Текст книги "Все о рыбалке (сборник)"

Автор книги: Леонид Сабанеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 102 страниц) [доступный отрывок для чтения: 37 страниц]

IV

В начале июля – лето в полном разгаре. Наступают самые жаркие дни, и вместе с тем все более и более увеличивается количество овода и паута, главного бича рогатого скота и лошадей, все лето пасущихся в Урале на полной свободе. Появляются мириады мошек, и в теплый, тихий и особенно пасмурный вечер целыми тучами окружают они человека, назойливо лезут в глаза, нос, рот, забиваются под платье и не дают ему ни на минуту покоя. Тут начинается и без того тяжелая сенокосная страда, тем более утомительная, что обыкновенные косы – литовки – употребляются здесь очень редко, и высокая трава кочковатых болот обыкновенно скашивается, вернее, срубается с помощию горбуш – особенных кос с коротким косовищем. Согнувшись в три погибели, идет косарь между кочек и, переворачивая горбушу, попеременно то справа, то слева срубает высокую осоку. В сравнении с этим первобытным и неэкономическим способом, так как иногда срезается только половина травы, обыкновенное кошение может показаться самою легкою работою, но литовки здесь дороги, народ к ним непривычен, они часто ломаются, да и кошение ими в кочках не так удобно; притом трава в Урале нередко достигает более аршина вышины, и в ней не ощущается недостатка.

Не страшна сенокосная страда ленивым княспинцам, не привыкшим к тяжелому труду: почти всю траву своих лугов они продают еще на корню, конечно за бесценок, более трудолюбивым и предприимчивым богословцам, далеко не так избалованным судьбою, и оставляют для себя только небольшую часть сенокоса, не сбытую с рук. Но и это сено, накашиваемое вместо дней – неделями, с первым снегом перевозится в завод на нанятых лошадях, еще чаще до первопутья сплавляется по частям на лодках.

До Ильина дня (20 июля), иногда до начала августа продолжается страда, и в этот промежуток времени кончается кратковременное северное лето. Все холоднее и холоднее становятся ночи, чаще и чаще дует северный ветер, еще в конце июля случаются утренники – весьма обыкновенное явление в следующем месяце.

Но около средины июля окрестности озера оживлены более, чем в начале лета; всюду слышится звенящий звук натачиваемых кос, частые выстрелы, ауканье пришлых косцов, лай собак. Около озера кипит живая деятельность.

К тому времени увеличивается и пернатое население озера. Снова показываются стаи плавунчиков, куличков-воробьев и прочих голенастых птиц; все утки окончательно собираются на озеро; к местным присоединяются и дальние, утята начинают летать; скоро соберутся они в огромные стаи, скоро начнут показываться и пролетные утки.

Но только с средины месяца, когда молодые серушата совсем оперятся, появляются на озере турпаньи выводки. Даже в эту позднюю пору случается находить свежие яйца этих позднонесущихся уток. К концу месяца вся середина озера густо усеяна черненькими турпанятами; мирно и дружелюбно плавают они вместе со старыми селезнями: трудно разобрать, где кончается один и где начинается другой выводок.

В самом деле, ни у каких других пород уток не встречается такой общежительности, ни у какого селезня не найдешь такого чадолюбия. Нечего опасаться, что утенок, отбившись от матки или вовсе ее лишившийся, останется без призора, в котором он, как и все утки, не особенно нуждается, так как всегда и без матки сумеет найти себе пищу и спрятаться или унырнуть от врага, будь то хищная птица или сам человек. Часто можно видеть вместе утят самого различного возраста, ведомых одною уткою или селезнем, который одинаково заботится о их безопасности; нередко два, три десятка турпанят, даже более, плывут вслед за красноклювым черным турпаном-самцом, и последний так же извещает их о грозящей опасности, так же учит их нырять, как и самая чадолюбивая утка. Наоборот, можно видеть последних всего с каким-нибудь одним утенком, и, строго говоря, первоначальной семьи, встречающейся у большинства животных, здесь нет вовсе: сегодня утенок плавает с одним выводком, завтра пристает к другому, послезавтра его водит какой-нибудь селезень.

