в которых не был уверен. Но все, что написано здесь, я уже целый год храню в голове. Могут заподозрить, что я объявляю результаты исследований, для которых не имею исчерпывающих доказательств. В моих интересах не допустить ошибки, чтоб подобные подозрения не могли возникнуть.

Публично обратись к Якоби или Гауссу с просьбой дать мнение не об истинности, а о значении тех теорем, развернутого доказательства которых я не даю, и тогда надеюсь кто-нибудь сочтет полезным разобраться во всей этой путанице.

Горячо обнимаю тебя!

Э. Галуа»

Еще не пробило полночь, когда он завершил самое важное в жизни дело. Поэтому он опять подписал то же число: «29 мая 1832 года».

Вот рукопись, отвергнутая академией. Он взглянул на обложку. Имена референтов. Лакруа, Пуассон. Ему стало противно. Странно, что, собираясь идти на смерть, он еще все-таки чувствует отвращение.

Надо еще раз перечитать одиннадцать больших страниц. На каждом листе исписано всего полстраницы; на второй половине – широкое поле для примечаний, исправлений, добавлений. Нужно заново проверить все доказательства. Мозг ясен, проницателен, как никогда. Если в доказательстве ошибка, он сегодня ее обнаружит. Сегодня он может пролить свет на проблемы, мучавшие его, ускользавшие во тьму месяцами. Если бы только время!

Он прочел лемму II – утверждение, приведенное без доказательства в посмертной рукописи Абеля. Еще раз с брезгливым чувством взглянул на замечание Пуассона, размашисто и наскоро нацарапанное карандашом. Даже в почерке ему почудилось что-то отталкивающее, женственное. Замечание он помнил наизусть, но все-таки перечитал снова:

«Доказательство этой леммы неполно. Но лемма правильна – смотри работу Лагранжа № 100, Берлин, 1775 год».

«Придется устроить небольшую дуэль с почтенным мосье Пуассоном. Без кровопролития. Не многовато ли дуэлей для одного дня?» Он усмехнулся и написал под замечанием: «Доказательство леммы дословно переписано с того, которое дается нами в работе, представленной в 1830 году. Мосье Пуассон счел долгом присовокупить свое замечание (смотри выше), которое мы оставляем здесь как исторический документ. Пусть нас рассудит читатель».

Он стал читать. Перечитал теорему II, доказательство. Неполное доказательство. Он ясно увидел, как его нужно изменить. Написал несколько строчек на полях, но тут же зачеркнул: не понравилась формулировка. Надписал наверху: «Доказательство нуждается в некотором дополнении».

Пробили часы. Ушел еще час. Он сосчитал удары. Двенадцать.

Он написал на полях: «У меня нет времени».

Среда, 30 мая 1832 года

Послышался резкий стук в дверь. Прерванный на середине фразы, Эварист отложил перо, собрал в стопку написанные за ночь бумаги и письма и пошел открывать.

Вошел Антуан.

– Ровно пять.

– Я готов.

Минуту назад, сидя над рукописями, он думал, что может работать без конца. Сейчас он почувствовал полный упадок сил. Стук в дверь лишил его всей энергии, уступившей место сонной усталости.

«Если бы только противники сделали мне одолжение: пришли сюда и здесь застрелили. Насколько было бы легче! Отчего им так не сделать? Мне нужно отдохнуть, выспаться – и сейчас же».

Неверными шагами, цепляясь за перила, он сошел по лестнице. Глядя на бледного Эвариста, Антуан гадал: усталость или трусость согнала краску с его лица?

Их ждал фиакр. Эварист еле смог пожать руку приятелю Антуана, сидевшему внутри, но лица не разглядел. Забившись в угол фиакра, он закрыл глаза, боясь потерять сознание. Свежий воздух оживил его. Удалось открыть глаза и увидеть второго секунданта с ящиком для пистолетов на коленях. Студент – медик, друг Антуана – и такое грубое лицо! Странно.

– В ящике пистолеты? – с запинкой спросил Эварист.

– Да. Хотите посмотреть?

Эварист слабо улыбнулся и покачал головой.

Он больше не боялся потерять сознание. Хотелось только сидеть спокойно, не говорить, не слушать. Спутникам, казалось, было понятно это невысказанное желание. Они не проронили ни слова.

Проехали мимо мастеровых, спешивших на работу, гуляк, отправляющихся спать; мимо не знающих устали проституток, которые все ещё искали клиентов. Полупустынные улицы звонко разносили цокот копыт.

