355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Леонтий Раковский » Генералиссимус Суворов » Текст книги (страница 9)
Генералиссимус Суворов
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 10:55

Текст книги "Генералиссимус Суворов"


Автор книги: Леонтий Раковский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

III

Суворов проснулся, и холодный пот сразу прошиб его: впервые за всю свою жизнь он спал на пуховике, укрытый атласным одеялом, точно разжиревший, обленившийся барин, а не солдат.

Суворов никак не мог понять: где он и что с ним? На широкой кровати, рядом с ним, кто-то спал. Александр Васильевич повернулся и увидел: возле него, в нарядном кружевном чепчике, лежала пухлая, румяная женщина.

"Варюта. Жена",– -подумал он.

И сразу вспомнилась вся неугомонная сутолока вчерашнего дня.

Еще накануне, с вечера, в большом доме Суворовых не осталось спокойного угла – готовились к завтрашней свадьбе, чистили, убирали. В комнатах все было вверх дном. Александр Васильевич лег спать не в девять часов, как ложился обычно, а за полночь.

А на следующий день, с утра, и пошло одно за другим.

Сперва жениха усадили причесываться. Кудрявый старик Матвей, дворовый куафер Суворовых, целый час плясал возле молодого барина – примеривал парик, завивал букли, пудрил. Он вконец измучил Александра Васильевича. Суворов не переносил ни пудры, ни парика, от которого, по его словам, всегда пахло псиной.

После Матвея Александр Васильевич попал в руки к портному, который ползал вокруг Суворова на коленях, обдергивал приметку, что-то пришивал и, видя, как барину не стоится на одном месте, все повторял:

– Сейчас, батюшка! Сейчас! Еще минутку!

Суворов любил простую, свободную одежду, а тут эти галстуки, крючки да пуговицы.

Наконец Александр Васильевич был готов.

Суворов всегда избегал смотреть в зеркало, но приходя через зал, мельком взглянул на себя.

Он и без зеркала чувствовал, что затянут, сдавлен, неестествен и смешон. Из зеркала на него глядел какой-то напомаженный штабной франт, который, конечно, никогда не нюхал пороху.

Анюта, замужняя сестра Александра Васильевича, не отходившая сегодня ни на шаг от брата, заметила недовольное выражение Сашеньки.

– Хорошо, Сашенька! Ей-ей, хорошо! – заторопилась она, зная горячий, своенравный характер брата.

Суворов передернул плечами.

– Помилуй бог, красавец! Точно прусский сержант! Огородное пугало! фыркнул он и, круто повернувшись на каблуках, поспешил прочь от зеркала.

Затем начался новый искус – поехали в церковь к венцу. Яркий свет паникадил, чад от многочисленных свечей, духота, десятки любопытных лиц, которые беззастенчиво глазели на жениха и невесту.

Суворов и Варюта шли между двумя плотно сбитыми рядами людей, жавшихся поближе к ковровой дорожке.

"Точно сквозь строй прогоняют!" – подумал Суворов.

А со всех сторон явственно доносился шепот:

– Это какой у него орден?

– И до чего худущий…

– Невеста-то, невеста! Краля бубновая!

– За едакого сухопарого идет…

– Пойдешь, коли у него, сказывают, десять тыщ душ!

Наконец венчание окончилось. Оставалась последняя тягостная повинность – сидеть за свадебным столом. Начались бесконечные поздравления, тосты, крики "горько". Александр Васильевич готов был провалиться сквозь землю. Чтобы хоть как-нибудь преодолеть смущение и неловкость, он пил. И в первый раз в жизни захмелел.

Вспоминая теперь вчерашний день, Суворов не мог припомнить даже, когда и как он укладывался спать.

Суворов осмотрелся. Было уже поздно. В окна глядел не солнечный, но светлый от снега, прозрачный, морозный день.

"Совсем обабился, заспался! Срам! – с досадой подумал Суворов.Скорее, скорей обливаться!"

Вылить на себя ведро холодной воды сейчас хотелось больше, чем когда бы то ни было, – голова после вчерашнего была еще немного тяжеловата.

Он осторожно выскользнул из-под атласного одеяла, стараясь не разбудить жену.

"Разве теперь сыщешь этого пьяницу Прохора? Дрыхнет где-нибудь с похмелья. И куда девали мой плащ? Засунули, пожалуй", – думал Суворов, идучи из одной комнаты в другую.

Ни Прошки, ни кого-либо еще из слуг не было видно. Только подходя к буфетной, Александр Васильевич услыхал голоса. Он остановился, прислушиваясь, нет ли кого чужого. – Суворов был не одет.