С каждым днем увеличивается количество турпаньих выводков. Все реже и реже можно видеть летающих стариков, и все чаще можно наблюдать их необыкновенное искусство в нырянии, в чем они уступают только гагарам. Целыми минутами остаются они под водой, быстро проплывают десятки сажен, сопровождаемые и утятами, мало, и то в первую неделю своего существования, уступающие взрослым в этой врожденной способности. В безветренное утро на зеркальной поверхности невозмутимого озера легко наблюдать направление, взятое нырнувшей уткой, даже скорость ныряния по мелким пузырькам, указывающим пройденный ею путь. У серых уток, куда принадлежат кряквы, чирки, шилохвости, свиязи и широконоски, собственно не ныряющих, а скорее ползающих по дну, эти пузыри гораздо крупнее, что, впрочем, и понятно, так как они при этом сдвигают с места как растения, так и самый ил. Часто при этом нырянии попадаются они – турпаны и гоголи в особенности – в расставленные мережи, куда иногда нарочно загоняются рыбаками. Обыкновенно турпаны, чтобы их не видали в воде, стараются нырять против солнца и часто, проплыв десятка три, четыре сажен, высовывают из воды один нос и при малейшем волнении на озере продолжают плыть, не замечаемые человеком. Но в тихую погоду пузыри ясно показывают, где плывет унырнувшая утка, и нередко княспинский рыбак, уступающий в ловкости управления лодкой только одним ясачным, нагоняет не только молодых, но и взрослых турпанов и в тот момент, когда уставшая птица начнет высовываться из воды, в одно мгновение наносит ей сильный удар веслом.

Наступает и август. Кончается страда, все население Богословского округа, только что успевшее убраться с сеном на великолепных пойменных лугах Сосьвы, спешит в уцелевшие кедровники, если они обещают урожай. Кто уходит шишковать к Петропавловскому, кто в самый Урал, к Павде, к Конжаковскому и Острогорскому камням. Княспинцам нечего, однако, заботиться: кедры, хотя и немногочисленные, у них под рукой, и нечего опасаться, чтобы их предупредил кто-нибудь из дальних промышленников. Вообще в настоящее время кедровый промысел не имеет здесь большого значения, и перейдем к жизни подводных обитателей озера.

Около средины августа, как только пожелтевший лист начнет облетать с деревьев, в листопад, начинается обратное движение рыбы из озера в Турью; рыба, и окунь по преимуществу, выходит из озера и катится по истоку. Факт этот не имеет, однако, общего значения, и, по-видимому, в этом возврате в реку главным образом участвует взрослая рыба, выведшаяся не в озере, а в реке или в Богословском пруде. Главная масса остается почти всю осень – до наступления настоящей зимы, и ерш, по-видимому, вовсе не принимает участия в этом переходе.

Само собой разумеется, княспинцы зорко следят за этим движением, и первые стаи, вступающие в исток, уже встречаются целыми рядами заязков, приготовленных заранее сообща всеми рыбаками, делящими затем добычу поровну или, вернее, по числу участников в ловле, почему большая семья получает и большее количество рыбы. Конечно, дело не обходится без различных недоразумений, ссор и перебранок, но, собственно говоря, этот последний летний лов и не имеет особенного значения: рыба, встречая на пути преграду, не имея такой настоятельной потребности движения вперед, как весной, перед нерестом, и в начале зимы, перед промерзанием озера, нередко даже возвращается в последнее.

В начале сентября лов в морды по истоку почти совершенно оканчивается. Начинается ловля щук, сначала жерлицами, как в начале лета, затем острогой. К тому времени молодая рыбешка достигает уже порядочной величины и достается в добычу щукам не с прежнею легкостью; большая или меньшая часть ее, смотря по году, уходит из озера в исток; а речки и этим хищникам далеко не прежнее раздолье. Жадно берут они на жерлицу, и иногда этот осенний лов бывает еще добычливее летнего.

Но вот мало-помалу ночи становятся темней и темней, усиливаются утренники и становятся все продолжительнее; стынет земля в лесу, не отогреваемая лучами осеннего солнца, холодеет вода в озере и с каждым днем отстаивается и светлеет. И днем ясно видны все неровности дна озера, стелющийся мох и другие растения, едва различимые летом, несмотря на незначительную глубину озера. Пора лучить, заготовлять «смолы», пора натачивать и поправлять остроги.