«Париж спит. Как приятно смешивается запах конского пота с запахами весеннего Парижа на рассвете! Париж словно вымер наполовину. Но пройдет час-два, и он наполнится жизнью. Так было вчера и позавчера. Так будет завтра.

Я устал. Мысли путаются. Хорошо, что проработал всю ночь. Рукописи сложены стопкой в комнате – отлично. Только сделал я не все, что собирался. Да и невозможно, конечно. Но письмо Огюсту написано. И еще есть две работы о разрешимости уравнений. Вторая не совсем кончена. Работу об интегралах я даже не начал. Все-таки, что было в силах, сделал.

Математика! Последнее огромное утешение. Она помогла мне прийти в такое состояние, когда ничего не хочется, только спать, даже если сон этот будет смертью. Я не боюсь.

Математика! Лишь она принесла в мою жизнь минуты счастья, какое достается очень немногим. За счастье нужно расплачиваться. Математика – вот моя настоящая любовь. Не об Эв я думал ночь напролет. Я долго жил, очень долго. Теперь обессилел, устал. Секунданты понимают. Не болтают сами и не трогают меня. Но лицо медика мне что-то не нравится».

Фиакр проехал по улице Муфтар к южной части ее, где стояли убогие домики. Обсаженной деревьями загородной дорогой, по которой двигались тени, прорезанные пятнами яркого света, экипаж направился к Жантильи.

«Мир выставил передо мной всю свою красу. Он не жесток, этот мир, но не знает и жалости. Он не печалится и не рад, что, прожив только двадцать лет, я умираю. Точнее – двадцать и семь месяцев. Через пять месяцев мне был бы двадцать один! Как много можно сделать за пять месяцев! Но и час, отделяющий меня от смерти, тоже немало. Мне он не нужен. Я чересчур устал. Заснуть. Передо мной бесконечные часы сна. Добавить бы к ним оставшийся мне час жизни. Тем, кто верит в бессмертие души, умирать, очевидно, куда хуже. Боишься вдвойне: предстоит важный экзамен – поважнее, чем вступительный в Политехническую школу. И не подурачишься. Мое поведение не подойдет. О нет. Тут я не посмел бы бросить в экзаменатора губкой!»

Он улыбнулся про себя. Антуан велел кучеру остановиться. Впереди, метрах в пятидесяти, стоял другой фиакр.

– Оставайтесь, – сказал Антуан. – Мы все уладим.

Захватив ящик с пистолетами, секунданты вышли. Эварист закрыл глаза. Не спится, он слишком устал.

«О чем я подумаю в последний раз? Откуда эта уверенность, что я здесь умру? Есть много других возможностей. Может быть, ничего не случится. Придется еще раз проделать то же самое и драться с этим, который говорит хриплым голосом.

Ладно! Посмотрим. Ранить могут либо слегка, либо серьезно. Каждую из этих возможностей следует рассматривать в связи с возможным исходом второй дуэли. Скучная задача, пошлая и неинтересная. Не стоит решать.

Подумаем лучше о стопке работ на столе. Поработал с толком! Сколько раз я брался что-нибудь писать и не кончал! Когда бы еще записал результаты, если бы не дуэль? Абсолютно дурацкий вопрос. Жаль, не сделал третьей работы, а Огюсту написал о ней. Бедняга, будет искать и не найдет. Нужно было оставить записку, чтобы не беспокоился зря. Будет сокрушаться; решит, что третья затерялась. Может быть, я еще увижу Огюста…

В конце концов не так уж очевидно, что через час я умру. Мало ли что? Мысли у меня летят по окружностям разных радиусов, но все они касаются в одной точке. Точка касания – пуля».

Вернулся Антуан со своим другом.

– Все устроено.

В правой руке Антуан держал пистолет. Медик положил ящик на сиденье фиакра. Эварист вышел. Все трое отправились в лес.

Пройдя шагов двести, вышли на полянку у берега небольшого озера, скрытого от дороги деревьями. Эварист увидел декорацию, готовую для представления. Два колышка, вбитые в черную землю на тридцать пять шагов друг от друга. Между ними два носовых платка. Все четыре предмета – по прямой линии.

Секунданты поставили Эвариста у одного колышка, у другого он увидел безукоризненно одетого Пеше д’Эрбинвиля. Весь в черном; воротник сюртука поднят, чтобы не были видны галстук и рубашка.

«У него, наверное, для таких случаев специальная форма. Глядя на мой коричневый сюртук, он явно чувствует свое превосходство».