– Не ждите, Прохор Иваныч, ступайте отдыхать. Ваш барин нонче долго будет почивать: Варвара Иванна спозаранку подыматься не любит! – говорил бойкий женский голосок.

– Чего спозаранку? Уже полдень,-ответил надтреснутый бас, видимо, еще не совсем протрезвившегося Прохора.

– С молодой женой и до вечерни проспишь – усмехнулся буфетчик.

– Нет, вы не знаете Ляксандры Васильича, – твердил Прохор, – он встанет! Он, брат…

– А и встанеть, так обливаться не станеть,– перебила его все та же бойкая бабенка.– Варвара Иванна его враз на свой лад переделаеть. Сама от пасхи до рожества немытая ходить.

В буфетной загоготали.

Суворов вспыхнул.

– Прохор! – гаркнул он.

В буфетной сразу стихло. Дверь отворилась. На пороге стоял, моргая осовелыми глазами, толстоносый Прохор.

– Чего изволите, батюшка барин?

– Вода у тебя готова?

– Готова.

– Подай плащ!

– Сейчас, – ответил Прохор и нетвердыми шагами пошел из комнаты.

"Я ж говорил – встанет!" – повторял он про себя.

IV

Женился-переменился.

Поговорка

Суворову быстро наскучила спокойная жизнь мирного обывателя.

На другой день после обручения он и сам еще думал, что с молодой женой можно побыть в Москве несколько дольше. Но прошел только месяц после свадьбы, и Суворову уже стало невмоготу.

Ему казалось, будто он давно, невесть бог с каких пор, сидит в Москве; будто там, на Дунае, идут бои, хотя прекрасно знал, что зимою нет никаких военных действий и что войска отведены на зимние квартиры. Ему казалось, что пока он сидит здесь, другие генералы, не щадя жизни, сражаются за родину, а он променял бранный меч на женскую туфлю, на колпак добродетельного супруга.

Сразу все становилось немилым. И в первую очередь – жена.

Василий Иванович, скупившийся отапливать весь свой большой дом, жил зимою в одной горенке.

А теперь, с женитьбой сына, оказались занятыми все комнаты: Варюта не привыкла стеснять себя ни в чем, а Сашенька тоже продолжал делать все по-своему – он спал в отдельной комнате от жены.

Варюта принесла с собою не очень много червонных, но зато постель у нее была пышная: гора пуховиков и подушек, голландские простыни, атласные одеяла.

Когда Варюта увидала впервые постель своего мужа – в углу комнаты лежала охапка сена, прикрытая простыней, в головах была небольшая подушка, а вместо одеяла старый плащ (такую постель Суворов завел себе еще с детства), Варюта подумала, что тут спит Прохор.

– Прохор, ты больше спать здесь не будешь! Убирай вон этот сор! сердито сказала она.– И кто тебе позволил натащить в комнату сена? От него ж блохи разводятся!

– Матушка барыня, это не моя постель, – оправдывался ни в чем не повинный Прохор.

– А чья же?

– Барина.

– Какого барина? Что ты вздор мелешь? – накинулась Варюта.

– Нашего, молодого барина, Ляксандры Васильича!

– Ты лжешь, негодяй!

– Вот крест святой, не лгу! – крестился на образа Прохор.

– Ну, все равно – чья бы ни была, ей здесь не место! Убирай вон эту дрянь! – сердито сказала барыня, подбрасывая носком туфли маленькую жесткую подушку Александра Васильевича.

Прохор уже собрал в охапку сено, когда на крик явился сам Суворов.

– Я, Варюта, солдат, а не барин-лежебока!-строго сказал он жене.

– А я не за солдата выходила замуж, а за генерала,– возмутилась Варюта.– Какой же генерал спит эдак, на полу, на сенной трухе?

Суворов не переносил прекословия. Он совсем прикрыл глаза и без того низко опущенными веками и глухо сказал:

– Меня, сударыня, поздно переучивать!

И, обернувшись к Прохору, который все еще держал в руках злополучную охапку сена, не зная, что с ней делать, крикнул:

– Тебе говорят, клади на место!

Обозленная Варюта выбежала из комнаты.

Это была их первая стычка.

Два дня супруги не говорили друг с другом. Василий Иванович пытался мирить их, но напрасно: у обоих супругов был неуступчивый характер.

Дело обошлось как-то само.