В числе других способов ловли рыбы охота с лучом и острогой для рыбака-охотника бесспорно занимает первое место. Не говоря уже о том, что эта ловля одна из самых трудных и требует всего более силы, ловкости, сметки и необыкновенно верного глаза, она имеет еще то значение, что, за исключением невода, только этим способом добывается самая крупная, отборная рыба. Охота с лучом имеет даже в себе много поэзии, и всякий, кто хоть раз был свидетелем этой ловли, не говоря о непосредственном участии, непременно согласится, что не может быть более великолепного зрелища, как вид этого чуждого подводного мира: в черте огненного круга ясно видны все неровности дна, все растения и спящие обитатели озера; далее во все стороны непроницаемая тьма и, по-видимому, безграничное пространство воды; медленно и бесшумно плывет лодка, точно предводимая пламенем, быстро сменяются впечатления, и в больших прудах, имеющих столь богатую флору водяных растений, много разных пород рыб, трудно представить себе большее разнообразие.

Главный снаряд для лученья – острога – весьма нехитрое орудие и имеет здесь более грубую форму, чем на Екатеринбургских озерах, где во всеобщем употреблении остроги изделия знаменитого Каслинского железоделательного завода. Там они гораздо легче и менее массивны, железо их имеет почти твердость стали, вследствие чего зубцы притупляются не так скоро, и притом последние, кроме большой зазубрины, как у обыкновенного рыболовного крючка, на самом конце имеют еще несколько мелких насечек, в свою очередь не позволяющих рыбе сорваться. Здесь нет, однако, особенной потребности в остроте зубцов, так как большею частию приходится бить не крепкочешуйных язей, чебаков, линей и карасей, а исключительно щук, в Вагране же – тальменей, в мягкое тело которых острога вонзается свободно, не отскакивая, как это случается на Екатеринбургских озерах при лучении крупных окуней и язей.

Большею частию острога имеет 7–10 зубцов, но иногда это количество доходит и до 12. Каждый из них длиною около четверти, четырехгранной, реже цилиндрической формы, а все зубцы имеют около четверти в ширину и кончаются железной трубкой, которая крепко и неподвижно прикрепляется к сухому и тонкому шесту около сажени длиною, редко более, а впрочем, смотря по глубине, на которой производится лученье.

Второстепенное значение имеет устройство луча. Но для этого существует особого рода весьма целесообразное приспособление. Эта т. н. коза состоит из железной изогнутой аршинной рукояти, к которой с боков привариваются тоже изогнутые прутья, идущие сначала горизонтально, а потом приподнимающиеся вертикально, так что весь снаряд имеет вид продолговатой жаровни около полуаршина шириною. Конец рукоятки прикрепляют к носу лодки таким образом, что коза находится несколько выше последнего, вообще по крайней мере на аршин от воды, что необходимо для освещения возможно большего пространства.

Обыкновенно при охоте с острогой употребляется не бат, который, в сущности, не что иное, как большое и несколько подвостренное корыто, выдолбленное из сосны или кедра, а лодка, которая в главных чертах имеет большое сходство с волжскою душегубкою, но еще легче последней. Эта лодка по всему Зауралью, как и бат, управляется одним веслом, которым вместе с тем и дают направление лодке, т. е. оно служит и рулем. Гребец сидит здесь уже не в передней, носовой, части лодки лицом к корме, как на гребных лодках, а в корме – лицом к носу. Большинство подобных лодок делается здесь на Сосьве и в д. Алапаихе обрусевшими вогулами – ясачными, с которыми никто из коренных русских не сравнится как в искусстве приготовления лодок, так и в управлении ими. Привыкнув грести двумя веслами зараз, сначала даже вовсе не постигаешь, каким это образом они могут проплывать огромные расстояния, гребя только с одной стороны лодки, переменяя руку только для отдыха соответственного плеча. Такого рода гребля с непривычки крайне утомительна и требует гораздо большего напряжения силы, чем при управлении одним или двумя веслами, неподвижно прикрепленными к борту. Здесь устает только поясница, там очень скоро заломит плечо и лопатку: «запоют крыльца», как выражаются княспинцы.

Отсюда понятно, что все такие лодки, управляемые одним веслом, должны быть крайне легки. В этом отношении они превосходят в значительной степени короткие, но неуклюжие и толстостенные баты, которые, однако, далеко не так вертки и качки; необнабоенная лодка, то есть без бортов, бывает иногда так легка, что один человек без напряжения может ее волочить по земле и даже нести на руках, а вдвоем свободно унесешь ее и за несколько верст. Вместе с тем она до того валка, что достаточно едва наклониться набок или приложиться из ружья, чтобы равновесие нарушилось и лодка зачерпнула воды. А между тем в такой скорлупе часто гребут стоя, когда она становится еще неустойчивее, так как центр тяжести лодки с гребцом поднимается еще выше.