Четыре секунданта, собравшиеся вместе, и оба противника стояли в трех вершинах равностороннего треугольника.

– Господа! – громко сказал Антуан. – Выбор места дуэли и пистолетов был определен жеребьевкой. По жребию также мне выпала честь объяснить вам правила дуэли. Секунданты согласились, что господа Эварист Галуа и Пеше д’Эрбинвиль дерутся на дуэли «á volonté».

Расстояние между колышками – тридцать пять шагов. Между платками – пятнадцать. От метки до платка – десять шагов. По сигналу «сходитесь» каждый дуэлянт может сделать десять шагов вперед, то есть от метки до платка. По желанию дуэлянтов пистолеты при этом можно держать вертикально. Первый, кто дойдет до платка, останавливается и стреляет. Но даже если один из стреляющих уже дошел до исходного пункта, второй не обязан двигаться с места, независимо от того, встретил ли он выстрел противника, или сохранил выстрел за собой.

Как только один из стреляющих выстрелил, он должен застыть на месте и, не двигаясь, принять огонь противника. Однако для того чтобы приблизиться и выстрелить или стрелять с места, противнику дается всего одна минута.

Раненому, чтобы выстрелить в противника, дается минута, считая с того момента, как его ранили. Если он упал – две минуты на то, чтобы подняться.

– Мосье Пеше д’Эрбинвиль, понятны ли вам правила дуэли?

– Да.

Фигура в черном поклонилась в сторону секундантов, затем – сдержанно – в сторону Галуа.

– Мосье Эварист Галуа?

Эварист повторил ответ и движения противника.

– Сейчас секунданты вручат вам оружие. Затем ждите моего сигнала.

Из одной вершины треугольника к двум другим прошли двое, отдали дуэлянтам пистолеты и вернулись на место.

– Готовы, господа?

– Да, готовы.

– Готовы.

– Сходитесь.

Медленным, размеренным шагом, вертикально держа пистолет, Пеше д’Эрбинвиль спокойно двинулся к барьеру. Эварист, с побелевшим лицом, неподвижно стоял у колышка, как зачарованный глядя на приближающуюся черную фигуру. На черном фоне появился причудливо сплетенный узор сверкающих математических знаков.

Внезапно знаки исчезли, начисто стертые будничной мыслью:

«Забыл написать Альфреду. Это будет тяжелый удар для бедного мальчугана. Надо было написать. Как он на меня смотрел, когда приходил в Сент-Пелажи…»

Пеше д’Эрбинвиль дошел до платка, опустил пистолет, небрежно прицелился, выстрелил. Галуа качнулся назад, удержался, с минуту постоял выпрямившись, чуть наклонился вперед и закачался из стороны в сторону, как деревянный болванчик. Все напряженно ждали. Удастся ли ему сохранить равновесие? Внезапно со всего размаха он рухнул лицом на землю.

Антуан вынул часы.

– Господа! Отсчитываю две минуты, в течение которых раненый имеет право сделать ответный выстрел. Прошу не двигаться с мест.

Никто не шелохнулся, глядя на коричневую фигуру, лежавшую на земле. Встанет ли? Ответит ли на выстрел? Но фигура оставалась неподвижной.

– Две минуты истекли, господа. Дуэль окончена.

Все подошли к Галуа. Антуан встал на колени,

стараясь слегка повернуть тело.

– Тяжело ранен в живот, – сказал он Пеше д’Эрбинвилю. – Советую вам и вашим секундантам немедленно удалиться. Мы останемся здесь и выполним наш долг.

Поклонившись, Пеше д’Эрбинвиль и его секунданты пошли к дороге. Вскоре послышался удаляющийся стук копыт. Друг Антуана с грубым смехом ударил безжизненное тело Эвариста ногой.

– Мне не нравятся ваши вульгарные жесты, – резко сказал Антуан. – Оставьте его в покое.

– Забрать пистолет? – униженно спросил друг.

– Болван! Все оставить, как есть. Идем. За доктором, конечно; не наша вина, если на поиски у нас уйдет очень много времени.

Он посмотрел на Эвариста.

– Долго не протянет. А парень был неплохой. Разница между мною и вами, – философски заметил Антуан, – что вам подобная работа по душе, в то время как я только терплю ее. Это самое большее, что я могу о ней сказать. Да, подготовительная часть доставляет мне удовольствие, это верно. Там требуется ум, искусство, тонкость, находчивость. А здесь? Настоящая бойня. Терпеть не могу крови.