Однажды Василий Иванович, встав поутру, хотел поговорить с Сашей о разных хозяйственных делах. Старик заглянул в комнату к сыну. Сашенька был уже на ногах – он всегда вставал очень рано: сидел у окна и читал "Описание жития и дел принца Евгения Савойского". Но в комнате он был не один: в углу, на Сашиной спартанской постели, занимая собою все его сено, сладко спала, завернувшись в голубое атласное одеяло, дородная Варюта.

Мир был восстановлен.

С этого дня Варюта не возражала против жесткого мужнина ложа, и каждый спал у себя в комнате.

Да Варваре Ивановне спать в одной спальне с мужем было и неудобно – муж вставал еще до света, а она просыпалась, когда уже давно отблаговестили во всех церквах к обедне.

Пока Варюта спала, весь этот беспокойный, шумливый курятник, все эти девки-горничные не тревожили Суворова. Он в тиши мог спокойно читать, думать о войне, о походах, о славе. Но как только просыпалась жена, весь дом ходил ходуном. Тотчас же начинались хлопанье дверей, беготня, суета, шум. Было похоже, точно в крепость ворвался неприятель.

Варюта хлестала девушек по щекам, за дверью всегда кто-либо сдержанно плакал.

Все это выводило Суворова из равновесия. В службе он был так же строг к солдатам, как и к самому себе, но избегал шпицрутенов и сам никогда не мог бы ударить безоружного.

Варюта просыпалась и тут же, в постели, пила кофе. Куда девалась парадная чистота и опрятность первых дней, первой недели замужества!

Неряшливость Суворову была хуже всего. Он во всем любил чистоту и порядок. Он от каждого солдата требовал опрятности, сам был чист и аккуратен, а жена не мылась по неделям.

Александр Васильевич пробовал урезонивать жену, но, кроме скандала, ничего из этого не получалось.

"Вот выбрал папенька! Знатного роду, а такая, тетёха!"-думал иногда он.

И, наблюдательный, он прозвал ее в уме "фаготом"– за всегдашнюю крикливость.

Суворов уже месяц был женат, но все никак не мог привыкнуть к этому. Каждый день повторялась старая история: когда Суворов утром видел в своих, с детства родных комнатах какую-то чужую румянощекую, полную женщину, он думал одно и то же:

"Когда же уедет эта гостья?"

Он не привык к семейной жизни, не любил спокойно сидеть на одном месте. Это было выше его сил.

С женщинами Суворов до этого сталкивался мало. Мать Александра Васильевича умерла, когда ему шел четырнадцатый год. С сестрами Саша не водился – они были значительно моложе его, да к тому же он все дни просиживал за чтением: у отца в комнате стоял большой шкаф, набитый военными книгами.

Потом, с пятнадцати лет, началась военная служба. Ну, еще; в лагере или на походе ущипнуть за мягкий бок какую-нибудь смазливую маркитантку, посмеяться и пошутить – это куда ни шло солдату. Это, по всей вероятности, не считал, для себя непозволительным ни Тюреннь, ни Монтекукули. Но жить вот так, как он теперь, – байбаком, держась за женин салоп, – слуга покорный!

"Совсем обабился! Халата и трубки только недостает!" – сердито фыркал Суворов, вышагивая по комнате.

Александру Васильевичу не сиделось на месте.

Однажды он встретил в городе знакомого штаб-офицера из штаба графа Румянцева, которого Румянцев прислал в Москву по каким-то делам.

Штаб-офицер рассказал, что граф намеревается весной перейти Дунай и пробиться за Балканы, чтобы поскорее окончить эту войну, которая тянется вот уже шесть лет.

Это известие всполошило Суворова.

На следующее утро Суворов принял решение: сегодня же, не откладывая, ехать к армии.

– Вели запрячь тройку! – сказал он Прошке. Варюта еще нежилась в постели, когда муж, в плаще и треуголке, пришел к ней проститься.

– Ну, Варюта, оставайся здесь с батюшкой, живите с богом, а я – поеду!

– Куда же ты, Сашенька? Погоди, я тотчас встану, поедем вместе!

– Я к армии еду. На войне бабам – какая ж работа, помилуй бог! усмехнулся Суворов.

Он поцеловал жену, которая от изумления не могла выговорить ни слова, и вышел из комнаты.

Когда он пришел к отцу, старик развел руками:

– Без сборов, ничего вчера не сказал. Раз-два – и в такую дорогу?

– Так, по-солдатски, раз-два и надо, папенька! Какие же у нас сборы? Треуголка да палаш – вот и весь сбор наш! Армия не ждет. И так загостился! весело сказал Александр Васильевич.

– А жена-то как? – спросил отец.

