Текст книги "Воспоминание о России"

Автор книги: Леонид Сабанеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

– Скажите, пожалуйста, – в каком носу чесало? На другой день должна была исполняться Девятая симфония Бетховена в концерте филармонии, под управлением директора ее – известного виолончелиста Брандукова… Каблуков очень хотел туда попасть. Он спросил об этом стоявшего рядом со мной проф. Игумнова.

– Так это очень просто, – отвечал Игумнов, – вот там стоит Брандуков, скажите ему, кто вы, и он вам даст пропуск.

Каблуков ушел. а я остался с Игумновым. Вдруг видим – возвращается наш Каблуков с печальным видом.

– Так что эт-та… ничего не вышло, – сказал он. Оказалось, что Иван Алексеевич подошел к Брандукову и, как у него бывало обычно, тыкая пальцем в Брандукова, сказал:

– Эт-та…э…э…э Каблуков… – на что Брандуков ему отвечал резонно:

– Нет – это Брандуков, – и смущенный Иван Алексеевич отошел с печалью…

Так что действительно «ничего не вышло».

Особое место в анекдотической памяти И. А. Каблукова занимает его путешествие в Соединенные Штаты с целью изучения там постановки химических лабораторий. Это из этой командировки он так «быстро» выехал двадцать второго, а приехал в пятницу.

Приехавши же, он делал доклад в Москве в Политехническом музее при большом стечении публики.

Начал он свой доклад с того, что сказал, что ездил в университет Джона Гопкинса.

К сожалению, я не могу передать тех чисто «каблуковских» вариаций имени Джона Гопкинса, которыми он сразу ошарашил аудиторию, ибо они совсем неудобны для печати. Скажу только, что он долго пытался выпутаться из этих трех сосен, где он заблудился, – но безуспешно: каждый раз выходило все не то и все более непристойно – аудитория помирала со смеху. Каблуков смущался и краснел. Наконец он отчаялся и замолк – публика так и не услышала имени университета в должном произношении.

Видимо, это расстроило его нервы. А надо было переходить к главному пункту – к устройству химических лабораторий. То, что он хотел рассказать, было не сложно.

Он обратил внимание, что в американских университетах в лабораториях нет общего вытяжного шкафа для ядовитых и летучих веществ, как в русских лабораториях, а каждый студент имеет индивидуальный вытяжной шкаф. Это свое наблюдение он изложил таким образом:

– Я заметил, что в лабораториях там не так, как у нас… там каждый студент имеет свое отверстие, чрез которое может выпускать вонючие газы в любом количестве и по своему желанию.

Можно вообразить тот прием, который встретило подобное заявление, – хохот в зале был таков, что сам докладчик, наконец, решился к нему присоединиться, хотя я не ручаюсь, что именно он понял причины такого веселья. Долго помнили москвичи историю об устройстве американских студентов…

Закончу эти воспоминания еще одним эпизодом: раз Каблуков закончил свою лекцию и хотел сообщить студентам изменения в расписании следующих лекций. Он сказал (точная современная запись):

– Господа, следующая лекция будет не во вторницу… (он запнулся, смутившись), а в пятник, то есть не так: в пятник, а не во вторницу. Я ошибся, она будет не в пятни… (запнулся и дальше осторожно)… цу, а в понедельни…

Тут он, видимо боясь перепутать, вовсе не окончил слова и ушел за дверь.

Студенты хохотали. Но, очевидно, он испытывал какую-то неловкость перед аудиторией за неоконченность… через минуту дверь приотворилась. Каблуков высунулся в аудиторию и сказал возможно звучнее (что было трудновато): – к!.. – после чего, выполнив долг, скрылся окончательно.

Надо заметить, что студенты его любили, хотя и изводили порой, – он был из добрых профессоров и потому популярен. Где-то он, милый Иван Алексеевич? Вернее всего, что на том свете – ему должно было быть уже под девяносто, хотя химики живут долго: его коллега и сверстник ак. Зелинский все еще здравствует (девяносто четыре года).

Последнюю весть о нем я получил уже в Париже от одного своего университетского коллеги – в 1932 году; он говорил, что он жив, но «испортился»: перестал путать слова и тем доставлять удовольствие москвичам – впрочем, за достоверность этих потусторонних сведений я ручаться не могу. Да и разрешается ли там путать слова?

Мало ли как их можно попутать. Это по меньшей мере рискованно.

СЫН РИХАРДА ВАГНЕРА И ВНУК ФРАНЦА ЛИСТА

Не помню точно, в каком это году было; думаю, что в 1912 или 13-м – в эпоху моей наибольшей близости и дружбы со Скрябиным и Кусевицким, которые в ту эпоху сами были связаны тесной и еще не омраченной дружбой.

С. А. Кусевицкий тогда только что сформировал свой действительно превосходный оркестр и давал каждый год в Москве (и в Петербурге) серии симфонических концертов. В них, кроме самого Кусевицкого, выступали в качестве дирижеров и солистов знаменитейшие музыканты Западной Европы того времени – Крейслер, Артур Рубинштейн, тогда начинающий пианист, Губерман, Капо и многие другие. Раз он пригласил Зигфрида Вагнера – сына композитора – продирижировать концертом из произведений своего отца и своих собственных.

Реклама, непривычная в те годы для Москвы, где в области серьезной музыки строго соблюдалась умеренность, сопровождала его прибытие. «Сын гениального Вагнера и внук гениального Листа», «наследник вагнеровской традиции», «ученик Вагнера и Гумпердинка» – таковы были эпитеты, расточавшиеся печатью. Думаю, что эта шумиха сама по себе могла настроить целомудренных московских музыкантов против Зигфрида Вагнера. Еще до его прибытия поговаривали, что он является в большей мере учеником Гумпердинка, нежели Вагнера, и передавали анекдот, что когда император Вильгельм пожаловал Зигфриду дворянство и приставку «фон», то двусмысленно прибавил: «Das ist besser Selgfried uvn Wagner als Siegfried Wagner» [114].

Как бы то ни было, Зигфрид прибыл в Москву и должен был остановиться у Кусевицких. Они ему устроили обед с представителями музыкального мира, которых оказалось, впрочем, всего двое, если не считать самого Зигфрида и Кусевицкого.

Это были Скрябин и я. По-видимому, я оказывался представителем музыкальной печати, а Скрябин – композиторского мира. Скрябин с женой T. Ф. Шлецер-Скрябиной) и я этот день чуть ли не целиком провели у Кусевицких – это было время, когда Скрябин писал своего «Прометея», а Кусевицкий все время обсуждал с ним разные детали будущей композиции, и мы видались почти ежедневно. К вечеру Кусевицкие поехали встречать на вокзал Зигфрида, и чрез несколько минут я увидел «сына Вагнера и внука Листа».

Он был до ужаса похож на отца – несколько выше ростом (Вагнер был совсем маленького роста), те же черты лица, подчеркнутые еще тождественной прической и совершенно «вагнеровской» бородкой ниже подбородка. Сходство было потрясающее, я сидел за обедом против него, и мне все время до жуткости казалось, что передо мной сам автор «Нибелунгов».

Еще до обеда, когда Н. К. Кусевицкая вводила его с соответствующей случаю торжественностью в столовую, я перекинулся взглядами с Кусевицким и неожиданно увидел в его ответном взгляде смешанное выражение ужаса и смеха. Все объяснилось очень скоро. Разговор, естественно, шел по-немецки, причем на этом языке говорила отлично Н. К. Кусевицкая, слабее – я, еще слабее Кусевицкий и почти вовсе не говорили Скрябин с женой. Началось с парадного тоста (под русскую водку) за новоприбывшего «сына Вагнера и внука Листа» – говорил С. А. Кусевицкий со свойственной ему в подобные минуты невероятной вкрадчивостью и сладостью (он умел это делать в известные моменты), выразив надежду, что чрез час мы будем иметь счастье слышать великие произведения его гениального отца в том исполнении, которое завещано самим Вагнером сыну, так сказать – «из первых рук». Мне показалось, что он начал еще фразу о том, что Вагнер есть вообще кульминационный пункт музыки, но внезапно оборвал свою речь, посмотрев в сторону Скрябина и его жены, – вспомнил, что именно Скрябин себя чувствовал как кульминационный пункт музыки. Зигфрид выпил водку с видимым удовольствием. Мы ждали ответного тоста, но его не воспоследовало: Зигфрид уже по время тоста Кусевицкого все время беспокойно и тоскливо смотрел на рукав своего костюма, на котором виднелось черноватое маслянистое пятно.

– Это пятно, наверное, нельзя вывести, – наконец промолвил он с тоской в голосе.

– Не беспокойтесь, маэстро, – отвечал Кусевицкий, – нет ничего легче, как вывести. Это сущие пустяки…

– Я сама приму меры, – сказала Н. К. Кусевицкая. Кусевицкий наклонился ко мне и сказал мне тихо по-русски:

– Он задел рукавом за что-то, выходя из автомобиля, – и вот сам не свой – что-то у него тут не ладится (он показал на голову).

– Скажите нам лучше ваше мнение о современной музыке Германии, – сказала Наталья Константиновна Кусевицкая.

– Я полагаю, что костюм испорчен, – отвечал Зигфрид Вагнер печально.

Как ни старались гостеприимные хозяева перевести разговор на музыкальные рельсы, он упорно возвращался к рукаву и костюму. Я был потрясен контрастом между этой точной маской великого Вагнера и убогим содержимым того, что было за нею. До чего опасно ждать величия от потомков великих. Мне припомнились аналогичные эпизоды: «великий» Толстой и совершенно ему физически подобный его сын – Илья Львович, которого я тоже хорошо знал: небо и земля, одинаковое тело, до ужаса, до неправдоподобия подобные тела и совершенно чужие души, и вот этот бедняга Зигфрид Вагнер, точно на смех – точная копия физического тела отца и заурядная психика не только «среднего немца», но глупого немца, что, как известно, составляет особо тяжелый случай.

На концерт мы все пошли. Слушали метрономически точное, «капельмейстерское» исполнение хорошо нам известных произведений «великого Вагнера» и тоже совершенно «капельмейстерские» произведения его сына, про которые московские музыканты поговаривали, что будто и писал-то их не Зигфрид, а сам Гумпердинк.

Серая, ординарная музыка, серое исполнение. Кусевицкий, на мой взгляд, вынес впечатление, что он не только ординарный, но и ненормальный человек, почти дегенерат, и потом говорил мне:

– Ну и удружил он мне, вагнеров сын.

Московские артистические клубы

КЛУБ «АЛАТР»

Московские артисты всех наименований долгое время не имели вообще своего клуба, посещали «общие» клубы, а больше собирались по ресторанам, среди которых наибольшей популярностью пользовались «Прага», «Славянский базар», «Тестов» и «Эрмитаж», не считая модных загородных ресторанов.

Первой попыткой организации «артистического клуба» был «Литературно-художественный кружок», помещавшийся на Большой Дмитровке в доме Вострякова. Когда он был основан – не помню, но как будто еще в прошлом веке, посетителем же его и членом я сам сделался примерно в 1904–1905 годах. О нем я поговорю в другой раз.

А теперь мне хочется вспомнить про другой артистический клуб, основанный много позднее и просуществовавший недолго (из-за революции, война не оказала на него смертоносного действия).

«Алатр» был организован неким Попелло-Давыдовым – человеком, вращавшимся в литературных кругах и артистическом мире, но лично не принадлежавшим ни к какой художественной профессии. Причины его возникновения были довольно интимного свойства: он был женат на Сац, принадлежавшей к известной в Москве фамилии, в которую входил и композитор Илья Сац, и будущая жена Луначарского – Розенель (рожденная Сац).

Жена Попелло-Давыдова была маленькая артистка, которую он, имея артистические связи, устроил в Императорский Малый театр – она же была и певица с небольшим голосом. Успеха она не имела, и для того чтобы ее «лансировать» [115], Попелло-Давыдов решил организовать специальный артистический клуб, в котором она могла бы выступать в интимной обстановке. Все это происходило в 1914 году зимой. И весной этого же года состоялось торжественное открытие клуба, который был наименован «Алатр» – слово, которое долженствовало происходить от легендарного мистического камня «Алатыря».

Но открытие его для публики долженствовало быть перенесено на осень.