Отвлекшись раз несколько в сторону, дадим уж заодно и некоторое понятие о том, как делаются подобные лодки. С этою целию выбираются самые толстые осины, вершков 12 и более в диаметре, для этого употребляется тоже более тяжелый кедр. Из большого толстого дерева выходит обыкновенно два челнока, каждый в 2–3 сажени длиною. Оба обрубка гладко обтесываются и обчищаются от коры и лежащего под ней слоя, концы их заостряются, и более тонкий, носовой, более, чем толстый, кормовой конец; один бок обрубка скалывается на четверть или несколько более; с противуположной стороны и с боков правильными рядами вбиваются деревянные или железные гвозди одинаковой меры с надлежащей толщиной лодки (обыкновенно в палец); затем начинается самая главная и трудная работа – вытесывание лодки. С этою целию употребляется особый инструмент, называемый теском, который в общих чертах имеет вид несколько загнутого топора, надетого не вдоль, а поперек рукояти. Этим теском мастер выдалбливает лодку сначала в грубом виде, затем, когда дойдет до шпеньков, начисто и с большою осторожностью, чтобы не протопить, или не прорубить, лодки. Затем лодка разводится, т. е. края ее распяливают над огнем, причем она беспрерывно смачивается водой, и между бортами вбиваются все более и более длинные брусья. Наконец она окончательно разведена; брусья, обыкновенно два, утверждаются накрепко, лодка несколько подстругивается с боков и внутри, некоторое время сохнет и наконец совсем готова, мало отличаясь, как видит читатель, от лодок дикарей. Остается только, коли предстоит и в том надобность, наколотить набои, а если чересчур валка, то и бычки – более или менее толстые обрубки, несколько выше той черты, по которую порожняя лодка сидит в воде и которые не позволяют ей вертеться и очень часто зачерпывать.

Такие бычки особенно полезны при лученьи, когда бойцу приходится стоять на ногах и нередко делать весьма порывистые движения. Вообще для этой охоты чем глубже, больше и, следовательно, чем менее качка и вертлява лодка, тем лучше и безопасней. Иначе весьма не трудно окунуться в холодную воду, а во втором случае приходится грести то с одной, то с другой стороны: весло булькает и этот шум разгоняет близстоящую рыбу.

Остается теперь один осветительный материал. Для этого нет ничего лучше небольших поленьев или щепок, наколотых из смолистых сосновых пней, или смолья, которое дает самое яркое и продолжительное пламя. Смолье это заготовляется заранее и высушивается как можно лучше, иначе оно горит гораздо темнее и с треском, пугающим чуткую рыбу, у которой вообще изо всех чувств слух наиболее развит.

Сколько раз я ни был участником этой ловли с лучом и острогой на Екатеринбургских озерах, мне никогда не удавалось исполнять как следует главную действующую роль, требующую продолжительного навыка и опытности, и потому я обыкновенно довольствовался более скромным назначением гребца: при трудности сохранить равновесие и отгадать то расстояние, от которого медленное опущение остроги должно перейти в сильный удар, я большею частию давал промах или же попадал слишком близко к хвосту и лишался своей добычи.

Но зато сколько неожиданного удовольствия испытываешь, когда едешь в лодке темной осенью ночью: кругом мертвая тишина, изредка нарушаемая лаем собак и кряканьем уток; ярко горит смолье, освещая путь; на одну минуту виднеются все мельчайшие подробности дна озера и постепенно сменяются новыми; всюду неподвижно стоят мелкие окуньки, мелькают неутомимые ельцы и чебаки, которые вообще гуляют почти всю ночь; там и сям виднеются небольшие щурята, не стоящие удара, и тоненьким сучком лежат они в углублениях няши; тихо и бесшумно плывет лодка, ни единая капелька не скатывается с весла, не вынимаемого из воды, и то осторожно оно подворачивается к корме для придачи лодке прямого направления, то снова выносится вперед в разрез воды, почти касаясь краев лодки.