– Уповаю на вас, папенька. Посмотрите за ней! – ответил он, целуя худую отцовскую руку.

Суворов был рад, он был счастлив, что наконец-то снова едет туда, куда зовет его сердце.

Путь лежал на юг, к Дунаю, к армии графа Румянцева.

Путь лежал к победам и славе.

Глава пятая

КОЗЛУДЖИ

Последнюю баталию в турецкой

войне выиграл я при Козлуджи.

Суворов



I

Солдаты в узких, прусского покроя мундирах и тяжелых треуголках изнывали от жары. Июньские дни в Валахии были томительно жарки, и пехотинцы, идучи, обливались потом. Голова казалась тяжелее ранца, в висках стучало. Во рту пересохло – не хватало слюны. Губы запеклись. Лица стали темно-багровыми, а у иных – землистыми. Более слабые, недавно попавшие в армию, нехожалые еще рекруты падали на дороге от жары и изнеможения. В шеренгах не было ни говора, ни смеха. Все думали об одном – о воде.

В самый полдень генерал Каменский сделал на час привал, но и в этот час немногим удалось отдохнуть.

Желтая генеральская коляска (генерал-поручик Каменский страдал грыжей и не мог ездить верхом) остановилась у белоснежного мраморного фонтана, они уже не раз встречались на пути.

После того как напился сам генерал, денщик Егор налил самовар и все фляги, а кучера напоили генеральскую тройку,– фонтан тотчас же облепили сотни людей.

Сначала кинулась к нему ближайшая часть – батальон егерей, а потом, прослышав о воде, поспешили все: пехотинцы, артиллеристы, конница. В одну минуту у фонтана образовалась громадная толпа. Шум, крики, давка. Офицеры расталкивали солдат, гусары оттирали лошадьми пехоту, казаки выжимали гусар.

– Ишь, лезут-то. Другому ничего не достанется, а пузо хорошо намнут! смеялся генеральский денщик, глядя на шумевшую, волновавшуюся толпу.

И весь этот час, что простояли на отдыхе, толпа у фонтана не редела. А когда по команде все стали в ружье и корпус с сожалением прошел мимо вожделенного источника, в размешанной грязи у фонтана остались несколько пуговиц, осколки разбитой бутылки, какой-то ремешок, грязная тряпка и тысячи следов человеческих ног и лошадиных копыт, пробивавшихся к прозрачной студеной воде.

Но даже и те счастливцы, которым удалось хоть разик глотнуть воды, уже через несколько минут снова продолжали томиться от жажды. Люди не могли дождаться следующего привала. С тоской поглядывали на небо.

– Хоть бы господь дождичка послал!

Но небо было безоблачно. Солнце палило без устали. И по-прежнему мокла под ранцем и тяжелым ружьем спина, а из-под треуголки тек по щекам пот. Распахнуть мундир или снять ненавистную треуголку было невозможно: каждую минуту мог налететь сам командир корпуса генерал-поручик Каменский, который и на походе не давал солдату никакой поблажки.

Желтая генеральская коляска то и дело съезжала в сторону с дороги и останавливалась, пропуская мимо себя ряды солдат, или обгоняла медленно тащившуюся пехоту и пушки.

Как только генеральская коляска сворачивала с дороги в степь, по рядам солдат проносилось;

– Гляди, опять выехал!

– У, черт килатый!…

– А ему что утро, что полдень – все единственно, не жарко: верх в коляске поднял и сидит, ровно сыч!

И сдвинутые было на затылок треуголки поспешно надевались по всем правилам, расстегнутые пуговицы мундиров застегивались. Солдаты подымали опущенные, усталые плечи, бодрились и так отбивали шаг, что едущие сзади артиллеристы совсем скрывались в облаке пыли.

А он, небольшой, широкоплечий, стоял в коляске, одной рукой опираясь на трость, а другой держась за козлы. Строгие, внимательные глаза подмечали непорядок в обмундировании, снаряжении. И уже раздавалось:

– Эй ты, конопатый! С левого фланга! Где у тебя патронная сумка? Господин ротный, на два часа его под ружье!

Капрал, в чьем капральстве случался такой конфуз, сердито смотрел на проштрафившегося мушкатера и шептал, играя желваками:

– Погоди ужо!

А сам "конопатый", служивший всего лишь второй год в армии, краснел от стыда, виновато улыбался и думал:

"Хоть бы сегодня напороться на турка! Чтоб не пришлось стоять на привале под ружьем!…"

Генерал-поручик Каменский никогда не отличался мягкостью характера, но в последние дни был придирчив, как никогда. Причину этого знал весь его восьмитысячный корпус.