Как известно, в июле началась мировая война с Германией и всеобщая мобилизация, которая в известной мере постигла и художественный мир, который долженствовал быть субстратом для клуба. Но все уладилось более быстро, нежели ожидали, – часть художественного мира призывного возраста была вовсе освобождена от военной службы, другим удалось разными приемами освободиться, третьи стали «земгусарами» – в общем же «Алатр» благополучно родился осенью 1914 года в помещении дома генерала Толмачева на Тверской, очень недалеко от Московского Художественного театра – под шумы начавшейся войны…

Надо вспомнить, что в эту эпоху был самый яркий расцвет всевозможных увеселений, характеризовавший эпоху «довоенную». Москва покрылась сетью танцевальных школ типа «босоножек», в поэзии появились Игорь Северянин и футуристы, впервые стали проникать в Москву «экзотические» танцы типа «танго» – в общем, можно было сказать, что эта эпоха действительно была эпохой угарной, типичной эпохой политического упадка, которая, в сущности, не была прервана ни войной, ни революцией Февральской, ни революцией Октябрьской – она продолжалась и при большевиках, только несколько изменив формы и вовлекая в известной степени в себя и коммунистический новорожденный мир.

Посещался «Алатр» очень бодро и усиленно – он открылся под первые и трагические уже впечатления войны. Фактическими его инициаторами были (равно и первым составом правления) – Попелло-Давыдов, Собинов, Казин, Сахновский, Гунст, гр.

Илья Львович Толстой и пишущий эти строки. Посетителями же были довольно разные слои населения. Конечно, главную массу составляли артисты разных наименований: тут были актеры всех московских театров: Большого, Малого, Художественного, Камерного, оперы Зимина, музыканты (их было сравнительно мало), художники, поэты и поэтессы, некоторые писатели и журналисты, немногочисленные в те времена «кинодеятели», рассказчики.

Среди постоянных посетителей – «завсегдатаев» клуба вспоминаю Собинова, художника Коровина, Ракшанина (незаконного сына журналиста Дорошевича), Сахновского, Ханжонкова (кинодеятеля), сестер Рейзен – Раису (драматическую артистку Малого театра) и Марию (солистку балета Большого театра) – они были сестрами ныне прославленного певца Рейзена, – Нину Кошиц, Никандра Туркина (журналиста), «тангистов» [116] – Эльзу Крюгер и Мака, скрипача Могилевского и его жену – танцовщицу-босоножку Журу Алин, поэтессу и временную «подругу» Бальмонта – Агнессу Рубинчик, Свободина, Бориса Красина (тогда – малозаметного музыканта, любившего вращаться в обществе «великих»: Собинова, Шаляпина. Горького).

Определенной программы никогда не было – все происходило в порядке импровизации, причем подчас эти импровизации бывали очень талантливы. В общем, стиль был в известной степени подражанием петербургской «Бродячей собаке». Игры какие бы то ни было, кроме шахмат и «детских», были строжайше запрещены в «Алатре» – оттого «играющая» часть артистов (а она в Москве была очень значительная) «Алатр» мало посещала, но это отсутствие игр придавало известную бескорыстную окраску этому учреждению.

Многие карьеры зачались в «Алатре». Среди них вспоминаю Вертинского, тогда только начинавшего всходить, он был ежедневным посетителем и часто выступал со своими композициями, музыкальную часть которых сочинял очень даровитый Бакалейников (брат известного альтиста) [117], но считалось, что Вертинский их «сам» сочиняет.

Тут же, в «Алатре», зародилась слава артистки Веры Холодной. Вошла она в «Алатр» просто как посетительница «с улицы» со своим мужем (офицером). Между прочим, отчасти благодаря мне началась эта ее краткая, но в своем жанре блестящая карьера: я ее познакомил с Ханжонковым, и это был ее первый и скорый шаг к славе.

В жизни она на меня производила впечатление очень недалекой, хотя и хорошенькой женщины, но лишенной всякой артистичности. Впрочем, для тогдашнего «синема» ее и не требовалось – наружности было достаточно.

Помимо артистической публики, в «Алатре» был еще постоянный «фон» совершенно посторонних искусству лиц, главным образом из среды крупной буржуазии, которые, в сущности, и пополняли преимущественно кассу клуба – среди них вспоминаю шумные компании Крашенинниковых и С. Поповой, которая потом вышла замуж за какого-то магараджу.

Война в первые месяцы вызвала, как известно, запрещение продажи крепких напитков, но тем не менее в «Алатре» они все время подавались, сначала в скрытом виде (водка под именем минеральной воды, а коньяк под псевдонимом чай – и даже в чайниках – и пили его из чашек), но потом уже и без псевдонимов, тем более что полицейские власти любовно относились к «Алатру» и у дирекции были хорошие связи «в сферах».

В общем, атмосфера была уютная, свободная, оживленная и даже веселая; клуб был открыт с вечера до утра – дежурный директор покидал помещение порой к восьми часам утра. Порой в эту атмосферу вливались свойственные вообще той эпохе нотки упадочности и даже легкой развратности, но это была дань «предвоенной эпохе» – климат войны вообще отяжелял постепенно московский быт, но до февральских дней все еще было на старый лад.

Бывали порой и трагические случаи. Помню, например, одного приехавшего с фронта офицера, который как-то приладился к той компании, в которой обычно я сам находился (художник Коровин, Сахновский, сестры Рейзен), и мы с ним провели там почти всю ночь – ему надо было утром ехать на фронт. На другой день я узнал, что этот офицер утром застрелился.

Тот мотив, который вызвал к жизни «Алатр», – устройство для г-жи Попелло-Давыдовой уютного «собственного театра интимного стиля» – так, в сущности, и не воплотился в жизнь. Правда, на третий год его бытия было сделано переустройство помещения – устроена сцена и нечто вроде «ямы для оркестра», вообще «театрализация помещения», и это стоило больших денег, но на деле это только понизило уютность помещения и его интимность, самые же опыты выступления Попелло-Давыдовой в качестве артистки и тут не имели успеха. И после одного «опыта» прекратились.

В последний год своего существования «Алатр» стал местом, в котором можно было узнать всякие военные и политические новости гораздо раньше, чем то делали газеты, благодаря присутствию в нем видных журналистов. Тут впервые я узнал об эпопее смерти Распутина. Сведения передавались тут «ранее» цензуры, тут же узнали мы о начале революции и ее перипетиях, об отречении государя. В «Алатре» же один из его постоянных посетителей, некто Китцнер, оказался провокатором и украшал собою первый выпущенный список ему подобных: выяснилось что он именно был прикомандирован для наблюдения за «артистическим миром». Это был, между прочим, внешне очень симпатичный и даже культурный человек, убогий – он ходил на двух костылях. Он вскоре покончил самоубийством.

«Алатр» закрылся, как всегда, «на летний сезон» 1917 года в мае, а осенью уже не открылся: ленинский переворот уничтожил все эти прежние проявления московской жизни – Россия вступала в иной жизненный «зон».

Тем не менее дух и стиль «Алатра» перекочевал в некоторые учреждения, организованные уже советской властью, – в частности во Дворец искусств, где царила атмосфера, подобная «Алатру», но в несколько сморщенном и прибедненном стиле. Стиль «Алатра» продолжался и при большевиках, ибо артисты имели верного друга в лице наркома Луначарского, который сам был, в сущности, артистической богемой.

Культурного значения «Алатр», конечно, никакого не имел, но он был приятным местом отдыха, и я о нем сохранил добрую память.

«ЛИТЕРАТУРНЫЙ КРУЖОК»

Многие ли теперь помнят московский «Литературный кружок» на Большой Дмитровке, в просторном особняке Вострякова? Я сам не помню даты его возникновения, но помню годы его расцвета и его кончину. Он скончался в годину Октябрьской революции, затопленный, как тогда полагалось, каким-то правительственным учреждением с маловразумительным и труднопроизносимым названием [118]. А это было славное, симпатичное и уютное учреждение, которое в известной мере объединяло если не всю культурную Москву, то ее значительную часть.

Злые языки, которых в Москве много было, правда, утверждали, что его наименование должно было бы быть «литературно-фармацевтический кружок» – на том-де основании, что большая часть его посетителей будто бы были «фармацевты». Но это было несправедливо: фармацевты, правда, попадались в значительном количестве, но они интересовались главным образом «железкой» [119], которая процветала в задних комнатах, – и не они создавали атмосферу. А атмосфера была литературная, артистическая, научная и журналистическая.

Высокая буржуазия и примыкавшая к ней «аристократия» художественного мира не жаловали «Кружок» – думаю, что более из гастрономических соображений: кухня ресторана была недостаточно изысканна. А литературно-художественная и журналистическая братия находила ресторан «Кружка» как раз по карману, и «Кружок» был вечно переполнен, в особенности после спектаклей и концертов, и засиживались в нем до поздней ночи.

Большой, поместительный, но несколько простоватый зал служил одновременно и для концертов, лекций, литературных выступлений – и для ресторанных целей; из храма искусства он перестраивался в храм гастрономии с большой легкостью и скоростью.

Можно сказать, что главная масса всех литературных манифестаций: литературных докладов, чтений, чествований – протекала именно в «Кружке», если и не в большом его зале. Это была духовная пища тогдашних москвичей, и было очень удобно, что и «недуховная» пища была тут же рядом, «не выходя из помещения».

Кого только не приходилось видеть среди посетителей! За большим столом, стоявшим у стены, неизменно помещалась группа «почтенных» людей – стол иногда назывался «профессорским».

Там почти ежедневно сиживали проф. ботаник Худяков, Григорий Алекс. Рачинский – один из столпов «неохристианства», проф. Никитский, философ Лев Лопатин, который приходил поздно, около полуночи, часто рассказывал соседям страшные рассказы спиритического характера, потом сам ими бывал напуган и боялся один идти домой: его надо было провожать. Там же неизменно сидел всей Москве известный Иван Иванович Попов – с длинной рыжей бородой, стопроцентный российский интеллигент с безукоризненным «комплексом интеллигента», он издавал журнал прогрессивного направления «Женское дело» и имел несчастие не выговаривать звучных согласных – так что его разговор приобретал немецкий и комический акцент. Он упорно пропагандировал свой журнал, и у него потому бывали такие разговоры со случайными встречными в «Кружке».

– Фам не случалось фидать «Шенское тело»? – говорит Иван Иваныч.

Случайный собеседник смущается, мнется, недоуменно отвечает:

– Д-да… конечно, случалось…

– Не прафда ли, очень интересно?

Постоянной фигурой в «Кружке» был хорошо москвичам известный доктор Николай Николаевич Баженов – психиатр, любитель литературы, театра и дамского пола. Он пользовался славой очень ученого врача – но про него рассказывали, что в своей квартире он устраивал некие пиршества, «афинские ночи» и «античные оргии». Для любителя женщин он обладал в высшей степени неподходящей наружностью: про него говорили, что он похож на «карикатуру на свинью» – в чем была значительная доля истины. Однако разговаривать с ним было чрезвычайно приятно – он был умница и чрезвычайно культурный человек «прошлого поколения»: новой литературы и поэзии не признавал и утверждал, что все «декаденты» – типичные параноики, что и доказывал в своих статьях, ссылаясь на свой авторитет психиатра.

Сиживал в «Кружке» частенько покойный Куприн. Тут в «Кружке» произошла его анекдотическая встреча с поэтом Балтрушайтисом. Балтрушайтис, тогда еще начинающий поэт, очень хотел познакомиться с Куприным, но как-то все не выходило.

Наконец случайно он застает его в «Кружке» за столиком и решается сам ему представиться. Но, как обычно, Куприн был уже «в градусе». Балтрушайтис остановился перед его столиком и отрекомендовался:

– Балтрушайтис.

Куприн взглянул на него мутным взором и промолвил:

– Спасибо… я… уже… набалтрушался…

Что он хотел этим выразить – осталось неизвестным, но с тех пор вошел в московских литературных кругах в употребление новый глагол «набалтрушаться» в смысле здорово напиться – он был тем более удачен, что и сам Балтрушайтис способен был хорошо набалтрушаться.

Между столиками прохаживался стариковской походкой, раскланиваясь с бесчисленными знакомыми, маститый Боборыкин – всегда джентльмен и «европеец», отлично всегда одетый и ко всем благожелательный. Ему было уже под восемьдесят лет, и он искренне считал себя великим русским писателем в ряду Тургенева и Толстого…

Напротив, прославленный в те годы и модный Арцыбашев – автор «Санина» – редко показывался в общей зале, а обычно «сохранялся» в подвальной биллиардной комнате, откуда не выходил, и ему туда приносили и еду, и какие-то специальные, им любимые напитки: он был неугомонным биллиардистом.

Много было журналистов, начиная с знаменитого Дорошевича – который появлялся со стаей мелких сателлитов, вечно окружавших «светило журналистики», и обычно они занимали сразу несколько столов. Всегда бывал патриарх журналистики – Гиляровский, называемый «Дядя Гиляй», – настоящий гоголевский Тарас Бульба, коренастый, небольшого роста, но невероятной силы – он гнул подковы и серебряные рубли и носил, для вящего сходства с Бульбой, висячие «запорожские» усы. Он был мастер на стихотворные экспромты – которые не всегда были на высоте поэзии, но всегда остроумны, пил без счету, но пьяным я его никогда не видел.

Артисты Малого и Художественного театров тоже часто бывали в «Кружке», и многие пытали счастья в «железке». Меньше посещали «Кружок» артисты Большого театра и вообще музыкальный мир – у них были свои, более излюбленные места. Не видал я там и главных корифеев художественной верхушки – Шаляпина, Горького, Л. Андреева – они предпочитали посещать буржуазные салоны. Наш музыкальный, очень небольшой кружок посетителей состоял главным образом из меня, музыкального критика Сахновского, композитора Александра Крейна и основателя Общества камерной музыки энергичного музыкального деятеля Е. О. Гунста.

Это им основанное «камерное общество» московские музыкальные остроумцы прозвали «Гунсткамерой», и он очень обижался на эту кличку.

В «Литературном кружке» наш музыкальный мир зачастую чествовал приезжавших в Москву представителей западной музыки; так, на моей памяти там чествовали Дебюсси после его концерта, которым он дирижировал, если память мне не изменяет, в 1912 году. Дирижер Дебюсси был вялый и скучный, а его композиции слишком монотонны, чтобы легко было прослушать целый концерт из них: «большая публика» скучала, и чествование носило очень интимный характер – присутствовали только музыканты «левого направления», а их было немного.

Там же «поймали», обманным порядком, на чествование моего профессора Сергея Ивановича Танеева. Это было по случаю его пятидесятилетия. Танеев, нелюдимый и скромный, ненавидел всякого рода чествования и заранее от всех их открещивался (в противоположность Глазунову, который, напротив, очень любил быть чествуемым).

Почитатели Танеева – главным образом музыкальный критик Энгель, проф. Д. С. Шор и А. Гольденвейзер – сначала обратились к нему открыто, но он категорически отказался и даже на всякий случай уехал из Москвы. Но почитатели были упорны.

Они решили его все-таки изловить. Они организовали концерт из его произведений в «Кружке» и с его участием – тут уже ему было неудобно отказаться от участия, но он обусловил его тем, что никакого чествования не будет. Тем не менее после первого же квартета, которым начинался концерт, выступил Энгель и стал говорить о том, что С. И. Танеев – «это наша музыкальная совесть». Ясно стало для всех, что начинается настоящее чествование по всем правилам подобного рода церемоний.

Ясно стало и Танееву, что его «подвели и обманули», – он сидел злой и красный как рак…

Энгель кончил. Тогда встал Гольденвейзер и сказал, что С. И. Танеев «не только наша музыкальная совесть, но и вообще – наша совесть».

Тут вдруг Танеев усмехнулся и, перебив оратора, проговорил своим тихим и ядовитым голосом:

– То-то мне так совестно стало.

И торжественность мгновения сразу была ниспровергнута дружным хохотом всей публики и самого юбиляра.

Хорошие то были времена – тихие, добродушные, несмотря на все казавшиеся тогда «огромными» домашние политические бури и борьбу партий в искусстве. Но скоро началась война, и атмосфера в «Кружке» изменилась. Прежде всего внешним образом изменилось то, что в нем был открыт госпиталь для раненых и «литературно-художественно-ресторанная» площадь довольно сильно сократилась. Потом открылся другой художественный клуб, «Алатр», который оттянул часть публики, – но все-таки «Кружок» кое-как дотянул до революции и даже до большевиков, когда его помещение было целиком реквизировано. Но тогда уже не было речи о «клубах» и вообще было не до них – наступала новая эпоха…