Неподвижно, рисуясь черною тенью на огненном кругу, стоит рыбак посредине лодки и держит наготове острогу. Проворно, но без малейшего шума опускает он ее в воду наискось, вдруг с силою нажимает ее и вытаскивает пойманную рыбу. Ударом другой руки снимает ее с остроги, ловко подкидывает на жаровню свежего смолья, поправляет его зубцами последней. Трещит огонь, искры и обгоревшие головешки с шипением падают в воду, и снова вспыхивает еще более яркое пламя. Вот и еще новая добыча, другая, третья, чем дальше, тем больше; чаще становятся и промахи: нередко рыба убегает в то самое мгновение, когда острога готовится пронзить ее спину. Впрочем, щука уходит очень недалеко, и глядишь, она снова приткнулась, отойдя каких-нибудь десять сажен; вот почему ее нередко снова находят поблизости, разумеется если она по величине заслуживает этого. Уже полупудовая щука требует от рыбака много силы для того, чтобы ее крепче прижать к земле, и сноровки, дабы не упустить даром добычи, которая нередко вырывает острогу. В сильных, опытных руках только дрожит древко остроги, и щука, втиснутая в вязкий ил озера, скоро изнемогает и через несколько минут вытаскивается без особого труда. Таковые здесь, однако, составляют большую редкость, но на Екатеринбургских озерах случается видеть таких громадных щук, что рыбак даже не осмеливается ударить их острогой. Несколько лет назад в Увельдах, большом и очень глубоком озере у подошвы Урала, на границе Пермской и Оренбургской губерний, была поймана неводом щука в 31/2 пуда. Сколько десятков, даже сотен лет минуло этому гиганту наших пресных вод, где только сом и, уже частию морская, белуга превосходит его величиной.

Не одна рыба попадает на острогу ловкого рыбака. Часто последнему доводится закалывать и уток. Точно ошалевшие от внезапно озарившего их пламени, вертятся они на одном месте, налетают на огонь; даже гребцу удается зашибать их своим коротким широким веслом. Охота с лучом потому нередко доставляет двойную добычу: нет рыбы или ветер зарябил гладкую поверхность озера, чаще и чаще проглядываешь рыбу и она уходит от неверно направленного удара – можно подъехать к берегу, к ближним курьям, к известным ночлегам уток, и смотришь, пяток, десяток, а то и больше лежит на дне лодки. Впрочем, здесь, на Княспинском озере, они и без того попадаются очень часто, и сами рыбаки даже не рады им, так как они своим криком и шлепаньем пугают рыбу, а сами все-таки не так легко делаются добычей последних.

Трудно представить, сколько крупной рыбы добывается таким способом. Как здесь, так и на Екатеринбургских озерах не редко в 3–4 часа удается набить до 10 пудов самой лучшей, отборной рыбы, но в последних, кроме щук и огромных налимов, есть много язей, линей, окуней, даже чебаков, достигающих там невероятной величины – до 6 фунтов. Хорошо еще, что весь успех этой ночной ловли с острогой обуславливается безветренной погодой – довольно редким явлением во всем Зауралье, где в это время года беспрерывно дует сильный северо-западный ветер, только несколько стихающий к вечеру.

Поэтому в общем итоге все княспинцы редко добывают острогой более сотни пудов, и, конечно, одной щуки, так как окунь большею частию, а ерш всегда не стоит и удара острогою. Но здесь эта ловля имеет весьма полезные последствия, так как она истребляет главных хищников: без всякого сомнения, эти сто пудов щуки уничтожили и уничтожают не одну сотню, а может быть, тысячи пудов прочей рыбы.

Но не щука является нарушителем равновесия жизни рыб озера, а все тот же человек!

Наступает октябрь, усиливаются морозы, снег более или менее толстым слоем покрывает всю землю, озеро замерзает, ледяная кора его утолщается с каждым днем. Богословские лесники и сосьвинские ясачные уже давно вышли на промысел сохатого и соболя, белки и рябчика, меткая пуля их не дает пощады и медведю, уже забравшемуся в берлогу. Скоро наступит самый добычливый осенний или, вернее, зимний лов рыбы на Княспинском озере.

Выше мы уже упоминали, что озеро вообще очень мелко и дно его покрыто толстым слоем ила, или няши, – собственно сгнивших растительных остатков, накоплявшихся веками. Каждый год побитая осенними морозами подводная трава и мох озера гниют и вместе с животными организмами доставляют новый матерьял для образования няши, которая и в летнее время года делает воду озера негодною для питья. По той же причине, несмотря на большое количество впадающих ручьев и речек, все-таки имеющих освещающее действие, в озере нет вовсе многих рыб, требующих для своего существования более свежей воды, как, например, налима, язя и ельца.

По мере утолщения льда влияние няши на качество остальной массы воды все более и более усиливается: вода мало-помалу настаивается разлагающимися и разложившимися животными и растительными остатками, и наступает минута, когда жизнь рыбы в озере становится уже невозможною. Воздух подо льдом спирается с каждым днем, из проруби так и несет гнилью: еще несколько более сильных морозов – неглубокое озеро почти окончательно вымерзает.

Но еще гораздо ранее этого времени, обыкновенно в конце октября и в ноябре, вся рыба массами выходит из озера и стремится в свежую воду речек. Бесчисленные стаи ершей, окуней, множество щук вступают в устья последних, где их встречают целым рядом различных снарядов. Начинается ловля, вернее, истребление рыбы, задыхающейся от миазмов и недостатка воздуха.

В это время рыба ничего не ест и желудок ее пуст, даже хищные щуки мирно идут в стае мелкой рыбы. Все рыбное население стремится из озера, влекомое только одним чувством самосохранения, имея только одно побуждение – как можно скорее уйти от «дохлой» воды. Жабры и перья рыбы белеют, движения ее делаются все более вялыми, вся она становится неприятною на вкус и отзывается няшей, мясо ее делается дряблым и очень скоро разваривается. Сотни, тысячи пудов погибают ежегодно, запертые в озере жадными промышленниками, заграждающими все устья речек. «Тысячи пудов не задушишь – пятисот не добудешь», – наивно признаются княспинские рыбаки, не понимая всего варварства подобной ловли полусонной рыбы, не разумея, что они сами через это лишаются своих будущих выгод.

И после этого они еще удивляются уменьшению рыбы в озере. Десятки лет подряд, начиная с первого княспинского поселенца, не было ни одного года без большего или меньшего мора рыбы перед наступлением зимы. В 1868 году более 1000 пудов рыбы, ерша по преимуществу, было погублено без всякой пользы, и к весне все устья речек белели от массы их трупов, грудами выкидываемых волнением на берег растаявшего озера. Каждый год вся рыба, оставшаяся в озере и не успевшая скатиться в августе в исток, частию погибает без всякой пользы для человека, остальная часть вылавливается почти начисто. Отсюда понятна относительная мелкость рыбы.

Осенний ход рыбы весьма непродолжителен – не более недели. Прежде всего она идет в речки с более худшей, болотистой водой, но ход ее сюда незначителен, и главные массы рыбы подходят несколько позднее к устьям быстротекущих и прозрачных рек – Большой и Малой Ершовки и речки Лягушки. Здесь-то и производится главный лов, продолжающийся всего двое-трое суток.

Прежде всего сообща, всею артелью, как эти, так и прочие речки перегораживаются у самого устья редкими котцами, где остается самая крупная рыба, именно щука. Выше, саженях в 5–15, всю речку снова пересекает второй запор из тесно стоящих кольев с отверстием для морды, не заткнутой на конце; затем, в таком же расстоянии, следует запор из досок с промежутками для самых частых морд – из зелья, т. е. сосновых драночек, из которых делаются и котцы, и [рыба] через узкое отверстие морды во втором ряду достигает последнего, глухого запора, откуда уже не может двинуться ни взад, ни вперед и где накопляется такими массами, что уже нет времени и особенной надобности вынимать морды и столпившуюся рыбу, которую денно и нощно, почти без отдыха, вытаскивают сачками. Вся семья по мере сил участвует в этом истреблении: сильнейшие сакают рыбу, слабейшие члены укладывают ее в берестяные корыта – чуманы или такие же кузова – пойвы вместимостью до 3-х пудов; в последних по окончании лова рыба переносится на плечах домой и затем в завод для продажи. Каждая минута дорога в это время: все население озера от мала до велика собирается у речек и безустанно вычерпывает рыбу и все-таки не успевает управиться: множество ее задыхается от тесноты и дурного качества воды озера, подступившей и к устьям речек. Немногие успевают уйти далее вверх по реке, пользуясь несколькими минутами, потребными для опростания битком набитых морд.

Сотни пудов достаются на долю каждой семьи; снова княспинцы сбывают рыбу сравнительно за бесценок в Богословск и приехавшим по первопутью соликамам, снова проматывают заработанные деньги и прежними оборванцами и бедняками возвращаются уже в январе в свои жалкие лачуги, запасшись только самыми необходимыми жизненными припасами. До конца февраля, до первого наста, сидят они дома, и только Великим постом выходят на весенний промысел «зверя», белки и рябчика. В осеннем, главном промысле они принимают очень мало участия и в это время охотятся за одними сохатыми.

Как добывают последних в разное время года, как шишкуют богословцы, мы опишем при первом удобном случае.