Главнокомандующий Дунайской армией граф Румянцев решил перейти весной 1774 года на правый берег Дуная и пробиться за Балканы, чтобы поскорее окончить надолго затянувшуюся войну с турками. Эту операцию он поручил двум генерал-поручикам – Каменскому и Суворову. Каменский шел из Измаила, а Суворову с корпусом в шесть тысяч человек надо было переправиться через Дунай у Гирсова и сначала следовать по берегу реки, а потом соединиться с Каменским и вместе идти к Шумле, где со всей армией стоял визирь.

И вот теперь Каменский уже прошел Базарджик, а Суворов как в воду канул. Суворов был младшим – его на несколько месяцев позже произвели в генерал-поручики, чем Каменского, – но он не давал ничего знать Каменскому о своем движении.

Каменский послал главнокомандующему письмо, жалуясь на строптивого товарища. Румянцев ответил, что Михаил Федотович сам виноват, ежели не может установить связи с деташаментом Суворова.

До Шумлы оставалось не так уж много, а о Суворове не было ни слуху ни духу. Каменский окончательно вышел из себя и сегодня, 8 июня, с утра отправил на розыски Суворова по разным дорогам казачьи разъезды.

Но день понемногу проходил, а Суворова все не было. Корпус продолжал идти по унылой, безлесной и безводной степи, покрытой молочаем и колючим кустарником. По сторонам от дороги не было видно ни деревушки, ни полей, ни человека. Только в одном месте из-за кустов глянуло на солдат длинноносое лицо чабана-валаха в громадной барашковой шапке. Увидев русских, чабан с неожиданной для валаха быстротой метнулся назад, что-то закричал на собак, обленившихся на жаре, и небольшое стадо овец с ослом посредине, навьюченным пожитками чабана, стало быстро уходить в сторону от дороги. Чабан бежал, размахивая своей клюкой и ежесекундно оглядываясь назад.

Солдаты оживились.

– Вишь, сполoхали человека.

– Бежит, ровно егарь…

– А не худо бы, братцы, баранинки сейчас…

– Будешь ты и сухарем сыт!

Наконец этот мучительный длинный день прошел-таки. К вечеру корпус Каменского подошел к деревне Юшенли и остановился на ночевку.

Войска стали лагерем в степи, по обеим сторонам деревни. Тотчас же и тут и там запылали веселые огни костров. В каждом капральстве артельные старосты варили кашу. Но немного солдат смогли дождаться ужина: большинство из них, утомившись переходом, быстро задремало у костров. Солдаты жались поближе к огоньку – днем им было жарко в тесных мундирах, а ночью холодно: ночи стояли студеные.

Другие, более предусмотрительные, продолжали тесниться у деревенского колодца, запасаясь водой к завтрашнему дню.

В деревне Юшенли, в пяти-шести убогих валашских землянках, совершенно утонувших в высоком бурьяне, расположился штаб генерал-поручика, а сам Каменский занял единственную в Юшенлях мазанку зажиточного валаха.

Хозяин, малоразговорчивый валах, не торопясь ушел из мазанки ночевать в камышовый хлев для скота. За его спиною, прикрывая, как турчанка, лицо, прошмыгнула стройная молодая жена.

Михаил Федотович вошел в мазанку, швырнул на лавку треуголку и трость и заходил из угла в угол.

Весь вечер он был зол и раздражителен.

Его злил тусклый свиной пузырь в мазанке, заменявший стекло. Каменский велел было выставить пузырь, но в мазанку тотчас налетела туча комаров. Пришлось завешивать окно.

Злил повар, который, как казалось Каменскому, не скоро готовил ужин.

И наконец, когда Михаил Федотович, поужинав и повязав на ночь голову платком, отчего стал похожим на деревенскую девку-вековуху, лег среди мазанки на пуховик и хотел заснуть, его раздражало непрерывное мычание коровы за стеной. Видимо, от коровы только что отняли теленка, и она не переставала жалобно мычать.

Генерал-поручик Каменский не выдержал.

– Егор! – крикнул он сдавленным от злобы голосом.

Денщик, не раз битый за день, боязливо жался у порога.

– Чего изволите, ваше превосходительство?

– Ступай, прирежь эту чертову корову! Пусть не мычит. Не дает спать! приказал генерал-поручик, сердито ворочаясь на пуховике.

Денщик охотно побежал исполнять приказание. Сперва за стеной послышалась какая-то возня, потом все стихло. Надоедливое мычание прекратилось, и Каменский кое-как уснул.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю